Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

А он, весь золотистый, словно искупавшейся в расплавленном золоте, точно бог Солнца, вдруг рассмеялся – то был страшный, безумный хохот; но, когда он, продолжая смеяться заговорил – в голосе его не было безумия – лишь холодная, сдержанная сила звучала в нем:

– Хорошо же я додумался: залез в самую малую бочку. И поделом мне – когда это меня, правителя, блеск золота обманывал? Что ж: блеск разуменье мое помутил – и поделом, поделом; тебя поджарило!..

Так хрипел он еще довольно долгое время, но вот, опершись на свой меч, поднялся, и постоял так некоторое время, покачиваясь из стороны в сторону.

– Проклятье. – хрипел он негромко. – …Глаза совсем ничего не видят. Эй, остался еще здесь кто живой?!..

Как выяснилось, в живых осталось еще около десятерых, в том числе – четверо из бочка с Робином. Осталась в живых так же и мать с младенцем; и самое удивительное: младенец уже погрузился в крепкий сон, ну а мать его, говорила:

– Неужели уже все закончилось? А я и не заметила ничего: только нырнула, так маленького то к губам поднесла, да шептала ему что-то… будто бы мгновенье прошло, а погорело то как все… – но тут она заметила тех, кто не выдержал и замолчала, прикрыла глаза, крепче прижала малыша к груди своей…

Постепенно жар уменьшался, однако, стал наползать дым, который совсем не давал дышать, и жег глаза. Надо было выбираться, а сделать это было совсем нелегко. Наконец, Троун к которому хоть немного вернулось зрение, подхватил одну из бочек с рассолом, и вылил ее на одну из догорающих балок – она зашипела, взвился пар, и, хоть и осталось она горячей, но нестерпимо, и можно было, хватаясь за нее, вскарабкаться наверх. А наверху догорали обугленные углы, да из груд углей вырывались запоздалые языки пламени. Кое-как, все-таки, выбрались они, а там, по оставшимся перекрытиям, поддерживая друг друга, добрались и до долгожданного снега – который отступил от пепелищ метров на десять. В этот снег они, с блаженными стонами повалились, загребали его ладонями, терлись об него лицами, затем, с жадностью вдыхали свежий воздух, и все никак не могли надышаться – этот воздух казался им величайшим благом. Наконец, некоторые из них засмеялись, некоторые расплакались – ведь, они же от смерти вырвались! Так бы и совсем они замерзли, если бы Фалко о них не позаботился – сказал, что надо идти хотя бы в хлеб; полежать, погреться там на соломе, в тепле.

Они и прошли в хлев, и там нашли тех троих, которые сумели выбраться через окно. Они взглянули на вошедших со страхом, как взглянули бы на оживших мертвецов, по их заплаканным лицам, можно было понять, что они уже оплакивали их, как заживо сгоревших. И там все почувствовали усталость: разлеглись на этой теплой соломе, и казалась она им чудеснейшей периной, некоторые даже стали закапываться, и вскоре все, кроме Робина, Фалко и Троуна, уже погрузились в крепкий сон. Что касается Троуна, то он, несмотря на то, что все лицо, да и тело его распухло – совсем не унывал: он стремительно прохаживался у выхода и приговаривал:

– Час или полтора прошло… Он быстро должен бежать! Я знаю – конями нашими завладеет, и… куда же он увезет Аргонию. Нет – ничего плохого этот мерзавец с ней сделать не сможет – даже и в таком состоянии у нее достаточно сил, чтобы дать такой рохле отпор… Надо поспешать!.. Нет – стой: сейчас бежать нет смысла: все равно, прежде чем пускаться в погоню, придется добраться до Горова – это еще несколько лишних часов. Ладно – подождем. Но, как же мучительно это ожиданье! О, стать бы сейчас волком…

А вот Робину, в эти минуты, стало как-то очень уж печально. Он вспомнил Веронику – после всего пережитого ужаса, вдруг пришел ее образ, а, ведь, он и видел ее лишь единожды – когда в грохочущей повозке, в царствии «огарков», склонилась она над его братом, так нежно целовала его. И он тихим шепотом повторял ее имя, а в шрамах его лицо рассекавших, словно в руслах высохших рек, катились слезы.

И он зашептал:

 
– Когда над дальними лугами,
В чуть видном свете золотясь,
Плывет широкими кругами,
Твой тихий голос – я, молясь,
Твой ясный образ вспоминаю,
О новой встречи помышляю;
И со слезами понимаю,
Что о несбыточном мечтаю…
 

И вот тогда-то и почувствовал себя Робин самым несчастным человеком на земле. То единственное, что хоть ненамного, и не насовсем могло притупить боль разлуки – то невиданная им ранее красота природы, свежесть воздуха, и прочее – все это теперь стало незначимым. Близость Фалко, близость иных, любящих его созданий – все это нисколько, и ничего теперь не значило. Та страсть, которая накопилась в нем, за годы проведенные в темнице – теперь она поднималась с той прежней силой, и единственное око на изуродованном его лике, пылало сильной страстью.

– Вероника, Вероника, Вероника. – много раз повторял он, вглядываясь в свои воспоминанья.

Вот сжал он от огромного, захлестнувшего его чувства голову, губы его задрожали и зашептал он страстным голосом бьющие из головы стихи. Фалко, зная, чем это может закончиться, попытался его остановить; положил свою руку ему на лоб, молвил несколько утешительных слов. Но вот Робин вырвался, зажался в дальний угол сарая, и, глядя оттуда вытаращенным, сияющим оком, продолжал изливать дрожащим голосом сбивчивые, страстные стихи.

Вот силы стали оставлять его. Он, впрочем, попытался еще что-то досказать – но у него уже шла кровь из носа, и изо рта; к нему подошел Троун, но первой подбежала девочка, и стала гладить его по страшному лику, шептать ему нежные слова, которые она, должно быть, шептала любимым своим куклам.

– Любить!!! – подобно орлу из разбитой темницы, вырвался из его груди могучий вопль.

Через несколько мгновений он пал в забытье – и был он того блеклого цвета, которыми покрываются мертвецы уже через некоторое время после своей кончины. На него даже смотреть было жутко; казалось – это некто, в кого вселился могучий дух из преисподней. Однако же, надо сказать, что все очнулись от сладкого своего сна – воплем этим страстным были разбужены. Теперь от сонливости и следа не осталось – этот вопль что-то в сердцах их всколыхнул; и они с каким-то упоением, и с каким-то даже восторгом между собою переглядывались – они жаждали действовать, жаждали достичь чего-то неясного, что светлым облаком в их сердцах проплывало – они ждали только, кто их теперь направит, а их направил Троун: он повелел им подхватить Робина и… через некоторое время процессия эта направлялась от дымящихся развалин, в сторону Горова.

* * *

Маэглин понимал, что в скором времени за ним погони не будет; и что он скорее достигнет тех мест, где достиг некогда немалых почестей, чем вообще эти «дикари» узнают о случившемся. Несмотря на это, он из всех сил гнал коня. Второй конь, на спине которого еще не очнулась от забытья Аргония, за уздечку был привязан к первому, и оба коня довольно сильно уже истомились, хрипели – Маэглин гнал и гнал их без остановки, жаждя только побыстрее оказаться в безопасном месте.

Как уже было упомянуто, от Горова до города Треса, было двести верст по прямой, и за десять часов быстрого скача, добрый конь мог преодолеть это расстояние: Маэглин прогнал эти двести верст всего за восемь часов, и в ночное время, когда из-за вершин Серых гор выступили те самые тучи, в которых устроил снежные игры народ Цродграбов, перед ним, на вершине высокого холма открылся ярко освещенный факелами, огороженный каменной стеною город. Его приближение заметили еще издали, а потому, когда он подлетел к воротам, над ними уже стоял целый отряд стражников, с натянутыми, устремленными на него луками:

– Эй, кто такой?!

Плоское лицо Маэглина расплылось в улыбке. Он крикнул радостным, и, в то же время, надорванным, истеричным голосом:

– Я ж ваш Маэглин! Что: не признали меня что ли?!

Стражники стали между собой переговариваться, и, между тем, подошел начальник стражи, только взглянул на Маэглина и радостно воскликнул:

– Он и есть! А ну, отворяй ворота!.. Преисподняя! А как исхудал то! Кого привез, Маэглин? Быть может, короля Горовского?!..

Последнее восклицанье было подхвачено дружным хохотом, ворота, между тем заскрипели, решетка поползла вверх. Последние силы оставили того коня, который нес Аргонию – он издал жалобный стон, и, как подкошенный, распуская вокруг своего тело жар, повалился в снег – он увлек за собой и коня Маэглина, который тоже едва на копытах держался, и вот рухнул, опустивши голову на тело своего умирающего друга – у них тоже была печаль, тоже никем не рассказанная, печальная повесть.

Ворота то уже открылись, и первым вышел, широко раскрывши объятия, начальник стражи, с которым Маэглин был когда-то хорошим приятелем.

– Ну, что ж ты! – говорил он восторженно, видя, что Маэглин не обращает на него внимания. – После стольких лет разлуки, давай обнимемся!

Но Маэглин вновь поглощен был Аргонией: после восьмичасовой тряски лик девушки сделался смертно бледным – конечно, она была жива, но нельзя было глядеть на нее без сострадания, а Маэглин – тот и вовсе слезы лил.

Подошел начальник стражи, иные воины, в свете факелов стали вглядываться в лик девы; в ее золотые, водопадами до снега опадающие пряди, кое-кто присвистнул, начальник спросил:

– Эй, да где ты такую красотку нашел?! Да за это тебе и двадцать лет странствий прощаются! Да тебе еще и высокая должность причитается – и все за эту красотку! Эй, Маэглин, кто она? Где ты нашел ее?

Видя, что Маэглин него не слышит, но все шепчет страстные слова, его хорошенько встряхнули за плечо; и тогда он только огляделся и взгляд у него был осоловевший злой – тут он пожалел, что прискакал в этот Трес, так как ничего кроме каких-то смутных старых воспоминаний его с этими стенами не связывало – и сейчас в нем эти люди вызывали отвращение – да как они могли смотреть на его сокровище, как могли ухмыляться, указывать пальцами?..

Конечно, потом он пожалел, что не скрыл, кто она на самом деле, но в то время никакого хитроумия у него не осталось, но только сильная усталость, да тупая на них злоба – и он, полагая, что узнавши всю правды, они от них отстанут, прошипел:

– Это Аргония. Та самая девочка, про которую вы слышали когда-то. Она приемная дочь короля Троуна, но на самом то деле… Да что вам рассказывать?!..

Действительно, в былые годы Маэглин любил рассказывать эту историю, и старожилы хорошо ее помнили. Теперь присвистнул начальник караулы:

– Вот так подарочек! Сейчас же идем к нашему повелителю! Он, действительно, осыплет тебя всякими почестями!

– Нет, я должен быть с ней! – прохрипел Маэглин, и поднялся, держа Аргонию на руках.

– Смотрите, какая буря надвигается! – прокричал тут кто-то.

Действительно, тяжелые снеговые тучи стремительно надвигались, и те поля, которые распластались под ними, и ярко отражали лунный свет, погружались теперь в подвижную тьму, а первые порывы предстоящего ненастья уже били собравшихся в лица.

– Все, идем в крепость!.. Сейчас к правителю, а как он тебя расспросит – выйдешь с нами пировать, а?!.. Уж мы для тебя бочонок лучшего эля откроем!.. Эй, ну что скажешь – не позабыл еще старых товарищей?!..

Маэглину стало еще более тошно от этих отрывистых, грубых выкриков. «Везти Аргонию в Трес» – да как он раньше мог хоть бы подумать о таковом?! И вот он развернулся; и, неся ее на руках; пошатываясь, сделал несколько шагов навстречу буре – однако, тут был остановлен самым решительным образом: его крепко держало человек семь, а кто-то приговаривал:

– Да он, быть может, разумом тронулся!..

– Нет, просто с дороги устал. – заявил начальник стражи.

Как бы там не было, хотя, всеобщими усилиями его удалось развернуть и провести до ворот – Аргонию от него так и не смогли вырвать – он вцепился в нее накрепко, он готов был зубами вцепиться в каждого, кто посмеет до нее дотронуться. Так и осталась эта девушка на руках Маэглина; ну а воины, повели его по вздымающимся вверх улочкам, ко дворцу. Начальник стражи еще несколько раз пытался с ним заговорить, однако, так и не добившись никакого ответа, оставил – сам стал рассказывать, что интересно произошло за эти годы в городе – Маэглин его не слушал, да и мы не найдем ничего интересно во всех этих россказнях; разве что, упомянуто было, что город к юго-западу, тот самый, в котором перевернули когда-то все Маэглин и Барахир, сейчас процветает, крепнет, и живет по совсем иным законам, нежели прежде…

А мы скажем, что Трес был обильно засажен деревьями. Сейчас они, правда, стояли голыми, но по широким кронам яблонь и берез, ясеней и дубов – которые темнели над двориками, легко можно было представить, как зелено, как душисто здесь весною и летом – на многих ветвях были устроены кормушки, и в весеннюю пору город был заполнен птичьим пением столь же сильно, как и леса – все это помнил Маэглин, но все это не значило ничего – была одна только Аргония.

Наконец, вот и дворец: после недолгого разговора их пропустили через ворота в небольшой, но обильно окрашенный изящными мраморными статуями, и пустыми сейчас фонтанами сад. Фонтан придумали местные умельцы, ну а статуи откопали среди развалин старой эльфийской крепости, что была в нескольких верстах к югу от них.

Сам дворец представлял собой высокое здание, со множеством башенок и окошек, на центральной же части крыши располагалась астрономическая обсерватория, которую, на самом то деле, можно было видеть еще с десяти верст от города – именно она первой и поднималась из-за горизонта.

Между тем, про появления Маэглина уже было доложено, и его, ждали. Они прошли в залу, у стен которой трещало сразу несколько каминов, а у дальней стены, вздымался и ревел многометровыми языками самый из них большой – вообще, было сильно, до одурения натоплено, и все это для того, чтобы согреть одного человека, который сидел на возвышении, на золотящемся троне – сидел в парадных одеяния и в короне слишком тяжелой для его король Браслав-старый, которому год, как стукнуло девяносто, и который, как и полагается для такого возраста, был сед и морщинист; более того он был дрябл – да, за те двадцать лет, которые они не виделись он очень сильно изменился. Тогда ему хоть и было около семидесяти – он еще и мечом хорошо владел, и на коня без посторонней помощи вскакивал. Теперь он и истощился, и руки его жилистые подрагивали, и, вообще, даже этот жар его не грел – он часто поеживался; и то уж говорило, что кровь его совсем остыла. На Маэглина он взглянул без всякого интереса, проговорил только голосом, каким мог говорить разве что какой-нибудь дух льда, проведший в одиночестве многие века:

– Вернулся… И кто же она?

За Маэглина, который так был поглощен созерцанием лика Аргонии, что и не слышал ничего, и вообще не понимал, где находится, отвечал начальник стражи, и не забыл добавить, что Маэглин, по видимому, очень истомился, и лучше бы его расспросить более подробно после отдыха.

– А, хорошо… – равнодушно произнес Браслав-старый. – Ее в темницу, под надежную стражу.

Тут откуда-то выполз худосочный советник и прошипел:

– Теперь у нас будет хорошая заложница: можно потребовать за нее огромный выкуп, а можно – грозить ей смертью, ежели он вздумает начать войну.

– Да, хорошо. – слабо махнул жилистой рукою Браслав.

К Маэглину подошли несколько стражников, хотели взять Аргонию, однако, он с таким бешенством на них взглянул, что они поняли, что без насилия здесь не обойтись и выжидающе взглянули на Браслав – тот смотрел на происходящее с безразличием, с дремой в глазах. И тогда Маэглин склонился на обрамленным золотым волос личиком, и, роняя раскаленные слезы, зашептал:

 
– Там, где на тихий темный брег,
Ведут веками волны бег,
Стоит скала, а в той скале,
В святой пещере, на земле,
Стоит хрустальный грот во мгле,
И смерть лежит на том челе.
 
 
Взойдет печальная Луна,
Откроет очи тут она —
Лишь на минуту вечный сон,
Был потревожен, будто он,
Позвал ее из смерти вон —
Но тихо умирает стон…
 

От этого голоса, от слез жарких, очнулась Аргония, только взглянула на него – и тут же глаза ее вспыхнули испепеляющей ненавистью; но не на Маэглина она уже смотрела, и залы она не видела. Ведь, в этой зале не было Его, которого она ненавидела с той же силой, с какой некоторые любят. А раз его не было поблизости – ничего и не значила эта зала…

Маэглин же и обрадовался, увидев, что она очнулась, и ужаснулся этого взгляда; он крепче прижал ее к груди – он даже и не понимал, что держит девушку; нет – по прежнему она для него была лишь маленькой девочкой, которую он поклялся когда-то спасти. И вот он плакал, спрашивал у нее что-то; но она ничего не отвечала, прикрыла свои очи, а он почувствовал как напряглось ее сильное, гибкое тело.

– Что нам делать? – обратился, наконец, один из воинов к Браславу-старому, который так и сидел, погруженный в какие-то свои раздумья.

– В темницу… в темницу… – произнес он тихим, дремой окутанным голосом.

– Маэглин, отдай ее по добру. – предупредил начальник стражи и положил руку на эфес меча. – С ней в темнице худого не сделают, даю тебе слово. Сам потом навестишь, увидишь, как ее устроили – накормят, напоят, спать уложат, а дурного…

Но он не договорил, так как Маэглин взглянул на него, и во взгляде этом столько непримиримого бушующего чувства было, что всем ясно стало – добром он не сдастся. Незамедлительно последовала команда:

– Сеть неси!

Менее чем через минуту принесли сеть, расправили ее, пошли на Маэглина который так и стоял, словно бы в оцепенении, в нескольких шагах от трона.

И вот он стал отступать к окну – медленно, шаг за шагом пятился, и, бросился бы, и вышиб бы оконную раму, там бы покалечился, а может (кто знает?) – может и убежал бы, и опять таки, все по другому бы сложилось. Но тут в одно мгновенье вот что случилось:

Разом вздрогнули и загудели от натуги все окна – то навалилась, и с мучительной силой надавливала налетевшая на Трес снежная буря. А еще раздались многочисленные, быстрые шаги, и вот у входа в залу предстало несколько новых фигур. То была пожилая, но еще сохранившая былую красоту женщина, а так же – два юноши и три девушки, одну из которых можно было назвать и женщиной – она держала на руках малыша.

– Маэглин! – позвала пожилая женщина, и в дрожащем голосе ее была сильная страсть, и нежность.

Вот она бросилась, раскрывши объятия, через залу – Маэглин замер. Замерли, ожидая развязки, и люди с сетями. Вот она уже совсем близко, и тогда какое-то неясное, но сильное воспоминание заставило Маэглина вскрикнуть – даже та единственная, которая значила Все, теперь отступила на второй план.

Он стоял пораженный, и тогда подошли стражники, и без всякого сопротивления взяли Аргонию.

А перед Маэглином стояла его жена! Позади, неуверенно – кто со слезами, кто с робкими улыбками подходили его дети, и был там его внучек, а, значит, – он уже дедушка!

Теперь в его разгоряченном сознании стремительно вспыхивали образы; вот, что он проговаривал:

– Жена, ты жена моя – даже и имени сейчас не могу вспомнить, единственное, что вспомнил – жена. Как мы с тобой познакомились?.. Кажется, у ворот… Мне было очень тоскливо – годы уходили, а мне так страстно захотелось, чтобы меня кто-то полюбил. Потому и тешил себя тобою. Говорил, что любил. Но, как же любил, когда и не вспомнил не разу за все эти годы… Как бы и не было тебя вовсе, и вот, если бы не ступила ты сейчас в эту залу, и не вспомнил бы никогда, про твое существование!.. Сколько мы прожили тогда – год, два?.. Значит, ни тебя, ни детей не замечал я… Но клялся же в любви; кажется, и плакал и смеялся… Голова раскалывается – сколько же воспоминаний теперь во мне!.. Но зачем, зачем – я и без тебя жил… Ты… ты лишний актер – уходи, и детей забери! Да – я больной, усталый, но, прошу – уходи…

Женщина, когда он только начал он говорить, заплакала, а при последних словах, ее лицо исказилось сильной мукой, и она выкрикнула:

– Но, ведь, я тебя все эти годы ждала!

В это же мгновенье, произошло еще вот что: стражники донесли Аргонию почти до выхода, и все это время она оставалась совершенно недвижимой, и не издала ни одного звука – они решили, что она вновь погрузилась в забытье, а потому – держали ее не сильно. Неожиданно она резко дернулась и выхватила из ножен воина шедшего рядом клинок. Никто еще и опомниться не успел, а клинок уж метнулся в воздухе, уж ударил того воина который нес ее в грудь – удар был столь силен, что пробиты были и кольчуга, и все кости – клинок прошел через сердце, и вырвался из спины. Воин тут же стал заваливаться, ну а Аргония уже была на ногах. Она выдернула клинок, бросилась к выходу, однако там, как из под земли появилось еще двое стражников – и это были настоящие богатыри – они бросились на девушка, и она вынуждена была отступить: тут же на лице ее отобразилась боль – вновь были потревожены не зажившие еще ребра. Поднялась тревога – на крики в залу вбежал еще отряд десятка в три воинов, и теперь всего их было не менее полусотни. Она отступала к окну, и начальнику стражи стал понятен ее замысел, последовал выкрик: «Все ворота закрыть!» – одновременно с чем воины бросились на Аргонию – меч взметнулся, зазвенела сталь, выбились в жарком воздухе искры.

А дворец все гудел от царившего снаружи ненастья: дребезжали окна, гул раздавался даже в стенах – даже пламя в камине, почувствовав своего извечного врага, трепетало в напряжении, подобно воину, готовому к схватке…

Между тем, Маэглин смотрел на пожилую женщину, которая называлась его женою, но имени которой он не помнил. Она все плакала, она все молила, чтобы смилостивился он если не над нею, то хоть над детьми, а затем, видя, что ничего не изменилось в лице его, продолжала:

– Ты, быть может, просто очень устал. Быть может, тебе хорошенько отдохнуть надобно; вот тогда то… – и она утешила себя этой мыслью. – Да, да – вот отдохнешь, и все-то тогда хорошо будет…

Но Маэглин уже не слышал ее, не видел и детей своих – теперь они значили для него не больше, чем в годы заточения – то есть, совсем ничего не значили. Он даже не отдавал себя отчета в том, что они тоже Люди – нет, они были для него чем-то случайным, не понятно как и не понятно зачем появившимися в его жизни; блеклыми тенями – он даже и лиц их не мог разглядеть.

Но вот он принял решение и бросился к Аргонии, он стал проталкиваться через окружавших его воинов, и никто ему не помешал – к этому времени, девушка убила еще троих, и клинок одного из них Маэглин подхватил, бросился, чтобы встать рядом с нею, но она, конечно же, приняла его за врага, нанесла удар, и если бы Маэглин не поскользнулся на крови – рана была бы смертельной, но так удар только слегка рассек предплечье.

– Я же с тобою! С тобою! – выкрикнул Маэглин, и уже был рядом с воительницей, отбил несколько предназначавшихся ей ударов.

Она приняла эту помощь – да ей ничего иного и не оставалось.

– Маэглин, друг, опомнись! – выкрикнул начальник стражи. – Его только не бейте!

В это мгновенье, воины вдруг отпрянули, а над Аргонией и Маэглином взвилась сеть – девушка развернулась, и в одном прыжке оказалась возле окна. Еще один прыжок, и вот зазвенели, тут же заглушенные победным ревом бури, выбитые стекла. Только что там стояла Аргония, а вот остался один только черный проем, из которого вырывались, и, в яростном упоении кружились, обращались в дождь снежинки. Ледяная стена ударила – жар стал теснится, а Браслав-старый весь так и задрожал на своем троне, прохрипел:

– Несите меня к огню! Ближе! Ближе!.. О, холод – какой же холод! Да кости пробирает!

Его поднесли близко-близко к огромному камину, там уже и находится было невозможно, а ему казалось, что все холодно, и говорил, чтобы ближе, ближе его трон пододвинули, в конце концов, его подвинули так близко, что бывшая на ногах его обувь начала дымиться, а он все ежился, и стенал от холода.

– Аргония! – выкрикнул Маэглин и бросился к выбитому окну.

В лицо его бледное ударило снежное кружево, и тут же тяжелая сеть опустилась на него; он был уже возле окна, но тут споткнулся, вцепился в подоконник… Его уже схватили сильные руки, а он взмолился:

– Хоть посмотреть, как она там!

Воинам, конечно, и самим страсть, как хотелось поглядеть, чем там закончиться дело; вот они и не поволокли его от выбитого окна сразу, а оставили, крепко держа за руки, и вместе с ним наблюдая за тем, что происходило снаружи.

А там метались факелы: казалось, что против одной девушки выступила целая армия. Ей так и не удалось прорваться к воротам, так как там уже стало все известно, и на встречу ей устремился большой отряд, во главе которого бежали, злобно рыча, громадные псы. Ей пришлось отступить к стене возведенной против дворца пристройки, и из окна хорошо было видно ее оскалившуюся клинком фигурку. Вот на нее спустили свору псов, и она одного за другим – всех их перерубила.

– Нет, что же делаете вы! – выкрикивал Маэглин. – Вы же ее убьете! Она же…

Но все и так уже знали, что она дочь правителя Горова; а потому и псов спустили не с тем, чтобы они ее загрызли, но с тем, чтобы повалили. Теперь воины теснились вокруг нее, вот по команде, разом все бросились – раздался ее боевой клич, похожий на вой голодной волчицы; и вот – тут многие содрогнулись – ей пришел ответ! Откуда-то издалека, из-за городских стен, уныло и жутко взвыли волки – казалось, что это демоны из преисподней, казалось, сейчас они ворвутся в город, и, резвясь вместе с бурей, разрушат и все дома и дворец, всех в ледышки обратят, одну Аргонию унесут с собою.

Последовала короткая и яростная схватка, после которой воины отступили, а Аргония осталась на прежнем месте – возле ее ног, лежало несколько окровавленных тел. Она хрипела от ненависти, ее очи сияли, и ее лик был прекрасен – столь прекрасен, что страшно было поднять на нее оружие. Но девушка тяжело, прерывисто дышала – каждый вздох доставлял ей мученье – растревоженные ребра впивались ей в легкие, и при каждом резком движенье словно толстые иглы пронзали ее тело. Чтобы ненароком не вскрикнуть, она прикусила губу, но вот воины вновь бросились на нее, и на этот раз не отступали, хотя много их полегло, все-таки, Аргонию скрутили, и в конце она все-таки заскрипела от нестерпимой боли зубами, стон вырвался из нее…

Маэглин еще видел, как ее, бесчувственную, подняли, понесли куда-то. Но вот ее уже не стало видно, а Маэглина освободили от сети, но по прежнему крепко держали за руки. Подошел начальник стражи:

– Ну, так что? Опомнился? Теперь отоспишься – да – тебе главное отоспаться, а потом и вымоешься, и подкрепишься.

– Где она?! – выкрикнул Маэглин, пытаясь высвободиться.

– Довольно того, что одного из наших поранил – сейчас отоспишься. Девица же твоя будет сидеть в темнице.

– Нет! – страстно вскричал Маэглин, и вновь попытался высвободиться.

Наконец, когда его понесли к выходу, он разошелся, захлебываясь собственными словами:

– В темницу?! Так и меня, значит, в темницу! Уж мне к темнице не привыкать! А, ежели она рядом будет, так и темница для меня раем станет! К ней, к ней – нет мне жизни без НЕЕ! Зачем так мучаете, зачем нас разлучили?!..

Браславу-старому эти вопли надоели, к тому же, он разозлен был за выбитое окно, и сидя в нестерпимом жару, ежась, прохрипел:

– Так ему! В темницу его! Все они заодно! Пусть вместе посидят!

– Государь, ради меня, ради детей – смилостивитесь над ним! Не видите – после испытаний стольких – не в себе он. Так вы его домой то ко мне отпустите. Уж я то отогрею, обласкаю его!.. Ради детей смилуйтесь! Они ж отца почти двадцать лет не видели! Ведь, и не помнят совсем!

Браслав и помиловал бы Маэглина, но тот разошелся такими бурными воплями, такой жаждой рядом с Аргонией оказаться, что его, в конце концов, король махнул рукою, и крикнул:

– Пусть в темнице посидит!

Тогда Маэглин зашелся пронзительным хохотом, а вскоре оказался в темнице, в камере, через коридор от которой, в такой же камере, лежала на соломе Аргония – он смеялся и плакал одновременно; он любовался на нее, он жалел, что не поэт – ему страстно хотелось посвятить ей какое-то стихотворение.

За то счастье, чтобы только видеть ее, он готов был просидеть в темнице еще двадцать лет – да хоть всю жизнь. Он от счастья своего и позабыл, что прежней то целью всего этого было освободить Аргонию, жить с ней свободно, любить ее, как дочь – он и забыл, что муки его произрастали из желания сделать ее счастливой. Теперь, когда она была рядом, он чувствовал себя и свободным и счастливым; уверен был, что и она должна испытывать то же самое.

Но, как бы там ни было – этому состоянию суждено было продолжаться совсем не долго – лишь несколько дней.

* * *

Маэглин и Сикус – во многом они, конечно, были похожи; но, все-таки, ежели Маэглин полагал, что делает он все во благо; и как-то по наивному, по детски был уверен в своей правоте, то Сикус ужасающе страдал от каждого своего действия, и, чем дальше, тем меньшим ничтожеством себя почитал. Периоды, когда он страстно жаждал жить, и периоды, когда он хотел плевать на все, и уверяясь, что от него всем только боль – согласен был и на смерть, и на муку вечную – эти периоды один другой сменяли с ужасающей быстротой; и вот, оказавшись в руках у эльфов; он, глядя на их прекрасные лики, и, воображая, будто от одного вида его они испытывают отвращенье, он жаждал, чтобы они, такие прекрасные, убили его. А через несколько мгновений, глядя в эти же лики, он страстно жаждал жить, и понимал, что жизнь – это самое прекрасное, что только есть.

Лучезарный, солнечно-лазурный, золотисто-снежный, наполненный тонкими, воздушными прядями день! О, этот несильный, такой свежий, живительный морозец, о эти сияющие девственной белизной шапки на древесных ветвях; о эти поляны, такие яркие, такие пушистые поляны, на которых так и хочется кувыркаться! Кажется, что – это чудесный сон! Ах, что за раздолье! Тут вспомнилось Сикусу, как Вероника в снежки играла, и даже слезы к нему на глаза навернулись! Как бы он хотел, чтобы она была рядом…

«Нет, нет, нет!» – тут же прервался он: «Как бы ты посмел на нее глядеть?!» – но ему, все-таки, до слез, хотелось что бы она была рядом. И в душе он возносил мольбу этому сияющему миру: «Любви! Любви! Любви!..»

Эльфы несли его очень быстро – почти бегом. Несмотря на то, что снежный пласт был мягким, даже и тот эльф, на руках которого было тело Сикуса, почти совсем не оставлял следов – словно бы духами они были.

Так прошел час, а потом вышли они к берегу лесной речушки. На гладкой ледовой поверхности не было снега. Посреди, стояли похожие белых коней сани, в которых эльфы и разместились, и Сикуса усадили в удобное, мягкое сиденье. Вот один из эльфов вымолвил несколько плавных слов, и столь же плавно, словно бы продолжая эти слова, сани сдвинулись с места, и, постепенно разгоняясь все быстрее и быстрее, заскользили по льду. Вот уж мчаться они, как кони удалые, вот и коней перегнали, и все это без всякого шума – разве что ветер в ушах свистел. Отлетали назад покрытые деревьями берега, а местами деревья эти подступали так близко, что ветви их почти касались их лиц.