Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Довольно, довольно! – нервным, пронзительным голосом вскричал Вэллиот. – Все это бредни! Бредни, бредни!.. Хватит нас дурачить!..

– Да оглянитесь вокруг! Чего же вы так боитесь, ежели ничего нет!

И вот они оглянулись, и, увидели, что, снежные потоки принимают некие формы: так складывались они в туннели; так, вдруг, открывались какими-то глазами, тянулись и пролетали руки, волосы; даже и лики, но такие стремительные, что ни один из этих ликов невозможно было толком разглядеть. Теперь только слепой или же безумец стал бы утверждать, что ничего не происходит, что – это простая снежная круговерть.

– Ну, и хорошо! Хорошо! Хорошо! – несколько раз громко воскликнул Вэллиот. – Это что-то новенькое. Возможно, у нас действительно отмерзли мозги; возможно… ты действительно какой-то призрак. Ну, и что же из того? Ну, пусть ты и призрак; пусть кругом и летят эти тени, свет мертвых, и все прочее… Ну, и что же из того?

– Вы должны услышать всю правду; узнать, что делать дальше. – медленно проговорила она.

Альфонсо, которого все это время трясла жаркая лихорадка, неожиданно вскинул голову, и, с мукой в нее вглядываясь прохрипел-провыл-прошипел:

– Ну, и говори… Да, да – все-все рассказывай, смотри ничего не упусти. Только, все равно не тяни, раз уж пришел, палач, так и не зачем так тянуть. Уж казни, так казни, но, ведь, Тогда то все быстро Произошло; вот и теперь, ни к чему так изводить. Ни к чему, ни к чему, ни к чему! – прокричал он несколько раз громко, совершенно себя не помня, и все сжимая, – до треска сжимая плечи Вэлласа. Затем, на несколько мгновений замер, и продолжал уже значительно более тихим голосом. – Подожди, подожди, пожалуйста, матушка. Я вот сейчас одну песню спою, я ее сейчас вспомнил, и такой то печалью она мне в сердце ударила. Эту песню, матушка, я еще в Нуменоре слышал. Услышал я ее, сидя на окраине нашего парка, и тогда из-за ограды с улицы, так и запали мне в сердце эти слова:

 
– В каждом вздохе негромкое пенье,
Тихий шепот холодной воды;
Что я вижу здесь: танец, круженье,
Листьев палых святой череды?
 
 
Нам последние вздохи остались,
В изголовье умершей любви;
И, как листья за ветром умчались,
В небо черное…
…ты оттуда меня позови.
 

– …А я даже и не видел, кто эту песнь пел. Теперь даже и вспомнить не могу: чей-то голос был – женский ли, мужской ли. Старческий или же юный. Но… так то тогда хорошо, так то тогда тепло было! Ну, а теперь казни!.. Нет, подожди! Сейчас то больно, но тогда то хорошо было! Там был рай; ну – руби же! Руби и поскорее, раз уж заслужил!

Но призрак оставил этот страстный призыв без ответа: она стояла все так же, как и в то мгновенье, когда порыв ветра откинул ее густые волосы. Каждый из братьев, мог бы сказать, что она пристально смотрит именно на него, и во взгляде этом был холод, была жуть – отчего поскорее хотелось развернуться, да из всех сил броситься прочь. Альфонсо показалось, что именно ему она улыбнулась этой улыбкой, в которую хоть и хотела она придать тепла – все было омертвело – это маска натянулась на какой-то жути.

– Я вовсе не палач – настоящий палач в каждом из вас; и, пожалуй, ничего я не стану рассказывать, так как, каждый помнит то, что должен помнить, и все это, в конце концов, хочет он того или нет – откроется для остальных… Хотела бы поведать вам, об ином. Зачем я здесь? – спрашивает самый недоверчивый из вас, будто ему явление его матери в снежную бурю доводится видеть каждый день, будто это не одно из самых удивительных явлений в его жизни… Но у меня, действительно есть причина: в самом скором времени вам представиться возможность покинуть эту крепость, и я говорю вам: не упустите этой возможности. На восток отправиться большая армия. Так вот: вы тоже, с этой армией, пойдете.

– Бред какой-то! – в сердцах воскликнул Вэллиат. – Что это… Не верю я ни во что! Послушай: мы шли и нам было хорошо, до тех пор, пока ты не появилась, чего теперь хочешь – какие еще армии? Нас это не интересует! Если ты наша мать, так предъяви доказательства, а не стращай всеми этими, так называемыми колдовскими штучками!..

Призрак ничего на это не ответил, но, помолчав немного (молчали и все – только ветер выл тяжело раненным волком-великаном) – проговорила:

– Ну, а теперь я проведу вас туда, куда вы направлялись изначально. Проведу потому, что метель эта и через час не прекратится, и заметет вас в сугробы, или свалитесь в море. Следуйте же, за мною… Альфонсо, дай мне свою руку.

Альфонсо повиновался безропотно, но испытывал при этом тот ужас, который испытывает преступник, когда его взводят на эшафот. Руку его обхватило что-то каменное, леденящие – юноша понял, что, ежели только эта длань сожмется, так его рука лопнет, как мыльный пузырь, он и не пытался высвободится, чувствую эту нечеловеческую силу. Вторую руку взял Вэлломир, за него – Вэллос, и последним – Вэллиат. Так, следуя друг за другом, в некотором оцепенении прошли они с сотню шагов, пока первым не опомнился Вэлломир – стараясь перекричать рев ненастья, он изрек:

– Кто она, чтобы нас вести? Куда может зависти она нас? Если она безумная, так и правда – к морскому берегу, чтобы…

Тут он попытался высвободится, но, оказалось, что его руки намертво приросли к рукам его братьев.

– А – теперь я понимаю – это действительно колдовство! Но какое гнусное, низменное колдовство. Сковать нас обманом. Я намериваюсь остановится.

– Не надо, прошу тебя. – проговорил Альфонсо. – …Ты не сможешь, противится.

Конечно самовлюбленный Вэлломир не стал его слушать, но он резко остановился, потянул даже назад, но тут же могучая сила повлекла его вперед, и с таким то порывом, что он полетел бы в снег, если бы не держащие его руки. Он выругался, но тут же и замолчал, считая недостойным, что бы всякие «низменные призраки» видели его чувства.

– Я так предлагаю остановить эту бестию! – дрожащим, но, все-таки, намеренно веселым голосом изрек Вэллос. – Давайте плевать ему в спину – слюна будет замерзать в лед, и, в конце концов, столько этого льда скопится, что она даже и пошевелиться не сможет.

– Заткнись шут! – с болью, и с гневом выкрикнул Альфонсо. – Неужели же вы не понимаете, что – это действительно ваша мать?! И, ежели она ведет нас на казнь, так, значит, заслуженно!

Не успел он это прокричать, как они уже остановились. Тут они почувствовали, что руки их свободны; однако, так как место было совершенно незнакомым, то никто и шага не решился сделать: с левой от них стороны, за снежным крошевом проступало что-то темное, а с иной – вея холодом, рокотало незримое море.

– Вот мы и пришли. – произнес призрак.

– Как? Да не может такого быть! – воскликнул Вэллиат. – Мы еще не могли дойти до туда! Куда ты нас привела?!

– А мы пришли самой краткой дорогой – смотри!

И на несколько мгновений, снеговые потоки на протяжении нескольких десятков метров раздвинулись, и обнаружили они, что стоят на выступающей из скальной скалы каемки, в которой ширины было не более того, чтобы разместить ногу – обледенелой каемки, под которой, метрах в десяти билось среди выступающих острых обломков камней-клыков дробилось с яростным грохотом море. А у вод то какой был жуткий цвет! Это было какое то ярко-белесое, мертвенное сияние, и им пронизана была вся вода – все двигалось какими-то неестественными рывками, вся эта стихия была подобна кошмарному сну, и можно было подумать, что – это не Среднеземье, а какой-то совсем иной мир. Между тем, как и было обещано, она провела их самой краткой дорогой: это был тот путь, которым мог отважится только человек ловкий, да и то: в летнюю пору, а по этой узкой полоске льда над смертоносными клыками мог попытаться пробежать только совершенный безумец, и то: у него бы ничего не вышло…

Зачарованные этой картиной, они, в безмолвии, простояли несколько мгновений, а, как обернулись, намериваясь взглянуть на призрака при этом освещении, так вновь налетела пурга и ничего не стало видно. И вновь раздался ее голос:

– Теперь вы рядом с дверью. Хочу попрощаться с вами: до встречи!

И в то же мгновенье ее не стало: тут же и вой ветра, и грохот моря много возросли – даже оглушительными стали. Беспрерывно им на плечи и на голову валил этот крупный снег, и чувствовали они себя такими слабыми, маленькими против этих стихий, которым стоило подуть на них сильнее, чтобы снести с этой ледовой кромки. Они поспешили вновь соединить руки, и, вслед за Альфонсо медленно прошли последние несколько шагов, после чего – оказались на маленькой площадке, перед железной двери, на которой можно было различить и резьбу: переплетенные ветви и еще цветы – так они искусно были выгравированы, что хотелось дотронуться до них руками, чтобы наполнились они живыми красками, чтобы вся эта благодать спокойная появилась пред ними, как наяву.

Снега, под ногами, намело уже довольно-таки много, и с каждым то мгновеньем наметало все больше, снегопад все усиливался и, кажется, намеривался засыпать их на этой площадки. Тогда Альфонсо, что было сил забарабанил по железной двери – он бил в исступлении, по растрескавшемуся лику его катились, перемешенные меж собою слезы, и капли растаявшего снега. Прошло минут пять (показавшиеся им, однако, гораздо большим сроком), по истечении которых, наконец, в двери раздался щелчок отпираемого замка, вот и сама дверь подалась в сторону… что ж, казалось, что волшебство действительно свершилось: только что был пред ними сад выгравированный на железе, и вот, по их желанию, он ожил. Растения, травы, цветы, пение птиц, живые ароматы – это ли не было чудом?! – все это нахлынуло на них сразу, и так, что закружилась голова, и позабыли они о многом, стояли на пороге, пораженные, даже и не шевелились.

Между тем, раздался голос – очень теплый, очень домашний, уютный, спокойный голос:

– Ну, что же, гости дорогие – таким удивительным путем прошли, а теперь и через порог не переступите?.. Прошу, прошу – пожалуйста, проходите. Сейчас вас чайком тепленьким угощу, сейчас отогреемся…

Перед ними стоял Гэллиос. За прошедшие двадцать с лишним лет старец этот почти не изменился – хотя, волосы стали еще белее, еще глубже залегли на его лике морщины, в глазах было тоже, что и в голосе: та же теплота, та же гармония, но только еще более широкие, бездонные. Он был высок (хотя уступал в росте Альфонсо); одежды же на нем были простые, все белых тонов, ходи он, опираясь на посох.

– Проходите же, проходите. А то вон и пташки уже почуяли холод – слышите, как запели: «По что ты нас морозишь?» А вон и веточки у березоньки задрожали. Проходите, проходите, гости долгожданные.

Оцепененье прошло, и вот они переступили через порог – дверь сама собою закрылась за их спинами, а тот снег, который успел налететь на ведущую от двери дорожку, уже растаял, обратился в маленький ручеек, который, подобно некому сказочному зверьку, веселой лентой потек по плодовитой земле, которой дорожка эта была окружена.

Только теперь почувствовали они, насколько же, действительно, замерзли. Теперь, выходя из них, сотрясал их холод, а старец, взирая на них с прежним участием, приговаривал:

– Ну, ничего, ничего. Сейчас вам и тепло и хорошо станет. Забудьте все горести – оставьте их за этой дверью, там, где ваш проводник, от вас отстал…

– Да, проводника… Она… – начал было Альфонсо.

– Нет – не надо, не надо. – остановил его Гэллиос. – Потом мы поговорим об этом, а сейчас, гости мои дорогие прошу – отогреемся.

Трудно было не согласиться с мудростью его слов – они столько пережили, так их эта дорога истомила, что теперь, действительно, хотелось только чего-то теплого, домашнего.

А теплота, так же как и солнечный свет, была разлита здесь в воздухе, казалось, что все полнится дыханием кого-то нежного создания, казалось, что сам воздух был живым. По дорожке шли они по прекрасному, заключенному под своды залу, и среди пения весны, теплым лучом сиял и голос Гэллиоса:

– Как хорошо, что от двери, в которую вы стучали, была проведена нить с колокольчиком, иначе, в своих верхних покоях, я бы и не услышал вас. Ну, пока мои поварята расставляют для нас стол, давайте ненадолго остановимся здесь.

Он кивнул на небольшое озерцо, которое открылось, в окружении шелковистых цветов. От воды в нем поднимался пар, скапливался, под куполом в небольшие облачка, которые, словно настоящие облака на небе, плавно клубились, и медленно проплывали над этим маленьким весенним миром.

А в озере били теплые ключи – вода была, как парное молоко, и вот Гэллиос предложил им искупаться – сначала братья отказались, но он сказал еще совсем немного своим гармоничным голосом, и вот они уже были согласны, вот уже оставили свою одежку на берегу, где уселся старец – нырнули, довольно долго проплавали под водой, а, когда вынырнули – лица их уже не были такими напряженными, а у Вэлломира даже появился здоровый румянец.

– Плавайте, плавайте. Согревайтесь. – приговаривал старец, и они слушались его – так хотелось позабыть о недавних ужасах…

Когда Вэллос в очередной раз вынырнул, то издал довольно громкий крик:

– А-а-а! Ваше озеро заболело! Да – один из ваших ключей отказался греть, и теперь леденит… Брр! Это же нечестно: греет, греет, и, вдруг, как схватит холодом то… Брр! До сих пор всего сводит!.. Ишь! Слышите – ключ помер! Закройте его немедля!

Плававший поблизости Вэлломир взглянул на него с обычным презреньем. Однако, когда сам нырнул, то сообщил то же самое. Гэллиос очень удивился – однако, голос его оставался таким же спокойным:

– Эта пещера дала мне приют, здесь я развел свой сад; она спасает меня от зимы; и здесь мой мир, пусть и маленький. Но, ведь, тепло ее питающее исходит из земных глубин; и, ведь, никогда еще не было такого. Ну, в такую то метель, в такой то день необычайный, и не мудрено, ежели и случится что-нибудь. Ничего, ничего – все пройдет, все будет хорошо…

А со дна озера стали подниматься крупные, наполненные белизною пузыри – когда они достигали поверхности, то лопались, наполняя воздух чем-то ледяным, отчего даже и дышать было тяжело. Пузырей становилось все больше и больше, и вскоре уже тяжело было вдыхать этот леденящий воздух. В каждом из пузырей было слово, которое, сплетаясь в воздухе с иными, образовывало в воздухе следующую песнь:

 
– Ни мне, ни вам не избежать судьбы велений,
Все то, что в снах пришло – придет и наяву;
А жизнь, то вспышка краткая в морях видений;
Во снах нам шепот: «За собою позову…»
 
 
И за стенами не укрыться,
И волшебство нас не спасет:
Тому, что суждено свершиться,
Нас всех к свершениям зовет.
 
 
Ни мне, ни вам не избежать велений рока:
Мы верим этому в своих мрачнейших снах
И слышим в вечных голосах:
Не избежать нам этого порока…
 
 
Не избежать… все движется вперед,
И рок, хоть темен – все ж к свершениям зовет.
 

Это пение заняло несколько минут, и все это время, не только братья, но и Гэллиос, позабыв о холоде, внимали этим удивительным звукам, не двигались. Наконец, все озеро вспенилась мириадами, бесчисленным этих пузырей множеством; нестерпимый смертный хлад, словно некое чудище, поднялся со дна, и обратил в лед все воду. Таким образом, надо льдом оказались только головы братьев, тела же были вморожены, и холод вновь пробирал их, добирался до самого сердца.

Гэллиос поднялся, и подойдя к ледовой кромке, проговорил спокойно:

– Ну, все, довольно. Древний, злой дух, почто творишь такое? Проникаешь в мой дом, морозишь гостей. Неужели мало натешился в метели, или память тебе стала изменить – забыл там им сказать что-то. Давно ждал этой встречи… Ну, к чему же прятаться – выходи, хочу взглянуть на тебя.

В нескольких шагах от Альфонсо, лед надулся, выгнулся, и, вдруг, хлынул до самого потолка колонной кипящей воды, которая обратилась в пар, который тут же сгустился, и стал многометровой, призрачной фигурой его матери, которая была облачена в то же длинное платье, какое было на ней и в Последний день; на виске было темное пятно, смотрела она с деланной печалью, а на самом то деле – леденящая тьма, так и сквозила из ее взгляда.

– Я пришла сказать вам немногое – лишь то, что было уже сказано; да еще и показать вам это: велений рока нам не избежать, все мы, чтобы ни делали, чтобы ни старались делать – все идем к одной цели, все уже предопределено, и не укрыться вам в этих уютных пещерках, так как, ежели року будет угодно, то не только этих пещерок, но и всех этих гор не станет – все зальет море, или же раскаленная лава расколет землю из глубин. Я это говорю к тому, чтобы все вы были готовы к свершеньям, и не строили всякие планы, думая, что вы независимы. Можете отдыхать, пока еще осталось немного времени, но все это тоже предопределено: помните, помните – каждое ваше слово и действие, хотите вы того или не хотите – ведут к одному. Смотрите же!

И тут фигура неуловимой тенью устремилась, под лед, а стены, и своды попросту исчезли! На них темно-серой стеною неслось ревущее облако снежинок; в ужасе кричали птицы, деревья гнулись, вот стена уже рядом, вот ударила в Гэллиоса, столкнула его на ледовую поверхность; вот врезалась в поднимающиеся изо льда головы; ничего не стало видно – нет – это не было виденьем – это, действительно метель, которая прожигала льдом до самой кости, которая слепила глаза – неожиданно, все это оборвалось.

Вновь воздух сиял теплым светом, и вновь окружала их теплая, как парное молоко, вода. В воде оказался и старец Гэллиос – впрочем, в несколько мгновений он уже выбрался на берег, и оглядывал свое весенние царство. Лишь недолго царствовала здесь зима, но, все-таки, нежным растением вред был нанесен гораздо больший, нежели людям. Так, на многих деревьях были отломлены ветви, многие цветы сжались, прижались к земле; и теперь только робко поднимали бутоны, словно бы оглядывались, и спрашивали: «Неужели этот кошмар закончился?» – птахи стремительно вылетали из древесных крон, кружили в воздухе, звонкими голосами спрашивали друг у друга: «Что это было?.. Теперь то Это ушло?.. Ты в порядке?..» Несколько прекрасных цветков были сломаны, и теперь возле них кружились пчелы, и пели печальную песнь, прощались со своими красавицами…

Вообще же, в несколько минут, этот маленький мир уже успокоился, и зажил привычной жизнью: журчала в ручейках вода, птицы выводили свои трели; стрекозы, бабочки, всякие жучки, сверкали своим красочным опереньем в воздухе. Казалось, все произошедшее, было лишь дурным сном – но нет: все же лежали обломанные ветви; все же несли пчелы отломленные бутоны своих цветов.

Братья выбрались на берег, быстро оделись, а там их уже встречал, окруженный теплой аурой Гэллиос, он приговаривал:

– Ну, вот – никак не ожидал, что подобное могло случится. Хорошее же купанье вышло… Да – я, верно, и позабыл, что Враг совсем не ведает законов чести: может прийти и на праздник, и в гости… Ну, довольно, довольно…

Нет: все-таки, не было в его голосе прежнего спокойствия, все же проступила там некая тревога, и, когда он жестом пригласил их следовать за собою, то уж и не говорил ничего, но шел, низко опустив голову, задумавшись. Но вот и окончание этого сада, вот винтовая мраморная лестница, по которой и стали они подниматься. Преодолев не менее сотни ступеней, вышли в довольно просторную залу, стены которой были заставлены высокими стеллажами с книгами. В глубине этого помещения, в полумраке стоял стол, на которым высилось несколько массивных томов. Эту залу они минули, и, пройдя по небольшому коридору, украшенную пейзажами, вышли в иную – там уютно потрескивал камин, а на столе уже расставлены были изумительные, аппетитные кушанья, и в таком большом количестве, что один перечень этих кушаний занял бы ни одну страницу. Приветствовал их главный повар – медведь; он поклонился вошедшим, проворчал что-то, и, выслушав одобренье Гэллиоса, поклонился, и с довольным ворчаньем, на двух лапах ушел на кухню.

Перед тем, как сесть за стол, надо еще было вымыть руки, и, хотя, после купания в озере, руки их были достаточно чистыми, таков уж был обычай этого дома, и вот подбежали белочки с кувшинами наполненными теплой ароматной водой, и еще – с белоснежными полотенцами. Руки они вымыли, полотенцами вытерлись, и вот уселись за стол. Никто, кроме Гэллиоса, даже и не притронулся к яствам – старец же, словно ничего и не случилось, словно был какой-то беззаботный, праздничный день, начал с салата, и еще обильно закусывал его ароматным, мягким хлебушком.

В молчании прошло несколько минут… а с этим потрескиванием камина было действительно уютно, и даже не верилось, что за этими стенами неистовствует, бьется снежная буря. Было так тихо… впрочем, в этой тишине, издалека, едва слышимое, доносилось птичье пенье, но с ним то было еще уютнее.

Неожиданно, рассмеялся Вэллос – он придвинул к себе блюда с зажаренной курицей, и теперь, ковырял ее вилкой, вот заговорил:

– А вот мой брат Вэллиот утверждает, что все мы звери, но только с очень большущими мозгами. И вот смотрите-ка, нам, выходит, можно всяких зверьков убивать и кушать, а властелину темному что ж нет? Нас то есть – ведь мы ж для него, со своими страстишками, как раз, как для нас эти зверьки. Но зверьки то не ропщут, а мы из себя что-то мним. Вот посмотрите, как аппетитно этого зайца зажарили…

– Вэллос, Вэллос… – мягко проговорил, отодвигая салат, и принимая суп Гэллиос. – …Неужели ты не видел различья: оно ж не в форме заключено – не тебе ли медведь кланялся, не тебе ли белочки служили. Так с виду то они ничем от лесных зверей не отличаются, а отличие, как раз в душе – разве же не видел, что вели они себя, как мы – у человека есть сила воли, у человека есть доблесть… много чего, чего нет у зверей, но главное – душа. Ведь, посмотри на тело человека – ведь – это всего лишь один из зверей, но ведет то он себя не как зверь, потому что душа есть. Отними у него душу – он, как зверь лесной себя вести станет…

– Ну, хорошо, хорошо! – с напускным весельем прокричал Вэллос. – Я ж к тому и клоню! Ему ж как раз и не мясо наша, а душонка нужна, у нас же жалкая душонка, в сравненье с его то; вот он и хочет нас, как этого зайчика – мням-мням!..

– Не говор, чего не знаешь. А за столом вообще лучше не затрагивать столь мрачные темы… Ну, хорошо же, я скажу: душа человеческая богоподобна, и способна к таким высотам о которых этот самый темный властелин даже и помыслить не может. Гордитесь тем, что вы люди, и… теперь довольно об этом. Принимайтесь же за еду, иначе, таким пренебреженьем, обидите мою кухню…

Тут по кухне закружила бабочка, каждое крыло которой было не менее тридцати сантиметров, и сияло ярко-золотистым светом, от этой бабочки исходило такое пение:

 
– Пейте, ешьте, веселитесь —
Смейтесь, смейтесь у стола;
Вместе с пеньем поднимитесь,
Сердце пусть сгорит дотла!
 
 
Пусть свистит снаружи вьюга —
Не пробраться ей сюда;
Здесь тепло – дыханье юга,
Яств высокая гряда.
 
 
Так отбросим прочь мы мрачность,
Засмеемся, запоем;
И веселую горячность,
Мы в себя с вином вольем!..
 

У бабочки был какой-то такой завораживающий, аппетитный голос, что в желудках начинало бурлить, а яства и напитки, словно бы звали, чтобы насладиться. Неожиданно Альфонсо вскочил, да так, что стул его отлетел к стене, и, ударившись о нее, перевернулся. Морщины, сгладившиеся было на время, прояснились теперь с силой еще большей, нежели прежде. Казалось – вот сейчас он разорвется. Но он только заговорил своим вывернутым, в кровоточащие узлы затянутым голосом:

– Да что же: неужто вы все с ума уж сошли? Неужто, неужто, неужто! Да как вы можете есть, думать о чем-то кроме… Ведь, она где-то рядом; ведь, может и смотрит на нас! Как же можно тут пировать, да такие вот песенки распевать!..

Он не смог договорить всего, что хотел, но теперь стоял, сотрясаясь, побелевший, весь покрытый этой мелкой, темной сетью. Гэллиос, к тому времени, закончил суп, и придвинул к себе дышащий жаром яблочный пирог. Проговорил еще более спокойно:

– Ее нет рядом – тем более, что это скорее Он, и уж никакого отношения к вашей матери не имеющий. Во-вторых: когда от всего этого мрачного впадаешь в унынье, так значит – эта тьма уже наполовину нас одолела. Ты вот Альфонсо, что предлагаешь: неужто сидеть здесь и в напряжении выкрикивать друг другу что-то. Да и зачем? Зачем?.. Все это, скажу я тебе – не имеет никакого смысла. От хорошей еды и на душе полегче станет; а там и разговор завяжется, вот мы неспешно все и обсудим, и решим, что делать дальше.

Говорил он голосом убедительным, однако, на Альфонсо эти слова не возымели никакого действия. Дело было в том, что он сам не хотел их принимать:

– Нет, нет, нет! Я не стану…

– Эй, Альфонсо! – громко прервал его Вэллас. – Смотри-ка сюда. Нет – ты только посмотри, посмотри!

Вэллас отрезал у той курицы лапу, и теперь откусил от нее довольно значительный кусок, прожевал, запил вином, издал из рта неприличный звук, и, рассмеявшись, проговорил:

– Вот так вот кусочек твоей души уже скушал… Да, да – уже скушал темный-темный властелин! А ты что не заметил?!.. Кусочка то нет! Болит, болит пустое место, братец ты наш!

Альфонсо передернуло, и он громко пророкотал:

– Все довольно! До-во-ль-но!!!.. Гэллиос, ты звал нас, а по дороге… Да что рассказывать – ты сам все знаешь! Говори, говори, что делать! Ты, ведь, за этим звал!

Гэллиос все так же спокойно продолжал:

– Ежели хочется поскорее, так – ладно, ладно. Созывал то я вас сегодня много раньше, но вы опоздали… Но, впрочем – вышли бы и раньше, вышли бы и в иной день: все одно – застигла бы вас эта метель – Он, должно быть, давненько вас подстерегал… Ну, подстерегал, подстерегал, и что же насоветовал… Дайте-ка угадаю: «Идти вместе с армией в глубины Среднеземья». Я то как угадал: ведь – это Его давним желанием было – вас, в глубины то Среднеземья сослать, чтобы там и положить на свой стол, как метко выразился Вэллас…

Тут Вэлломир презрительно фыркнул, ну а Гэллиос продолжал:

– …Над вашей волей он не властен, ничто вообще не властно над человеческой волей, ежели только у самого хозяина Человека есть достаточно сил, чтобы укрепить ее. Так что, единственное, что он может: смущать вас всякими виденьями, убеждать, леденить; но, в конце концов, смерти от него не бойтесь, так как слишком он дорожит вами, чтобы попросту убивать. Итак, призвал я вас сегодня затем, чтобы предложить остаться здесь, по крайней мере, до весны. Вы сами видели, как легко он проник и сюда, ну ничего-ничего – сводов этих он обвалить не осмелиться, а самое здесь главное – это я. Всегда-то помогу я вам советом; а выпускать обратно в крепость уже не осмелюсь – там у него больше шансов завладеть вашими мыслями.

– Это Я могу пригласить вас в свое жилище, в крепости. – торжественным голосом предложил Вэлломир.

– Нет, Вы же знаете, почему я ушел оттуда: с некоторых пол невыносимо стало для меня большое людское общество. Душа ищет уединения, дней наполненных размышленьями. О вас одних только и беспокоюсь, а так: вы же знаете: птицы приносят мне вести. Так, несколько дней, пришла ко мне весть, что Среднеземье кипит, Враг грозит Эригиону, и вот Гил-Гэлад собирает войска; вскоре и в этой крепости будут враги. Приходите же ко мне, или здесь плохо? Можете привести и всех тех, кто вам дорог, ибо говорю: над вашими головами собрались грозовые тучи…

– Хорошо, хорошо – мы подумаем. – в некоторой нетерпеливой горячности проговорил Альфонсо. – И это что же: все, зачем вы нас звали?..

– А разве этого мало? Здесь решается ваша судьба…

– Ну, хорошо, хорошо – мы подумаем. Не сейчас же, право, принимать решение столь важное. А теперь: прощайте, прощайте…

– Нет, сейчас вы никуда не пойдете, дороги гости. Здесь так уютно, но буря не только не успокоилась, но и с большей силой…

Альфонсо уже знал, что не останется; причина была Нэдии – так звали девушку, которую он любил, и о которой еще будет сказано ниже. Но он должен был ее видеть прямо теперь, он очень многое должен был высказать очень многое именно теперь, и непременно. И вот он пошел прочь, на ходу выдавливая из себя эти стянутые слова:

– Оставайтесь и пируйте!.. Что – метель?!.. Да я знаю дорогу, я и вслепую дойду!.. Все-все, и не пытайтесь меня остановить!

Он стремительно прошел через эту залу, а оттуда в прихожую, где, не останавливаясь, распахнул дверь; и едва не был повален стремительным снежным кружевом, которое тут же и наполнило эту прихожую, ему пришлось приложить не мало усилий, чтобы сделать первые несколько шагов – затем, не слушая едва уже доносящегося, зовущего вернуться голоса Гэллиоса, поспешил обратно, к крепости.

Он, действительно, и в слепую мог дойти от этого, главного входа в жилище старца до крепости: теперь он так и шел, ибо пурга не только не унялась, но разошлась еще пуще прежнего: она все жаждала отбросить его назад, а затем, неожиданно, ветер поменял направление, и ударил его в спину, да с такой то силой, что он не удержался, и, так как здесь был склон, то покатился: если бы не нанесло столько снега, так он бы поломал ребра об многочисленные ступени, но снега было достаточно, и в окончании этого круженья, он даже попал в довольно большой сугроб, и, когда выбрался из него, выставил в темно-серую круговерть руки, то понял, что совершенно сбился с пути, что, сколько бы теперь не старался, все равно не сможет вспомнить, в каком направлении шел изначально, тем более, что ветер переменился, а мог переменится и еще раз, и дуть с какой угодно стороны.

– Проклятье! – глотая снег, выкрикнул он. – Остановить меня хочет!.. Не остановишь! Не остановишь, слышишь ты!..

Неожиданно, он оборвал свой вопль, так как почудилось ему в буре некое движенье – да, действительно: нарастало пятно, которое было сначала темно-серым, затем черным, тогда он задрожал, захрипел уже совсем иным голосом:

– Нет, нет – матушка – молю: прости ты меня! Ох, прости! Прости за все!.. Прости и за эти слова! Матушка, матушка – прошу, будь милосердна!

Тут он почувствовал, что бьющий его в спину ветер крепчает до какого-то немыслимого предела, что он уже не может оставаться на месте – вот сделал движенье, и тут же бросило его вперед, прямо в эту черноту, что-то жесткое обхватило его, он почувствовал, будто каменные иглы впиваются в его плоть; на несколько мгновений сознание померкло, а затем он почувствовал, что ноги его стремительно несут куда-то вместе со снежинками, ветер ледяным хлыстом бьет в спину – с каждым разом все сильнее и сильнее. Он почти не чувствовал своих ноги, он почти не чувствовал снежного пласта под ними, ветер был так силен, что нес его, как снежинку. А как он выл, а как, надрываясь, визжал! Как грохот, за которым, казалось ничего не могло быть, наполнял сознание – не было ничего кроме этого грохота, ничего кроме этой могучей стихии; и все-таки Альфонсо понимал, что как бы ни захотел – теперь не смог бы остановиться; он понимал, что, ежели стихия захочет, так может размозжить о скалу, или забросить, как угодно далеко в море.