Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 114 страниц)

– А, так это, братец мой! Это ты, который… который ничего не стоит! Да-да, знал бы ты, что я испытал сегодня ночью! Я возносился к небу, я боролся с сами светилами – видишь – все вокруг выжжено? – так это все от меня, от меня! Я боролся с огненным демоном, и я одержал победу! Видишь ли ты мое величие?! Моей армии сейчас не видать, но она – я чувствую это, – где-то поблизости!..

С неимоверным трудом удалось ему встать на ноги, да он еще и спину смог распрямить, проговорил торжественным голосом:

– Так что победа, все-таки, за мною!

Теперь он уже и сам уверился, что все сложилось в его пользу, а как только он смог разлепить глаза, как только увидел лазурный свод небес, эти облака белоснежные, пение перелетный птиц когда услышал, когда вдохнул свежий ветер, весны предвестник – то уверился, что – это все в его честь, да иначе то и быть не могло.

Альфонсо же проговорил:

– Так это был ты? Так это ты на меня, с ледяною армией набросился? Я не узнал тебя, но уже потом, в пылу схватки, почувствовал что-то родное – только вот остановиться уже не мог… Так вот как нас судьба свела!

– А-а! – дико вскрикнул Вэлломир, который понял тоже самое. – Хорошо же, братец! Теперь понял мою мощь – ты жалкий и поверженный! Да как ты смел, на Меня посягнуть?! Моли же о пощаде, червь!

Альфонсо сидел опершись на локти, а Вэлломир толкнул его ногою, поставил ему ступню на грудь, и пророкотал громко, словно бы перед незримой толпой выступая:

– Таково Мое величие! Такая участь ждет каждого, кто посмеет на Меня подняться!.. Моли же – моли прощенья, о презренный, и тогда быть может…

Все это время Гвар крутился поблизости, подбегал то к одному то к другому, но вот остановился над Гэллиосом и тоскливо завыл – казалось, что – это человек горестно рыдает. Невозможно было оставаться безучастными к этим горестным звукам, и первой подползла Нэдия, дотронулась ладонью (все еще девичьей) до его лба, некоторое время оставалась так, недвижимая, затем – тихо молвила:

– Он мертв… Не кричите так, пожалуйста. Он, ведь… он ведь рядом, еще где-то в этом воздухе. Да-да – я чувствую это, он же целует нас на прощанье.

И тут все увидели, что солнечный свет стал гораздо более ярким, но он не жег глаза, он наполнял их чем-то теплым и сладостным – словно мед, пили их глаза этот свет – даже и Вэлломир позабыл о своем гневе, он задирал голову все выше – и он, и все остальные видели, что над многочисленными облачными горами, вздымается в этом раздолье весеннем иная гора – такая же легкая, как и облака, но незыблемая, тожественная в своем спокойном величии – видны были ее склоны, почти сливающиеся с воздухом, вершина же ее белоснежная взметалась на высоту недостижимую ни для птиц, ни для ветров – никогда им не доводилось видеть зрелища более грандиозного, и в тоже время – так близкого сердцу; гора казалась такой прекрасной, и так хотелось взлететь к ней, узнать ее тайны. И все думали: «Нет, не может быть в Среднеземье таких гор – она, ведь, вздымается над всем миром, она – единственная, зовущая к себе светлые, святые души… Да – это же великая гора из самого Валинора, а на вершине ее – трон Манвэ, который видит оттуда и нас, и все-все, в этом мире происходящее. Как же снизошло до нас такое виденье?..» – и тут каждому подумалось по своему, и все же, в одном было сходно – это как отблеск грядущего величия, к которому надо стремиться.

И первым заговорил Вэлломир:

– Да – я знал, что ты предо Мною откроешься… – он гордо задрал голову, и протянул к вершине руки. – …Ты приведешь Меня к истинному величию! Да – этот день, и все это принадлежит Мне!!!

Но тут, в воздухе, стало разливаться, и становилось все сильнее печальное пенье: какие-то светло-золотистые, почти прозрачные крылья, какие-то образы – столь легкие, столь воздушные, что и невозможно было их разглядеть – казалось бы – они должны были объяснить хоть что-то – но нет – не было ни слов, ни прекрасной музыки – они появились как слабый, случайный отблеск чего-то. На какое-то мгновенье, впрочем, послышалась им и музыка… тут же растаяла, как и это виденье, а гора небесная была сокрыта клубящимся облаком. Когда же это облако прошло, то открылась лишь чистая, словно бы отшлифованная лазурь…

– Ну, а теперь он еще здесь?.. Гэллиос еще здесь?.. – дрогнувшим голосом спросил Альфонсо, но не получил никакого ответа…

Хотелось полностью изменить нынешнее свое состояние…

Дул ветер, возвращались птицы, солнце светило, а Альфонсо закричал – закричал от собственного бессилия; он заскрежетал зубами, и едва ли понимал, что часть слов и вслух проговаривается:

– Ну, теперь то для Тебя, ворон, время. Да, да – самое, что ни на есть время, чтобы с меня всякие клятвы да жертвы срывать!.. Что бы я сейчас, не сделал; и ради того, чтобы прежнюю, ночную силу вернуть… Где ж ты, окаянный?! Что же не идешь, когда сам тебя зазываю?!.. – и тут закричал уже в полную силу. – Эй, Угрюм! Где ты, конь проклятый, конь темный?!.. Снегом тебя занесло?.. Нет – не верю, чтобы снегом занесло – мы, ведь, и с тобою связаны – так то связаны, что и до смерти не расстанемся… Что ж не бежишь ты?!.. Эй ты, окаянный, забери нас всех отсюда, да скачи… эх – лети ты – лети куда глаза глядят!

Он громко рыдал, он едва на ногах держался, но вот схватил за плечо Нэдию – так смог выстоять еще некоторое время, и все с тоскою оглядывался по сторонам, и, видя только ровное поле (хотя с одной стороны, верстах в двадцати синели Синие горы) – видя только это яркое, белое раздолье, да еще уродливую черноту вокруг себя – он громко застонал. Вот повернулся, и вглядывался в жуткий лик Нэдии – принимал это без отвращенья, но как должное. Он шептал:

– Что же это – смерть нас со всех сторон окружает… Кажется, когда это началось – два, три дня назад? Да нет, Нэдия – все время, когда мы вместе – все вокруг нас смерть кружит… А душа то устала от этих ужасов – так бы душе хотелось покоя… Что же ты молчишь… Хотя нет – ты молчи… И не смотришь… и не надо… не надо…

Он завыл от тоски – он искал этой тоске какого-нибудь исхода, но не видел такого – и только больше – все больше в боль свою погружался.

В это время, расстояния метров с пяти от них раздался треск, и, в одном месте, где поверхность вся покрыта была трещинами, вырвалась обожженная рука – вместе с ней, и стон. Альфонсо и Нэдия, опираясь друг о друга, поспешили к этой руке – Вэлломир остался на месте, однако – в его взгляде была довольно заметная растерянность – он как-то смутился от этих воплей Альфонсо, и не чувствовал уж большей прежней уверенности в своем величии – засело в него какое-то страдающие сомнение, которое он и сам никак не мог определить.

Между тем, Альфонсо и Нэдия подбежали к этой вырвавшейся руке, что было сил потянули ее на себя. Раздался быстрый рыдающий голос, который они сразу же узнали – то был Вэллиат:

– Как же темно!.. Неужто это и есть смерть?!.. Эй, старик – ну, и где ты теперь?!.. Ответь скорее: есть ли из этого исход?!.. Видишь… а точнее – что тут видеть, когда мрак один… Так вот она – смерть то твоя!.. Вот она какова – ты думал что простор, а нет никакого простора! Вот с чего ты взял, что простор будет?! Ха-ха! А вот и клеть оказалась, в которой не пошевелиться, в которой мрак один!.. Да что же это такое?!.. Да есть ли отсюда хоть какой исход?!.. Вот, вот – то-то и оно, что веками это все тянутся… Да какими веками – это я, наверное, в своем теле сожженном сгниваю – тело сгниет и меня не станет!.. Нет – вы спасите меня! Нет – я жить хочу! Жи-и-ить!..

Слово «жи-и-ить» – он выкрикнул как молитву, и как раз в это время его перехватили за руку Альфонсо и Нэдия: что у них сил было, к себе потянули, и вот уже появился сам Вэллиат – сильно закашлялся – а затем, стал пристально вглядываться в Альфонсо – лицо его было обожжено, но и так проступала на нем испарина, итак видно было, что он очень, от всего этого напряжен.

– Живой?.. Спасли меня?! – он даже рассмеялся, и тут же сам перехватил Альфонсо за руку, сильно сжал ее. – А вот скажите: есть ли такое питье… Эй, где ты кудесник старый?! Эй, Гэллиос?!..

– Он мертв… – сказал было Альфонсо, но, конечно, Вэллиат его не слышал – он продолжал выкрикивать. – Где же ты?!.. Эй, вместо всех своих речей возвышенных дай мне одно питье – такой питье, чтоб я сто веков прожил и старости не знал, потому что жуткая эта смерть! Да, да – жуткая – слышишь ты?! – тут ему стало дурно, он задрожал, стал исходить жаром, и с мукою, до предела сил своих сжал руку Альфонсо. – …Не дай умереть! Все отдам – только не дай умереть!.. Не хочу этого мрака не бытия… О-о-о нет – не хочу чтобы сгнивал мозг, хочу каждое мгновенье из этой никчемной, пошлой жизни помнить – чтоб тошнило от этих воспоминаний, но только не это небытие! Не-е-ет!!! – взвыл он, когда ему показалось, будто Альфонсо хочет сказать ему что-то – жар от него исходящий еще усилился. – Ничего не говори – в преисподнюю эти объясненья! Я теперь уверен – есть это небытие! Держи меня, о-о-о, проклятье – держи же меня!.. Эй ты, отвечай, что было до твоего рожденья – если душа вечна, значит она и до этого была – ну, отвечай, что было за пятьсот веков до твоего рожденье?! Хорошо помнишь! А-а-а – тьма, тьма забирает, держи же меня – проклятье! Держи!!! Что не можешь вспомнить?! Нет, нет – вот оно – твое бессмертие – есть только вспышка болезненная, которую жизнью зовем мы, и есть еще это небытие! Да! Слышишь ты – я уверен, что через пятьсот веков после смерти моя душа будет чувствовать то же что и за пятьсот, и за миллион до нее – ничего! Потому что все это бредни – нет никакой души! Нет!.. Жизни вечной хочу я!.. Где ты старик?! Давай мне этого питье!.. А-а – нет такого питья?!.. Нет?! Ну так и мечтай о вечном блаженстве, потому что ничего иного не остается! Спаси ж меня!

Он захрипел, закашлялся – и все-то кашлял и кашлял, никак не мог остановиться, и все то исходил жаром, и все стонал и бредил – теперь уж почти совершенно бессвязно, выкрикивая чаще иные слова: «смерть», «тьма», да «ужас». И Альфонсо и Нэдия, видя его страдание, на время и о собственной муке забыли – они пытались ему помочь – больше словами, молили посмотреть на небо, ветра вздохнуть и прочее, но он совсем их не слышал: судороги его продолжались довольно долгое время – затем он замер…

– Одного отступника нашли. – величественно, но несколько нетерпеливо проговорил Вэлломир. – Тот, кто сходит с истинного Моего пути всегда приходит к безумию и смерти. Осталось найти еще одного, не так ли? Тот, жалкий шут, с извращенным мозгом сейчас, я уверен, пребывает где-то в виде грязи, кружит с девками, и хохочет с бесами. Я вам напомнил, ну а вы, конечно, сейчас за поиски возьметесь…

Действительно, напоминание Вэлломира оказалось весьма уместным, и взялись они за поиски Вэлласа. Они стали кричать его по имени, Гвар несколько раз пролаял, однако – никакого ответа не было.

– Неразумные. – с деланным пренебреженьем проговорил Вэлломир. – …Надеются, что безумец откликнется, тогда как безумец этот далеко-далеко отсюда. Тело его будет найдено в этой толще, а вот ничтожный дух…

Вэлломир еще долго говорил в таком духе – все старался выглядеть к этому непричастным, стоящим выше этого, хотя, на самом деле это очень волновало его, и он бы хотел, чтобы поскорее нашли Вэлласа, хорошо бы нашли и еще кого-то – многих, многих нашли – чтобы его окружали люди, а не эти снежные поля. Где-то в глубине сердца, он отдавал себе отчет в том, что самым страшным было бы теперь остаться в одиночестве – понимал, что, ежели такое случится, то и не выдержит он, рассудка лишится.

Совершенно неясно было, где искать Вэлласа, тем более, что участок этой исковерканной, черной земли тянулся, по меньшей мере на несколько десятков метров – и он мог находится погребенным в любой части. Они ходили, кое-где отдирали спекшиеся пласты, выкрикивали его имя, а, между тем, небо вновь заволокло плотной облачной стеною; вновь, низко над их головами, проплывали темно-серые отроги, начал и снег сыпать – это была уже не буря, но сразу сделалось и мрачно, и бесприютно.

Искали с какой-то обреченностью – искали уже с полчаса, и совсем истомились, чувствовали, что тела просят хоть какой еды, отдыха – но и понимали, что скорее повалятся замертво, чем оставят, и все отдирали пласты, и все выкрикивали его имя.

* * *

Вэллас, который был обожжен сильнее всех еще при погружении в темную бездну был вырван из рук братьев еще когда сияющее облако поднялось в небо, когда же произошло падение, он был поглощен в мигом промерзшую черную толщу. Некоторое время пролежал он в забытьи, а, когда очнулся, то ничего, кроме мрака не увидел. Он стал еще оглядываться, попробовал подвинуться и ему это хоть и с немалым трудом удалось. Болело обожженное, побитое тело – больше болела голова – болела от страха – он боялся, что раздастся хохот, и вновь будут прыгать бесы, и вновь он станет сходящей с ума грязью. Тогда он зашептал:

– Нет, нет – пожалуйста, не надо никакой Маргариты, вообще никакого не надо. Вот пускай будет у меня такой уединенный уголок природы – нет – не уголок, а что б на тысячу верст ни одного разумного существа… Пусть бы я там от одиночества страдал, но – это страдание, на самом то деле, не в какое сравнение с этими муками не идет… Да, да – это когда поблизости кто-то разумный, вот тогда и становлюсь шутом, тогда и лезут из меня бесы; а вот бы в совершенном одиночестве остаться – вот тогда бы и излечился…

Так он говорил, а, между тем приметил, что стал разгораться некий тускло-зеленоватый свет, сначала то он подумал, что это его глаза привыкают ко мраку; затем понял, что – это, все-таки, некий источник света, раскрывшийся только теперь, когда он эти слова произнес. В этом свете, виден был плавно загибающийся вверх туннель, стены которого были такими гладкими, словно отшлифованными, в этих стенах виделись многочисленные ответвление – меньшие туннели, у которых стены были столь же отшлифованными, как и у большого. Тускло-зеленоватый свет вырывался спереди – оттуда, где главный туннель плавно загибался вверх, туда, едва протискиваясь среди стен и пополз Вэллас. Ему казалось, будто некий палач постоянно переламывает его тело, он скрежетал зубами, с ужасом отталкивал ту тьму, которая глаза его заполняла. При этом он бормотал надрывным голосом:

– Быть может, это вы, поганцы синие, смеетесь надо мной? Может, я уже умер, и все это так – чтобы поборолся, пострадал я побольше, а?! Специально все устроили, а сами, мерзавцы, сидите в этих стенах, да хохочете надо мною!..

Вот изворот туннеля – он увидел над собою густые травы и цветы и тогда застрял – но теперь он видел цель, теперь он не говорил ни слова, но боролся из всех сил – цепляясь дрожащими пальцами за входы в маленькие туннели, ему удалось все-таки подтянуться, и вот он перегнулся через край, вот уткнулся лицом в эти теплые, душистые травы и цветы, с жадностью стал вдыхать их аромат, затем – с наслажденьем стал жевать это живое, чистое, еще ничего не видя, еще с темными кругами перед глазами, услышал он журчистое пение ручейка, и тут же рванулся на это звук, погрузил в свежую прохладу голову, сделал несколько глотков, почувствовал будто живительный пламень по жилам его растекается, воскликнул что-то бессвязное, откинулся на спину, и пролежал так довольно долгое время с закрытыми глазами, вбирая полной грудью воздух, чувствуя на лице своем тихое прикосновенье теплого света. Он боялся открыть глаза, он боялся, что вместо чудесного, увиденного в первое мгновенье, вновь откроется это уродливое, сыплющее мокрым снегом небо, и вновь безумие, вновь грязь.

Он открыл глаза, когда услышал заливистую трель какой-то птахи. Над ним был очень густая, полностью скрывающая небо, но просвечивающая этот темно-зеленый свет древесная крона, мириады листьев плавно шевелились, едва-едва слышно шептали ему что-то. Он соскучился по красоте, он рывком поднялся, и все еще со страхом, ожидая увидеть какой-то подвох, огляделся; сначала быстро, затем медленно – со вниманием, с наслаждением.

Это был именно такой уголок о котором он недавно мечтал. Это были глубины некоего исполинского, плодоносного леса – и он чувствовал (с блаженством чувствовал), что на многие тысячи верст, да на всю бесконечность, только этот, бесконечно разнообразный лес. И он знал, что нет ни энтов, ни эльфов, даже и крупных зверей нет – и никто-никто пусть и мудрый и добрый не будет на него смотреть ясными глазами, понимать что-то, чему то его учить – его от этого тошнило; его вообще бесило, когда кто-то на него смотрел или что-то думал про него. Только теперь он в полной мере понимал, сколь же воротило его, от всех этих наставников, от чужых слов, мыслей.

– Теперь я один, совершенно один! – он рассмеялся и вскочил на ноги. – И никого не хочу видеть, тем более Маргариту! – тут он из всех сил прокричал. – Никогда не хочу видеть эту Маргариту!!! – он рассмеялся, прислушиваясь, как гулко перекатывается, постепенно затухая, эхо от его вопля. – И никто за мною не следит. Я один – я же совершенно одинок!.. Ха-ха – теперь то я буду делать, что за хочу… Что желудок заворчал? Что есть хочешь, старина?.. Нет – ничего не отвечай – мне не нужен чьей-нибудь, кроме моего разума голос!

И вот он побежал куда-то, отмечая, между прочим, что такие плотные кроны повсюду, что они плотно сцеплены, и везде этот тускло-зеленый свет – в нескольких местах, правда, прорывались солнечные колонны, но они были такими яркими, такими плотными, что встав в одну из них, и задрав голову, он едва не ослеп от золотого света, затем, когда шагнул в сторону – лес представился скопищем теней, которые плотной стеной вихрились вокруг него, чего-то молча выжидали – он вскрикнул, встряхнул головою – и все стало по прежнему, хотя та первая радость уже прошла.

Спереди он услышал сильное журчанье, чувствуя, что там произойдет что-то важное, бросился на этот звук и вот выбежал на поляну, метров сорока, которая также была погружена в тень – поляну окружали исполинские кряжистые стволы, с темной шишковатой корою, но какие это деревья Вэллас не знал.

Поляну рассекал надвое ручей метров в пять шириною, вода в нем была темной и стремительной. Дно ручья было вздыблено валунами – причем, валуны были какие-то уж слишком для леса огромные – такие бы могли лежать на дне горной реки, но никак не в лесной – да и вода… что могло толкать воду с такой силой – она прямо-таки рвалась вперед, ревела, наталкиваясь на валуны вздыбливалась, с грохотом перелетала, и так постоянно – казалось, что это некое живое, но израненное, торопящееся в свою нору существо. В одном месте прорывалась золотая колонна, и она отнюдь не ласкала воду, скорее – она напоминало раскаленное орудие пытки, погруженное в плоть – вокруг этого места вода издавала какой-то особенный, напоминающий не то вопль, не то безумных хохот звук; она пыталась расступиться, однако неведомая сила гнала ее на муку, и продолжалось это беспрерывно.

Вэллас и сам не заметил, как подошел к самому берегу – раз взглянувши в эти стонущие воды, он уже не мог оторваться – это созерцание доставляло ему удовольствие. Вода ревела, стонала, мучалась, а он находил в этом что-то даже приятное, и ему хотелось что бы еще громче был этот звук – чтобы быстрее еще несла этот поток незримая сила. Как он хотел, так и вышло: еще в нескольких местах кроны деревьев разомкнулись, и плотные золотые колонны рухнули оттуда в воду. Теперь уже из нескольких местах раздавался этот мучительный стон, а Вэллас слушал, слушал – наслаждался этим возрастающим, становящимся уже пронзительным звуком. Поток значительно убыстрился, вода проносилась о скоростью хорошего скакуна – от нее даже ветер исходил.

– Так, так! – в восторге воскликнул Вэллас, и шагнул еще ближе к этой стихии. – Ну, нравиться теперь?!.. То-то же! Ха-ха!

Он шагнул вперед, и вот обнаружил себя стоящем на валуне, равноудаленном от обеих берегов, вода клокотала прямо под его ногами, а, время от времени, вдруг вскипала, вскидывалась вверх, вдруг перелетала через его голову.

– Почему ты боишься света?! Привыкай! Привыкай! Я тебя приучу к солнечному свету, ты у меня вся засверкаешь!..

И вот незамедлительно, по его желанию, прорвалось еще множество лучей – эти были, в основном тонкие, словно игла или жала – они раскаленные, сияющие вонзались в водную плоть, и та уж, обезумев от страдания, бешено металась из стороны в сторону, тут же, впрочем, сама в себя вбиралась, и все вздыбливалась, и все стремилась утечь поскорее – ревела в нестерпимой муке, неслась со скоростью для воды немыслимой – быстрее чем, ежели просто падала. Многие валуны шатались – водные струи терзали эти многотонные громады, от некоторых отламывали части, и они, словно выпущенные из осадного орудия, свистели в воздухе – но ни камень, ни брызг воды еще не задел Вэлласа – его глыба оставалась незыблемой.

Теперь, в вихрящихся разрывах вод, виделись сотни раскрытых в вопле глоток – и глотки эти растягивались, лопались, тут же новые появлялись – и все-то они все вопили и вопили безудержно.

– Да, да! – продолжал в восторге вопить Вэллас, и совсем уж позабыл как вначале обрадовался лесному спокойствию. – Привыкайте же к свету! Больше, больше света! Вам, я вижу, мало?! Так вот вам еще!..

И, послушные ему приказанию, на воду обрушились еще сотни жарких колонн. Теперь практически вся поверхность, на всем протяжении поляны, была пронизана.

– Смейся же! Смейся же, а не реви! Из мрачной ты стала солнечной! Смейся! Ха-ха-ха!..

Он зашелся затяжным хохотом – и не помнил теперь о бесах своих, думал только о том, что ему теперь хорошо, что – эта забава по его характеру. Пока он хохотал – подхватил его хохот и ручей – это был оглушительный, бурлящий, безумный хохот. Вэллас, все еще продолжая смеяться, взглянул в его толщу, и увидел там стремительно проплывающие, черные, грязевые пятна – они вопили обезумев от боли; но все окружающее слепящее, уже перерожденное по его воле, все хохотало и хохотала – вся эта масса двигалась рывками – рывки происходили повсюду, от них рябило в глазах, от них начинала болеть голова.

Тогда Вэллас перескочил на берег, увидел эти исполинские кряжистые стволы, и вот ударило ему в голову: «Да здесь же все подвластно моей воле! А вот что захочу то и с вами сделаю!..» – это мысль привела его в еще больший восторг. Так, раз начавши, он, как и было то в его характере – уже не мог остановиться – он уже и думать не мог, что можно все оставить так как есть, даже самому чему-то от окружающему научиться, – нет – ему хотелось, чтобы все именно хохотало, чтобы было какое-то безумное веселье – и его уже претило от того, что стволы так вот стоят, без всякого движенья – и он завопил, хохоча: «Чио же вы не смеетесь?!» – и он бросился к ним, и схватившись за кору стал раздвигать ее в улыбки – кора действительно легко раздвигалась, вырывался из нее стон – запах подгнивший древесины – затем – этот хохот.

Он раздвинул улыбки только у нескольких деревьев – у иных же они открылись сами, и теперь все грохотало и тряслось от тяжелого, безумного хохота. Вэллас оглянулся – потом завертелся запрыгал на месте, и было ему и больно, и, в тоже время – восторг в нем был. Теперь ручей мучительно сверкал и передергивался, безумным хохотом орал, деревья хохотали, травы тряслись, тени прыгали, но и этому ему было мало, и он вопил голосом исступленным, иногда в визг переходящим:

– Все вертись! К черту этот лес! К черту эту тишь зеленую! А ну ветви – вы, рабы мои, а ну танцуйте, а ну извивайтесь! Что есть сил – старайтесь – визжите, хохочите!

И эта его воля незамедлительно была исполнена: ветви действительно стали двигаться – они извивались, бились во все стороны – ветви и малые и большие переплетались, стонали, визжали, так как были напряжены до предела, а некоторые и ломались, но их, уже мертвых, не выпускали, продолжали крутить в своих цепких объятиях ветви более крепкие. А вот многие листья, обрываясь, летели к земле – это был настоящий зеленый листопад, и Вэллас завопил:

– А вы что же просто так падаете?!.. Нет – вам, как и всем моим подданным надлежит совершать безумства!.. А ну – крутится! А ну метаться – бейтесь, веселитесь, орите!..

Вот и листья подчинились его воли: как он того и хотел – они метались, они перекручивались, издавали некое подобие смеха, разрывались в какую-то требуху, и все то продолжали мучаться, метаться – воздух заполнился темно-зелеными волнами, и Вэллас поглощал их, чувствовал, как они прокручиваются в его внутренностях, и там продолжают хохотать…

Тогда он бросился бежать, и бежал из всех сил – вокруг все хохотало дергалось… нет – корни еще не извивались, и он завопил:

– И вы бейтесь – бейтесь и хохочите! Меня претит от того, что вы застыли, от того, что вы такие спокойные – ну же – быстрее! – Из всех сил бейтесь!..

Конечно, стали извиваться и корни – их было великое множество – больших и малых, они все вырывались, вместе с клочьями земли, и земля эта, приобретая причудливые формы тоже начинала биться в воздухе вместе с лиственной требухой. Это был уже какой-то хаос: корни подталкивали Вэлласа и он, с хохотом летел, кувыркался в воздухе, бессчетные формы орали и извивались, все кружилось, взметало, опадало, и не понять было, где низ, где верх; совершено не ясно было, куда он несется – да, впрочем – это и не интересовало его, так как чувствовал Вэллас только восторг да боль, и он не хотел, чтобы эти чувства прекращались.

Он стремительно летел, бежал, вихрился – перед ним раскрывались стонущие, хохочущие, извивающие проходы, тут же вновь захлопывались, его бросало из стороны в сторону, он катился по дрожащей, изодранной земле, и с безумным хохотом выкрикивал:

– Ее быстрее! Ну же – я приказываю! Ха-ха… Еще быстрее, чтобы все рвалось и хохотало!..

Вот он ухватился за очередной исполинский ствол, крепко-накрепко прижался к нему, заорал:

– Что же ты в земле то стоишь?! Ну же – прыгай, прыгай!.. Что вы все стоите – прыгайте, летайте! Чтобы все крошилось!..

И вот не только этот, но и все иные стволы, согласно с его волей, стали вырываться из земли, стали стремительно кружить в воздухе: все быстрее и быстрее – воздух стал весь темными, он гудел от бессчетных рассекающих его тел, но и этого Вэлласу было мало, он надрывался:

– Ну, же – а теперь бейтесь, ломайтесь, крошитесь друг о друга!.. Разламывайте сами себя! Дробитесь же в прах, в щепы! Так весело, так весело!..

Вот он вылетел на брег некоего довольно большого, уже всего покрытого волнами озера; неба по прежнему не было видно – теперь его застилали дробящиеся друг о друга стволы – над волнами вихрилось кружево из щепок и разорванных листьев. Вэллас прямо таки рухнул на эту воду, но он не хотел в нее погружаться, и она держала его на себе, он же исступленно, с прежнем безумным хохотом топтал ее; выкрикивал:

– А ты же что лежишь здесь, такая спокойная?!.. Нет – ты не должна быть спокойной! А ну вспенься, а ну и ты клокочи, терзайся – а ну, чтобы было весело! А ну, до самого неба вздымайся!..

Вот и озерная вода покорилась его воле: она, с ревом, взметнулась вверх, и там, скрутившись стонущими узлами, вдруг, с хохочущем грохотом разорвалась…

Вэллас чувствовал некоторое утомление ото всего этого, но он не чувствовал к этому отвращения, и он отнюдь не собирался молить, чтобы это поскорее прекращалось – напротив, он все больше расходился – вот он подпрыгнул и закружился в одном из вихрей, и он вопил:

– Ну же ты, неразумное! Ха-ха! Теперь уж все друг о друга раскрошись – теперь уж, чтобы совершенно ничего не осталось! Все друг с другом смешайся, и только реви погромче – слышишь ты – ха-ха-ха!..

И вот все перемешалось в одну безобразную, судорожно дергающуюся массу, в которой и сам Вэллас был – он стал срастаться с этой массой – он сам хотел с нею срастись, жаждал еще чего-то более необычайного, и даже не понимал, что срастается то с грязью.

Но вот он сросся, и тут же обнаружил, что теперь он огромная (он даже и не мог понять насколько), изодранная, грязевая долина. Он пытался вырваться, и от этого вздымались исполинские смрадные гейзеры, однако – и они не могли пробить того тяжело темно-серого купола, который безудержно сыпал мокрым снегом.

В глубинах его началось движенье, и он заорал – заорал так, что все затряслось – даже и купол небес затрясся, и в то же время – все оставалось незыблемым, прежним – он знал, что произойдет дальше, потому и кричал. Вот и выползли они – и их было бессчетное множество – сейчас бесы казались более отвратительными, нежели когда бы то ни было прежде – они кричали:

– Ну, больше не станешь нас гнать?! Мы же не из вне откуда-то появились, мы же самого тебя частицы!.. Был лес зеленый, а ты вот нас в мыслях своих народил – мы же не пиявки – нет, нет – ты сам, по доброй воли нас вскармливал! Или же нет?! А?! Тебе же это удовольствие доставляло и не мог ты тот лес зеленый терпеть – вот и радуйся теперь, тому что вышло!.. Быть может, еще один такой же лес тебе подарить?!.. Так ты его опять разрушишь, и снова нас народишь! Папочка, Вэллас – ведь ад в твоей душе! Безумец, безумец! Шут! Добро пожаловать, о король, в наше царство!..

И вновь началось то, что было уже прежде – они барахтались в грязи, они выделывали всякие мерзостные шутки, и хохотали – хохотали беспрерывно. Вэллас все кричал им, чтобы убирались они прочь, однако, они ему отвечали, что без них он не сможет – и он, хоть и испытывал отвращение – понимал, что, действительно, в спокойной гармонии природы он не сможет быть счастлив, что это безумное, бесовское есть часть его души, и он не сможет долго выдерживать – любое, подвластное ему место обратит в такую вот уродливую, хохочущую долину. Глядя на них, он понял, что и сам выделывал недавно нечто подобное, и стоило ему только захотеть – он вселился в одного из этих бесов, и он выделывал всякие мерзости, и он взметался на грязевых гейзерах под самый свод – наполнялся снежинками, падал обратно в грязь, и все хохотал…

Так, в безудержном веселье, где не было никаких слов, никаких мыслей, но только порывы – проходило время. Иногда его страшно начинало, от всего этого мутить; но – это ненадолго – он не мог вспомнить прошлого, постепенно забывал кто он, и все прежние помыслы его, воспоминанья – все задергивалось пеленою, и оставалась только эта долина, и хотелось только, чтобы это веселье становилось еще более безудержным, совершенно безумным, чтобы все это возрастало… а больше ничего уже не хотелось…

Постепенно, стало изменять ему сознание – видел то он все отчетливо, но вот действий своих не помнил – все эти прыжки, кружение, взлеты, погружения, мельтешение – все это, хоть и перемежалось в самых разных комбинациях, однако было и однообразным, и повторялось бессчетно – кажется он выполнял миллиарды каких-то тупых действий, и над каждым из них потешался, кажется – это продолжалось уже века, и, как только он представлял, что – это действительно уже века продолжается – так начинала у него болеть голова – он начинал выть, жаждя вырваться, но тут же вновь втягивался в круговерть, и все никак не мог из нее вырваться…