Текст книги ""Фантастика 2025-3". Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Марианна Алферова

Илидор фыркает. На лице его досада, словно он жалеет, что всё закончилось.

– Зачем ты сотворил сё? Отчего хотел драки? – шёпотом спрашивает Ыкки.

Илидор не отвечает. Ыкки на подгибающихся ногах наконец подходит к Илидору и просительно подставляет покрытый блестящей шерстью бок. Илидор мгновение непонимающе смотрит на него, потом протягивает руку, с нажимом проводит по боку раскрытой ладонью, чуть зарывается пальцами в блестящую шерсть, и Ыкки с благодарно-блаженным выдохом растягивается у его ног.

Глава 14. Огнём и мечом

– Дурная то затея – идти до грибойцев со своими историями, – твердила Рохильда и назидательно потрясала пальцем. – Грибойцы вам не котули!

– Это ты ещё о чё-ум? – взмяукнула Тай и прижала к голове забинтованное ухо.

На Тай никто не обратил внимания.

– Бо у грибойцев своя правда про Храм наш великий и про воина-мудреца, – продолжала Рохильда. – Сильный зуб у грибойцев на воина-мудреца, ясно вам? Не можно идти к ним со спокойным лицом и сказывать свои истории!

Крупное поселение грибойцев, граница которого очерчена кругом тёмной земли, призывно маячит впереди. Шестеро жрецов и жриц, чьи истории про отца-солнце привели к Храму котулей, не слушают Рохильду. Они повторяют истории, оттачивают и без того отточенные интонации. Они готовятся принести свет солнца тёмному народу, грибойцам, которых уже когда-то пытался привести к свету воин-мудрец.

В те далёкие времена эта попытка привела к противостоянию, которое закончилось сражением в Башне. Рохильда говорит, грибойцы верят, что воин-мудрец высасывал жизни из умирающих и вплетал полученную силу в стены Башни, которая потому до сих пор и стоит целёхонькая и не открывает ворота перед старолесцами. Но детям солнца ясно, что такие истории – недостойная внимания чушь. Мрачные байки тёмного народца, которые должно развеять правильными историями, настоящими. Поведать истину: как добр и прозорлив был воин-мудрец, как даже в битвах он нёс свет солнца, и осколок его, горящий в груди очищающим пламенем, озарял…

– Если раздраконите грибойцев – они вас огнём пожгут, – твердила Рохильда. – Нельзя идти до них с такой упёртостью! Сколько я говорила уже! Да ещё когда тень хаоса очерняет нас оттого, что назвали мы своим другом драконище мерзкое!

У троих старолесских жрецов тоже имелись насчёт грибойцев какие-то мнения, но они не могли вставить и слова в неумолчный трубёж Рохильды. Рядом с бой-жрицей стоял Мажиний, сложив руки на груди и отбивая энергичным кивком каждое утверждение Рохильды. Вокруг них, сцепившись жгутиками, качались хорошечки.

– Сызнова повторяю: надобно становить тут лагерь и оставлять людей! Чтоб они длинно и повольно завязывали дружбу с грибами! Долго и повольно слухали их речи про наш славный Храм и терпеливо вплетали по шовчику свою правду. Малыми стежочками надо нести до грибов свою правду, не руша ихнюю враз! Не можна с грибойцами иначе, шибко много у них счётов к Храму!

Никто особенно не вслушивался в вопли Рохильды. Было у неё большое стремление драматизировать самые обычные события. Лучше бы предупреждала про настоящие, серьёзные опасности вроде хрущей, грызляков или шикшей, но на них Рохильда отчего-то не обращала особенного внимания, считая это зло чем-то само собой разумеемым.

– Будьте уверенны и убедительны, – напутствовал Юльдра жрецов, уходящих к грибойцам. – И не позволяйте тёмному народу смущать свои умы глупыми историями о солнечном пути и воине-мудреце.

Шестеро жрецов и жриц в голубых мантиях отправились к поселению грибойцев. Те ожидали, висели на ограде своего поселения, неизвестно от чего ограждающей. Торчали из всех дверей четырёхдверных деревьев-домов. У некоторых грибойцев в руках были странного вида фонари на длинных верёвках. Насколько можно было рассмотреть с такого расстояния – огонь в них плескался необычный, жидкий и словно живой.

***

В дороге Илидор то и дело возвращался мыслями к тому глупому котулю Ньютю, с которым они подрались в посёлке. Насколько же неприятно уродиться котулем в Старом Лесу, если за мелкую провинность тебя могут до смерти завялить на солнцепёке! И почему община так поступает со своими детьми? Это гораздо более жестоко, чем наказания для Плохих Драконов в эльфской тюрьме Донкернас! Плохие Драконы всего лишь веками живут в цепях в клетушках камер.

Илидор вспомнил Арромееварда и содрогнулся. Нет уж, подумал золотой дракон, пусть бы меня лучше завялили на солнцепёке, чем столетиями торчать в камере с кандалами на лапах и ждать, когда ж эти эльфы закончатся.

Ещё дракон ощущал неловкость, когда думал о предстоящей встрече с Юльдрой – наверняка тот не будет очень доволен поведением друга Храма и смятым панцирем жука. Возможно, сочтёт Илидора не слишком… не слишком… Словом, у Храма могут возникнуть недопонимания с таким вспыльчивым храмовником, каким оказался дракон.

Сам по себе гнев Юльдры пугал Илидора не больше далёких раскатов грома, но не оправдать доверие – это, оказывается, довольно неловко. А дракон вовсе не был уверен, что оправдал его.

Мысли вились и клубились вокруг дракона, и ещё он временами неожиданно для себя просто придрёмывал в седле, утомлённый долгой дорогой через лес. И думал о том, как здорово будет по возвращении поесть каши, в которой не попадаются шерстинки. А ещё Илидору хотелось уткнуться носом в волосы Фодель, пахнущие костром и мятным настоем – за время жизни в котульском посёлке в носу Илидора поселился невыводимый запах рыбы, пыли и шерсти. Не то чтобы дракон имел что-то против рыбы, пыли и шерсти (за исключением, конечно, шерсти в своей тарелке), но в прайде их оказалось как-то слишком много.

Несколько раз Илидор явственно ощущал на себе чей-то взгляд – ощущал как ползучее насекомое на шее, как тревожную щекотку на плечах, и крылья его взбудоражено встряхивались. Однако сколько дракон ни всматривался в лес – не видал никого. Только однажды ему почудился отблеск солнца на пушистых светлых волосах, мелькнувших в подлеске, но Илидор не был уверен, что это не игра света или не обман зрения.

Ыкки вёл себя неспокойно, всю дорогу то и дело шипел, хрипел, мотал головой, часто останавливался и вслушивался в лес. Лес как будто не замечаел двоих путников, и это настораживало больше, чем хрипение дикого кабана у тропы.

***

– Дракон навлёк на нас беду! – заходилась Рохильда, уперев руки в бока.

Бой-жрица походила на негодующий воздушный шар. Другие жрецы и жрицы не отвечали, даже не смотрели на Рохильду, возились с ранеными: накладывали жгуты и повязки, промокали раны настоем спиртянки, наносили на ожоги кашицу из моркови, переносили в тень лежащих на солнцепёке. В воздухе носились запахи крови, сока спиртянки, вывороченной земли, смятых травинок, горелого мяса.

– Не дело было называть другом дракона! – Трубила бой-жрица. – Его змейская сущность влекёт тень хаоса за собою и вскорости пожрёт ею всех нас! Когда ж бо грибойцы кидали пламя в гостей? То немыслимо! То сущность дракона мрачит пеленою хаоса доброе имя Храма! Мы сами зазвали в гости тьму и мрак! Неужто…

– Рохильда, достаточно!

Другая жрица поднялась на ноги неподалёку, сматывая длинную перевязочную тряпицу. Жрица была чуть ниже Рохильды и в два раза тоньше, изящно-округлая, черноволосая, с открытым круглым лицом и спокойной улыбкой. Бой-жрица при виде её надулась, словно жаба, и сделалась ещё шире.

– Будешь защищать его, ну ещё бы! Кому защищать его, как не тебе!

– Рохильда, ты забываешься, – отрезала Фодель.

Некоторые жрицы уставились на неё с жадным любопытством. Илидор привлекал к себе внимание, много живейшего внимания – просто самим собой, одной той страстностью, с которой вплетал себя в окружающий мир. Страсть эта, необычная для служителей Храма, была во всём: в его движениях, в голосе, в сияющих золотых глазах, в улыбке, с которой он оглядывался вокруг – да, просто оглядывался, как будто неустанно искал и неизменно находил рядом нечто неразличимое другими, недраконьими глазами, но, безусловно, поразительное и непременно очень хорошее. А может быть, очень плохое, но не менее поразительное и требующее, чтобы его немедленно изучили так и сяк.

Истории, которые Илидор рассказал о подземьях в первый свой вечер, произвели на жрецов и жриц грандиозное впечатление и окружили дракона ореолом геройской таинственности. Подумать только, Илидор ходил в глубокие подземья, он пробыл там много-много дней и выжил, сражался с порождениями горных недр и побеждал немыслимых тварей, а теперь вот так запросто ходит среди нас и с ним можно говорить, его можно потрогать и убедиться, что он настоящий!

Вокруг Илидора носилась и зудела, расчёсывая любопытство, буйная энергия, и хотелось подойти поближе, чтобы напитаться её отголосками. А ещё вокруг него трепетала аура почти-запретности. Ведь он дракон! Он не должен был даже приблизиться к Храму – но он особенный дракон, в котором человеческая сторона победила мрак, потому он стал другом жрецов и храмовником. И многим теперь хотелось бы коснуться хотя бы тени этого стреноженного мрака – тени, побеждённой Илидором, приручённой им, а потому почти безопасной – и манящей, как большая сладкая конфета.

Молодым жрицам было мучительно интересно, как же это – любить дракона, этого неуёмного, таинственно-геройского дракона. Не раз они пытались расспросить Фодель, но та, даром что многословная и велеречивая в том, что касалось пути Солнца, отмалчивалась, когда дело касалось Илидора. Своим молчанием она будила ещё большее любопытство других жриц.

– Это не я забываюсь! Это ты не понимаешь, что творишь! – Рохильдапотрясла пальцем перед носом Фодель, и та поморщилась. – Вы все! Вы не знаете, что такое дракон! Нет тварее твари! Это из-за дракона грибойцы напали на наших жрецов, пускай этой твари тут и не было! Печать его хаоса лежит на нас всех, пока мы тетешкаемся с ним, пока прозываем его своим другом!

– Возмутительно! Голословно! – понеслись по поляне восклицания других жрецов и жриц.

– Грибойцы не говорили нам про драконов! – Фодель негодующе выпрямилась во весь рост, и Рохильда чуть качнулась назад. – Ни слова! Грибойцы говорили о прежних деяниях Храма в Старом Лесу. О битве воина-мудреца с народами, которые встали против славы отца-солнца…

– Ну так то грибойцы, чего ж было от них ожидать, – поджала губы бой-жрица и сложила руки на груди. – Говорила я: не след напропалую лезть сюда со своей правдой, посколечку в сих землях другая правда про былое и про Храм, и про веру нашу светлую! Не послушали меня, не послушали, а? Знай своё торочили!

Из-за лекарского шатра появилась коротко стриженная жрица со свёртком-младенцем на сгибе локтя. Остановилась поодаль, стала слушать. Фодель и Рохильда на повышенных тонах выясняли, какое отношение дракон имеет к неосторожным действиям Храма в землях грибойцев, отчего старшие жрецы не послушали умницу Рохильду, насколько опасно оставаться на этом месте ещё хоть миг и как следует встречать Илидора, когда он вернётся. При этом Рохильда выражала неистовую надежду, что он не вернётся, а другие жрецы сердито шикали на неё: всем казалось, что бой-жрица горланит слово «дракон» во всю глотку и что на этот крик сюда сейчас снова прикосолапят грибойцы и притащат свои фонари с жидким огнём.

Ссора пухла, пухла и не могла уняться, как не может уместиться в кадушку подошедшая опара. Дневное происшествие изрядно всех испугало, как бы жрецы ни пытались делать друг перед другом вид храбрый и умудрённый – нервное напряжение должно было так или иначе пролиться. Странно лишь то, что на поляне ругались всего две жрицы под одобрительные или осуждающие выкрики остальных. Даже легко раненые следили за перепалкой с большим интересом, разве что морщились и время от времени бессознательно касались повязок.

Тяжёлых сразу унесли в лекарский шатер, и было непохоже, что все они доживут до вечера.

– Ничего он не безобидный! – напирала Рохильда. – Скажешь тоже! А кто хвощей раскидал, как кузнечиков? Кто едва не придушил Ыкки, когда котули пришли на вырубку? Может, он теперича вообще прибил того Ыкки и теперь вовсе не вернётся! Так оно нам только к лучшему будет! И кто подрался с тем котулем в посёлке, с Ньютем?

– Это Ньють напал на Илидора! – наконец нашлась с возражением Фодель.

– Не знаю, не знаю! – напирала Рохильда. – Нас-то не было там, не было! А вот кто был, – быстрый взгляд в сторону Кастьона, который досадливо морщится, – те некоторые говорят так: котуль-то напрыгнул на дракона, а только дракон-то над ним насмешничал, дракон-то прямо напрашивался!

– Но это же неправда! – Фодель тоже бросила взгляд на Кастьона – тот глаз не отвёл, сложил руки на груди и сжал в нитку губы.

– А кто сейчас виновен в том, что грибойцы взбудоражились, а? Никогда они такие взбудораженные не были, а тут на тебе: стоило сдружиться с драконом, как грибойцы запели, что в наш лес вошло зло, что лес сердит!

Рохильда нависла над Фодель, та упёрла руки в бока и отрезала:

– Лес и прежде сердился на нас! Не он ли сыпал нам неприятности от самой вырубки? Не ты ли сама твердила об этом всё время, многие дни, пока Илидора ещё и рядом с нами не было? Может быть, грибойцы называют злом не его, а Храм? И не для того ли мы ищем дружбы местных жителей, чтобы сделать лес не таким опасным? Чтобы успокоить тревогу леса и усмирить его недовольство?

Рохильда фыркнула, и капли слюны попали на мантию Фодель.

– И как нам в чём поможет это драконище, которое жуков роняет? Нам от этого становится безопасно? Или лес радуется? Или чего?

– Довольно! – как всегда неведомо откуда появилась старшая жрица Ноога. – Сейчас не место и не время для спора! Но если уж по-иному вы не можете разойтись, Фодель, Рохильда… Раз уж наши братья и сёстры пренебрегли своими обязанностями, чтобы послушать ваш спор, то я готова его разрешить! Мои слова в полной мере отражают мнение всех старших жрецов и Юльдры. Действительно, поведение Илидора можно назвать беспокойным, ты права в этом, Рохильда. Довольно, Фодель! Мы были готовы к этому, когда называли Илидора своим другом! Мы знали, что беспокойность – часть сущности всякого воина! Невозможно совершать великие дела с холодным сердцем! Невозможно требовать, чтобы человек проявлял лишь те качества, которые нам удобны! Невозможно называть другом лишь удобную часть человека!

– Он. Не. Человек, – уронила Рохильда в повисшей тишине. – Он тварь и порождение хаоса. Он опасный. Да вы неужто не видите, про что я говорю? Неужто вам самим не жутко от того, какой он горячечный?

Собравшиеся возбуждённо зашептались. Жрица с короткой стрижкой, держащая на руках свёрток, медленно подошла ближе, и тут же с нею рядом встали несколько других женщин и мужчин. Для них уже не имело значения, что скажет Ноога. Имело значение, что скажет молодая жрица с короткой стрижкой и свёртком-младенцем в руках – Асаль. Ноога видела это и понимала. Все видели и понимали это. Старолесский Храм Солнца грозил расколоться внутри себя, он всё громче и громче похрупывал – из-за действий Юльдры, из-за его неудач, из-за многократно сорванных переговоров со старолесскими народами, а вовсе не из-за дракона.

Хотя отношения Юльдры к Илидору Асаль тоже не разделяла. Она была уверена, что Илидор навлечёт на Храм огромную беду, поскольку дракон суть есть тварь, никаких исключений быть не может, и Юльдра перешёл черту, назвав его другом.

Ровно так же Асаль не разделяла стремления Рохильды поговорить об Илидоре, когда раненые жрецы и жрицы нуждаются в помощи, а рядом со стоянкой Храма находится поселение грибойцев, способных бросать в живых людей текучий огонь.

«Большинство наших братьев и сестёр утратило ясность взора и разума в этом лесу, – так говорила своим единомышленникам Асаль. – Куда ведёт их дорога? Можем ли мы назвать её дорогой солнца и света, видим ли мы, чтобы Храм выжигал тьму и мрак на своём пути?».

Какой уж там «выжигать мрак», если Храм называет другом Илидора, пусть даже тот и убивает других тварей… Пока что. Тем, кто не утратил разум, совершенно ясно: это только пока что. Те эльфы, которые приходили в Гимбл, чтобы предупредить короля гномов о вероломности Илидора, знали, что говорят. Пусть даже поверенный короля гномов сделал вид, будто не послушал тех эльфов – но что-то незаметно, чтобы дракон остался в Гимбле.

– Вы не знаете, – твердила своё Рохильда. – Не имеете воображения, что есть дракон! Огонь в его груди – то не очищающее пламя! То не свет отца-солнца, что озаряет темнейшие углы! Огонь внутри дракона – то пламя хаоса! Слепящее, пекучее, опалючее! С хищным рёвом оно жгёт и пожирает всё, что встретит на дорогах своих! Не свет любви оставляет оно после себя, а мёртвость и горелые кости!

– Рохильда! – Ноога шагнула к бой-жрице, и та отпрянула. – Рохильда, достаточно! Не слишком ли горячечны твои собственные слова? Не пытаешься ли ты сама спрямлять пути?

Бой-жрица задохнулась, руки её заполошно стали мять подол укороченной мантии.

Ноога строго оглядела Рохильду, перевела взгляд на других жрецов, и многие опустили глаза. Асаль смотрела в упор.

– Давайте займёмся делом! Как только вам не совестно затевать пустые свары и обсуждать нашего друга за его спиною! Как только вам не совестно тратить время на споры, когда тела погибших нуждаются в упокоении, а раненым требуется уход! Все мы немедленно должны заняться делом, и я настаиваю, чтобы никто не произносил и слова сверх необходимого, пока тела наших братьев и сестёр не будут провождены в путь по дороге солнечной пыли!

Никто не осмелился перечить Нооге. Асаль и окружившие её жрецы, пошептавшись, разошлись ухаживать за ранеными – в данном случае это означало отойти к ближайшему дереву, присесть рядом с легко раненым человеком, которого кто-то уже заботливо перевязал, участливым тоном спросить, как он себя чувствует, а потом – только слушать, вовремя кивая и периодически поднося страдальцу водички.

Поодаль расставлял свои штативы Йеруш Найло, на которого никто не обращал внимания, но который сам очень даже обращал внимание на те слова, что были сказаны и особенно – на те, которых сказано не было.

– Что ж за ёрпыль у вас тут случилась с драконами? – ворчал он, разглядывая одну из пробирок через выгнутое стёклышко. – И почему вы так упорно не хотите об этом говорить?

***

Трое шикшей с шорохом соткались среди кряжичей. Юльдра оглянулся на лагерь – убедиться, что его никто не видит.

Ну как всё это могло случиться? Храм Солнца, столь влиятельный и многовозможный в человеческих землях к югу отсюда, простёрший свои лучи в эльфский домен Хансадарр, несколько лет освещавший солнечным светом подземные тропы Такарона – каким образом Храм мог оказаться столь малосильным в старолесье? Как могло случиться, что дикие жители этого леса не встретили возвращение жрецов с любовью и почтением? Как вышло, что столь неразвитые существа, как шикши или грибойцы, могут чинить препятствия детям отца-солнца, не желают быть согретыми его лучами, упорствуют в своих заблуждениях, беспрепятственно и самоуверенно распространяют глупые и возмутительные побасенки о воине-мудреце и его славном пути?

Не ошибся ли Юльдра, приведя людей в этот лес? Не слишком ли большой кусок он откусил, воспользовавшись известной свободой действий, которой обладают верховные жрецы?

Старший жрец Язатон говорил, что, раз уж жрецы вошли в этот лес, то им следует сделаться тихими, как ветер, а Язатон так умён и прозорлив, и, быть может, Юльдра напрасно не послушал своего соратника, но… Не Язатон ведёт этих людей по пути отца-солнца. Не на Язатоне будет тяжесть последствий от принятых решений.

Шикши молчали томительно и долго, смотрели мимо Юльдры на лагерь, где сновали люди в голубых мантиях и немногочисленные котули. Все были заняты делом. Дела сегодня были беспредельно печальны.

Наконец один из шикшей повернул голову к Юльдре, качнул лозами-волосами, заплетёнными в бесчисленные мелкие косы, вкрадчиво затрещал. Верховный жрец уже неплохо научился различать слова в этом треске, хотя шикшинский акцент был невыразимо ужасен – они словно не говорят, а пережёвывают ореховую скорлупу,и она хрустит во рту на все лады, сплетая этот хруст в подобие смыслов.

«Снова несколько твоих людей ранены крайне тяжело. Ужасные ожоги. Как неосмотрительно ты разбрасываешься своими подопечными».

– Эти грибойцы… – сквозь зубы процедил Юльдра. – Такая дикость!

«Это Старый Лес, глупый человек, вздумавший прийти сюда со своей правдой. Ты знаешь, что у грибойцев старые счёты к твоему Храму. И не только у них».

Верховный жрец смолчал.

«Отдай нам раненых. Сам ты ничем им не поможешь. И лекарка твоя не поможет».

Шикшин был прав. Лекарка не поможет. И Юльдра тоже.

«Мы можем сохранить им жизнь. Ты видел. Можем помочь там, где бессилен ты сам, твой храм, твоя вера».

Врезать бы шикшину промеж лоз. Пусть это нижайшепрезренное желание, бессмысленное, но как же хочется врезать шикшину промеж лоз!

«Раненые замедлят ваше передвижение. Тяжёлые раненые умрут, смутив ещё больше умов».

Юльдра молчал, мрачно слушал и смотрел мимо шикшей в спины кряжичей. Шикшины уже хрустели наперебой.

«Достаточно того, что люди пострадали из-за твоего упрямства. Зачем ты хотел навязать грибойцам свою правду? Почему думал, что они примут её»?

«Ты ведь хочешь поскорее увести своих людей отсюда в земли волокуш?».

«Волокуши, во всяком случае, не будут жечь людей огнём за твою глупость»…

***

К стоянке Храма в землях грибойцев Илидор с Ыкки прибыли вскоре после полудня – вывалились на лагерь прямо перед началом похоронной церемонии, и оказалось некогда выяснять, что тут произошло. Илидор лишь успел найти взглядом Фодель и, не сразу, – Йеруша и выдохнул с облегчением. По крайней мере, в головёшки сгорел не кто-то из них. И уж точно это произошло не из-за дракона.

Процессия жрецов, разбавленная котулями и людьми-старолесцами, под звуки одного из наиболее печальных храмовых гимнов тянулась в лес по узкой тропе, заросшей по краям подорожником. Ыкки и дракон поручили своих волочи-жуков заботам жречат и поспешили присоединиться к шествию. Оно тянулось в лес, а издалека, со стороны, как понял дракон, поселения, за процессией наблюдали сумрачные грибойцы. Они стояли цепью, скосолапив ноги и держа в поднятых руках фонари, словно без света не могли бы рассмотреть жрецов в голубых мантиях. Стояли молча, неотрывно и хмуро наблюдали за шествием, иногда чуть покачивали фонарями в поднятых руках, чуть подавались вперёд, словно предупреждая: «Только попробуйте!».

Илидору от этого тут же неистово захотелось попробовать. Он только не знал, что именно нужно делать, чтобы грибойцы взбесились, и подозревал, что Храм этого не одобрит, и, возможно, не сразу сообразил дракон, именно грибойцы имеют какое-то отношение к сгоревшим в головёшки людям, и, если так, то не стоит злить рехнутых старолесцев… Но руки, ноги и крылья засвербели, прямо как на сокрытой дороге при виде статуи.

Жрецы под предводительством котулей дошли по узкой тропе до двух растущих рядом деревьев пренеприятнейшего вида. Кора их – красно-бурая, как будто тесноватая для втиснутых в неё бугристых стволов и ветвей – длинных, как щупальца, гибких и толстых. Ветви всё время шевелятся, точно ощупывая воздух перед собой, а стволы едва заметно пульсируют.

В лесу у вырубки Илидор видел пару-тройку похожих деревьев, но те были существенно меньше – ростом с самого Илидора, а эти – раза в четыре выше и толще.

Процессия остановилась перед деревьями, и жрецы торжественно допели свой печальный гимн. Позади послышался шорох: грибойцы с фонарями следовали за людьми.

– В этот печальногорестный день, – пробасил откуда-то из толпы Юльдра, – мы предаём земле старолесья тела наших собратьев. Мы просим эту землю позаботиться о чужеродцах. Частицы же отца-солнца, что горели в груди детей его очищающим пламенем, возвращаются в этот день к своему целому.

Жрецы, несшие тела, с выражением глубочайшего, очень тщательно и очень плохо скрываемого омерзения положили свою ношу наземь, настолько близко к шевелящимся ветвям красно-бурых деревьев, насколько осмелились. Земля вздрогнула, чавкнула, взволновалась (все дружно попятились на несколько шагов) и стала медленно засасывать в себя мертвецов.

Илидор, хотя стоял неблизко, тоже отступил на шаг. На затылке поднялась дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси, но не из-за того, что происходило в реальности. Перед его взором всё плыло и клубилось, клубилось и густело, заволакивало мир плотной бледно-розовой дымкой, мертвенной пеленой, а из неё прорастали туманные тени.

Эфирная драконица Балита кувыркается в воздухе над северо-западными холмами – огромная, диковинная серо-голубая птица, и одновременно драконица Балита в человеческом обличье лежит на подстилке в подземной камере Донкернаса, а золотой дракон держит на коленях голову драконицы, тихонько гладит её по волосам и поёт. Илидор поёт о покое и умиротворении, провожая Балиту в вечность. Эфирная драконица, истощившая свою магию, умирает.

Из бледно-розовой дымки появляется неуклюжий с виду короткошеий ядовитый дракон Рратан. Он плетёт неспешную историю про людские долинные селения, где ему недавно довелось побывать. Рратан увязывает кружева слов в чудные узоры, которые сами собою рисуются перед глазами каждого, кто слышит его рассказ, – и одновременно, в одном из людских долинных селений, про которые он рассказывает, которые он так любит, обезумевший Рратан рвётся в небо, в бесконечно свободное небо, не закрытое «крышкой», Рратан бросается в него, разрывая мышцы и лёгкие, зная, что остались считаные мгновения до того мига, когда он лишится своей драконьей ипостаси и с немыслимой высоты обрушится вниз.

Гномка-векописица Иган, призрачно-прозрачная Иган сидит у давно пересохшего фонтана в мёртвом городе Даруме и перебирает призрачные бумаги.

Да кочергу в хребет этой розовой дымке, даже если бы Илидор таскал за собой целый жбан живой воды – что бы это изменило?

До хруста стискивая зубы, дракон обернулся, проморгался, хотя дымка ела и застилала глаза – но Илидор всё-таки сумел разглядеть часть реальности, наполненной колыханием голубых мантий, шёпотами, вздохами и чавканьем почвы.

Нашёл Йеруша. У того был вид ребёнка, попавшего на ярмарочное представление, и он буквально жрал глазами всё происходящее.

Держась только на мысли о том, что ещё одну идиотскую выходку Храм может не стерпеть, Илидор по кусочку вытаскивал себя в реальность, пока бледно-розовая дымка не рассеялась, пока действительность не вернулась к дракону, не окружила его жрецами в голубых мантиях – печальных, сосредоточенных, но… Ни на одном из лиц Илидор не видел подавленности и боли, непохоже было, чтобы кого-то терзала вина или раздирало горе.

– И да услышит эта земля, а также это небо и воздух, – Юльдра повысил голос, то ли чтоб заглушить отвратное чавканье, то ли чтобы его хорошо расслышали грибойцы, так и несшие свой сумрачный караул. – Да услышат нас все, у кого есть уши. Храм не отступает от своих слов, желаний и намерений. Храм Солнца знает, что есть истина и в чём есть цель. Мы последовательнейше осмысливаем своё место в мозаике действительности и не допускаем, чтобы чужейшие измышления изменяли это место или помыслы о нём.

Илидор ни бельмеса не понял в этой речи, но жрецы, судя по всему, поняли отлично. Они шептались и переглядывались, некоторые хмурились, другие улыбались, третьи поджимали губы. Земля под плотоядными деревьями, чавкая, затягивала в себя мёртвые тела. Сумрачно переглядывались стоящие поодаль грибойцы. С некоторым опозданием Илидор понял, что слова Юльдры были сказаны в первую очередь для них. Как Юльдра сейчас вообще в силах думать о чём-то помимо мёртвых людей, которых пожирают плотоядные деревья, и о том, что он, Юльдра, мог бы, наверное, спасти хоть кого-то из них – но не спас?

Как жрецы умудряются провожать своих мёртвых без боли? Неужели их не режет пополам чувство вины? Неужели их не придавливает к земле одна лишь мысль о том, что они выжили, в то время как другие – нет?

Возможно, Илидору стоит поговорить об этом с Фодель, но… Позже. Сейчас Илидор не смог бы говорить ни с кем, кроме теней, прорастающих из бледно-розовой дымки, которая колышется на краю видимости и только ждёт повода вернуться. Золотой дракон не может говорить ни с Фодель, у которой, кажется, на всё есть ответы, ни с Язатоном – одним из старших жрецов, у которого всегда находится мудрое слово для тех, кто опечален и встревожен. Илидор не может говорить ни с кем из них. И когда церемония заканчивается, когда все расходятся по своим делам, дракон тихо растворяется в подлеске, стараясь никому не попадаться на глаза, затеряться в сутолоке, пока никто не подошёл к нему, пока никто не захотел с ним поговорить.

Илидору стоило бы сейчас пойти к Юльдре, обозначить своё возвращение и выслушать всё, что верховный жрец захочет сказать о поведении храмовника – а Илидор ни мгновения не сомневался, что Кастьон живописал всё случившееся в самых ярких и паскудных красках. Но Илидор не идёт к Юльдре, не идёт к Фодель, не идёт к Язатону. Дракон не хочет ни с кем говорить, и ему сейчас плевать, насколько плохо или хорошо это выглядит. Дракон уходит молчать к шатру Йеруша Найло.

Илидор не подходит к эльфу и даже не показывается ему на глаза – он напоминает себе, что зол на Йеруша и не хочет больше слышать, как тот называет его верным пёсиком Храма. Но, пока жрецы готовятся к отъезду, золотой дракон сидит среди деревьев, обхватив руками колени, а руки – крыльями, и наблюдает издалека, как Найло возится со своими пробирками, с записями, с реактивами и штативами. Поодаль сидит Рохильда – она тоже пришла о чём-то помолчать к шатру Йеруша. Найло носится вокруг штативов и пробирок, складывает, собирает, бормочет, разглядывает их через своё драгоценное выгнутое стёклышко, делает пометки, потом снова носится кругами.

Самое осмысленное, что может делать сейчас Илидор, – это наблюдать за Йерушем Найло. Илидор не знает никого более живого, чем Йеруш, и одно лишь его присутствие сейчас немного успокаивает дракона, заземляет, держит на расстоянии бледно-розовую дымку с её молчаливыми тенями.

Йеруш делает вид, что не замечает Илидора.

Рохильда делает вид, будто не смотрит на них обоих.

***

В дорогу собирались спешно и бестолково – пусть на ночь глядя, лишь бы уехать подальше от грибойцев. Да вдобавок, пока хоронили погибших, из лекарского шатра пропали самые тяжёлые, безнадёжные раненые, и никто из немногих людей, остававшихся в это время лагере, не мог дать ответа, что произошло.

Возвращение Илидора с Ыкки во всём этом прошло почти незамеченным, во всяком случае, никто не попенял дракону на вмятый панцирь волочи-жука и устроенную в дороге свару. Разве что Кастьон впился в Илидора злобным взглядом, на что Илидор приветливо помахал пальцем.