Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Вэлломир, все это время старался казаться невозмутимым, сохранить всю ту же надменность… при рассказе Альфонсо, он вздрогнул, глаза его просияли, и он даже зубами заскрежетал – так хотелось скрыть эти чувства, настолько они казались ему недостойными для Избранного. Но он действительно вспомнил – даже не виденье, просто какой-то проблеск тогдашнего чувства – словно живительная родниковая вода его омыла, а он все скрежетал зубами, и нарочито гневливым, грозным голосом приговаривал:

– Я приказываю замолчать. Я…

Он отнял руки от лица, и вновь не смог скрыть этого светлого чувства, и он ногой топнул, и заговорил совсем уж неискренне, совсем не то, что хотелось ему:

– Это все ложь, ложь, ложь; и еще раз – дрянная, никчемная ложь!.. Это все…

– Вспомнил, вспомнил?! – воскликнул в восторге Альфонсо, и подбежал к нему, пристально вглядываясь в лицо. – Я же по глазам вижу, что вспомнил! Да?! Так чего же ты боишься?! Это то и прекрасно, именно это и доказывает твое величье! Выходит, и все могут так же вот вспомнить.

– Уберите от Меня этого безумца! – вскричал Вэлломир. – Это покушение! Это бунт!..

– Так зачем же ты теперь притворяешься?! – вопрошал Альфонсо. – Какое ты в этом счастье видишь?! Ты ведь истинное счастье уже почувствовал, глаза твои просияли, а теперь говори – чего тебе еще надо? Какого ты еще величия ищешь?! Все это тлен, бред! О, братья, братья – как же я рад… И, ведь, не ошибся же; ведь правильно это мгновенье почувствовал!.. Оно наше – мгновенье то это. Мы, вновь и вновь его вспоминая – мы спасемся… Нет вы спасетесь – мне то нет спасенья…

– Уберите же от меня этого безумца! – с надрывом вскричал Вэлломир и отступил на шаг.

Однако, пласт развороченный земли его не выдержал, и «Единственный» этот упал бы, если бы только Альфонсо не успел подхватить его за руку.

– Держись и не отстраняйся, не брезгуй, хотя я и достоин этого…

Альфонсо тут же обернулся к остальным двоим, и у них вопрошал:

– Ну, а вы то вспомнили? – и тут же вскричал в восторге:

– Да – вижу – вспомнили!

Он засмеялся, и смех этот подхватил Вэллас – он и смеялся, и плакал; и, ежели сначала в его смехе злоба была, то вскоре смех этот стал искренним, даже детским: он то с радостью отдался этому настроению, он даже и вцепился в это чувствие; даже, в порыве этом, голову вверх задрал, ожидая увидеть там звезды, в полной мере почувствовать, что и тогда.

Вэллиат же метнулся в одну сторону, в другую, обхватил голову, споткнулся о тело мертвого эльфа, повалился, но вот уже вновь был на ногах, стремительно прохаживался из стороны в сторону, нервно выкрикивал:

– Да, да! Я чувствую!.. Что это – будто простор предо мною открылся… Простор… Простор…

Он повторил это слово несколько раз, а потом улыбнулся – эта улыбка, на его вечно напряженном, исступленном лице, казалась чем-то столь же небывалым, как, например радуга, раскинувшая под сводами подземелья; он даже и рассмеялся – смех его был странным, робким – подобен был первым словам, вырвавшимся из груди нежданно излечившегося немого.

Вот он бросился к Альфонсо, и вскричал:

– А, быть может – это от крови?! Быть может, все-таки, действует кровь эльфийская?!.. Да какая разница теперь?.. Главное – я чувствую, что буду жить вечно… Я получил этот дар! Да! Да!..

– Ты прав! Конечно – прав! Мы излечены; теперь мы действительно будем жить вечно…

Лицо Альфонсо на глазах преображалось: теперь сгладилась сеть морщин, все черты стали как-то более свободными – вот, казалось, сейчас распахнется это лицо светом, и засияет то в полную, могучую силу. Да – так и сияли эти глаза, так все и искрилось счастьем! А какое же это было простодушное, легкое счастье! Сколько же в его выражении, в эти мгновенья было истинно детского! Он, видя, что братья его избавились от боли – ликовал. Он сам уже так исстрадался, что принял это как спасенье, и ему казалось, что и не было ничего того страшного, что так отравило его бытие, – будто бы только что стоял он на вершины Минельтармы, ну а те годы страшные… да не было их вовсе, все дурной сон, теперь уже бессильный. Всем сердцем верил, что теперь то будет только счастье – он вновь и вновь вглядывался в просветленные лики окружавших его.

Вот Нэдия заговорила:

– Но ведь не говорил такого Гэллиос… Я же слышала – он прощался с миром, стихи весне грядущей посвящал, но, про воспоминанье о детстве… Нет, нет – это ты уже придумал.

– Да какая же разница? – искренно удивился Альфонсо, с любовью целуя эти скрывающие что-то костяное ткани. – Тогда он этого не говорил, но, может, до этого когда-то слышал. Может, уже после смерти, в забытье, пришел… Да и какое это имеет значенье?! Может, вовсе никогда и не говорил этого – так мог бы сказать, у него же эта мысль сокровенная в очах сияла! Нэдия, Нэдия – как же прекрасно, что мы спасены теперь!

И он обнимал ее, и он смеялся громко. Как раз в это время подоспели от разгромленного каравана эльфы. Они бежали, ожидая обнаружить изувеченные тела, потом услышали смех – обрадовались; и вот теперь увидели этих смеющихся, мечущихся на дне борозды, спотыкающихся о тело их сородича – одного из славнейших среди них, могучего и мудрого эльфийского князя.

* * *

Злополучный караван оставался на месте в течении всего этого багрового дня. Ясно было, что здесь тяготит какое-то проклятье; да и видавшие многое эльфы были изумлены тому, сколь могучие силы пошли против них, удивлялись и тому, что удалось избежать гибели.

Альфонсо и братья, в оцепенении, и нетерпеливом предчувствие чего-то, пробыли все это время почти недвижимыми: они, вместе с эльфами, сидели у костра, трещавшего неподалеку от головной телеги. Их расспрашивали, но мог отвечать лишь Альфонсо – причем отвечал так сбивчиво и восторженно, что решили немного подождать (одно поняли точно – он великий кудесник).

Весь день, не утихая, выбивались из облаков потоки бордового света – к полудню они стали очень яркими, но, все-таки, это был свет крови – молодой, кипящей. После пережитого, многим кровь и вспоминалась, и даже казалось, что это не свет, что – это кровяные пары весь мир заволокли. А к вечеру, кровь стала густеть, свет словно бы затвердевал, казалось – многие версты покрылись этими запекшимися пятнами. От костра, возле которого сидел Альфонсо и иные, открывался вид и в сторону Серой гавани, и, хотя самой крепости не было видно – когда стали сгущаться сумерки, появилось там слабое свеченье – словно девичий поцелуй разлился по этому кровоточащему небу.

Тем больше сгущались сумерки, тем ярче этот свет становился, и эльфы зашептались:

– Подмога… Наконец-то… Сам Гил-Гэлад…

Действительно, тот свет, который Альфонсо принял поначалу, за свет исходящий от стен никогда им невиданной крепости, оказался свеченьем серебристым, которым, словно облаком, было окружено воинство эльфийского правителя.

Альфонсо смотрел, смотрел, как этот свет приближается, и вот вскочил на ноги, вскричал:

– Э-эх! Да что ж они так медленно! Они лететь должны, как вихри! В несколько мгновений эту долину пересечь должны… – и тут же повернулся к сидевшим у костра, шагнул к самому пламени, и выкрикнул. – А, все-таки, я должен вам рассказать, что чувствовал, на вершине. Там… – и он вновь сбивчиво принялся рассказывать…

На самом деле войско Гил-Гэлада продвигалось очень быстро. Еще на рассвете, от птиц-гонцов было получено известие, о том, что каравану не помог и тысячный конный отряд, что, должно быть, сам Враг ворвался в эти земли. Выход войск был назначен через неделю, однако, почти все уже было готово, и вот теперь решено было не отсиживаться за стенами, но выступать немедленно – так как могли пострадать и многие мирные поселения (уже было известно о сожженной деревне). Таким образом, Альфонсо и братья, сами о том не ведая, на целую неделю ускорили эти события.

Войско двигалось в боевом порядке – в любое мгновенье ожидали нападенья; а впереди шли эльфийские кудесники – ведь, не были замечены вражьи войска, а потому, ожидали столкнуться с могучими духами. А та пелена, которая словно поцелуи девы, ласкала глаза смотревшим эльфам, должна была невыносимой для всяких созданий мрака.

Войско насчитывало сто пятьдесят тысяч воинов, из которых две трети были люди (в основном – нуменорцы; остальные – эльфы, а так же – несколько отрядов гномов).

Они шли стеною, протяжностью в полверсты – шли плотными рядами, заговоренные клинки были обнажены, и должны были засиять, если бы только поблизости появилась какая-то нежить. Благодаря волшебству, снег расступался перед ними, и вновь сходился за их спинами (ведь нехорошо было оставлять землю без покрывала, пусть даже ей и осталось спать лишь несколько дней).

Даже и самые могучие маги, даже и сам Гил-Гэлад не подозревали, что на них глядят с восторгом, но с такими разными чувствами. И надо ли говорить, что испытывал Вэлломир, когда видел такую, подступающую к нему силу?.. Надо ли говорить, в каком восторге пребывал Альфонсо, почитая, что все его желания так и будут исполняться в дальнейшем.

Эльфы, сидевшие у костра, поднялись, а затем – приклонили колени, ибо подъехал к ним сам Гил-Гэлад. В нем чувствовалась такая сила, что, казалось, сейчас он схватит землю руками, и легко перевернет ее. Однако, он ничего не собирался переворачивать, так как понимал, что не в переворотах, но в спокойном росте истина. Но он сразу же подошел к тому эльфу, которому перегрыз шею Вэллиат – он склонился над ним, зашептал слова прощанья:

– Прощай, друг. Вот так, в нескольких шагах от родного дома…

При этом, он внимательно осмотрел его рану, произнес:

– Здесь разодрано не клыками, но зубами, и уж думаю не эльфийскими, а человеческими. Выходит, не только духи…

И тут подбежал к нему Вэллиат, пал на колени, и заговорил:

– Это я. Вы уж простите. Я понимаю, конечно, что это плохо. Но… простите, простите меня! Как то иначе просто и не может быть, в такой вот день – конечно, вы простите меня… Да – очень, очень плохо я поступил; и, все-таки: прошу прощенья! И я счастлив сейчас, и все счастливы… У меня такое воспоминанье есть!

Все это проговорил он с таким простым чувством, так искренно, что можно было подумать, что это мальчишка просит прощенья за то, что он испачкал свою одежку, или получил плохую оценку. Да он и впрямь смотрел теперь как дите, даже и невозможно было поверить, что он, на самом деле, совершил такое ужасное преступление. Он и позабыл совсем, что перегрызал шею – вспомнил только услышав слова Гил-Гэлада; и он был уверен, что будет прощен. И встретив изучающий взгляд Гил-Гэлада, чувствуя, что он в самое его сердце смотрит, Вэллиат еще добавил:

– И я клянусь, что никогда больше такого делать не стану. Теперь я счастлив! А вы эльфы – как же вы можете быть хоть мгновенье мрачными, когда у вас такой дар – жизнь то вечная… – и, уверенный, что прощение уже получено, продолжал. – А теперь я расскажу вам чудное воспоминанье. Оно, конечно, ничего не значит, но, в этот день великий…

Гил-Гэлад продолжал смотреть ему прямо в очи, но обратился к эльфу, который стоял рядом:

– Ведь здесь происходят странные дела. Не только этот человек, но и вы сами уже запутались. Конечно – это безумие, но какое безумие… Здесь еще многое непонятно… – и уже тише для себя добавил. – Но к ним, в любом случае, с любовью надо подходить, вижу, вижу – сердца их все истерзаны.

И тут он поднялся, оказался рядом с Альфонсо, который в этом свете весь казался покрытым запекшейся кровью – но глаза его сияли все тем ясным светом, который пришел, когда он вспомнил блаженное мгновенье.

– Я знал, что вы придете. Вам сейчас расскажут – я совершил какой-то подвиг, и все признают, что во мне великая сила. Да – действительно так. А теперь мы отправимся на восток… Я мог бы идти и простым воином, но сердцем чувствую, что нужна некая власть, начальство, да хоть бы над тысячей!.. Почему, спросите – а вот не знаю, но сердцем чувствую, что именно предводительствуя добьюсь чего-то… Наверное – должен стать я королем. Конечно, ненадолго – конечно из короля и рабом стану… Да не слушайте вы мою бессвязную речь, все равно ничего толком не смогу объяснить – и не важно это сейчас, только вот дайте вы мне эту власть, и я уж так смогу сделать, что вы эту войну выиграете. А, ежели даже и не дадите власть, если только в воином простым сделаете – все одно: к победе вас приведу.

– В войско ты уже принят. – проговорил Гил-Гэлад та же пристально его изучая.

Вообще то, эльф этот составлял суждение (и верное суждение), о человеке уже с первого взгляда, но здесь он увидел какой-то причудливый клубок, что-то такое надрывное, и, как он чувствовал – очень важное, но так и не мог разгадать этого. Он почувствовал так же, что встреча эта неожиданная, не забудется, не канет в круженье лет-листьев, что он будет помнить об этой встречи и до последнего своего дня в Среднеземье.

Все эльфы сидевшие у костра, а так же и братья, так поглощены были признаньем Вэллиата да и всем этим потоком чувств, что и не заметили, как подошел и еще кто-то. Этот кто-то остановился прямо против Альфонсо и Гил-Гэлада, и все время, пока говорили они, неотрывно и внимательно вглядывался.

Лицо этого человека выражало духовное страдание – и это было постоянное чувство, не прекращающееся ни днем, ни ночью – это было такое состояние духа, от которого все черты как бы переходили к плачу – он видно плакал, и плакал украдкой, но плач еще горший продолжался в его душе постоянно. Густые его волосы, были совершенно седыми. Это был адмирал Нуменорского флота, отец Альфонсо Рэрос.

– Я узнал тебя. – проговорил отец.

Альфонсо тоже узнал – и с первого же слова. Ведь когда-то эта встреча была одним из его кошмаров; и порою он боялся выходить на улицу крепости, только потому что ужасался, что может его встретить – неважно, что его было почти не возможно найти, тут ведь это чувство. С годами, правда, этот кошмар был вытеснен иными, но, случись эта встреча дня на три раньше – так, может, и не выдержала его сердце.

Теперь же он пребывал в таком восторженном состоянии, что думал: и это все решится, и здесь прощенье будет. И вот он, все еще опасаясь взглянуть в отцовское лицо, бросился перед ним на колени, и сбивчиво, почти без всякого смысла, попытался изложить свое воспоминанье – голос его сильно дрожал, и в середине он окончательно сбился, и стал выкрикивать:

– Прости меня! Только скажи это быстрее!..

А Рэрос положил свою сильную руку ему на затылок, медленно, сбирая волосы, стал сжимать кулак. Он говорил медленно, так как не хватало ему воздуха, и он с шумом вбирал его ноздрями:

– Да – сразу признал тебя. Убийца…

– Нет, не называй меня так, отец, пожалуйста! Да – я получу наказание; но я сам себя казню, а не ты – ты должен меня простить! Вот сам я себя не смогу простить, а ты должен…

А Рэрос сжал кулак уже из всей силы, и потянул его вверх и в сторону:

– Не смей меня называть отцом… Да тебе и имени то нет, убийца матери… Да что я говорю тебе, когда не достоин ты никаких слов; когда тебе, как твари злобной, детей пожирающей сразу надо было голову срубить. Ведь, и решил, что так и сделаю, когда только доведется нам встретится. Что же – речью своею ты меня разжалобил что ли теперь… Или не видишь, что нет конца горю отцовскому; ты же все-все у меня отобрал! Всю жизнь, всю любовь мою!.. Или, быть может, думаешь, флот нуменорский моей любовью стал. Нет – это только чтобы забыться, чтобы боль не такой уж страшной была…

Альфонсо уже почти был поднят на ноги, и ему пришлось немало усилий приложить, чтобы хоть как-то извернуться в сторону (теперь возвращался прежней ужас перед этой встречей, и он боялся хоть мельком на отца взглянуть). Вступился Гил-Гэлад – он шагнул к Рэросу, и, положив руку ему на плечо, проговорил спокойно:

– Если это и твой сын, друг, то взгляни на него: он же тоже страдал; смотри – в волосах, которые ты сейчас с такой силой сжимаешь – седина; на лике – морщины; и эти морщины раньше времени появились; а в сердце сколько боли затаенной… Мы должны его выслушать…

Адмирал взглянул на эльфа, однако как бы и не видел его – глаза его были затуманенными. Вот он вновь дернул Альфонсо за волосы; вновь и громко выкрикнул:

– Страданья?! Что толку от этих страданий?! Вернут ли они любимую, вернут ли сынов моих?!..

– Что толку в таковой мести? – спрашивал Гил-Гэлад. – Ты хочешь пролить его кровь? Но, ведь – это безрассудство; ведь – это совсем не в характере моего друга Рэроса. Мало ли в мире крови льется – кровь то может и любой орк пролить, а вот постараться понять, простить…

Наконец, Рэрос увидел говорящего – глаза его презрительно полыхнули:

– Какой смысл прощать? Если он раз сумел убить мать, потом и друга лучшего – то что толку в покаяниях такой твари? Он, может, сейчас рыдать будет, а ночью всем нам глотки перережет. Вот пусть скажет, куда трех малышей моих дел. А? Отвечай же? Может, колдуну отдал; может – оркам в рабство?!

– Да здесь же они – вот рядом! На тебя то смотрят! Меня то признал, а их то что – все три на одно лицо; и похожи и на тебя, и на матушку!..

Альфонсо кричал уже в истерике, но эта была истерика детская – истерика обиженного, испуганного ребенка, который, однако, готов был успокоиться, как только бы его приласкали. А Рэрос, который все это время смутно чувствовал – это счастье, только теперь этому чувствию поверил; и, как увидел троих близнецов, так сразу же позабыл и про месть, и вообще – про Альфонсо, которого он и выпустил, шагнул к ним. Из троих, только Вэллас внимательно в него вглядывался. Вэлломир с горделивым видом смотрел на ста пятидесяти тысячную армию, воображал, что вся эта сила принадлежит ему; Вэллиат же все не отходил от Гил-Гэлада, лепетал что-то про вечную жизнь…

А Рэрос сделал несколько неуверенных, маленьких шагов, и от волнения его даже качнуло в сторону; затем – вскрикнул, бросился к Вэлласу, который так неотрывно и смотрел на него.

Да – Вэлласу было хорошо, он погружался в воспоминанья детства, он купался в тех, долгое время забытых чувствах; но вот, когда пошел к нему Рэрос, когда он почувствовал, что будет дальше: тошно стало ему. Отвращенье испытывал он к этим жарким словам неожиданной встречи, объятиям, слезам – почему-то показалось ему это глупо, и почувствовал он к родителю неприязнь, и от этой неприязни больно ему на сердце стало, однако – он уже не мог остановиться. Тут же кольнула эта дьявольская жажда: выкрутить какой-нибудь поступок, один из тех прежних, шутовских, задуманных с какой-то долей смеха, но доставляющим всех, да и ему тоже – одни лишь страданья. В какое-то мгновенье, он даже попытался воспротивиться этому чувству, но слишком уж оно, вскормленное во столь долгое время, было сильно.

Это была привычка, это была дурная страсть, от которой можно было избавиться только приложив титаническое усилие воли; в Вэлласе были подобные силы, но… должно быть, не так уж и хотел он остановить это. Во всяком случае, выкинул он тут вещь совершенно неуместную, и злую, и глупую, и подлую: он придал своему лицу испуганное выраженье, и, когда Рэрос сделал первые маленькие шаги, незаметно попятился, когда же адмирал вскрикнул, и раскрыв объятья, бросился к нему – Вэллас вскрикнул еще сильнее, и резко отскочил в сторону. Он закричал во все горло:

– Спасите! Помогите! За мной гонится безумец! Он кусает!.. А-а!.. Да у него же пена изо рта! А…а – уже укусил! А-а! Хватайте его! В сети его!..

Ему самому было так тошно, что представлялось какое-то смрадное болото, в которое он погружался – он сам начал хохотать, но хохот этот, с готовностью, подхватили и бесы: их хор судорожно забился в голове его; уже не было светлых чувств, и он понимал, что – это дорога к гибели, и отвратительно, и тошно ему было, но, все-таки, никак не мог он остановиться.

Он бежал вперед, по тракту, вдоль остановившегося там, в изумлении смотрящего за этим, эльфийского воинства – он слышал позади стонущий, молящий голос отца, и это приводило его только в больший восторг, и кричал то он все сильнее, даже и голос сорвал.

А по эльфийским и людским рядам неслось:

– Это же адмирал Рэрос!.. А тот, впереди, должно быть преступник…

И вот от рядов отделилось несколько конников. Вэллас, как только увидел их: захохотал своим хриплым, сорванным голосом, метнулся прочь с тракта, при этом выдыхал:

– Нет – так просто вам меня не взять! Я еще потешусь!..

Он как раз пробегал возле одной из прорванных вихрем борозд, и, когда всадники были уже в нескольких шагах от него – прыгнул в нее, пригибаясь, побежал по дну, и все-то надрывался:

– Упасите ж вы меня!.. О-ох – упасите! Столько безумцев! И что им всем от меня надо?! Что им вообще надо?! Ха-ха!..

Один из эльфов-всадников рискнул направить своего скакуна в борозду, однако, как уже говорилось, все дно состояло из слоев разбитой, перемешенной земли; и конь, сколь ловок он не был, не смог удержаться, когда копыта его стали разъезжаться в стороны, повалился, выбросив из седла и всадника, который тут же вскочил на ноги – эльфу понадобилось несколько мгновений, чтобы опомниться, но уже налетел Вэллас, уже нанес ему сильный удар в лицо, выхватил клинок, и, отпихнув в сторону, бросился к коню, который пытался подняться.

– Он нападает! Стреляй в него! – выкрикнул поверженный эльф.

Одновременно где-то рядом, страшно вскрикнул Рэрос: «Нет!!!»; прозвенела стрела, и Вэллас, успев немного отдернуться получил ее не между лопаток, а в плечо. Он громче засмеялся этой новой боли, не останавливаясь – подхватил коня под узды, резко дернул его вверх, буквально выволок из борозды, думал было вскочить в седло, но тут его схватил за руку Рэрос; седой адмирал кричал:

– Сынок, сынок, что же ты?!.. Иль не узнал меня?!.. – и уже эльфам – иным, дрожащим от гнева голосом. – Что же вы делаете?! Не стреляйте!..

А Вэллоса продолжало нести бесовское веселье – сначала то он отскочил в сторону, и уж оттуда продолжал пристально вглядываться. Ему вновь хотелось выкинуть что-нибудь; и тут уж стремительно лезли в его сознание образы – например: он подхватывает Рэроса, сажает его в седло задом наперед, и еще бьет коня, чтобы он быстрее нес. Конечно, образы безумные, даже и тошные; и понимал он, что все это безумие, хаос – но ничего не мог с собою поделать.

Вот он бросился к отцу, и уж от одного понимания, что он задумал, что сейчас осуществить придется – в глазах его темнело, он даже и зубами скрежетал, но, ведь – осуществил же! Он видел, как мука сошла с лица адмирала, как он ясно улыбнулся, шагнул навстречу сыну, объятья свои распахнул. А Вэллас то поднырнул под эти объятья, подхватил отца обеими руками, и, ведь – все силы в рывок этот выложил! Он поднял адмирала в воздух, и отбросил его шагов на пять, в грязный, покрытый вкрапленьями земли сугроб; затем бросился к коню.

Он уж ничего не слышал – в ушах его бешено гудело, стремительные раскаты раскаленной крови грозились разорвать голову, а он и теперь не мог остановиться; и теперь жаждал что-нибудь придумать. Вот он решил мчаться на эльфов, выхватывать их из седел, подбрасывать в воздух… и это казалось ему легким, словно бы эльфы и не могли оказать ему никакого сопротивленья, словно бы все это были его владенья – его долина грязевая.

– Остановись, спокойно, тихо, медленно с коня сойди. Улыбнись ясно, взгляд опусти, на колени плавно стань, легко-легко на душе твоей станет. Послушайся меня, ради любви… Тихо, тихо…

Этот завораживающий, тихий голос напевом нежным коснулся Вэллас, и он послушался, он потянулся к этому голосу, и вот каким-то неуловимым движеньем, как во сне, оказался стоящим на коленях, перед Гил-Гэладом. Правитель эльфов положил ему на голову свою большую, теплую ладонь, тихим голосом приговаривал:

 
– Из золотого дня сплетенья —
Видение далеких дней;
Из первых птиц весенних пенья —
Горенье ласковых огней.
Ведь каждый, в годы пробужденья,
Сидел с родным у огня,
Смотрел на искорок круженье,
Весь мир в душе своей любя.
Огонь спокойно, тихо греет,
Потоком огненным кружа,
Тебя он в памяти лелеет,
В росинках утренних дрожа.
 

* * *

В ту ночь, как не жаждал обратного Альфонсо, армия Гил-Гэлада осталась возле тракта, и в эту ночь мало кто спал. Эльфы и люди были заняты тем, что обходили окрестности, собирали остатки погибших – и редко находили тело по которому можно было определить, кто это – чаще находили что-нибудь бесформенное, так что и не понять было – от человека, эльфа или же коня это осталось…

Альфонсо, обнявшись с Нэдией, сидел в небольшом шатре, против Гил-Гэлада, а, кроме них, никого там и не было.

– Ну так – будет ли мне сила выдана? – вопрошал Альфонсо, и пристально, и с мольбою вглядываясь в глаза эльфа.

– Ты ведь знаешь, какие на тебя обвинения. – был ему задумчивый и тихий ответ.

– Да что же мы тут сидим! – взорвался Альфонсо. – …Не хотите!.. Да что я время на разговоры трачу!..

И тут он вспомнил про Угрюма, вспомнил и про Гвара, зычным гласом выкрикнул их имена, и тут же получил ответ – громкое собачье лаянье, и тяжелый стук копыт, где-то поблизости.

– Вот видите – стоило мне только вспомнить!.. Они словно в моем сознании живут… Безумно все это, конечно, но и к дьяволу же! К дьяволу!.. Угрюм, ко мне!

Стук копыт остановился совсем близко, и вот черная конская морда просунулась в шатер, оказалась прямо над плечом Альфонсо, который стал подниматься, и стремительно при этом выкрикивал:

– Да вы сгниете здесь все!.. Проклятое болото… Сколько же можно оставаться на месте! Я не могу ждать! Нэдия – вперед!..

И он уже собирался вскочить в седло, как замер, и бросившись к Гил-Гэладу, склонивши свое, вновь напряженное лицо прямо над ним, выкрикнул:

– О, нет-нет! Я не уйду! Я же чувствую, что моя судьба с этим войском быть. И я покажу вам, какой силой обладаю.

– Зачем же еще что-то показывать? – спокойно спрашивал Гил-Гэлад. – …Я уже кое-что знаю, и вот думаю, как тебе помочь… Скажи – не мечтал ли ты, смертный, увидеть Валинор?

– А-а – слышал я уже эту песню. Что мне этот Валинор, когда в душе покоя нет?!

– А воспоминанье? Ты же счастлив сегодня был…

– Да был! А где мой отец, где прощенье его?! Я запутался! Я ничего не знаю!.. А сейчас…

– Я прошу тебя останься…

Но Альфонсо уже вскочил в седло, уже сидел там, намертво обхватив Нэдию, выкрикивал:

– Не бойтесь! Вернусь сейчас! Вы только выйдите из шатра, увидите, что я сейчас устрою!..

Не успел он еще это договорить, как Угрюм, с готовностью, понес его прочь, в ночь, наполненную походными шатрами и кострами (как уже говорилось, там было не так много люда). Угрюм нес их куда-то прочь, а Альфонсо выкрикивал:

– Давай! Покажи всю мощь! Изожги здесь все!.. Изожги, потому что больно!.. Потому что устал! Я ненавижу тебя… Что, кто-то сказал, что мы, как куклы, что нет у нас собственной воли?!.. Ну, вот и давай, вот и крути мною как куклой! Ненавижу все эту! Отпусти меня! Я же раб твой! Да ведь?!.. Ну и пусть – гори все в преисподней!.. Все смешалось… Да пусть же хоть кто-нибудь поможет мне!..

За Угрюмом пытался поспеть Гвар, который все это время пребывал в повозке, где содержали раненных животных. Он и сейчас еще не совсем оправился от ожогов, но, услышав зов своего хозяина, не мог оставаться на месте. Он мчался так, как ни один пес не бегает, и, все-таки, никак не мог угнаться за черным конем. Вокруг Угрюма, и Альфонсо клубилась тьма, и подобны они были безмолвной, смерть несущей стихии.

Остались позади повозки, впереди распахнулись рассеченные, покрытые фигурками с факелами поля; кое-где свет этих факелов касался и низких туч, и высвечивал там что-то зловещие, которое, казалось, со злобой за ними наблюдало. Огоньки, и близкие и далекие – они распахнулись на несколько верст, и самые дальние казались лишь слабыми, трепещущими, в любое мгновенье готовыми затухнуть искорками.

– Давай же! Показывай мощь! – заревел Альфонсо.

Он чувствовал, что на него сейчас устремлены тысячи глаз, но для него это ничего не значило, и хотел он только, чтобы поскорее это закончилось. А на вопль свой он получил ответ, и настолько это было созвучно происходящему в душе его, что он даже и не сразу понял, что происходит это, все-таки, на самом деле: облачный покров стал наливаться багровом светом, и это уже не был свет, который падал оттуда днем – это свечение было мертвенным, ровным, очень густыми и плотным, жадно заполняющим воздух. Казалось, некий небесный художник-великан закрашивал мир ядовитой краской. Этот световой поток был таким плотным, что удивительным казалось, как это тучи еще выдерживают… Вот и не выдержали, вот и разорвались, стремительными, широкими швами, эти швы, клубясь, отвисли вниз, и из них действительно хлынули густые сияющие тем же кровавым светом потоки – это свечение было слепящим, подобным молнии, и многие пригнулись, ожидая погибели, так как ясно, ведь, видели, что эта густая масса, должна погрести их под собой, словно павшая гора…

Часть этого рухнувшего из туч кровяного потока, попала и на Альфонсо и Нэдия, они ослепли, почувствовали на лицах некоторое жжение, однако, чувствовали и то, что тела их еще остались целыми, чувствовали, что Угрюм несет их куда-то, что где-то поблизости лает Гвар.

А затем Альфонсо услышал плач девочки: почему то ему показалось, что он слышал его много-много раз раньше, будто и видел много-много раз эту девочку; будто и кидался спасать ее много-много раз… или это был не он? Или это только во снах к нему приходило?.. Но вот он, увлекая за собою Нэдию, метнулся на этот плач с коня, рассекая слепящую кровь, врезался не в сугроб, но в бурлящий, грязевой теплый поток – но он, по прежнему ничего не видя, таща на себя Нэдию, рванулся на этот крик, и вот уже перехватил эту маленькую ручку, в которую тоже бил грязевой поток, и понял, что девочка кричит, беспрерывно повторяя:

– Мамочка! Мама! Мамочка моя!..

– Кто ты?! – закричал Альфонсо. – Я не вижу твоего лица, но… мы, ведь, уже встречались прежде! Это же очень важно… Спаси меня!..

– Спасите меня! – страшно вскричала девочка, и, вдруг, перехватила его за шею – вцепилась из всех сил, быстро-быстро приговаривая. – Я так хорошо жила, с маменькой, с папочкой; такая у нас хорошая деревенька была, а летом то… летом то столько всяких кушаний было! А вчера нас самих покушали!.. Страшные: они вихрям подобны были, и так то громко кричали!.. Они в дом ворвались через окна ворвались, а маменька то меня схватила, через дверь выбежала, во двор – а там в нее вцепился… Она то к колодцу – меня туда бросила, а сама не успела. У нас колодец не глубокий, но водица то студеная, я там всю ночь просидела – потом, как рассвело, они кричать перестали, ну а я начала выбираться. Так тяжело! Ручки мои замерзли, а стены колодца еще и льдом покрыты были, так что: почти все время вниз я соскальзывала, и так то весь день… В темени уж выбралась, и вижу эти огоньки, к ним бросилась, и увидела… кажется маменька моя на снегу лежала, я то к ней – и тут и хлынул этот свет, вместо снега – чувствую, вода теперь бьется, или грязь… Но уж лучше холод, лучше снег, чем эта кровь! Все здесь в крови!.. Спасите меня!..