Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Это же Цродграбы! – радостно воскликнул Даэн. – Значит – там и Дитье, и Барахир, и… Вероника. Как же хорошо, что мы встретились! Несите нас обратно, и уж, ежели нас так почитаете, то не смейте больше поднимать оружия. Вообще – выбросите эти обломки камня!

«Мохнатые» не понимали его слов, и от того, что не понимали, от этой загадочности, проникались еще большим благоговением – падали перед ними на колени – неотрывно смотрели своими сияющими белесым светом, звериными глазищи.

– Неужели не понимаете? Так назад же нас несите! – и он протянул руку к ущелью…

Тогда Цродграбы поняли, но совсем не так, как хотел Даэн: некоторым, самым горячим из них подумалось, что «бог» хочет, чтобы они пожертвовали собой, ради общего блага, и они, конечно же, с готовностью на эту жертву пошли. Они прокричали несколько торжественных (на самом деле – очень глупых) слов – и тонкой вереницей устремились по этому тонкому, хрупкому мосту: разбежавшись от одного края до другого, принялись прыгать – мост затрещал; все племя хрипловатым, надрывным хором взвыло что-то. Даэн только и успел вскрикнуть: «Нет!» – а мост уже переломился – как раз у двух краев – полетел, унося с собой, в бездну Цродграбов, который и теперь считали себя героями, кричали что-то торжественное.

– Этого и следовало ожидать. – презрительно усмехнулся Дьем. – Мы же в окружении безумцев!

Тарс метал свой гневливый взгляд, все порывался выкрикнуть: потребовать, чтобы ответили, где находится Маэглин; Даэн плакал, а мохнатые, теснясь на карнизе плотно обступили их – внимательно смотрели, внимательно слушались, пытаясь понять божественный смысл их речей.

Первым очнулся Дьем: он усмехнулся, и выкрикнул:

– Что ж теперь тут стоять и мерзнуть? Давайте в долины… Хотя – что вам говорить, ежели вы все равно не понимаете.

Однако, теперь они поняли все в точности, и поспешили – теперь обратно – на юг. Цродграбы шли вслед за ними, по другой стороне ущелья, кричали что-то, однако, из-за завываний ветра, из-за воя волков, невозможно было разобрать, что они кричат.

* * *

Это была та самая непроглядная, колдовская ночь, которая застала иступленного Альфонсо, в центре многотысячной толпы, неподалеку от северных ворот Эрегиона; а Аргонию и Лэнию – среди лесов. Не могу сказать, что эта чернота разлилась по всему миру, но, по крайней мере, во всех краях, где происходит мое повествованье, она расползлась в полную силу – нахлынула и на Самрул, и на отряд конников из Горова, во главе которого были двое сынов сурового Троуна.

Незадолго до этого они отступили на полверсты от стены, и там, где они отступали, оставался на снегу кровавый след, крестом пересекая предыдущий и более густой мазок, оставленный волчьей стаей. Слышны были такие возгласы:

– Этот медведь – это исчадие преисподней!.. Проклятье – он перебил не меньше дюжины наших!.. Его не возможно было убить!.. Да – едва к воротам отогнали; но и там бы не избавились, если бы его дружки не запутали его в сеть и не втянули в крепость… Ежели, там все такие – плохи наши дела!.. Да какой там! – Все остальные едва на ногах держаться!.. А мы одного захватили – вот сейчас и расспросим!..

Спешно разбили лагерь, так же спешно стали собирать хворост, но до тех пор, пока не сгустилась эта чернота, успели собрать совсем немного – да и то – по случайности – ветви торчали из снега – их раскопали и нашли кустарник. Хватило всего на один костер, который и развели, возле главного шатра. Воины плотно обступили пламень, протягивали к нему руки, но большинство, все-таки, осталось где-то во мраке. Те, кто стояли возле костра, смотрели на Хэма, которого подвели к одному из братьев (второй, с пробитой рукой, потерял много крови, и пребывал в забытьи). Хоббиту связали руки, да еще держали за плечи, в спину же ему упирался клинок. Наследник престола говорила:

– Тебе бы сразу стоило поджарить ноги, за то только, что ты один из сброда, убившего моего старшего брата – но они у тебя заросли шерстью – будет мерзкая вонь!.. А ну отвечай, сколько вас в крепости…

Хэм не видел смысла в том, чтобы что-либо скрывать; и, несмотря на все пережитое, несмотря на ужасы им виденные, он остался во многом наивным, в общем – он был самым обычным хоббитом. И не стал он размышлять, как бы стоило повести рассказ – преувеличить или приумножить число восставших: стал он рассказывать искренно, пытаясь даже склонить воинов к жалости – начав с самого восстания, упомянув и про Фалко и про трех братьев, он поведал и о волчьей стаи, и о том отчаянии, которое, в последние дни всеми ими овладело, закончил свою, довольно длинную речь так:

– …И прошу Вас пожалеть нас, и не злится; нам очень жалко, что убили вашего брата. Да ведь каждое убийство – это страшно. Но простите нас, примите, пожалуйста, с миром; мы не станем вам противится…

– Что?! Не станете противится?! – зло усмехнулся командир. – А закуем мы вас в кандалы, и отправим на казнь! Наши палачи постараются, будьте уверены! Простить, принять?! Ха!.. Да что б вас, тупоумных рабов орочьих, из-за которых уже столько наших погибло, принять, простить?! Ну уж нет – никогда такому не бывать!

Толпа гневно зашумела, из мрака доносились крики:

– Поджарить карлика!.. Нет уж – костра жалко – разрубите его на части!

Тут только понял Хэм, что ему действительно грозит смерть, и что не помогут здесь никакие искусные речи, уже блеснули клинки, и тут раздались бешеные крики Робина: «Пустите же меня! Не смейте! Слышите?!» – и вот, с трудом растолкав плотную толпу, вырвался в отбрасываемый пламень свет, этот изуродованный одноглазый лик – он был похож на чудовище, и как чудовище бросился к Хэму, загораживая его от занесенных уже клинков.

– Не смейте ему делать плохо! Слышите?!

– А-а, так я и знал! – выкрикнул командир. – Сейчас станешь просить за его жизнь?!

– Да – стану; потому что убиваете безвинного! Что он вам сделал? Можно подумать, он убивал! Да ему эта бойня отвратительна так же, как и мне! Что вам с того, если убьете его, слабого?..

Воины рокотали, требовали смерти Хэма, и постепенно гнев их нарастал: разгоряченные лица; гневные, с брызгами слюны, вопли; еще какой то хрип…

– Хэм, ведь Фалко говорил, что ты хорошо рассказывать умеешь?! – склонившись над хоббитом, пытался пересилить вопли Робин.

– Я то сказитель хороший? Да хуже меня во всех Холмищах не было.

– Фалко так говорил, да это и не столь важно теперь! Главное вспомни хоть что-нибудь; рассказывай проникновенно, чтоб позабыли они о своем гневе!

– Да разве же этот гнев так легко унять удастся?! Ты только посмотри: так и кипят все. Вот у тебя, Робин, лучше получится… Про любовь то!

– Эх про любовь?! Да – про любовь! – вскричал Робин, и отстранил клинок, выкрикнул. – Дайте вам расскажу…

– Да, да – про эту любовь! Уж знаем! – раздалось несколько гневных выкриков. – Слушать твои россказни, так совсем бабой станешь! Ну, уж нет – руби карлика, и готовься к завтрашней битве!.. Главное, того медведя зарубить!.. Руби же карлика!

– Несколько минут прошу! Хоть одну минутку! – нервно, уже в исступлении, выкрикнул Робин. – …Вот, ежели одну минутку не смогу вас удержать – так и рубите меня первого!

– А, сейчас заговорит!.. Да что он такого сказать может?! Что надо любить что ли?! Ха-ха!..

– Да, надо любить!

– Ну – довольно теперь! Руби карлика!

– Я вам немного другое хотел сказать! – поспешно выкрикнул Робин. – Слушайте:

 
– В лучах золотого светила
И в плеске хрустальной волны
Небесные крылья раскрыла,
В очах звезды ночи видны.
 
 
И волны мечтами объяла,
Вдали от любых берегов,
Во мраке надеждой сияла
К свободе, от темных оков.
 
 
И ветры ей тайны шептали,
И тучи покой ей несли;
И волны ей жизни предавали,
Сияющей в ясной дали…
 

Когда Робин только начал рассказывать (а рассказывал он как и всегда – подрагивающим от волнения, сильным голосом) – шум голосов смолк, но почти сразу стал нарастать, перешел в настоящую бурю, однако же юноша был так увлечен, что ничего не слышал до тех пор, пока его не встряхнули за плечи, и какой-то искаженный гневом лик не проорал ему прямо в лицо:

– Довольно! Не нужны нам эти стихи! Ничего не ясно! Ты отуманиваешь нам мозги заклятьем! Ты с ними заодно, и тебя надо зарубить!..

Тут Робина повалили на истоптанный, грязный снег, тут бы и зарубили (впрочем нет – ему уже с рожденья иное было предуготовлено!), но тут вмешался какой-то старый воин, лик которого был изуродован глубокими, оставшимися от стычки с волками шрамами, которого эти шрамы делали похожим на Робина.

– Он же вчера себя героем проявил, а вы…

Воины одумались, отпустили Робина – шумели, но уже без прежнего зверского гнева. Вот кто-то выкрикнул:

– А пускай и стихи рассказывает! Пусть и непонятные, а все ж – можно и послушать, что еще делать то?!

Другой заявил:

– Довольно даже и неплохие стихи. Даже и интересна загадка – про кого они? Кто там так светит? Вы посмотрите, какой мрак нас освещает! Пускай, пускай рассказывает!

Мрак сдвинулся еще вплотную, и воины все теснились к костру, раздавались голоса из задних рядов – они просили, чтобы их пропустили к свету. Где-то в этой плотной черноте испуганно ржали кони, над головами, на самой грани видимости чудилось какое-то движенье.

– Рассказывай! – уже требовали у Робина несколько голосов.

А Робин хмурил лоб, приговаривал.

– Вот сбили вы меня… Я же это стихотворенье, а, может, и поэму только теперь, по наитию, стал придумывать… Теперь уж ушло, ушло – даже и строк первых не могу вспомнить. Ну, и не важно. Я вам сейчас другую историю расскажу. Уже не в стихах; и не я ее придумал, а от Фалко слышал, в одну из ночей долгих, в орочьем царствии:

* * *

Начало этой истории, в светлый, солнечный день, совсем не похожий на окружающий нас мрак. В этот солнечный, на берегу, сверкающей живым златом резвились дети из стоявшей неподалеку деревни, в которой обитало племя рыболовов. Мальчики и девочки, одетые в белые одежды – они похожи были на маленьких ангелочков, и плескались, и смеялись, так ясно, так счастливо, что по одному этому смеху можно было понять, что – это весна.

Ах, если бы один из мальчиков, больше любовался златом, которое играло с его друзьями на поверхности реки, в каждой капельке воды. Это был очень хорошенький мальчик, со светло-облачными, густыми волосами, и с ясным, несколько задумчивым и печальным взглядом. Звали его Мистэль, и обладал он прекрасным певчим голосом – и любила его одна из бывших там же девочек, которую звали Аннэкой. Любила той нежной, преданной, самоотверженной любовью, которой только дети и умеют любить. Она была хорошенькая девочка: невысокая ростом, но с таким теплым блеском в глазах – в дальнейшем же она обещала стать такой же красавицей, как и ее матушка.

И вот она подошла к Мистэлю, который сидел на некотором отдалении от своих друзей, никакого участия в их веселых играх не принимал. Спросила, – а голос у нее был сильный, звучный:

– Что не радуешься? Вот и мне печально на тебя глядеть… Только скажи… Что же молчишь?.. Ну, вот – сейчас я заплачу…

И она, действительно, заплакала. Мистэль взглянул на нее с жалостью, улыбнулся, но улыбка вышла неискренняя, натянутая.

– Чего то большего, нежели эти игры хочу!

– Придет время – вырастишь, и большего достигнешь. – тут же отвечала рассудительная Аннэка, и плеснула в него водою.

– Нет – это все так говорят. А мне уже опротивели эти игры! Глупость какая!

– Быть может, какой-нибудь король, окруженный всякими золотыми безделушками, да советниками лукавыми только и мечтает о том, чтобы оказаться на нашем месте, плескаться так же беззаботно, смеяться!..

Аннэка уже успела прочитать все книги, какие нашлись в их деревеньке (их, правда, было совсем немного), потому и говорила так, не по годам умно. Мистэлю же не понравилось, что она говорит так хорошо, так как он сам хотел слыть самым ученым, и уж никак не мог позволить, чтобы так, по его мнению «зазнавалась» какая-то девчонка, он и проговорил красивым своим, певучим голосом:

– Оставь меня со своими премудростями, Аннэка. Иди, поучай кого-нибудь иного, а мне уже скучно от этих разговоров, и вообще – я хочу побыть один.

Тяжело вздохнула Аннэка, отошла в сторону, но ни очень далеко (чтобы не терять из виду милого друга, и там уж не могла сдержать слез). Она то помнила совсем иные времена, когда он был таким милым, когда вместе они любовались звездами, сочиняли для них стихи, песни. Что-то нехорошее происходило с ним в последнее время, а она даже не усмотрела, с чего все это началось.

А Мистэль все сидел на прежнем месте, смотрел на стремительное движенье воды – ждал. Он вспоминал, что во снах к нему приходит некий человек в темном – высокий и мрачный, стоит перед ним. Иногда, он казался мальчику настоящим великаном, и тогда становилось совсем уж страшно: казалось – стоит этому исполину сделать движенье, и он раздавит: Мистэль хотел бежать, но не было сил сделать хоть какое движенье. Темный человек говорил:

– Оставь эту жалкую деревеньку, иди вслед за мной; и, будь уверен: ждут тебя и богатства и слава!..

Много чего еще говорил этот темный исполин, и Мистэль постепенно перестал его бояться, с нетерпением ждал новой ночи, и вот, в последний раз, было ему сказано, что в этот день должно произойти нечто очень важное, что с этого дня и переменится его судьба. Время от времени, бросал он презрительные взгляды на тех друзей, с которыми недавно был счастлив, их громкий, свободный смех раздражал его, и шипел Мистэль: «Глупцы… Вся ваша жизнь пройдет так же глупо, как и жизнь ваших предков!» Иногда приходили к нему мысли об Аннэке, и хотелось тогда подойти к ней, извинится за свою выходку – но с раздраженьем отгонял он от себя эти мысли.

А метрах в двухстах, через речку перекинут был построенный еще в незапамятные времена, и вот увидел Мистэль на дороге, которая от дальних полей да лесов, которые за рекой открывались, некое движенье – сразу и понял, что – это как раз то, о чем говорил темный человек во снах, на этой то дороге лишь иногда крестьяне проходили, а здесь пыль вилась – вон уж и всадник показался. Вскочил, бросился к мосту мальчик, даже и не заметил, что встревоженная Аннэка тоже, за ним поспешила. Он вбежал на мост, за несколько мгновений до всадника – а вот и всадник, лицо смертно-бледное, из бока торчит стрела, едва в седле держится, конь же загнанный, на последнем издыхании, весь в пене. Всадник приподнял голову, протянул к Мистэлю руки, вскрикнул:

– Помоги в беде!.. Тебе наше королевство никогда не забудет… Я истинный наследник престола, но кознями несложен одним негодяем… Нет времени рассказывать… – он с трудом обернулся. – Уже вижу погоню! Укрой где-нибудь… Пусть у меня не осталось сторонников – они будут… Спрячь в лесу, где бы меня никто не нашел…

Сначала Мистэль действительно хотел помочь ему, даже подумал, что о нем то и говорил темный человек, но, как только услышал, что у него не осталось сторонников, как сообразил, что сила на стороне «одного негодяя» – так и переменил свое решение. Говорил же так:

– Конечно, я совершу все так, как велит мне сердце! Вы будете спрятаны. Дайте я сяду на коня и укажу вам дорогу. Здесь совсем недалеко, и место надежное.

И он ловко запрыгнул в седло (уж крестьянские то дети, могут соперничать в ловкости с эльфийскими) – указал на ветряную мельницу, которая вертела своими жерновами примерно в полверсты.

– Не очень то надежным кажется это место. – вздохнул Мистэль. – Ну да ладно: тебе то, должно быть виднее, я же совсем без сил… Только бы раньше времени в забытье не впасть… вы позаботьтесь обо мне – я же ваш гость…

– Конечно, конечно позаботимся! – громко проговорила Аннэка, которая все слышала. – …Но только не к мельнице вам надо, а…

– А ты что здесь делаешь?! – раздраженно вскрикнул Мистэль. – Иди плескайся или… книжки читай!

Он сильно дернул поводья, загнанный конь вздрогнул, и из последних сил затрусил к мельнице. Свергнутый принц все опадал, и слабый шепот срывался с его побелевших губ:

– У них кони сменные, с застав – я же – как преступник… Так все выставлено! А жена моя… Не из-за собственной власти боль моя – родной стороны жалко! Ведь это же тиран, злодей – в крови родина захлебнется… Ну, ничего, ничего – главное мне в живых остаться, а там уж соберем крестьян… Как увидят люди к кому во власть попали – ко мне примкнут…

Принц не мог больше говорить. Мистэль же вновь задумался – ведь и здесь он мог добиться славы. Но он отверг эту мысль – этот путь показался ему слишком сложным, он только представил что вновь придется иметь дело с этими мужиками-восставшими, так укрепился в изначальном замысле.

Между тем, доехали они до мельницы, которая в то время пустовала: Мистэль спрыгнул, открыл широкие двери; там было довольно просторное, наполненное запахом пшеницы помещение, в воздухе, в плавном движенье, вились пылевые столбы, под навесами еще лежала прошлогодняя солома, на верхние уровни поднималась широкая лестница, и тут вновь защемило сердце у Мистэля: вспомнил он, как в прошлым летом, вздымался здесь многометровый стог пышущей солнцем, теплой пшеницы, как он, вместе с Аннэкой, взбирался на верхние уровни, как прыгали они оттуда, и со смехом, беззаботные, летели в объятия этого нежного облака. Он понимал, что грядущим поступком перечеркивает все это, и не будет возврата – и даже застонал, и даже заплакал от этой муки – но вот предстал перед ним темный человек – пророкотал тоже, что и ночью.

Тогда помог Мистэль спешится принцу, с немалым трудом смог оттащить его, опадающего, под навес, там и оставил, бросился прочь, и в дверях столкнулся с Аннэкой, которая схватила его за руки, и, проницательно вглядываясь в его глаза, с болью выговаривала:

– Я же вижу: что-то дурное ты задумал! Мистэль, что бы это не было – остановись. Ради нашего детства, ради нашей любви молю об этом!..

Мистэль, словно раненный зверь, совсем уж не по детски вскрикнул, и бросился к дороге на которой стремительно несся отряд всадников. Они бы и не свернули к мельнице, быть может, и не нашли бы принца, но еще издали закричал мальчик:

– Он здесь! Тот, за кем вы гонитесь – он здесь!..

Его услышали, повернули, и вскоре он уже стоял в окружении грозных воинов – Мистэль сразу же признал «негодяя» – у него было жестокое лицо палача, нависающие брови, огромные скулы – при этом был толст, и конь его едва держал. Тут понесло Мистэля какое-то злое вдохновенье – ему-то и самому было больно, от того, что он говорил, а не мог остановится:

– За вознагражденье я выдам того! Он просил у меня убежище, но я парень сметливый – я понимаю, на чье стороне правда!

Тогда «негодяй» усмехнулся, отстегнул тугой кошель (таких денег никогда и не видывали в деревне) – и бросил его мальчику, а тот поймал его на лету, поспешно в карман сунул:

– Хорошо! – все усмехался «негодяй». – Ты мне нравишься – хоть из крестьян, а не такой безмозглый скот, как все они. У тебя есть разум, и ты будешь верно служить мне! Ты ведь понимаешь, что деньги значат все, не так ли?!

– Да, да! – поспешно выкрикнул Мистэль, хотя, на самом деле, совсем он этого и не чувствовал, но был разочарован – он то, все-таки, ожидал чего то большего – а кошель – он радовал только в первое мгновенье.

– Веди же нас к нему! – крикнул «негодяй», и, перегнувшись свой свиной тушей, схватил Мистэля за шкирку, усадил рядом с собою, в седле.

Мистэль указал на мельницу, они подъехали к ней, но двери были закрыты на засов – мальчик сразу же сообразил, что принц не мог этого сделать – он почти уже в забытьи был, значит… Когда воины спешились, и стали ломиться, с другой стороны раздался сильный голос Аннэки:

– Он наш гость, и вы его не получите! Только, ежели всех нас перебьете! Но вы не посмеете – вы же не волки, от голода обезумевшие!..

– Какая то безумная девчонка там! – усмехнулся «негодяй», и крикнул одному из воинов. – А ну взгляни – там это ничтожество…

Воин подтянулся, заглянув в узенькое окошечко, и выкрикнул:

– Его не видно, но конь там стоит…

– Значит и он там! Без коня то далеко не уйдет – стрела то глубоко в печенку ушла! Ха-ха!.. Ну, поджарим-ка его! Эй, девка, открывай, выбегай, или сгоришь… Что, не хочешь?! Героиню из себя строишь?! Ну и гори, дура!

И «негодяй» вновь рассмеялся – он вообще пришел в радостное расположение: мало того, что главного врага нашел, так еще и приспешника – вот сидит перед ним на седле. Между тем, Мистэль вскрикнул:

– Аннэка, что же ты?! Выходи – ведь и вправду же сгоришь! Вон они уже хворост собирают! Сейчас зажгут!..

– А – это ты! – голос Аннэки дрогнул. – Как же ты мог?! – и столько было в этом голосе упрека, что Мистэль не сдержался, заплакал.

Он то чувствовал, что она осталась прежней – сильной и светлой, что она еще в том святом облаке золотистом, а вот себя он чувствовал словно бы в грязи вымаранным, и жаждал он к тому облаку возвратится, и уже не мог, крикнул:

– Аннэка, прости ты меня, пожалуйста!..

– Если бы вы ушли, если бы вы его в живых оставили – я бы открыла, но так – нет; лучше уж погибнуть, что гостя в беде бросить! Мистэль, ты знай – любила я тебя! И прощаю…

Тут уж вспыхнул пламень – быстро он по стенам стал разбегаться, и как все затрещало, загудело – каким жаром повеяло. Вот и жернова пламенем объялись – что бы не поджарится воины отошли шагов на двадцать. Мистэль кричит, плачет, к Аннэке все пытается вырваться, да крепко его «негодяй» держит:

– Куда?! Куда?! Или хочешь, чтобы я кошель отобрал!..

А из рева пламени, услышал еще Мистэль голос Аннэки:

– …Только о детстве нашем помни! Когда тошно от золота станет – беги прочь, у природы излечишься!.. Обо мне всегда вспоминай! И сейчас люблю, и всегда любить буду – в этом клянусь!..

И тут стали обваливаться перекрытия, пришлось еще отойти, да и то – многие лица прикрывали, такой жар был.

Уже не возвращался в родную деревню Мистэль – в тот же день, рядом с «негодяем» ускакал он в их столицу, да и столицу то так, мельком увидел – сразу же во дворце оказался. «Негодяй» все приговаривал:

– Обучишься ты всяким наукам – далеко пойдешь!.. Вижу – станешь ты правою моей рукою!..

Поначалу, мрачен был Мистэль, почти и не смотрел по сторонам, почти и ни ел, исхудал, все вспоминал Аннэку, и тошно ему от окружения было, хотел бежать, но его, по наставлению «негодяя» окружили таким внимание, что бегство это было невозможным.

Так прошло несколько месяцев – в их течении обучался он наукам, но не возвышенным, как поэзия, и даже не точным, как астрономия, или математика – обучали же его все наукам государственным, обучали всякой хитрости, как выбить из крестьян побольше дохода, как сместить неугодного, ну и прочим подлостям, о которых и рассказывать то тошно. Учение проходило по несколько часов, а затем начинались пиры, где он и сидел мрачный, ни с кем не разговаривая, глядя только на стол перед собою. Да – на пирах этих среди хохота, пьяных воплей, и ругани, можно было услышать и стихи, и торжественные речи: но какие стихи, но какие речи! В стихах, и в речах прославляли «негодяя», награждали его бессчетными слащавыми эпитетами; и выигрывал тот поэт, в стихах которого было больше лицемерия; тот чтец, в речи которой было больше лести, и получал главный приз – кошель с золотыми, который, во все продолжение пира, «негодяй» держал на коленях. А каким вожделеньем разгорались их глаза, когда они этот кошель созерцали, у некоторых поэтов, когда они свои мерзкие стихи читали даже слюна стекала! Один раз, когда два таких «поэта», сцепились, споря, кто из них укрыл у другого строчки:

 
– На престоле мудрый, славный
Бог наш, наш отец сидит;
Кубок чести в рот хрустальный
С мудрым возгласом цедит…
 

Мистэлю стало дурно, стало тошнить, но это так часто происходило за столом, что никто попросту не обратил внимания, а уж, о причине то и подавно не догадался…

Но проходило время – однообразные, гнусные месяцы медленно тянулись, а потом казалось, что в одно мгновенье пролетели, так как и не было в них ничего кроме всякой грязи.

Каждую ночь приходил к нему темный человек, и говорил, что должен он свыкнуться, со дворцовой жизнью, что должен принимать участие в интригах. Поначалу Мистэль сопротивлялся, все вспоминал Аннэку, даже и плакал, потихоньку ото всех. Но некому ему было поддержать, и постепенно он сдался. Как то так, шаг за шагом, но вновь встал он на ту дорожку, по которой уж сделал первый шаг, предав принца-наследника. Он начал с мелких подлостей, потом втянулся в интриги, и, не смотря на хорошее к нему отношение «негодяя», погиб бы в этих интригах – только советы темного человека помогали ему. Прошло несколько лет, и из простого мальчишки превратился он в юного князя, и такого властного, что один только «негодяй» стоял над ним, в этом государстве. Он уже привык к жестокостям, и не мог остановится – то чему его обучали воплощал теперь – с кровью, а то и с казнями выжимал из крестьян непосильную дань, умерщвлял, в темницах гноил (а темницы то, как поганки после дождя, разрослись). Его ненавидели, и он знал это – сам от этого ненавидел еще больше; окружил себя отрядом отъявленных негодяев головорезов, и велел рубить каждого, кто казался ему хоть сколько то подозрительным.

Он уже не замечал течения времени, не вел счета убийствам, а всякая подлость стала для него разумеющимся, на пирах он сидел рядом с «негодяем» и говорил ему всякую ложь и лесть, лицемерил беспрерывно, унижал, наговаривал на неугодных – так продолжалось до одного памятного пира.

Тогда среди пьяных воплей, возвестил глашатай:

– Нищенка пришла! Сама пришла! Нашего Мистэля хочет видеть!

За столом воцарилась мертвенная тишина: дело то было невиданное: чтобы во дворец приходила какая-то нищенка из народа?! Да народ, во все годы правления «негодяя» сторонился дворца, как чумы. Но вот уже ведут ее: вся в темных одеяньях, которые полностью закрывали плоть.

Поднялся ропот:

– Быть может – это заговор! Быть может, у нее клинок!.. Обыскать ее!

Но тут что-то кольнуло сердце Мистэля – испытал он что-то, чего давно уж не испытывал, и дрогнувшим голосом повелел:

– Нет – не надо ее обыскивать. Подведите ко мне!.. – когда воины подвели, велел им. – А теперь оставьте, отойдите…

Из под темных одежд раздался голос, показавшийся ему знакомым, и он даже вытянулся, навстречу этому ей, его передернуло – и от волнения так сердце забилось, так ему тесно, в груди стало, что он почувствовал – вот сейчас и разорвется – кто же она, кто же?! Кажется он знал ответ, но не мог поверить – нет, нет – попросту не могло такого быть:

– Я хотела подойти к тебе еще на улице. Помнишь ли?

– Да, да – теперь вспомнил. Ты и тогда была вся скрыта в темном! Ты показалась мне подозрительной, я велел воинам заколоть тебя; но в последнее мгновенье, сказал, чтобы, все-таки оставили в живых; но тебя все-таки избили, бросили, в грязь… Но кто же ты, ответь скорее.

– Нет, ты скажи – почему не исполнил моей просьбы! Ведь я кричала, что «люблю», что, несмотря ни на что – все равно: «люблю!» – неужели тебе этого было недостаточно? Ведь я молила, чтобы бежал, когда здесь тошно станет, к природе – и она бы, матушка, тебя излечила. Но я и теперь тебя люблю: слышишь – бежим отсюда – убьют нас, ну и пусть – только тела они убить могут, а дух то, если к свободе он рвется – им неподвластен!..

– Аннэка! – вскричал пораженный Мистэль.

На самом то деле, он еще при встречи на улице почувствовал, что – это Аннэка, и испугался он тогда – потом уж, вином отогнал нахлынувшую было тоску. И вот теперь незначимым стал для него пир, и жаждал он увидеть, какой она красавицей стала – уж чувствовал: вот сейчас раскроются, падут по плечам пышные пряди, засияют очи, протянет она ему руки, и… все озарится светом, и все будет прекрасно.

Она откинула капюшон. Там было прожженная, бесформенная груда мяса, без глаз, без очей, без носа – был разрез рта – это было что-то столь отвратительное, что и какая-нибудь орчиха показалась бы перед Этим красавицей.

– Такое и все остальное… И, все-таки – это я, твоя Аннэка. Тогда, в том пламени, я должна была бы умереть, но вот провидению было угодно, чтобы, все-таки, в живых осталась. Не знаю, сколько дней там, под углями пролежала, нашли меня, стали лечить, но я ни пошевелиться, ни слова сказать не могла – только вот сердце, где-то в глубинах этой груди, слабо-слабо билось. Я не могла видеть, не могла слышать, и у меня были одни только воспоминанья – наше детство святое; и еще я верила, что это может еще вернуться, что только надо вызволить тебя из мрака – а ведь ты то во мраке более страшным, нежели я, хоть и есть у тебя глаза!..

– Что она несет такое?! – вскричал «негодяй». – Почему эту уродку допустили сюда! Она испортила весь пир! Мой приказ – в темницу ее, и завтра же сжечь, раз уж один раз не догорела!..

«Негодяй» осушил большой кубок, и усмехнулся, полагая, что сказал что-то такое очень остроумное – увидев, что их господин усмехается, и рабы это подхватили – тоже засмеялись. Смеялись они, правда, еще более неискренне, чем раньше: так как очень уж страшна была стоявшая пред ними фигура. Что касается Мистэля, так он вскрикнул и отдернулся.

Вот Аннэку схватили, потащили к выходу, а она проговорила своим сильным голосом:

– Ты только не забывай меня!.. Подумай – сегодня последняя ночь, сегодня все и решится!..

Ее уже давно увели, а Мистэль все сидел недвижимый, бледный, все глядел ей вослед. За столом стали переговариваться, обсуждать этот случай, но прежнее веселье не возвращалось… Хотя – говорить «веселье» относительно дворца «негодяя» совсем не верно. Истинного веселья там никогда не было, даже пьяные, даже смеясь, все были напряжены, все ожидали какой-нибудь интриги, да и сами плели интриги – и были сплошные хитроумные речи да притворство.

– Весь пир испортила, негодная! – вскричал «негодяй», и из всех сил ударил кубком по столу.

Надо сказать, что, за годы правленья, он разжирел еще больше прежнего – похож был на громадную, перекормленную свинью, тогда как крестьяне его страны тоже пухли, но от голода. От съеденного и выпитого он не становился добрее, но только больше раздражался, и вот теперь, брызжа слюною, вопил:

– Чтобы изжарили ее на медленном огне!.. У-у, ведьма – всю ночь теперь кошмары будут мучить!..

Мистэль еще несколько минут просидел в безмолвии, и даже, когда его окликали, не оборачивался – попросту не слышал этих окриков. В эти несколько минут он окончательно протрезвел, и теперь вот приходили образы из детства: вот родная деревня, вот река, друзья его плескаются в златистых брызгах – и так то эти брызги, да смех ясно пред ним предстали: он даже застонал, понимая, как далеко, от всего этого удалился. Он выкрикнул тогда: