Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

 
– Нет, не боль страшна, а забвение,
Тишина безысходных минут;
Дней ушедших златое видение —
А минуты – минуты идут.
 
 
Одиночество, годы, искания,
Снов, видений, молитв череда;
Тают в ветре холодным мечтанья:
Унесла тебя смерть навсегда.
 
 
Я живой еще – сердце стучится,
Кровь по венам, и боль в голове;
Ночью темной еще мне не спится,
Голос мой, в ветров зимних молве.
 
 
Но я мертвый – зачем пробужденья?
Шорох листьев, и вечность минут;
Бесполезных стихов появленье,
Кои воздуху песни поют.
 
 
И зачем говорить и метаться,
Воздыхать… ведь тебя уже нет;
В пустоте, для мучений рождаться,
Сердцу лгать, будто тьма это свет?!
 
 
Виды дальних полей, слезы неба,
Утешенья, печальный закат,
И еда – комья сладкого хлеба,
И сверкающий радуги скат:
 
 
Все мне пусто, зачем те виденья?
Пенья листьев насмешкой звучат;
И весной мне одни лишь мученья,
Хоть зимой те видения спят.
 
 
Да – зимой, я укроюсь под снегом,
Успокоюсь под белым дождем,
Я угасну тоскующим эхом,
Все же будем мы – будем вдвоем!
 

Быть может, не столь длинно это пенье в пересказе, однако Вальду потребовалось не менее часа, чтобы выкрикнуть все это, на сердце накипевшее, и, за это время, снега на него навалило достаточно, чтобы со стороны его не возможно было разглядеть. Впрочем, и некому было его увидеть, так как на много-много верст окрест не было ни одной живой души, и только снег тихо и тоскливо стонал. И тут почувствовал Вальд, будто грудь его согревает что-то теплое, кое как подвинулся, стал разгребать золу, и, нашел-таки, зернышко, о котором говорила ему береза, припал он к нему истощенными, побелевшими губами; заплакал… то были счастья, он чувствовал, что умирает, и все-таки, был счастлив…

Весь тот день, и всю ночь падал снег, намел большие сугробы – наступила зима, и выдалась она в том году особенно холодной. Трещала кора на деревьях, но они стойко выносили мученья – не роптали, так как знали, что наступит новая весна, и небо обласкает их в своих поцелуях. Действительно, наступила весна; и в потоках света, звеня радостную песнь освобожденья сошли, уставшие, но теперь возрожденные снега. Вот и подснежники, вот и старое кострище… Там не было костей, но пробивался хрупкий росток, на которым, в один прекрасный апрельский день распахнулись навстречу небу, два нежных листа – конечно, осенью им суждено было погибнуть, но впереди еще была весна и лето, и они были счастливы этому…

Проходили годы, росла береза, и вскоре поднялась, распустила крону настоящая красавица – весну от весны становилась она вся краше и краше, и соловьи поют среди ее листьев, песнь, во славу любви, и в дыхании ветра, кто-то тихо, плавно вторит им:

 
– Мы здесь, мы повсюду: в дыханье листвы;
И в птицах небесных, в цветах средь травы,
И в облачном строе, к закату плывем,
И к звездам слова своей песни несем.
 
 
На звездных дорогах – то наши следы,
В лучах самой первой вечерней звезды;
В объятиях мира друг друга нашли,
Хоть дни нашей жизни давно отцвели…
 

* * *

– Вот такое вот пение! – заключил, наконец, свой рассказ Альфонсо; и дался он ему не многим легче, нежели тому юноше.

И он тоже кашлял, и он тоже надрывался – и все умирал, умирал, и смерть, в тоже время, не могла овладеть его могучим телом. Никто из многотысячного воинства не осмелился его перебить, и лишь только Вэлломир начал было что-то высказывать, да и то замер, пораженный этим молчаньем, в которым, словно громы звучали слова Альфонсо.

И вот «мученик» вскочил – страшный, подобный ожившему мертвецу, бросился к Келебримберу, с силой затряс его за плечи, захрипел:

– А я, ведь, не даром эту сказочку древнюю вспомнил! Ведь, и эта-то береза перед холмами мне снилась. Там будто был кто-то, тоже, очень в моей жизни важный; и только вот не могу вспомнить – кто он; и радовался он чему то, и не ведал, какой болью она взращена… Он стал залу раскапывать, и нашел зернышко так и я сейчас!..

Последние слова он проревел на таких предельных нотах, что и немыслимо было представить, что – это вот человек так надрывается. Вот он склонился над Нэдией, и стал разрывать ткани, которые ее покрывали: они слиплись, ссохлись, разрывались тяжело, с треском – вот обнажилось что-то темное, похожее на уголь – Альфонсо вскрикнул, надавил на это оно с треском проломилось; он бешено стал оглядываться – но вот повалился, и так, словно жизнь его в одно мгновенье покинуло, будто дух, оставив это опостылевшее тело, страдающим вихрем в поднебесье взмыл.

Никто и не заметил, как подступили сумерки. А они подкрались незаметно, застали все своими темными щупальцами, и вдруг так сжались, что все, вдруг, отойдя от оцепененья с последним криком Альфонсо, огляделись, и даже лиц своих соседей не увидели; и эльфам, и людям казалось, будто некое колдовское облако нахлынуло на них; будто затеряны они теперь, в этом мраке…

* * *

Эти же самые сумерки настигли и Аргонию, которая была уже за сотню верст к северу от Эрегиона. Она скакала по некой пустынной, изгибающейся просеке, среди высоких стен древних елей; когда стало стремительно темнеть. Хотя солнце и зашло, сумерки не могли быть столь стремительными.

Никакой мрак не остановил бы воительницу, но вот конь эльфийский издал испуганное ржанье, да и встал как вкопанный.

– Вперед! – вскрикнула златовласая воительница. – Ты должен мне повиноваться – иначе, с тебя шкуру сдерут!

Но ни приказанья, ни шпоры – ни что не могло заставить коня сдвинуться вперед, он только поспешил отойти в сторону, к еловым стволам. Прошло еще несколько минут, и тьма стала столь сильной, что и собственной руки не было видно. В этом то мраке, Аргония стащила с седла Лэнию, которая была связана по рукам и ногам, довольно бесцеремонно бросила эльфийскую принцессу на снег, спрашивала:

– Что то ты неразговорчивая, в последнее время, стала. Раньше все уговаривала, чтобы я тебя отпустила. Теперь то что? Верно понимаешь, что бесполезны такие уговоры?.. Ну и правильно… А ты вот, пока я хворост для костра, в этом мраке, собирать буду, расскажи мне про ваше эльфийское житье-бытье. Вы то, верно, и никаких бед не знаете, все у вас тепленькое, готовенькое; всякая благость к вам с неба валится, а вы только песенки поете. Рассказывай, рассказывай, или хоть спой, если уж ни на что иное не годна…

Аргония принялась собирать хворост, но дальше чем на десять шагов не отходила, и каждый свой шаг запоминала, так как тьма стояла кромешная: она разгребала руками снег, находила ветви, возвращалась, складывала их в кучу.

– Рассказывай! – потребовала воительница, даже не обращая внимания, на ту мертвенную, звенящую тишину, которая их окружала.

– Да, да. – тут же заговорила – правда очень тихо принцесса.

* * *

Вы очень ошибаетесь, ежели полагаете, что наша жизнь – это какие-то бесконечные праздники: пиры и песнопения. Я расскажу вам, что случалось со мною, когда в окружающем мире умирала последняя осень: то есть – лишь несколько месяцев тому назад.

У нас был ясный, солнечный день; в садах пели птицы, а я прогуливалась в одиночестве, в задумчивости, как много раз до этого, и знала, что где-то за этими стенами бушуют ледяные ветры, что небо там мрачное, сыплет снегом, что, быть может, кто-то там замерзает, умирает с холода. Вдруг, засвистело что-то в воздухе, затрещали, ломаясь, ветви ближайшего древа, повеяло волной морозящего хлада – даже и воздух потемнел, и так то страшно стало, что уж бежать собралась, да слышу – стонет кто-то. Глянула: под корнями древа того, что-то темнеет, да шевелится. Подошла, взглянула – вижу – ворон лежит; крылья у него сломаны, а сам на меня одним оком бездонным глядит; я же склонилась над ним, только на руки взяла, и тут обожглась холодом от него исходящим, едва из рук не выронила. Ворон и говорит:

– Не бойся, Лэния, я тебе не сделаю ничего такого, чего бы, с самого рожденья не было тебе роком уготовлено…

Я держу его на руках, и все то чувствую: холод леденящий так и расползается по телу, так в самое сердце и впивается, и сердцу тяжело-тяжело биться: я, ведь, даже и вскрикнула тогда – очень уж страшно мне стало: почувствовало то, что никогда раньше и не чувствовала – будто бы смерть подступила. Я никогда и не задумывалась, как это умирать – а это, ведь, покинут навеки все сердцу близкое, все, к чему привыкла; пустится неведомо куда. И не в силах я ворона того выпустить, а он то все и говорит, словно все мои чувствия понимает:

– Не бойся: не сейчас смерть за тобой придет; но наши судьбы связаны отныне. Отнеси меня в свои покои, да смотри никому не показывай, иначе пропал я…

И что здесь на меня нашло – не знаю. Ведь эльфы Эригиона всегда славились гостеприимством, и каждого, кто пришел к нашим воротам (кроме врагов, конечно) – встречали, как брата или, как сестру. Мне бы тут и понять, что, ежели этот ворон говорит, чтобы не показывала я его никому, так, выходит – здесь дело с нечистью связанно…

Ох, страшно мне во мраке этом говорить, да раз уж начала, так и до конца доведу!

…Ясно было, что он из мрака, и по тому холоду, который мне сердце сжимал, словно бы лазеечку там выискивал. Так послушалась же его, и, когда во дворец входила – на груди уберегла, сама то, пока до покоев дошла, вся промерзла – наверное, на беду никого не встретила, а то бы остановили. Как к себе вошла, в зеркало взглянула и не узнала: да, разве же – это я? Лицо все посинело, а губы инеем покрыты.

Ну, как дверь закрыла, так и вырвался он от моей груди (и крылья то, будто и не были никогда сломлены) – по комнате закружил, и мраком комната стала наполняться. Стены толи паутиной, толи еще чем-то заросли; открылись какие-то проходы, туннели, и большие и малые – из-за мрака, куда они ведут, не могла я разглядеть, но и то что видно было – достаточно, чтобы наш дворец полностью пронизать. Оказалась я в какой-то жуткой, увечной пещере, да еще какой-то шорох, со всех сторон слышался, будто тысячи паучьих лапок скреблись. Бросилась я к двери, а двери то и нет.

Ворон взмыл под самый потолок, откуда наросты свисали, ударился об пол, да и встал статным, высоким витязем; в одеяниях черных, но с ликом пронзительно белым, даже и светящимся в полумраке. Тут и случилось, чего совсем не ожидала – даже и испугалась этого чувства, попыталась отогнать его, но не в моих это было силах. Полюбила я его, нежданно-негаданно – сильно, страстно полюбила, как никого еще прежде не любила. Он же стоит на месте, так и изжигает меня своим взором пламенным: то жар, то холод тело мое пробирают; и уж не куда мне бежать не хочется, но все то жду, что же он мне скажет…

Долго наше молчание длилось… долго… Мне уж казалось, что я долгие годы так стою, гораздо больше, чем ваша, скоротечная, человеческая жизнь. Словно сила какая мне уста сковала: так и слова не могу молвить – все смотрю, смотрю, в его очи, а он, наконец, и усмехнулся – так же с усмешкой и молвил:

– Что ж, принцесса эльфийская, нашел я у тебя хороший приют – вместе теперь жить станем.

Я ничего возразить не в силах: только киваю утвердительно, а сама чувствую, как дрожь мне тело пробивает…

Вот с этого то дня изменилась моя жизнь – раньше то я вся на виду была, и от некоторых ничего из своего сердца не скрывала. Теперь же, при иных, я только роль разыгрывала, а искренности то в моих словах не много было – на две неравных доли жизнь моя разделилась. Отныне реже я гуляла по паркам, почти не ходила на пиры – исхудала, стала бледной… многие волновались за мое здоровье, но я шептала что-то про неразделенную любовь – это на время некоторых успокоило (нашлись и такие, которые вообразили, будто эта любовь посвящена им, бегали за мною, чем только раздражали). А я была раздражительной, в те страшные дни, я пребывала в постоянном напряжении; иногда не могла сдержать слез…

Раз, бежала я к своим покоям, вижу, у двери стоит батюшка, безуспешно пытается ее открыть. Я то, как в приступе лихорадочном тогда была, вот подбежала, схватила его за руку, да тут и закричала:

– Не ходите! Это же мои покои! Оставьте меня! Оставьте – не подходите ко мне со своим расспросами.

Наверное, со стороны у меня вид был, как у помешанной. Во всяком случае, батюшка побледнел, и потом уж, вспоминая, понимала, что каждым словом своим ему боль причиняла – но тогда ничего, кроме раздраженья к нему не испытывала. У него же в глазах слезы выступили; он и говорит:

– Доченька, да ты ли это? Нет – совсем не ты. В облике еще осталось от прежней Лэнии, но в душе то… Тебе, должно быть, очень больно, и эта боль постоянная…

– Нет – мне хорошо! А теперь: оставьте меня!

– Нет – я хотел бы поговорить, в твоих покоях…

И тут я стала его отталкивать. Трудно в это поверить, не так ли? Да я сама, теперь вспоминая, с трудом в это верю. Неужто все это на самом деле было, неужто не бредовый, болезненный все это сон?.. Ведь я его не просто отталкивала, а изо всех сил, со злобой даже, и все то выкрикивала:

– Нет! Оставьте меня! Все… Да – я люблю, и какое вам дело до моих чувств?! Кто вы такие, чтобы в жизнь мою соваться!..

Так вот и выкрикивала… только не я – по крайней мере, не я нынешняя; во мне бесы какие-то тогда были. Мой батюшка, так всем этим был испуган, так ему больно стало, что закрыл он лицо руками, заплакал, и все звал меня: «Доченька… доченька…» – я же ни крупинки жалости тогда к нему не испытывала, и только мне, на самом то деле и нужно было, чтобы он глаза закрыл – тут сразу я к двери своей бросилась: она предо мной сама распахнулась, а как я ворвалась, так и захлопнулась.

За дверью был совсем иной мир, и теперь, вспоминая его, я не понимаю, как не кричала тогда от ужаса, как на помощь не звала. Но я была зачарована, я любила!.. Те туннели, которые открылись еще в первый день – теперь все они ожили, все двигались, словно внутренности – от некоторых из них исходил жар, от некоторых холод. Он уже ждал меня – стоял в своих черных одеяньях, высокий, бледный – очи пылали толи жаром, толи холодом, но лик казался мертвым, как у статуи. Сколь же безумна была моя любовь!..

Ах, вы знаете, что эльфийская дева, что людская – в этих делах большой разницы нет – поначалу кажется непреступной и холодной, и юноше надо не мало сил, чтобы холод этот растопить. Однако, когда лед растоплен, тогда уж и не остается той напускной скромности, и сама стремится к нему, Единственному, околдованная, охваченная этим пьянящим чувством!.. Что же со мною… вспоминая теперь, я вновь к тому безумию возвращаюсь!..

Я уже позабыла и про Эригион, и про батюшку; я крепко-крепко обнимала его, я впивалась в его лик поцелуем, и чувствовала, как исходящий от него холод прожигал мою плоть. Я спрашивала дрожащим голосом:

– Куда мы устремимся сегодня?!.. Нет – ты мне скажи, почему со мною – только скажи – неужто испытываешь страсть столь же сильную, как и я?! Почему же ты всегда так холоден, словно бы мертв… И только очи твои пылают! Какой яркий пламень, ярче солнца, ярче всех светил!..

– Страсть, любовь? – он усмехнулся. – Что это за чувства такие?.. Что-то я к тебе испытываю, что то такое, что не испытывал уж давно. Помнишь, нашу первую встречу – черным вороном пал я с небес.

– Да разве же можно забыть такое?! Эти воспоминанья самые дороги – навсегда со мной останутся!

– А я летел тогда к своей цели – в ледяном вихре мчался; и тут почувствовал – как меня всего пробрало; как разгорелся во мне этот пламень! Я всегда движусь к своей цели, все помыслы – только к ней. А тут… тут в одно мгновенье было сломлено это движенье по разуму – да это была страсть, я ничего не мог с собою поделать. И даже разъярился на тебя, сначала хотел заморозить, но потом понял, что не в моих это силах – и я хочу быть с тобою; когда я рядом с тобою, то хочется мне достичь чего-то такого… даже и не знаю чего, чего и представить себе не могу. Ну – довольно, довольно – в дорогу теперь; хоть и рядом с тобою, а я должен вершить свои дела.

Только он это сказал, как руки его обратились в крылья, а я растеклась по его телу, опереньем его стала, не было у меня больше рта, но он и не нужен был, так как он чувствовал все мои мысли, ну а я… какую то часть его мыслей. Как и много раз до этого, он устремился в один из живых туннелей, в очередное путешествие – навстречу нам неслись бордовые отсветы, а я вспоминала, как один раз спросила, что это за путешествия, и где это происходит, он же отвечал мне ровно, но я заметила и печаль: «Все здесь смешано: ушедшее и грядущее, сны и явь, смерть и жизнь, то что было на самом деле, и то чего не было… в этом мире…» – он еще много говорил тогда, но я уж позабыла его слова, так как совсем иными чувствами охвачена была.

А в тот раз, раскрылась пред нами огромная зала, должно быть, она где-то в глубинах земли умещалась, и столь велика была, что весь наш Эригион туда бы канул; все грохочет, трясется, внизу и дым, и пламень – все там грудами разбитых камней покрыто, и я сразу поняла, что недавно там обвал произошел. Понес он меня вверх, и вижу купол, весь трещинами покрытый, и в одной из тех трещин вроде как застряло что-то. Подлетели ближе: вижу, как бы тело стрекозы, но все уже изломанное, и в теле том двое сидят: человек, но страшный, с лицом шрамами изъеденным, и с одним глазом, второй же – маленький совсем – даже меньше гнома. Тут и почувствовала я, что Любимый мой хочет этого маленького погубить. Тут и взмолилась я: «Прошу! Не делай никому ни зла, ни боли!..» – я еще что-то говорила, а он тут как рванул в сторону, да как заревет где-то во мне: «Ненавижу тебя! Раньше не знал сомнений – теперь все ты мне портишь!.. Раньше бы сгубил этого хоббита (так, кажется, он его назвал) не задумываясь; теперь же из-за твоих уговоров…»

И почувствовала я себя так, будто пламя меня охватило, будто и на части меня рвать стало: на несколько мгновений всякий свет померк, чувствия ушли, осталась я одна, во мраке – испугалась, что – это смерть; поняла, что полностью в его воли, и что разъярен он теперь; и, все-таки, оставил он меня в живых, только я уж совсем ослабла, и только видела, как он подхватил тех двоих, кажется – еще и какую-то клятву с них взял, хотя уж и не могу сказать в точности. Потом… потом вновь распахнулся пред нами туннель, и с ревом пронесся он по нему, вырвался в живую пещеру, где когда-то мои покои были. Бросил он меня на пол, стоит надо мною, а я так от этого жжения ослабла, что и приподняться не могу – все тело, словно бы на части разваливается.

– Проклятье, проклятье! – ревел он, а я его еще никогда в таком искуплении не видела (всегда-то он спокойным казался). – Признавайся, что ты сделала со мною, эльфийская чародейка?!..

А я то шепчу:

– Только не оставляй меня…

– Да – ты околдовала меня! Некому еще этого не удавалось! Проклятые чары… Это от этих чувств слабеют мои помыслы, от них я могу позабыть о Своей Цели, обратится в совершенное ничтожество, пресмыкаться, собирать цветочки, сочинять стишки про соловьев и прочую дребедень; Я… Я могу стать чувственной дрянью!.. О, нет – не бывать этому! Я должен перебороть себя, я должен тебя оставить! Нет – я испепелю тебя!

– Ты уже меня испепелил! – рыдала я. – Люблю, люблю тебя! Ежели хочешь, никогда тебе больше слова не скажу, только не оставляй меня в одиночестве. Будем путешествовать вместе…

– Чары! А-а!!! Проклятье! – загремел он так, что у меня в ушах заложила. – Сейчас ты станешь грудой пепла и…

Но он так и не смог меня испепелить: видно, велико было чувство, название которому он не знал, или боялся сам себе в этом признаться. Он просто метнулся к одному из туннелей, который распахнулся, бешено вращаясь кроваво-огненным светом, словно пасть – он, уже обратившись в ворона бросился туда. Тут же покои мои приняли прежний вид, от которого я уже и отвыкла за последние дни, и тут же дверь была выломлена. Потом уже узнала, что батюшка долгое время безуспешно стучал, звал меня; затем – услышал вопли, и позвал подмогу. Однако, несколько эльфийских витязей не могли выломить дверь, пока она была запечатана тьмою, зато, как только мрак исчез, и потоки света хлынули в окна – она не выдержала первого удара. И батюшка видел, как я страшная, похожая на смертельно больную, вскочила с пола, бросилась к стене, пальцами вцепилась в то место, куда он канул, завыла, «словно волчица» – так завыла, что сам батюшка вскрикнул, ко мне бросился, и… как раз успел подхватить меня на руки, так как я пала в обморок.

* * *

– Такое вот приключается у нас, эльфов; и стены Эригиона, не самая надежная защита, против бед внешнего мира. – закончила свой рассказ Лэния, и тяжело вздохнула.

За это время, Аргония успела собрать некоторую кучу хвороста, и развела небольшой костерчик. Трещащие, выбрасывающие икры языки казались совсем маленькими, слабыми, против того плотного мрака, который подступал почти вплотную, который хранил молчание, и с неприязнью смотрел на эту маленькую, разгоревшуюся в его глубинах искорку. В трепещущем свете высвечивалась одна, нависающая на ними ветвь; еще была видна часть древнего, покрытого шишковатыми наростами, и трещинами, темного ствола; еще был виден снег, еще – конская морда; ведь и зверю страшно было оставаться в том, мраке – он вытягивался к теплу, к голосам. Когда Лэния заканчивала свой рассказ, Аргония ходила поблизости, ломала ветви, вот принесла, сбросила к прежней куче, и тут склонилась над эльфийкой, внимательно ее разглядывая – та же заметно волновалась, и приговаривала:

– Хотите я вам еще одну историю расскажу? Хотите?.. Я их много знаю, могу и песню спеть – вот слушайте…

– Нет, не надо. – резко прервала ее Аргония, и усмехнулась. – Ты, конечно, хорошо рассказываешь; и история твоя интересная – этот ворон… в общем, и мне тоже довелось с ним встретится. Только вот хитришь ты…

И тогда воительница быстро перевернула Лэнию на живот, некая тень стремительно метнулась под ее ногами, однако – она была проворнее; не даром же слыла одной из лучших горных охотниц. Итак – в одной руке она перехватила, и довольно сильно сжала у гола белку, другой – схватила за руку Лэнию, рывком поставила ее на ноги, и тут стало видно, что веревки на ее руках почти перегрызены – воительница еще раз усмехнулась:

– Ну, вот и заговор раскрылся. То-то ты в последние дни присмирела. А задумано хорошо было – ничего не скажешь. Я бы сейчас еще раз за хворостом отошла, а ты бы руки освободила, быстро и на ногах узел развязала – на коня, и была такова. Что же это за тварь такая? Ведь, от самого Эригиона за нами следовала…

Аргония еще сильнее сжала шею белки, поднесла ее к самому своему лицу; и тут белка высвободила лапку, и расцарапала ее щеку в кровь.

– Ах, ты злобное животное! Ну, сейчас я тебе шею сверну!

– Не смейте!

Так громко вскрикнула Лэния, и даже смогла высвободить руку, перехватила кисть Аргонии, попыталась разжать ее пальцы, однако, воительница, все-таки, оказалась сильнее. Действовала она так жестко, как была приучена: она с силой, едва ли не раздавив, вдавила белку коленом в снег; освободившимися же руками, накрепко схватила Лэнию, и ее повалила на живот, несколькими ловкими движеньями перевязала ее запястья целыми частями веревки – словно бы и не перегрызались эти путы ненавистные. Затем, таким же резким, стремительным движеньем, перевернула ее на спину, другой рукой схватила белку, и, слизнув стекающую по лицу кровь, нависла над принцессой, потребовала:

– Отвечай – кто это? Я вижу – этот зверек тебе очень дорог? Кто он? – быть может, заколдованный твой избранник? Какой силой он обладает? Быть может – это один из ваших принцев?

– Нет, нет! Это самая обычная белочка! – плача, и все пытаясь высвободится, молила Лэния. – Но пожалуйста, пожалуйста – зачем вы ее так сжимаете?! У вас доброе сердце; я вижу – внутри вас свет!.. Я так ее люблю, она как сестричка мне! Ну, пожалуйста, пожалуйста – не сжимайте ее так; лучше уж меня задушите…

Аргония уж и позабыла, что могут быть такие чувства – когда то в детстве были; но, благодаря воспитанию прошедших лет, она считала их слабостью; считала их чем-то таким бабьим – а ее всегда хотели воспитать так же, как и братьев. Но теперь она ничего не могла с этим поделать – и вот умерила свою хватку, но голос, намеренно, сделала еще более строгим, потребовала:

– Рассказывай, почему она так тебе дорога.

– Ах, да потому что… Сначала хочу представить – это Бела, и она ни какая-нибудь колдовская белка, которая говорить умеет, или какие-нибудь чудеса творить, а самая обыкновенная белка. Но… и самая необычайная! Как будто кусочек моей души, в ней; вот встречаемся мы на лесной полянке, а она – прыг мне на плечо, и смотрит своими звериными глазами прямо мне в глаза, и, словно бы что-то понять старается. Я что-нибудь рассказывать начинаю, так она ушки то навострит, и слушать начнет, и так то внимательно слушает – одно слово утерять боится! А сколько всяческих приключений нам довелось пережить. Ведь у всех есть самые светлые воспоминанья, а у меня эти воспоминания именно с Белой связанны…

– Ну, довольно, довольно. – опять прервала ее Аргония. – Ты мне сейчас опять начнешь рассказывать, опять заговаривать, и так до самого утра… Надо, все-таки, хоть несколько часов поспать. А белке твоей я, все-таки, должна свернуть шею. Ты подумай, как я ее могу оставлять? Ведь, пожалуй, она мне ночью глаза выцарапает, и так то – щеку расцарапала… По крайней мере, веревку тебе вновь перегрызать станет.

– Так вы и ее свяжите!

– Связать? А что толку – у нее зубы острые, и на себе путы перегрызет, и до тебя доберется.

– Пожалуйста! – с болью вскрикнула Лэния. – …Вы не сможете! Пожалуйста! Разве же мало кругом зла?! Ну – довольно уже боли! Вы, в душе добрая – вы не сможете этого над нею сделать!.. Ведь, за целый день она еще и на мне путы на мне до конца не перегрызла; здесь же, за несколько часов ночи, и на себе, и на мне…

– Да – понимаю, что ты хочешь сказать… Хорошо. Разжалобила ты меня, эльфийка. Видно, действительно в тебе какие-то чары. Хотела я ей шею свернуть, а теперь… тошно уже такое делать; ладно – свяжу ее накрепко, а как рассветет немного, так и решу, что с нею дальше делать.

Она взяла вторую, меньшую часть перегрызенной веревки, и обмотала ею белку, завязала еще и несколько узлов, но туго не сдавливала; и уже ясно чувствовала, что ни на следующим рассвете, ни когда-либо потом не сделает ей дурного.

Она собрала еще хвороста, подкормила пламень, и он разросся достаточно, чтобы высветить еще несколько ближайших стволов, и там, в одном месте, она вздрогнула, так как увидела: стоял некто расплывчатый, высокий и темный, кажется, из глубин его исходил беспрерывный, мучительный стон. Даже ей, воительнице, стало не по себе, и она поспешила себя уверить: «Конечно же – это обман зрения; один из тех бессчетных, но ложных призраков, которые наполняют ночные леса» – но, проговаривая это, она чувствовала, что – это не просто бесплотное виденье, и стон этот жуткий был вполне отчетливым.

– Эй, кто ты? – окрикнула воительница, и не получила никакого ответа.

– Какого кличешь? – испуганным шепотом спрашивала Лэния, которая приподняла голову и оглядывалась.

И Аргония была рада, что рядом есть хоть кто-то, что можно поделиться своим страхом: перед лицом этого запредельного, она больше не была воительницей – просто девушкой:

– Вон видишь, там, между деревьев. Он стоит и смотрит на нас.

Она присела рядом с эльфийкой, и указывала на темный контур, который хоть и расплывался, был очень хорошо виден.

– Но я не вижу там ничего. – отвечала Лэния. – Там просто древесные стволы… А вообще – ты же знаешь, что мы, эльфы, чувствуем колдовство. Я чувствую – здесь… Да и не только я – любой, даже совсем к волшебству не относящийся, должен почувствовать, что здесь весь воздух какой-то жутью заполнен… Да – именно жутью, даже и не знаю, что это такое… мурашки у меня по коже; и мрак то какой – наши эльфийские глаза ночью так же хорошо, как и днем все видят; однако, здесь, дальше чем костер высвечивает – ничего не вижу. Вот ты за хворостом ходила, а я бы ни за что от костра не отошла! Смотри – и конь тоже к свету жмется…

Действительно – конь вплотную подошел к пламени; глаза его были выпучены – он дико вглядывался во мрак, дрожал, хрипел, нервно бил копытом.

– Что же делать? – приговаривала Аргония. – …Какое то проклятье нас настигло… Ничего не остается, как спать.

Она придвинулась к огню, и, согревшись в его теплых потоках, тотчас заснула. То, что ей привиделось той ночью достойно упоминанья:

* * *

Откуда было знать Аргонии, что маленькая, изящная пристройка ко дворцу в Горове (самая изящная постройка во всем этом суровом городе) – что эта постройка весьма напоминает пристройку во дворце, где жила Лэния? Откуда ей было знать, что, именно в этой пристройке, в чудесный, весенний день произошла первая встреча Лэнии и Белы?

Никогда не была она в Эрегионе, однако, привиделись ей чудесные, пышные эльфийские сады, которые сияли широкими своими кронами за распахнутыми окнами. Могучие потоки солнечного света спокойно наполняли воздух; а многочисленные тени радовали, нежным своим переплетеньем взор. Какой сильный был птичий хор! Никогда прежде не доводилось слышать Аргонии такого красивого, сильного созвучия… Хотя, теперь то она вспоминала, когда-то давно, в детстве…

Она подошла, а, точнее – порхнула к распахнутому настежь окну, и увидела, что, там есть что-то от знакомого Горова, но все переплетено с Эрегионом (она знала, что – это Эрегион, и он был для нее столь же знаком, как у улицы Горова). Но никогда прежде не видела она, чтобы суровый северный град был таким прекрасным: на его истинных улицах холод с болью обвенчались; здесь же – весна с птичьим пеньем. Выступали, увитые зеленью дома, но они казались совсем незначимыми, перед всей остальной пышностью.

Еще одно движенье, и вот уже она стоит на мягкой траве, чувствует тепло, которое, исходя от нее, поднимается вверх, по телу. Прошло еще несколько шагов, увидела широкий, большой склон, весь живущий в травах, и цветах, весь благоуханно дышащий, плавно уходящей к широкой реке, по брегам которой росли яблони, кажущиеся совсем маленькими с такой высоты.

Аргония все любовалась, любовалась: нет – право, и вовсе не могла налюбоваться, такая уж это была прекрасная картина. На том берегу увидела она движенье – едва приметная фигура толи пешего, толи всадника.

Тут услышала она крики – словно удар кнута стали терзать они воздух, оглянулась и увидела…

По живому ковру, среди бабочек двигалась процессия: во главе шли два могучих воина, во всем черном, и громко зачитывали что-то, с длинных свитков, за ними гнали (человека?) – нет – вовсе и не человека, хотя издали эту фигуру можно было принять и за человечью. Однако – это была белка, идущая на задних лапах, в рваной, но, все-таки, одежке – было, все-таки, что-то человеческое во всех чертах, но шерсть, но глаза – все было звериным; и, все-таки – взгляд был таким несчастным, что Аргония почувствовала сильную жалость; тем более, что белку подгоняли ударами плети, толкали, пинали. Из этих звериных глаз вырывались слезы, и они то были совсем как человечьи.