Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Но Сильнэм уже не жаждал глядеть на звезды – он сам разрывал на сердце зажившие было раны – так ему тошно было, от пришедшего вдруг понятия, что за ними наблюдают. И он прижал ее из всех сил к себе и зашептал, постепенно на вопль, на визг переходя:

 
– В сиянии звездного неба
В душе моей холод да мрак,
И нету тоскливей напева,
Чем тот, что тяну просто так.
 
 
Сиянью небес, водопадам,
Целебных и нежных лучей
Не стать им целителям ранам —
Надрывами бессонных ночей!
 
 
Не вам поцелуем и ясным
Сияньем задумчивым глаз —
Не вам – это было напрасным,
И я забываю уж вас.
 
 
В душе моей звезды померли,
Я долго, так долго страдал!
Во мрак злые демоны ввергли,
Но я вас, поверьте, искал!..
 

– Искали, искали! – вскрикнула, рыдая, девушка. – Вот видите – все-таки искали! Все-таки и во мраке нужен вам был свет! Смотрите же на звезды, вдыхайте этот свежи воздух – давайте, взявшись за руки, бросимся в ночь, и будем бежать, сколько сил у нас хватит…

– Не могу, не могу – память тяготит!

– Так вы же отказались! Вы же счастливы вначале были!..

– А теперь вот не могу! Вспомнил про ворона, про многое-многое еще припоминаю!.. Не могу я от этого избавиться! Но жажду, жажду!.. Хорошо – побежим в ночь!

Девушка улыбнулась, подхватила его под руку, и вот стремительно побежали они среди трав – было очень тихо, свежо, они слышали дыхание друг друга… На какое-то время, Сильнэму, действительно полегчало, но вот, само собой пришло воспоминанье: непроницаемо черная стена одичалых лесных деревьев – ветер – и холодный, и пронзительный, и тьма медленно проплывающая над его головой, и, наконец, бескрайняя, унынье наводящая, снежная круговерть.

И тогда он вырвался от девушки, и завопил бешено:

– Оставь, оставь меня! Я сам не знаю, чего хочу… Чувства – такие разные чувства – они разрывают меня… И так то больно мне! Больно! Больно!..

И он еще долго вопил, девушка же стояла и плакала поблизости, он же, увидев это, завопил, чтобы убиралась она прочь – и она, закрывши лицо руками, скрылась во мрак – он же стоял на коленях, до боли сжимал голову, и стонал:

– Ты все смотришь?! Ну и что – интересно, колдун ты распроклятый?! Да – добился ты своего, добился! Совсем я потерялся… Отпусти ты меня, в тот коридор железный!

Действительно, он увидел сидящего пред собою ворона; тот говорил, и в голосе его печаль чувствовалась:

– Не только ты, но и я запутался… Чувства странные… Ведь и теперь есть в тебе этот пламень – есть ведь, иначе бы не было этих мук, иначе бы убийства совершал, как волк голодный. Через века пронес… Так и в себе я подобное чувствую. Люблю я ее – люблю, понимаешь ты это?!.. (Да пусть знает читатель, что выкрикивал он это накануне того дня, когда была похищена из Эрегиона Лэния). – Я хотел поглядеть на тебя – думал, либо «злодеем» ты останешься, либо прежним станешь, но не думал вот, что такая борьба происходить будет. Никогда не понимал этих страстей, а теперь вот понимаю – ведь, и во мне подобное происходит. Это слабость – слабость страшная, но мне надо с кем-то поделится, и с кем, с кем? Ни с Робиным, ни с Альфонсо – ни кто из них не запутался так, как ты. У них у всех прямая дорога… Один ты такой…

– Альфонсо, Робин?! Кто они?! Что это за имена пустые, ни о чем мне не говорящие?! Я хотел бы прикоснуться до всех них! Пожалуйста, пожалуйста – научи меня чему-то… Нет – я не знаю – я, ведь, всеми силами тебя проклинать должен! Чего же прошу тогда?! Я с ума схожу! Избавь меня от воспоминаний! Как же на душу давит! А-а-а!

И тут бросилась к нему из ночи девушка. Она все время была поблизости, с напряжением вслушивалась в каждое его слово – и вот, не в силах выдержать эту муку – а она его уже полюбила (пусть и бессознательно) – так она уже оказалась рядом с ним, обнимала его, слова нежные шептала.

– Вихрь, какой-то вихрь смутный, издерганный! Вихрь! Вихрь! – вскрикивал Сильнэм.

И тут вновь предстало виденье: стремительная снеговая круговерть, ветер завывает, и стонет кто-то – дерева стоят, и он не может пошевелится – жаждет так многое свершить, но вот не может – в сознании его темный вихрь взметнулся, раскаленным напором схватился за череп, и подумалось тогда эльфу-орку, что голова его сейчас не выдержит, лопнет, и он завыл:

– Узнать их всех! Дайте их почувствовать. Ты… Ненавижу тебя, молю тебя – дай их увидеть. Кто они?! Я ничего не ведаю, я заблудился! Темно мне! В душе так темно!..

И тогда ворон подхватил его, и стремительно понес куда-то. Надвинулось звездное небо, затем – вспыхнуло ослепительной вспышкой, и беспросветный мрак обволок Сильнэма: он почувствовал себя громадой, он почувствовал, что разливается во все стороны черным облаком.

Нет – мне не ведомо, почему, погрузившись в забытье в переходах орочьего царства Сильнэм вдруг перенесся в ту беспросветную, колдовскую ночь – ведь эти события разделяли несколько дней… Нет – я не стану размышлять на эту тему, так как все это окружено призраками, виденьями, чем-то расплывчатым, похожим на бред – и мне вообще тяжело писать эти страницы про Сильнэма, так как охватившее его безумие было много более тяжким, нежели безумие Альфонсо или Маэглина… А тут так ясно рассмеялась маленькая Нэдия, а солнечные лучи с такой силою разлились по стеклам – кажется, что нежное, сияющее облако примкнуло в поцелуе, к моей башне…

Но я должен рассказать и про Сильнэма – с этим рассказом хоть немного прояснится, что же произошло в ту ночь. Итак, почувствовал этот несчастный безумец, что так долго сдерживаемый в сердце его мрак теперь, все-таки, высвободился, что стремительно разлетается во все стороны – он совершенно ничего не видел, но чувствовал, что занимает теперь многие-многие версты, и еще он чувствовал некое движение в глубинах своей плоти, доносились до него и голоса – совсем уж какие-то слабые, призрачные. Ворон был где-то поблизости, и в голосе его не было уверенности – он робко советовал, не более того:

– Можешь устремиться к этим голосам. Можешь и их мысли слушать. Можешь общаться с ними…

– Ты только не оставляй меня! Слышишь?! Слышишь?!! – что было сил завопил Сильнэм, однако – не услышал собственного голоса.

Однако – ответ пришел:

– Не оставлю – будем вместе… – а через мгновенье. – Нет – я должен быть с нею! Я запутался так же как и ты! Лети же к этим голосам!..

И ворона не стало – Сильнэм метался из стороны в сторону, все вопил, все звал его, и от этого жуткого, ни на мгновенье не проходящего одиночества, он разорвался, он разлетелся в разные стороны – и боль не физическая, но духовная была столь велика, что… он не умирал, он стремился к голосам, и уж слышал, что – это вопли, и сам безмолвно вопил: «Да – уж так мне суждено! И в этом мраке моем боль!»

И так получилось, что вынесло его именно к Цродграбам и «мохнатым», которые сцепились в яростной схватке.

* * *

Барахир бежал как раз в центре колонны Цродграбов, и его вынесло прямо на «мохнатых» – он видел, как уносят его сынов, что было сил вопил, звал их по имени, однако – несшие их, только быстрее бежали в сторону Самрула – на бегу требовали у «богов», чтобы они, все-таки, помогли им. Барахир прорывался вслед за ними с яростью – бил и бил своим двуручным мечом (единственным нормальным оружием, которое осталось среди Цродграбов) – тяжело было нанести значительную рану этим, словно из гранита выдолбленным созданиям – руки болели, меч едва из рук не вылетал, и бросались на него все новые и новые. Он и не заметил, как вырвался вперед иных Цродграбов, и как потом эти Цродграбы отступили под бешенным натиском «мохнатых» – в общем, он оказался в окружении. Его несколько раз сильно ударили, он покачнулся – кто-то сильно ударил его по ногам, поплатился за эту дерзость жизнью – однако, и сам Барахир не выдержал, повалился на колени, и вдруг понял, что – это последний его бой, что сейчас вот его разорвут в клочья… Что ж – возможно так бы оно и было, если бы тьма над его головой не сгустилась в плотную колонну, и, взвыв в мучительном болезненном приступе, не вытянулась, не встала пред ними, слабо перекатываясь зловещими, мрачными образами – там можно было различить фигуру, и, в одно мгновенье, она напоминала облик эльфа, следом же – в орка переходила – голос так же постоянно изменялся:

– Остановитесь, бросьте свое оружие – выслушайте меня!

Для «мохнатых», которым и явление нескольких людей представлялось чем-то божественным – это видение настоящего духа стало совсем уж необычайным. Они забыли про свою ярость, больше не трогали Цродграбов, но все, словно статуи замерли, и созерцали. Так же, и Цродграбы остановились, пытались понять, что значит это неожиданное явление.

А Сильнэм выкрикивал им с какой-то яростной обреченностью:

 
– Поток стремительный снежинок,
Весь в круговерти, весь в огне,
Я – в жженье крохотных пылинок,
Я в муке, я на темном дне.
 
 
Подхватит ветер, вверх подымет,
И вниз стремительно несет,
То луч надежды сильно хлынет,
То сердце память тьмою жжет.
 
 
И в клочья, в клочья разрывает,
И болью охватил весь мир,
Звезда – так слабо – слабо так мерцает,
Не слышно вовсе пенья лир!
 
 
На дно безумье завлекает,
Темница мрачная тоски,
И сердце мрак лишь созидает,
В нем крови мертвые рывки!
 

И вот эта колонна, постоянно изменяющаяся, стремительно стала переносится от одного стоящего там к другому – каждого хладом леденистым обдавала, у каждого торопилась вопросить: «Так что же нам делать?! Как мне от безумия этого избавиться?!» – голос был такой надорванный скрежещущий, что мало кто из Цродграбов его понимал – «мохнатые» же и вовсе решили, что – это и есть величайшее божество зла, и уж ни о какой битве и думать не могли – такой их ужас охватил – они поворачивались, и что было сил бежали в сторону Самрула. Сильнэм продолжал судорожные свои рывки – все заглядывал в их глаза, все надрывался – требовал, чтобы разъяснили, что ему теперь делать – как от этой боли не проходящей избавиться. Некоторые не выдерживали такого ужаса, падали в снег, и таких затаптывали.

Паника охватила и Цродграбов – им бы Веронику, в это время увидеть, она бы одним словом, а то и одним взглядом, успокоила бы их. Мог бы попытаться остановить их Барахир, но его самого уносила толпа «мохнатых».

– Убегаете?! Да – убегаете?! – вскрикивал Сильнэм. – А меня то на что, без всякого ответа оставляете?! Помогите! Помогите ж вы мне!..

И он продолжал метаться от «мохнатым» к Цродграбам, от Цродграбам обратно к мохнатым – вот попытался схватить одного из Цродграбов, однако – пролетел через него, так как был теперь лишь призраком.

Как он страшно взвыл тогда! Уж, казалось бы, ко всему должны были привыкнуть те, кто были в Самруле – но их этот вопль заставил позабыть обо всем, бежать от стен, на которых они до этого так нетерпеливо ожидали возвращение Тьера: и бросались они в дома, забивались в самые дальние углы – лежали там, зажавши голову, однако (и это уж действительно напоминало сон кошмарный) – даже и там не было им спасения. Дело в том, что Сильнэм отчаявшись найди поддержку среди Цродграбов или «мохнатых», переметнулся в город – и он врывался в дома, завывал – и эти несчастные, обезумевшие, жаждущие счастья, сами вопили от ужаса, оборачивались, видели эту, устремленную на них колонну, пытались увернуться от нее, но она уже налетала и требовала, что бы они разъяснили что-то… А что – что действительно хотел Сильнэм?.. Да он и сам не знал чего хотел – он только чувствовал, что сходит с ума все больше – и это было так невыносимо больно!

И вот он метнулся из Самрула к волчьей стае…

* * *

В прошлый раз, мы оставили Хэма, Тьера и Робина в состоянии почти безысходном. Напомним, что Тьер отверг колдовство, и был страшно изранен призрачной волчицей – и, хотя ему удалось, все-таки, отбросить ее к Серым горам, сам он уже не мог нанести ни одного удара, а поблизости еще кружило, жаждало их крови, довольно много оборотней.

Он еще шептал Робину про смерть, но голос его становился совсем слабым – вот глаза закрылись. Тогда рядом с ними опустился ворон. Хоббит попытался его отогнать, но ворон проговорил печально:

– Сейчас я возьму Робина, подниму на крыльях, в страну далекую, прекрасную…

И, хотя хоббит чувствовал, что смерть этому юноше не грозит – он все еще пытался отогнать ворона, выкрикивал, что – все это колдовские штучки, что они все равно будут бороться, и прочее. Ворон внимательно его слушал, но не делал больше никаких движений, а, между тем, волчья круговерть все сужалась – в любое мгновенье должна была захлестнуть и их.

– Хочешь отправиться, вместе с ним? – негромко вопрошал ворон.

– Нет и никогда – лучше уж смерть…

– Вы все столь ярко против меня настроены… – это был еще один печальный вздох, вслед за которым последовало длительное молчанье.

А волки уже выли прямо пред ними, хотя – ни хоббит, ни ворон, не обращали на это никакого внимания – да и призраки эти остановились, смотрели голодными блеклыми глазами, в которых и страх тоже был.

– Твоя родина звалась Холмищами, не так ли? – спрашивал ворон, и, не дожидаясь ответа, продолжал. – Вот прямо сейчас, и перенесу тебя туда…

– А как же… а как же они все? – прошептал хоббит дрогнувшим голосом. – Это дурной сон, призрачное виденье; все эти фигурки тобой случайно встреченные – они ничего не значат, и, пройдет совсем немного времени, как ты их совершенно позабудешь – будут только Холмищи – такие, каких ты их во снах сокровенных видел…

Хэм еще пытался сопротивляться, но, как-то уж очень поверхностно – в глубине же он жаждал вернуться – да что говорить: после всех этих ужасов, увидеть родные сады было его самой сокровенной мечтой. И вот темнота разбилась, хлынул яркий свет…

То, что испытывал он в последующие дни, как-то не странно, совсем не обязательно описывать, да и, собственно, нечего – хотя, именно в эти дни он был по настоящему счастлив, и каждая мгновенье неким чудным пеньем, светом было наполнено – но – это все общие слова, так же он оказался в родном краю, каким он его помнил – более прекрасным, нежели на самом деле – в романтическом ореоле. Было много радости, была весна, была прохлада, была свобода, было чувствие, что – это нерушимо, что – это навсегда. Больше не стану писать про эту идиллию, так как, не описывал же я многочисленные сны моих героев – ведь, среди них и настоящие жемчужины прекрасные попадались, однако – они не несли ничего существенно для всего повествованья.

Ворон перенес Хэма к Холмищам, Робина в грядущий, мир детей; но еще оставался Тьер – он, умирающий, лежал, в луже собственной крови, а вокруг замерли, все не решаясь на последний прыжок, волки. Ворон чувствовал, что никто из Них, не осудит его, ежели он оставит Тьера – этому медведю-оборотню он и вовсе не придавал какого-то значения – однако, так мучительно ему было в эту одинокую ночь, так жгли его незнакомые чувства, что он решился-таки, подхватил Тьера перенес в некую блаженную землю, где все заполнено было пеньем пчел, запахом меда, да густыми, сочными дубравами, в объятьях одной из которых и стояла ухоженная, просторная его хижина – Тьер был исцелен, однако – ворон даже и благодарности не потребовал, и медведь так и не узнал, кто был его спасителем…

Таким образом, Самрул остался без главного своего защитника, но, если вы помните, руководство взял Ячук. И, хоть он был не больше пальца Тьера – вокруг него разливалось столь сильное розовое свеченье, а голос был столь силен, звонок и тонок – подобен колокольчику, что они слушались его указаний, и сколь могли хорошо подготовились к осаде – однако, как только появился вопящий вихрь Сильнэм, так, как уже и было сказано – разбежались, кто куда. На стене остался один Ячук, и он сиял подобно маленькому маяку в темени непроглядное. Именно к нему устремился совсем уж отчаявшийся, запутавшийся Сильнэм – он, заходясь пронзительным визгом, он покрывался крупной дрожью, разрывался на части, и тут же собирался вновь, сжимался, растягивался – он вопил:

– Хоть ты, маленький такой! Хоть ты пожалей, вразуми несчастного!.. Помоги мне выпутаться!.. Мрак – видишь этот мрак кругом?! Так это из меня мрак хлещет; скоро уж все заполонит, и ничего то – ничего кроме него не будет!.. Меня, ведь, даже и этот ворон не исцелил – столь далеко безумие меня завело… Так хоть ты то… даже и не ведаю кто – такой маленький, сияющий столь ярко… Излечи меня! Излечи!!!

И он набросился на Ячука, вновь забывши, что он призрак, пролетел сквозь него, и вновь, и вновь набрасывался, и все требовал голосом страстным: «Исцели! Исцели!! Исцели!!!» – тут и Ячук вскрикнул, закрыл лицо руками, повалился на колени, зашептал часто-часто:

– Чем же я тебя исцелить могу? Колдовством ли? Владел наш народец колдовством, но разве же может сравнится мое колдовство с колдовством тем, кто принес тебя сюда?! Так что же – ты такой измученный, доброго слова ждешь? – мне кажется, даже и самые добрые слова лишь ненадолго боль твою притушат…

– Да, да – именно так! – с болью вскрикивал Сильнэм. – И, все-таки, исцели – потому что душу разрывает – и мести она лютой, кровавой жаждет, и примирения, возвращение к озеру тому звездному…

* * *

Когда они вырваны были из того Святого, детского мира, когда увидел Робин над собою низкое безысходное холодное, темное небо, и на фоне его эти вечно продуваемые ветрами, обреченные века стоять без движения склоны Серых гор – тогда он с болью – с болью то какой пронзительной, точно раскаленными стальными рукавицами сердце его сжавшей! – почувствовал, что погибнет его Вероника, погибнет в скором времени, и ежели даже и суждена им встреча, то совсем краткая, а там – разлука… Ведь одно дело понимать, предчувствовать, но, ведь – для него это явью жуткой стало – он уж и потерял ее, и тогда завопил срывающимся, захлебывающимся голосом – иногда он шептал, иногда взмывал в вопле, урагану подобно:

 
– Твоя улыбка дорогая,
Тепло очей, и легкость рук,
Как ночь, когда мерцая,
Луна взовьет печальный круг.
 
 
Как первый дождь в святом апреле,
Одна, горящая слеза…
А нынче – птицы уж отпели,
Ушла последняя гроза.
 
 
Остался ветер, он, холодный,
Над полем вьюгою кружит,
И где-то там в ночи, голодный,
Волк в злобе яростной дрожит.
 
 
И где-то там, среди ущелий,
Где даже майскую порой,
Не слышно нежных, первых трелей,
Но камень студит ледяной:
 
 
И там, во мраке безысходном,
И в жутком вое бури, зла,
Вдруг, в ветре, в ветре, в ветре вольном,
Сверкнет там искорка тепла!
 
 
Мелькнет… но тихая, святая,
За воем бури подойдет,
И нежный шепот свой роняя,
В душе так ласково вздохнет.
 
 
Все тихо-тихо в сердце станет,
Ненастье с бурею уйдет,
Воспоминанье в сердце грянет,
Слеза там льдинкою падет.
 
 
А я шепну: «Дай, боже, плакать,
Страдать – в страдании любить,
Во вьюге злобной память алкать,
И вновь надежду находить.
 
 
И вновь кружится в тихом свете,
Вечерней, ласковой зари,
В безмолвном, со слезой привете,
Шептать звезде: «Гори… Гори…»
 
 
И воет темное ущелье,
Померкла искорка твоя,
Лишь ветра яростное пенье,
Гремит, снежинок сонм роя.
 
 
А я один сойду в долины,
Пойду как точка средь снегов,
И будет сыпать мне на спину,
Замерзший плач седых богов.
 
 
А я, молитвой окруженный —
Я не приму, что нет тебя,
И как порыв, в весну влюбленный,
Сорвусь вперед, и все любя!
 
 
И вновь ворвусь я в то ущелье,
И буду вновь тебя искать,
Потом вернусь во мрак, и в келью,
И с тихим плачем лягу спать…
 

И лишь мгновение назад, видел он перед собою Веронику и брата своего Рэниса, были они счастливы в светлой своей любви – и вот так неожиданно, все разбилось и вернулась та прежняя, страшная жизнь. Эти строки, вырвавшиеся из него столь стремительно, что многие слова переплетались между собою, и горло отдалось болью и сильным кашлем – были лишь первым порывом тоски его, но вот он уже вскочил на ноги, вот уже озирался.

Он не считал, сколько дней минуло в том, счастливом мире – они пронеслись мгновенной сияющей чередой, но, все-таки, не один, не два – много-много дней там сверкнуло, а в этом, готовящемся к весеннему пробуждению миру, лишь два дня минуло, и он очнулся на мрачном рассвете третьего – вскоре после того, как погибла Лэния. Конечно, Робин не мог знать эту эльфийскую деву, и про любовь ворона к ней он не слышал – тем не менее, как человек, который сам в каждое мгновение своей жизни любил, который и раньше и теперь муки великие от этого чувства испытывал – он как-то сразу все понял сердцем, и уже знал, что тот, кто передвигал их – пешек, страдает теперь даже больше, нежели он; и проклинает, и ненавидит, что теперь сгорело то, расцветшее в нем доброе, что и заставило его без всякой корысти, пойти против рока, устроить счастье в их темной жизни.

Вот он увидел, как низко нависающее, казалось каменное, темно-серое облачное покрывало, в одном месте, бурля, вытянулось, стало непроницаемо черным, и сходство с исполинским вороньем оком было столь велико, что Робин даже вскрикнул, а потом, задравши к этому оку изуродованный свой лик, тоже с одним, тоже с темным от болью оком, бросился, так чтобы оказаться прямо под ним – череда падений, сдерживающий его глубокий, жесткий снег – все это промелькнуло совершенно для него незамеченным – он пытался кричать оку, но столь много в нем чувств было, столь гудела от напряжения голова, что выходил один стон – то опадающий, то, вдруг, взмывающий вверх страстным воем – вокруг него, страдающего, раздвинулась темная аура, и вряд ли кто признал в нем человека – это был древних дух, века во мраке и холоде проведший, в стихию болезненную обращенный. Робин знал, что чувства его не распадаются на слова, но он знал и то, что тот, кто страдает в этом ледяном небе, все понимает. И, если перевести на человеческий язык, то, что выл он тогда, ежели убрать всю ту могучею стихию страсть, то вышло бы, что Робин, уже видя, какая судьба ждет Веронику, как наяву представляя, как он сам будет страдать, слагать поминальные плачи, выть в темных ущелий – он восставал против этого, неминуемого. Он доказывал, что это еще не свершилось, и что он Человек ежели только захочет, ежели только все силы души своей приложил – сможет изменить предначертание рока. И он клялся, что отныне, и как никогда, каждое мгновенье его существования будет наполнено борьбой. А еще он вскрикивал, что понимает боль Его, и он стихийно, стремительно молил, чтобы он, все-таки, вспомнил, то нынче уж изгоревшее чувство…

Вот он оказался прямо под этим непроницаемым оком, и всем телом, так что и кости затрещали, вытянулся к нему, продолжая молить. Чернота заклубилась, стала выползать из всей облачной массы – чувствовалось в ней великое напряжение, покрывающая ее оболочка должна была лопнуть – и вырвавшееся раздавить своей тяжестью и Робина, и Самрул, и Серые горы. В воздухе нарастал очень низкий, давящий гул – из ока стала прорываться, падать на Робина леденящая пелена, весь и без того безрадостный мир, за пределами ее тут же выцвел совершенно – стал сборищем мертвенных, бессильных теней. И Робин понял, что – этот гул, от которого уж и кровь из его ушей стекала – это стон ворона, что пелена – его слезы.

Несмотря на давящую тяжесть, он не опускал голову, продолжал реветь, клясться, что он не отступит, что, ему плевать на рок, и что он отрекается от недавно сложенного плача. Наконец, вой его достиг такого предела, что горло не выдержало – он и до этого закашлялся, а тут рывком хлестанула кровь – и он, как от удара исполинского хлыста рухнул на колени – перед собой руки успел выставить, но и они, по локти в снег ушли…

Вокруг сгущалась, прожигала его отчаянным холодом темная пелена, воздух гудел сильнее, вжимал его в снег; и кровь продолжала вырываться из поврежденного горла – Робин не мог выть так же, как прежде – но он смог прохрипеть:

– Все равно мы с ней встретимся. Ты показал, как мы можем быть счастливы. Да хоть после смерти мы будем вместе – над этим ты бессилен… А сейчас – сейчас я встану и буду бежать, идти, ползти, до тех пор, пока мы не встретимся. Пусть и в смерти встретимся – пусть и так – и это прекрасно! – а что мне эта жизнь, весь этот мир без нее – сборище унылых теней! Я иду к тебе, Вероника!.. Плевать мне – плевать на этот рок, на предопределение!..

Не успел он еще договорить, как леденящая пелена, сжалась вокруг его тела щупальцами, в какое-то мгновенье, казалось – раздавит его, такого хрупкого, на муравья похожего, но нет – подняла вверх, а потом метнула в сторону, да так, что он, пролетев с сотню метров, врезавшись в снег, еще и подлетел – потом вихрем завертелся, и таким, воющим, окровавленным снежным комом влетел в овраг, который рассекал долину верстах в двух от Самрула, и в котором провели последние дни Цродграбы – их оставалось еще около девяносто тысяч, и они растянулись на довольно большой протяжности – тем не менее, Робина вынесло именно в той части, где совсем недавно появилась Вероника – где, толпилось уже множество смеющихся, думающих, что с ее возвращением все их беды прошли Цродграбов. И вот окровавленный ком с налета раскидал это плотное скопление скелетоподобных созданий и остановился прямо подле нее – рыдающей, вцепившейся в Рэниса…

* * *

Ведь их всех одновременно выхватило из того счастливого мира, и этот Рэнис оказался там, где ушел из Среднеземья – на краю пропасти. Вокруг темные скалы, ледовые пласты, этот ветер ледяной, с болью воющий, под ногами эта бездна, на дне которой, вновь болезненными рывками передвигалась призрачная волчья стая, и вновь металась над ними белая волчица. И все это, такое холодное, не ведающее ни света, ни нежности – все эти версты камня безжалостного, все это, чуждое… И он понимал, что самое светлое, что только видели эти камни была Вероника, нежный голос ее – и так страстно захотелось Рэнису вновь увидеть ее живые черты, услышать ее слова, всегда такие нежные, и спокойные, подобные некому облаку весеннему, душу ласкающему…

И он завыл, голосом столь могучим, что в окрестностях сошло несколько лавин – он звал ее по имени. Ответа не было, но он, конечно, не мог успокоиться, и, ежели до этого он любил ее с такой силой, что и про клятву свою Робину позабыл, и на похищение ее, и на всякое преступление, ради этой страсти был готов – то теперь то эти чувства еще возросли. И он ненавидел этот промерзший мир, ненавидел его обитателей – был ведь мир счастья, где жила Она – и он не понимал, что делает среди этих скал – зачем все это нужно.

И вот он бросился к камням, стал бить их, цепляться за них, требовал, чтобы они сказали, куда ушла Она теперь; требуя, чтобы они не были такими безжизненными и холодными, чтобы они рыдали, страдали – ведь они же видели ее – чего же боле. Вот он стоял, вдавливая до дрожи, до треска мерзнущие пальцы в эту непоколебимую, морщинистую плоть, и выговаривал:

 
– Сцепления камней холодных,
Ведь вы же видели ее —
В веках на холод обреченных,
Ведь слышали – она поет.
 
 
Ты что же вы еще стоите,
В своей угрюмой, злой тоске,
И что по прежнему глядите —
Постройки времени песке.
 
 
Вы видели, чего же боле?
Чего же ждать – она ушла,
Уже за миром, в светлой воле,
В далеких сферах расцвела.
 
 
Ведь в вашем мрачном проведенье,
И в темных думах без конца,
Вы поняли – что то мгновенье,
Вершина судеб – звезд венца.
 
 
Рыдаете темные ущелья,
Из трещин – слезы, траур, плач —
Одно вам в вечности виденье,
И рок над вами – злой палач…
 

Обращая эти строки, к безжизненным камням, он сам чувствовал то, что, по его мнению, должны были чувствовать они. Так он до боли чувствовал, что все то, что он видит, и слышит – что все это для него ничего не значит, что все это лишняя, по какой-то ошибке перед ним поставленная декорация, в которой он попросту не знал что делать, а должен находится в совсем ином месте, и чувствовать иное.

И, конечно, он, привыкший в борьбе еще в орочьих рудниках, и не думал смиряться. Более того, он чувствовал свой дух огромным, чувствами пылающим облаком – и он знал, что будет стремится к Ней, и в мучительной этой, долгой дороге, будет терять пламень, но пока хоть какая-то искорка, среди этих незначащих образов останется – будет прорываться все вперед и вперед – к Ней. И вот, с трудом оторвавшись от ледяной стены (она не хотела выпускать его, но насладится пламенем, который с такой силой в крови его бился) – он бросился по обледенелой поверхности, вдоль воющей пропасти – конечно, он не знал куда бежит, и так как, ничего не разбирал в этих, ничего не значащих, окружающих его тенях – рано или поздно пал бы в пропасть. Он и под ноги то не смотрел, но все поднимал голову к этой совсем низкой, задевающей даже, в своей тяжелом движении уступы над его головой, облачной плотью. Он видел, и слышал, как с болезненными воплями, разрывалась она, и в этих разрывах открывалась непроницаемо-черное, уже знакомое ему око – казалось, что вся облачная масса – лишь веки, под которыми, растянутое во все небо, чернело око ворона.

И Рэнис, так же как и Робин, чувствовал, отчего страдает ворон. И он выл, и требовал тоже, что и Робин… когда разверзлась под ним пропасть – леденящие, призрачные отростки обхватили его, стремительно пронесли по ущельям; затем вырвали на простор полей, и вот он уже стремительно покатился по снегу – влетел в овраг к Цродграбам, где совсем незадолго до этого случилось великое счастье – Вероника вернулась. Эти истощенные создания еще не опомнились, толпились вокруг нее возрастающей толпою, и даже не заметили, как Рэнис слетел с края оврага, как, прорвавшись через их ряды, пал перед нею на колени.

А через несколько мгновений появился Робин… Два брата, даже и не замечая друг друга, стояли перед Ней на колени, с сияющими лицами вглядывались в ее лик, в упоении ее ладони целовали.

Ну а Вероника… Вернувшись из того счастливого мира, увидев вокруг толпы умирающих от голода, таких измученных Цродграбов – первое, что сразу же почувствовала она была сильная жалость к ним. О, как же она хотела, что бы не стонали они с таким отчаяньем, не тянули к ней дрожащие руки, но встали бы в хоровод, но запели бы счастливо, но играли бы опять в снежки, или в какую-нибудь иную игру – это уж неважно, а главное что бы детьми себя чувствовали, чтобы не было этой боли. О – Вероника чувствовала их боль – слышала и мольбы их страстные, к Ней обращенные, видела детишек, уже посиневших, ссохшихся, но которых еще не выпускали их матери, еще надеялись на что-то, не в силах принять, что их любимых уже нет. И, ведь, все они верили, что раз она вернулась, так теперь все будет прекрасно – ждали, что хлынут из нее радуги и мед. Нет – это было страшной, невыносимой мукой: она, ведь, чутким своим сердцем не могла пропустить ничьей боли, она каждого-каждого из них любила как брату или сестру – и вот, не видя этому исходу, вскинула свои большие плачущие очи вверх, к этой тяжеленной зимней пелене, и в это время наплыло то выгибающееся, стонущее в своем страдании, исполинское воронье око, и сначала все вокруг затемнилось, стало расплывчатым, призрачным, а затем и пелена леденящая стала опадать, к земле придавливать. Никто из Цродграбов даже и вверх не взглянул, однако – все они почувствовали эту новую напасть, и приняли как должное (ибо уже привыкли ко всяким страшным испытаниям) – и только с большей страстью стали молить Веронику, чтобы сделала она их счастливыми…