Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Альфонсо заскрежетал зубами: он жаждал увидеть Нэдию, и, как только жажда эта возросла до некоего нестерпимого предела – прямо пред из круговерти неуловимым рывком выдвинулись ворота крепости, и он, выставив пред собою руки, понял, что это конец, что теперь все его кости будут переломлены. В какое-то безмерно малое мгновенье, до столкновения, вдруг распахнулась пред ним малая створка – та самая створка, через которую он за некоторое время до этого прошел, вместе со своими братьями. Выступил некий контур, и тут же последовало их столкновений; удар, от которого сознание Альфонсо вновь померкло, но тут же, впрочем, он пришел в себя. Вскочил на ноги, и обнаружил, что стоит на улице метрах в двадцати от ворот, в окружении воинов, которые обнажили клинки, а еще двое склонились над некой фигурой, которая лежала у его ног.

– А, – это ты. – проговорил начальник караула, который был хмур, как никогда. – Надо же… что этому Сталлу, почудилось будто барабанит кто-то в створку! Все говорили – ветер да снег, а он заладил: «Стучит, стучит!..» Ты и вправду стучал?

– Нет.

– Парень то совсем молодой – двадцать годков едва исполнилось. Жаль его.

– Что ж с ним?

– Так только створку он распахнул, так мы и не поняли сначала, что произошло: вроде как некая темная тень на него метнулась, да так то быстро, что никто и понять ничего не успел. Потом то уж глядим: лежит он вот на этом самом месте, без движенья, и ты рядом. Но ты то очнулся, а у паренька, от падения этого, шея была переломлена… Все – оборвалась жизнь молодая, а смерть то какая нелепая – много всего перевидать мне довелось, но такой нелепой смерти: нет, нет: никогда еще не доводилось мне видеть такой вот нелепой кончины…

– Как смерть. Я что ж…

Альфонсо быстро склонился, и только увидел этот, под неестественным углом вывернутый, потемневший лик – сразу все понял, вскочил, завопил, и с воплем этим бросился прочь. И он все ожидал, что сейчас эти воины бросятся за ним в погоню, или же запустят ему «убийце» в спину стрелу – да, да – он именно ожидал, что сейчас эта тяжелая стрела с силой ударит его своим тяжелым наконечником между лопаток, раздробит кости, и, разворотив грудь, с потоком раскаленной крови вырвется спереди. Он ожидал этого удара даже в те мгновенья, когда завернул на боковую улочку – с каждым мгновеньем, он все больше и больше уверял себя, что этот удар неизбежен – и несколько его передергивало, и бросало к стенам, так как он настолько себя в этом убеждал, что уже чувствовал эту ледяную жалящую смерть – но за ним, конечно, никто не гнался; а воины в это время, скорбели над своим, от такой нелепости погибшего товарища…

А над городскими стенами стремительно проносилась стена цвета темно-серого, стального цвета, иногда вихрилась вниз стремительными кривыми отростками, которые, вытягиваясь до крыш домов, царапали эти крыши, словно бы когтями, иногда даже и искры из них высекали. Он особенно сильных ударов, сотрясалась земля; грохот же стоял беспрерывный – визжала эта сфера, над головами; глухим, тяжелым рокотом вторили ей и Синие горы, для который эта буря была очередной пыткой, которая расширяла старые их раны, отрывала куски, дробила измученную веками плоть. Эти твердые снежинки били в каменную плоть с такой силой, что тут же отскакивали на многие метры назад, и, сцепляясь со снежинками летящими навстречу, в одно мгновенье образовывали ледяные комья, некоторые в полметра, которые падали и на улицы, разбивались с пронзительным треском, словно стеклянные, и даже закрытый шлемом череп не выдержал бы такого удара…

Альфонсо остановился возле темной двери – забарабанил в нее из всех сил, забарабанил так, что замершие его кулаки были разбиты в кровь (а перчатки он забыл надеть еще, когда выходил из дома Гэллиоса). Он и сам не заметил, как возле этого дома оказался; он с такой болью по этим улицам метался, что едва ли что по сторонам видел. Но вот уже стоит возле этой двери, вот уже барабанит – дверь распахнулась резко, но он не влетел в горницу – нет – как только дверь раскрылась, как только он увидел ЕЕ лик; так сразу же все в нем и переменилось.

С Нэдией у Альфонсо были связаны чувствия столь сильные, что и это умоисступленное состояние стремительно прошло: на место его пришел сильный жар, охвативший сразу все тело – и он уже не мог связано думать, глаза его так и впились в ее лик, и с каждым мгновеньем, пока он смотрел на нее, больше там становилось этой жгучей, кажущейся невыносимой боли. Нэдия также внимательно разглядывала его, и в глазах ее… впрочем, это были такие странные глаза, что и не смогу я сказать, чего же там больше было: было что-то нестерпимо жгучее, болезненное, но что именно – нет, там все так перемешалось, что и не сказать было, что этот взгляд выражал.

Вообще же, Нэдия была красива, стройна – она, правда была невысокого роста, но невысокий этот рост совсем в глаза не бросался, так как все внимание поглощало это выразительное лицо; оно было чуть вытянуто вперед, с несколько крупным носом, но, опять таки, по своей выразительности, оно затмевало всякие незначительные детали; волосы у нее были очень густые, шелковистые, темные, как ночь; одежду она носила темных тонов…

– Войду я?! – нервным голосом выкрикнул Альфонсо.

В это время, за его спиною разорвался очередной ледовый шар не менее метра в диаметре; он наполнил воздух смертоносными жалами, одно из которых вонзилось Альфонсо в спину, разодрало одежду, нанесло рану (не опасную, но кровоточащую); еще один из осколков пришелся Нэдии на щеку, и там тоже выступила кровь – вообще же, все могло выйти и гораздо хуже – так стена напротив, вся была изрезана осколками, а один особенно крупный торчал, вонзившись на несколько сантиметров.

– Что же войду я?! – еще раз выкрикнул Альфонсо.

Нэдия смотрела на него со все тем же, необъяснимым жгучим выражением, в котором, однако, все больше проступало презрение.

– Ежели пришел – проходи…

Альфонсо, не говоря ни слова переступил через порог, стремительно прошелся на середину этой горницы, где и остановился, глядя ни на Нэдию, но на стену; тяжело дыша, и испытывая к ней чувства столь сильные, столь противоречивые, что уже совершенно позабыл и про призрак матери своей, и про того молодого воина невольным убийцей которого он стал.

– Ну, и что же?.. – неожиданно громко выкрикнула Нэдия. – Дверь то закрывать будешь?..

Она отошла в сторону от распахнутой на улицу двери, и, выжидая, со все тем же жгучим чувством вглядывалась в Альфонсо. А на улице, тем временем рухнул еще один ледовый шар, много больше чем предыдущий от него сотряслась земля, а в дверь ворвался целый веер ледяных игл, которые, на мгновенье наполнили горницу свистом, а затем, зазвенели вместе с посудой, которая расставлена была на полках возле дальней стены; один из осколков ударил Альфонсо в бок; кажется, весьма сильно его поранил, но раны то он и не заметил, а все смотрел и смотрел на Нэдию и глаза, казалось, сейчас разорвутся от боли; сеть морщинок вдруг потемнела, сделала его лицо даже отвратительным; но он все смотрел на нее, и покачивался от напряжения…

Еще один ледовый шар ударил в крышу – по дому прошла дрожь. Еще один на улицы – на этот раз затрещали закрытые деревянные ставни; наконец, громадная глыба, которая, попади на крышу, пробила бы ее – упала неподалеку от двери; и ледовое копье, прогудев рядом с черепом Альфонсо, пробило весьма широкую пробоину, в дальней стене.

– Ну, и что же?! Долго ты стоять так будешь?! Долго, упрямец ты чертов?! – выкрикнула взвившимся голосом Нэдия, сделала было шаг к двери, но, тут же схватила себя за руку, и назад отступила. – Закрывай! Закрывай же!.. Долго ты, в конце концов, так вот стоять будешь?!..

Альфонсо ничего не ответил, но тело его дрожь охватила, лицо, вдруг потемнело, а руки сильно вздрогнули, так как от могучего чувства, которое он к Нэдии испытывал, боль рванулась в его висках – он пошатнулся; но тут же, не желая показывать свой слабости – выпрямился, да все так и стоял, все с тем же болезненным вниманием взирал на нее; иногда порывался что-то сказать, но, каждый раз, все-таки, останавливался, сдерживал себя…

А с улицы стал нарастать тяжелый, нестерпимый грохот – Альфонсо представилась огромная, выше гор волна ледяной воды, которая поднимается из глубин моря; надвигается на них; падает, разбивает дома скалы, уносит их всех в морскую пучину; грохот все возрастал, пол трясся беспрерывно, и звенела посуда целая, а так же – черепки он нее. Гул и дрожь – они все возрастали, вот уже взвились, до такого предела, что должен был бы остаться только ужас – да, у всякого обычного человека, подобный грохот вызвал бы жажду закрыть накрепко все двери, окна, еще забаррикадироваться, а самому – убраться в самый глубокий погреб, и лежать там, зажавши голову, моля, чтобы эта стихия минула его.

Не таковы были Альфонсо и Нэдия: так девушка эта больше ничего ему не говорила, но и взгляд ее выражал все: «Закроешь же ты дверь, или нет?»; а он, стараясь стоять ровно, но, все-таки покачиваясь, так и впивался в нее взором – и из боли этой, выплескивалось столько разных чувств, что все уж и не уследить за всеми ними было.

Ветер вновь переменился, теперь он падал прямо из туч, бесчисленными плетьми бил эту каменистую местность, гнал полчища ледовых игл. В несколько мгновений, на улице все завесилось темно-серой пеленою. Эти ледовые иглы терзали мостовую, стены; они разрывались, с треском, шипели, хрипели; от них, расходились смертоносные, стремительные отростки, от которых стены издавали стон, а один из этих отростков, стремительным, состоящим из мельчайших частичек облаком, ворвался в распахнутую дверь, и краем своим задел Альфонсо – его лицо тут же точно кипятком ошпарило, глаз стал заплывать – и, хотя глаза то он прикрыл, все-таки, оставался на том же месте – весь поглощенный чувством к Нэдии.

И, наконец, дверь была захлопнута! Ее Нэдия захлопнула, и теперь стояла, прислонившись к ней спиною, и с тем же пронзительным вниманием вглядываясь в Альфонсо. Тот отнял руки от лица, но один глаз его ничего не видел, пульсировал болью, и он чувствовал стекающую там кровь.

Как захлопнулась дверь, так и грохот значительно убавился, однако же, в ушах Альфонсо грохот стремительных ударов сердца пульсировал с прежней, а то и с еще большей силищей. Он все смотрел, все выжидал – с каким-то болезненным вниманием выжидал, что же она скажет.

Нэдия ничего не сказала, она стремительно прошла мимо него, и к битой посуде, достала ведерко, стала складывать черепки – уцелевшая посуда дрожала, дом дрожал, стены скрипели; и, казалось, что дом эта жертва, которую терзает палач-великан, а они, маленькие обитатели этого готового разрушится, но, в общем-то, довольно крепкого строения.

Муку испытывал и Альфонсо, ему то страстно хотелось высказаться, но он, все ждал, когда она скажет слово – Нэдия чувствовала это его выжидание, презрительно улыбалась; но глаза ее так и пылали, так и пылали. Сердце Альфонсо рванулось болью, и понял он, что, ежели еще хоть немного продлиться эта молчаливая сцена, так и вовсе остановится его сердце. Вот и заговорил он, захлебываясь словами, с такой мукой, что можно было ждать – после каждого слова его разворотит на части:

– Неужели ты не понимаешь тех чувств, которые я к тебе испытываю?! Неужели?!.. Что же ты меня так встретила?!.. Да знала бы ты, что, когда так вот, при входе, взглянула на меня – ты ж мне сердце из груди вырвала!.. Да-да, да! Будто сама ничего не испытываешь, а все ж с этим самым… с этой брезгливостью на меня смотришь, будто бы я для тебя… Нет – я даже уж и не знаю, кем для тебя являюсь!.. Ты… И что ты испытаешь меня?! Ну, что ты на меня так смотришь?!.. Скажи вот, скажи, прошу тебя – чего ж ты от меня, в конце то концов ждешь?!.. Ну, чем это все закончится, чем?! Зачем терзаешь!

Она стремительно прошла в иную комнату, а, когда вернулась, дом так встряхнуло, что ей пришлось ухватится за стену; Альфонсо же бросило на пол, но он тут же вскочил, вглядывался в нее, разгневанный, со злобой вглядывался.

Она резко покачала головой, вздохнула, тем, как бы выражая полное свое к нему презрение – наконец, заговорила:

– А кажется между нами все кончено, да?! Ну, что ты на меня смотришь?!.. Мы ж не можем жить вместе! Мы ж в прошлый раз навсегда уже расстались! И какого ж черта, после всего того что между нами было; какого ж черта, я тебя, Альфонсо, спрашиваю, ты вновь сюда прибежал?!.. Разбей тебя этой льдиной: отвечай немедленно – как же ты мог вернуться, и еще что-то от меня требовать?! Ну – говори, говори – чего же ты ждал от меня, а?!.. Ведь ты же орал, что ты уже ненавидишь меня, что я в тебе отвращенье вызываю – а я тебе тем же отвечала – и, ведь, все-таки, пришел! Ну, зачем?! Говори – зачем ты, черт окаянный, сюда пришел?! Или не знаешь, быть может, что с каждым разом у нас расставания… вот, быть может, сегодня и зарежем друг друга! Так ты это знаешь не хуже меня, так для чего же, отвечай, пришел?! Зачем изводишь меня этими взглядами?! Зачем ждешь?! Чего-чего ты ждешь еще от меня: отвечай, отвечай же немедля!..

У нее на глазах выступили слезы, и, хотя дом больше не дергало, но только трясся он мелкой дрожью – стояла она, вцепившись в один из шкафов – и все-то ждала, и все то ждала чего-то. Альфонсо подошел к ней – он уже нависал над нею, но не прикасался – его трясло:

– А ты что не ждала?! Нет – не ждала меня?! Не лги: я ж почувствовал, что ждала; я ж и во взгляде твоем прочитал! Ты все это время страстно ждала меня сама не зная зачем, но, ведь – то же, что и я чувствовала: несмотря ни на что, не можем мы друг без друга!.. Тянет, тянет, нас друг к другу. Что то высшее тянет!..

– Не знаю, что там вообразил! – выкрикнула Нэдия, и на глаза ее выступили слезы; тут же, сама себя убеждая, зачастила она. – Да, да – вообразил! Ты просто слабак, тебе некуда больше податься! Ты бы пошел в кабак, и нашел бы там какую-нибудь девку… А знаешь, почему ты не идешь?! – вдруг с яростью выкрикнула она. – Потому что тебе в собственных глазах хочется казаться хорошим – не потому что ты не хочешь этой девки, а вот потому только, что ты самолюбив! Да-да – из одного только самолюбия; но то что есть, то самолюбием не прикрыть!

– Замолчи! Замолчи! – взвыл Альфонсо.

Тут на дом обрушилась такая глыба, что где-то на верхнем этаже загрохотало – была проломлена крыша. Альфонсо же бросило на Нэдию, однако она, оттолкнула его, и с такой не девичьей силой, что он отлетел аж до самой двери; но вот уже, страшный, с залитой кровью половиной лица, вновь вскочил на ноги; вышел на середину горницы, но там остановился; дрожащим голосом выкрикнул:

– Ты… ты лжешь! Слышишь ты, стерва! Лжешь ты, лжешь! Все лжешь, и сама не знаешь зачем лжешь!.. А нет, нет – сейчас я все-таки скажу, что нас заставляет все это орать, все это делать! Да – скажу, стерва ты проклятая!.. Один мудрец сказал, что после гибели Моргота, осталось, в воздухе этого мира, великое множество духов: они незримы для глас, и не властны над физической плотью; но они так подцепляются ко всем нашим слабостям! Стоит только человеку ослабить где-то свою волю, вот они, сразу же и цепляются за эту слабинку; вот и взращивают его – не остановится человек вовремя, вот и все – вот и погиб человек! Вот несколько из этих духов, а то и целое скопище, в нас засело!.. Да, да – вот они то, духи эти и рвут, и мечут нас! Ну, а теперь, говори, говори – разве же не сильнейшее у нас друг к другу стремление, что, несмотря на всю эту боль – все бежим друг к другу! Охваченные этими духами злыми, грыземся, а, все равно, ведь, и проклятья друг другу выкрикивая; шипя друг на друга, порою до жажды убийства ненавидя, все равно: никак расстаться не можем!.. Какая в нас сила!.. Слышишь ты!.. Ну, видишь: я рыдаю – чего же боле?!.. А-а – кабацкая шлюха! – он даже взвизгнул, и стал на нее медленно надвигаться, а она, сильно побледневшая, стояла недвижимо, и, даже пошевелиться не могла. – Зачем же ты сказала мне, про кабацкую шлюху?! Зачем мерзость мне эту сказала?!.. Да знаю, знаю – опять один из этих духов овладел тобою; но, ведь, знаешь же ты, что то, что предложила – только отвращенье во мне вызывает!.. Мерзость какая! Если бы мое чувство было грязным, низменным – да я забылся бы в объятьях кабацкой девки! Но что ты говорить… Для иных любовь как небеса; и ты… ты для меня как небеса – все в шипах ледяных – вот таким же рвущим градом секущие, но, все-таки, небеса – ну а от грязи меня воротит!.. Нет – я не могу остановится, не могу, не могу! Я ж кричу тебе: что ты высшее влечет нас друг к другу; хотя мы и не можем нормально общаться… да-да – не для нас эта нормальная речь была создана, не для нас – нормальные чувства! И вот, не в силах иного придумать орем друг на друга…

К этому времени он уже вплотную к ней приблизился, уже склонился над нею, и жуткий его прорезанный паутиной, окровавленный лик был рядом с ее, и все это напоминало какой-то кошмарный сон. Вот Нэдия ударила ладонями в его грудь – так сильно, что он бы вновь отлетел, однако, Нэдия сама его удержала, стала сжимать руки на его груди – все сильнее и сильнее: однако, и сама не осознавала этого, и он тоже не чувствовал боли.

Вот прерывистым голосом проговорила она:

– Ну, и зачем же все это?!.. Что дальше то у нас будет?.. Ну, и чем все это закончится… Ну, говори же что-нибудь! Говори! Объясняй, если ты духов каких-то обвиняешь, так говори – как от этих духов избавиться можно?!

– К Гэллиосу!.. Да – к моему старому учителю; он зовет – он говорит… В общем, у него в жилище… с его то помощью… Быть может, поспокойнее будет.

– Хорошо, хорошо. Давай успокоимся!.. Давай не будем орать! Сколько мы сможем так продержаться: минуту, две?!

– Я ж не могу без тебя – понимаешь ли ты это, Нэдия?! Вот – я тебе признался, я тебе столько высказал; а теперь то твоя очередь пришла: да – теперь ты! Теперь ты! Говори все: ведь, ждал же – да! Ведь, сердце то жаром отдалось, когда я застучал – ведь, сердце тебе подсказало, что – это я к тебе в дверь барабаню!

– Да – поняла, потому что никто, кроме тебя, не стал бы так барабанить!

– В бурю то?! А ежели от дома далеко – чтоб спастись то?!.. Обманываешь!

– Не ори на меня так! – взвизгнула Нэдия.

– Хорошо, хорошо – не стану больше; прости, прости; но, все-таки – отвечай: ведь, уже знала, что – это я. Ждала! Ведь, хотела, чтобы я пришел – вот это-то главное хочу от тебя услышать.

Проговорив это, он вспыхнул, заскрежетал зубами – от исходящих от него волн жара кружилась голова. Нэдия продолжала сжимать руки на его груди, и вот надавила с такой силой, что у нее треснул ноготь, а у Альфонсо выступила кровь. Он не чувствовал этой боли, однако же хруст ее ногтей раскаленными иглами вонзился ему в голову, и вот он перехватил ее сжатые до белизны кулачки, и сам, не отдавая себе отчет в том, что делает – оторвал их, от своей груди, стал сжимать, и все сильнее и сильнее – так, что в скором времени, они должны были раздробиться…

А Нэдия почти уже выкрикнула правду, что она действительно ждала его с последней между ними бури, которой минуло три дни; она уже почти прокричала ему, что все эти дни, места себе ни на мгновенье не находила, что могла думать только о нем, и питалась какими-то непонятными, но могучими, изжигающими ее чувствами; и, что, как только он застучал, почувствовала, что: «Да – это он, ОН!», что, забыв обо всем, несказанно обрадовалась, и, даже рассмеялась нервным, надрывистым смехом; и что, когда уже открывала дверь, так несказанно разъярилась и на него, и сама на себя, за эту глупую, ни к ему не ведущую радость. Разъярилась, что вот он пришел, а не сгинул куда-то; хотя, если бы он сгинул, так и она бы сгинула, так как и не знала бы, как жить то дальше – и, все-таки, она была в ярости на него, что он, мужчина, не сделает что-то такое немыслимое, что вот он опять будет стоять, и терзать и ее и себя, а не унесет прочь, в такое место, где бы ничто-ничто не напоминало об этой жизни. Но ни в чем этом она не призналась, когда он так заскрежетал зубами, когда стал сдавливать ее кулачки, когда смотрел с такой вот болью. Только на мгновенье острая, пронзительная жалость ударила ей в голову, но вот уже вновь бешенство – и такое то бешенство – она едва ему в лицо не плюнула; ну а взглядом то и плюнула!..

Он почувствовал отшатнулся; заорал что-то оглушительно, и в эти мгновенья, буря достигла своего предела: дом передернуло несколько раз, и стены стали кренится, затрещали балочные перекрытия, сразу в нескольких комнатах зазвенела бьющаяся посуда; а что был за грохот! В этом грохоте, пронизывающем стены, как щепка в многометровом водовороте, потонул вопль Альфонсо. С улицы раздался треск ледяной громадины, который перешел в звон столь сильный, что, казалось – все эти ледышки впивались в уши; в одном месте стена выгнулась, треснула; некоторая часть ставен была вырвана – осколок вонзился в стену, а в проем метнулось состоящая из мельчайших дробинок кисея – она врезалась в стену, стала разлетаться по ней, образую плотные, белые наросты. Вот Альфонсо бросился к Нэдии – он перехватил ее за руку, она попыталась его ударить ее другой рукой, но он перехватил ее за шею, сдавил так, что она не могла больше пошевелиться, заорал на ухо:

– А-а! Я знаю, стерва ты проклятая, палач, мерзавка – знаю, чего ты хочешь! Чтобы все это прекратилось! Ну, давай – что стоит – побежали к этой двери, вырвемся на улицу; там обнимемся так крепко, что кости затрещат; а этот лед будет бить и бить нас – сорвет сначала кожу, потом мясо и сухожилия, мускулы – даже и кости будут раздроблены, но нам то уже будет все равно, мы то уже далеко, от этого места будем!..

В ответ Нэдия выгнула голову так, что смогла вцепиться ему в ладонь зубами, и прокусила сразу же до крови; он же выдернул руку, и сильно ударил ее по голове, однако, в то же мгновенье, почувствовал от этого своего подлого поступка такую боль, что выпустил ее, сам покачнулся, а из носа у него кровь пошла – он чувствовал сильную слабость, в глазах же его темнело. Нэдия, получив свободу, резко развернулась, и, что было сил ударила его ниже пояса – Альфонсо вскрикнул, стал оседать, и, когда повалился на колени, она ударила ногою его еще и в бок – и вон он со стоном перевернулся на спину – подняться не мог, захлебывался в своей боли.

– А, что, герой!.. Нравится?! Нравиться?! – и она еще раз ударила его ногой в бок, так, что он закашлялся кровью. – Женщину бить?! Герой! Подонок! Трус!.. Тварь ты подлая, вот ты кто! Да только у орк какой-нибудь может женщину ударить!.. Да и то – нет… орк мужчину бить станет!.. Ты хуже орка, тварь ты поганая! На тебе – получай, получай еще…

И она вновь замахнулась, однако, на этот раз удара не нанесла. В одном стремительном движенье, она хотела склонится, покрыть кашляющего кровью Альфонсо поцелуями, но, в этом же движенье, ее потянуло назад – она на несколько шагов отдернулась, ударилась спиною в стену, и там, сжав лицо руками, громко рыдая, стала медленно оседать. Вдруг взвыла:

– Прости… – и тут же, вскочив, бросившись к нему, взревела. – Ненавижу! Ненавижу тебя, тварь ты проклятая! Убирайся…

Но она даже и не добежала до него – она, словно бы на какую-то незримую преграду наткнулась – повалилась в двух шагах от него на пол, и там лежала, все еще стискивая лицо руками, все еще воя, какую-то странную смесь слов, в которых была и мольба о прощении, и сильная страсть, и ненависть, и отвращение.

Буря, достигнув предела, на нем и остановилась, и никак не умолкала: в пролом вметалась все та же кисея, и, врезаясь в стену, образовывала там все больший нарост; дом трясся в лихорадке, стены кренились; однако, так как и в глазах Альфонсо и в глазах Нэдии все темнело, крен этот воспринимали они, как часть своего бреда…

Вот Альфонсо перевернулся, потом еще раз перевернулся, и вот уже оказался прямо возле Нэдии; он выкрикнул, а потом прошептал, а потом еще раз выкрикнул: «А, все равно, мы будем вместе! Высшее нас связывает! Люблю и теперь!..» И вот он обхватил ее руки, что было сил надавил на них, и едва смог оторвать от лица, на котором остались кровоточащие царапины, от изломанных ногтей. И он впился ей в губы жарким поцелуем, она попыталась отдернуться, однако, он схватил ее за плечи, и стал сдавливать, вжимать в пол – тут вновь его стал бить кашель, и изо рта пошла кровь – он отшатнулся от Нэдии, и, продолжая от этих порывов сотрясаться, тоже зарыдал.

Но теперь уже Нэдия была рядом с ним, теперь уже она обвивала его шею, покрывала его голову поцелуями, и все шептала: «Прости… прости…». Так продолжалось минуту, две; а затем Альфонсо вскрикнул:

– Ну, и что?! Ну, а дальше то что?!.. Ты меня прости… Я уж и не знаю, что говорю! Но… Давай стихами говорить? А?! Вот давай я тебе сейчас проговорю, чтоб поняла ты, что в голове моей твориться! Слушай!.. Нет – подожди, подожди!.. Какие еще стихи: да – были какие-то стихи, но теперь то они вылетели; теперь то и следа от них не осталось!.. Я брежу, брежу?! Нэдия, скажи – ведь, я брежу! Так плохо – так плохо! Темно!.. Спаси меня!.. Вокруг такой мрак!.. Спаси, вытащи меня отсюда!..

Так, беспрерывно, выкрикивал он еще несколько минут, а Нэдия все целовала его; все хотела высказать что-то, однако, выходило только: «Прости…» – она чувствовала во всем теле жар нестерпимый, ей казалось будто в печку она попала, и дышать нечем было; а ведь, одета она была в домашнее платье, и в горнице было уже студено, и кто-нибудь иной уже от холода бы трясся.

– Давай больше не будем этой боли причинять друг другу! Давай поклянемся! Клянись! Клянись! – несколько раз, со стоном, выкрикнул Альфонсо.

– Да, да – клянусь! И, чтобы все у вас было хорошо!.. Я постараюсь!..

– И я клянусь тебе, Нэдия! Я же Человек, все-таки, есть ведь у меня сила воли. И вот я всю силу приложу, чтобы никогда этого больше не повторилось! Никогда, никогда – слышишь ты?!.. Все силы… Голова то болит… Но и стихи, из этой самой боли рвутся: никак мне этих стихов не сдержать! Вот выслушай, выслушай – пусть весь лопну сейчас, а, все равно – должен высказать. Должен – пусть стихи эти клятвой моей станут:

 
– Я поклянусь тебе созданьем,
Своей душой, своей тоской;
И смерти вечным увяданьем:
Не разлучит ничто с тобой!
 
 
Я поклянусь тебе всем адом,
Куда мой темный дух падет;
И райским благосклонным садом,
Куда твоя душа взойдет.
 
 
Клянусь любить, всей силой сердца,
В мгновенье каждом и на дне,
Пусть даже рая, света дверца,
Изгонит память обо мне!
 
 
Клянусь любить тебя всечасно;
Живя лишь думой о тебе;
Пусть все кричат, что все напрасно:
Я не забуду о звезде!
 

И он вновь закашлялся кровью, а затем, когда перестал кашлять, перевернулся, и, схватив Нэдию за плечи, с силой встряхнул ее.

– Ну, и что же ты молчишь?! Ты, звезда моя?! Ну, и чего мы тут лежим?! Какие могут быть после этого действия?! Ну, испепели меня! Испепели!..

После того пыла, который вложил он в эти строки, ему ненавистно было само существование; каждое проходящее мгновенье этого бытия, когда они зачем то смотрели друг на друга, зачем-то целовались, когда должно было бы произойти что-то высшее – и он, вложив в эти строки гораздо больше, чем можно было бы услышать или прочитать – и ожидал такого же ответа, который ни словами, ни поцелуем, ни чем либо иным телесным нельзя было бы выразить. И он приходил во все большую ярость, что она не испепеляет его, не возносит в какие-то высшие сферы – так как ему казалось, что здесь вдвоем они должны были приложить усилие, и он уже приложил это усилие:

– Ну, чего же ты ждешь! Ты!.. Хватит меня целовать! Испепели меня, раз ты звезда моя! Испепели!.. Испепели же – я повелеваю тебе! Ну! Исполняй свою клятву! Ты, предательница, ты… стерва! Я приказываю тебе: испепеляй, испепеляй!.. Ты! Как же я ненавижу тебя!.. Я же всю душу перед тобой выложил, чего же ты ждешь! Ах ты…

И он вцепился ей руками в лицо, и тут же отпустил, дал сильную пощечину, а сам еще больше закашлялся кровью; затем, ухватился за массивный стул, стал подниматься, но так надавил на ручку, что стул повалился, хотя грохота его паденья и не было слышно, за надрывным воем бури. Он уже почти поднялся, как сзади на него налетела Нэдия, и, вцепившись кровоточащими ногтями в его плечи, сжала их с такой силой, что разодрала их в кровь:

– Слабак! Червь! Слизень! Клятву дал! Ха-ха! – она разразилась истеричным хохотом, который перешел в плачущий жалобный вопль, но и тот оборвался, а она вцепилась в его седые волосы, что было сил дернула их. – Клятва! Воля! Мерзавец! И на сколько твоей воли хватило – меньше, чем на минуту! Клятва! Только что в слезах каялся, и через минуту! Через Минуту!!! – Опять женщину бьет! Про-о-очь! – взвыла она волчицей. – Иди же ты прочь, гадина! Подлец! Прочь! Пусть тебя раздавит, пусть тебя всего разорвет! Я рада буду! Да-да – я порадуюсь, что с тебя там и кожу, и мясо сдерет, чтоб и костей твоих не осталось! Да-да: сгинь же ты! Мне легче жить станет!.. Прочь! Про-очь!!! И ежели ты выживешь, потому что обычно такие гадины очень живучие; так вот – ежели ты выживешь, гадина, так никогда уже сюда не возвращайся!.. Слышишь – в следующий раз войдешь: я сначала тебе, а потом себе горло перережу… И потому, что лучше в преисподнюю попасть, чем такую жизнь, чем такого палача терпеть! Про-очь!!! Про-о-очь!!!!!

И она сама закашлялась от этого истеричного вопля. Она еще пыталась сказать что-то, но не могла – ее бил и бил этот кашель; и она даже окровавленные руки, от плеч Альфонсо оторвала (даже и одежда на плечах его была разодрана). Она, все кашляя, медленно отступала, и белесо-синий лик ее был страшен – это был лик давно уже мертвой. Кашляя, отступала она до тех пор, пока не наткнулась на полутораметровый нарост, который неестественным угловатым горбом дыбился на стене, и все продолжал расти, питаемый белесой кисеей. Раздался треск, хруст; и вот нарост с оглушительным звоном рухнул; взметнулся темно-серым вихрящимся облаком, которое разом заполнило половину горницы, и поглотило в себя Нэдию.

Альфонсо видел все это. Он вытянул дрожащие руки к этим надвигающимся клубам, а когда они, леденящие коснулись его пальцев, он отдернулся, и, шатаясь, стремительно прошел к двери, которую покрывал уже иней – ухмылка безумца искривляла его и без того страшный лик, половина которого по прежнему была залита кровью, и один глаз видел лишь темно-бордовое.

– Хочешь, чтобы я ушел?! Так и уйду!.. Оставайся, оставайся здесь! Гноись здесь дальше!.. – но тут он заговорил тихо-тихо. – Прости, ты только прости меня. Я, ведь, любил тебя так, как люди не любят. Я Человек, но у меня плоть животного; и пусть уж сдерется вся эта плоть, чтоб не мучатся только так больше, чтобы уж без плоти любовь эта раскрылась. Прости…