Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Ну, вот мы и встретились, братья! – вскрикнул Альфонсо.

– Ты, ничтожный, вовсе…

Но Альфонсо не дал ему договорить – он собрался, и вот, взобрался вместе с «бесом», на Угрюма – конь тут же прыгнул, оказался рядом с троном, и Альфонсо свободной рукой схватил Вэлломира – дернул с такой силой, что у того хрустнуло что-то в кости, он вскрикнул, зашипел какие-то проклятья. От рывка Альфонсо дрожь прошла по всей живой горе, которая поднималась уже не менее чем на сотню метров.

– Падаем! Падаем! Падаем! – продолжая хохотать, громко завизжал «бес», которого удерживал Альфонсо, и крик этот тут же был подхвачен – разнесся по всему бесовскому организму.

Действительно – живая гора начала кренится – заваливаться на эльфийский лагерь. Крен все увеличивался, и беспрерывно лопающиеся от перенапряжения тела брызгали грязью, продолжали хохотать, вопить это бесконечное: «Падаем!..» Альфонсо еще одним рывком попытался высвободить Вэлломира, однако, тут и его оплели руки. Воздух свистел, покрытая шатрами и эльфами земля приближалась…

А эльфы видели, как опускается на них эта живая махина. Кто-то успел отбежать в сторону, кто-то был погребен.

Альфонсо знал, что при такой скорости должен был бы разбиться, однако же – был уверен, что этого не произойдет; чувствовал, что иная судьба ему уготовано. Действительно – в последние мгновенье, падение ценой многих лопнувших было установлено, и он оказался перед живым троном, который стоял в нескольких шагах от шатров Гил-Гэлада и Келебримбера. Это падение словно клинком рассекло эльфийский лагерь, и теперь бились уже не по какой-то одной линии, а повсюду.

А Альфонсо вспомнил, что в одном из этих шатров находится его Нэдия, и вот, не выпуская «беса», и пытаясь стащить с трона Вэлломира, стал рваться туда – он хрипел:

– Я знаю, за что это наказанье! Простите меня! Да как я мог причинять ей боль раньше?! Конечно: весь мир разгневался на меня, за это!.. Но сейчас вы увидите – сейчас вы поймете, как сильна любовь, и излечитесь!..

– Сколько я могу слушать этого безумца?!.. – молвил Вэлломир – хотел еще что-то добавить, но уже не смог, его охватила нервная дрожь, и он до боли прикусил губу, все силясь не выдать своей слабости.

– Разорвать его?! Разорвать его?! – скороговоркой выкрикивали комом сплетенные тела Вэлласов, среди которых были и раздавленные, и которые уже не могли разойтись – слиплись между собою.

У Альфонсо закружилась голова, стало темнеть в глазах – он, как мог боролся с этой слабостью, но этих безумных образов и воплей, от зловония мысли мутились, переплетались между собой, как и тела. После этого дракон зевнул, и оставил открытым лишь один глаз – он то был уверен, что они, после того, как такую силищу увидят – конечно же развернуться, конечно же бросятся прочь. Конечно, и Зигфрид и Бордос остались на месте. Они прямо смотрели на дракона, и говорили…

Но тут из шатра, навстречу им, вышел адмирал Рэрос. Он с самого начала сражения появлялся в самых опасных его местах; бился с яростью, с исступленьем, рядом с обычными воинами. Потом ему стало дурно в этой бойне – да – старому этому воителю было не по себе – от так часто вспоминал иное убийство, что и все эти мог выдержать только скрепив нервы, только волю свою железную в кулак сжавши. Но вот, когда один из бесов вцепился в горло нуменорца, когда брызнула кровь, адмирал не выдержал, покачивающий, бледный отступил к шатру, в котом никого не было, и в котором он повалился и лежал в бредовом состоянии до тех пор, пока не услышал голос Альфонсо. И тут нельзя сказать, что рассудок вернулся к адмиралу – ведь собственный сын стал для него демоном, и приходил терзать в ночных кошмарах. И вот теперь он, вырвавшись из шатра, сразу же, со сжатыми кулаками бросился на него. Был бы у него клинок, и он тут же зарубил бы Альфонсо – однако, клинок был утерян, и он только сильной пощечиной его отметил. Замахнулся еще раз, но тут пронзительно вскрикнул, схватился за грудь – там болью отдавалось измученное сердце.

Альфонсо повалился на колени и как давече, по уговору Гил-Гэлада, принялся целовать землю у его ступней – он шептал, молил, даже требовал, чтобы отец простил его, потому что: «нет уж сил дальше эту муку выдерживать!»

А вокруг собралось, хохотало довольно много «бесов» – за из спинами грохотало сраженье, вырывались оттуда отсветы пламени., сталь звенела…

– Довольно! Молю – хватит этой муки! – выкрикивал Альфонсо, и все ползал на коленях перед своим отцом.

«Бесы» принялся хохотать еще громче, и тогда же – подхватили и его, и адмирала на руки, понесли в шатер, выкрикивая скороговоркой:

 
– Он любовь покажет нам
И излечит этим,
Да – урок он даст чертям,
Мы весной засветим!..
 

И они внесли их в шатер Келебримбера, где, в углу, на темном покрывале лежала мумия – ее тут же подхватили, хотели усадить, но, так как она не гнулась – каким-то бесформенным слепком установили, возле стены. Все это приводило бесов в восторг – они прямо-таки заходились хохотом, подпрыгивали. Между тем, в стенах стали появляться разрезы, и в них просовывались полуразложившиеся лики – они тоже выкрикивали что-то, но Альфонсо уже не слышал что – так как вновь начинала у него кружиться голова, ноги подгибались. И вот он повалился на колени, и так, на коленях, выговаривал:

– А я, все-таки, верю, что любовь спасет нас. Меня же окружают братья и отец – пусть и позабыли они, кто они на самом деле… Но вот выслушайте: эту историю рассказывала она печальная дева, когда мы в крепости жили. Помните – вам тогда лет по двенадцать исполнилось – и вы еще не знали никаких надрывов, и к морю ходили, любовались им. Тогда к нам приехали артисты – сначала выступали на центральной площади, а потом… потом, уже к ночи, пошел дождь (дело летом было), но эти актеры не приняли приглашение нашего управителя, и остались под навесом, на той самой площади. Они хотели прощаться с простым людом, да и не привыкли к стенам… От них веяло чем-то запредельным: казалось, что они уже мертвы, и, все-таки, наших суеверных, боязливых людей, словно магнитом к ним тянуло – пришли даже и женщины с детьми. И ты, Вэлломир, и… вы, Вэлласы, были там. Нам не хватало места под навесом, нам на головы лил сильный дождь, но мы даже и не замечали этого – слушали девушку, которая стояла у самого пламени. Иногда казалось, что языки огня оплетают ее, и тогда сердце как то непостижимо и сладостно сжималось – раз столб пламени взвился, объял ее волосы – многие вздрогнули, но никто не вскрикнул – все слушали, боясь пропустить хоть слово.

* * *

Звали их Зигфридом и Табасом. Родились они в одном маленьком, утопающем в зелени садов городке, и, так как, домики их родителей стояли рядом друг с другом, то и подружились они с раннего детства. Хотя им было тогда не больше четырех лет, потом на всю жизнь запомнилась первая встреча: Зигфрид полз по ветви яблони, а Табас – по ветви вишни. Эти древние деревья смыкали дружеские свои объятия над оградой, и там, где они смыкались, мальчики и встретились. Сначала они испугались, ибо каждый принял другого за древесного духа – однако, потом, когда все выяснилось – долго еще потешались над своим страхом.

В дружбе прошло и детство, и юность – это было сильное, преданное чувство. Они общались каждый день, делились всеми тайнами, переживаньями, чувствами – и, когда и того и другого отхватила первая любовь, то только с другом единственным поделились они этой сокровенной тайной. Они стали как бы половинками одного сердца, и не мыслим был один без другого.

Они были однолетками и, когда и тому и другому исполнилось двадцать три года, когда первые их влюбленности ушли, как вешние воды – оказалось, что оба влюблены в одну деву. Это было совсем не удивительно, ежели учесть, сколь схожи они были характерами. Они видели ее, взошедшую на стену, встречающую зарю – это чудное виденье стало самым дорогим, и для того, и для другого. Потом они узнали, что она дочь их короля, и что ее суженый – заморский принц – поняли, что она недостижима. Была печаль, но светлая, творческая – и их дружба только окрепла с этого дня. Вдвоем ходили они, говорили о ней, но, конечно же – это не были пошлые сплетни – они же были одним сердцем, и каждое слово было пламенем влюбленного, и они, общаясь так часами, даже и забывали, что рядом иной человек. А сколько стихов, песен было сложено во славу ее – они ходили среди полей, лесов, пели вместе с птицами, плакали вместе с дождем, сияли с радугой, бежали с ветром, и даже не замечали, что поют уже не во славу девы, но во славу всему миру, с которым сливались каждодневно – они даже и не замечали, сколь счастливы были в эти дни – они испытывали постоянное чувство влюбленности, творили – в общем, жили так, как и подобает жить человеку. И все знали, что нет друзей более близких, чем Зигфрид и Табас.

Так продолжалось примерно год, а потом пришла беда.

В один из ясных весенних дней, затемнилось небо над городом, а затем – громадный темный дракон опустился на главной площади; свернулся клубком, но и так – едва там уместился, а хвостом разрушил несколько зданий. Выдыхая клубы раскаленного дыма, он зарычал так, что все горожане, хоть и зажали уши – отчетливо слышали, каждое его слово:

– Мог бы сжечь все, что есть здесь одним дыханьем – так уже с несколькими городками и поступил, но надоела мне эта забава – раз дохнул и нет ничего. Хочу растянуть удовольствие. Я возьму в жены дочь вашего правителя, унесу, в пещеры на севере, и там она будет рассказывать мне каждый день сказки, петь, готовить еду, а через год я ее сожгу, и она должна быть рада такой чести – тогда я вернусь и выберу себе следующую женушку. Что? Вы не довольны? Кто-то плачет? Тогда вот что: три дня я буду отдыхать на окрестных лугах, подкармливаться коровами, которые у вас такие откормленные. В эти три дня, жду героев – ежели найдется среди вас такой богатырь, который сможет меня одолеть, так что ж – ваша взяла!

Говоря это, дракон чувствовал полную свою безнаказность: он то знал, что ни одному витязю: ни эльфу, ни человеку не сравнится с ним в силе – он и целую рать мог выжечь своим дыханьем, и вот он перелетел на одно из полей, где тут же погубил коровье стадо и принялся его поглощать.

А город охватило великое горе: больше всего рыдали, конечно, во дворце правителя. Зигфрид с Табасом тоже омрачались, и, не говоря лишних слов, быстро собрались, взяли клинки, и отправились к дракону, хоть и знали, что их силы несравнимы, что обречены они погибнуть.

Так, ни говоря ни слова, дошли они до городских ворот, и там нагнал их гул труб, и раскатистый глас гонца:

– Наш государь… объявляет, что тот храбрец, который победит дракона, получит руку его дочери, и все царствие в придачу.

Друзья слышали эти слова, но тогда их смысл не дошел до них, ибо уж очень они были поглощены своим горем. И лишь отойдя от города, и увидев, среди сияющей зелени черную, живую гору, они вспомнили и заговорили – один другого перебивая:

– Я вступлю в бой, и, милый мой друг, наверняка погибну – но я уж постараюсь – жизнь дракона возьму вместе со своею… А ты вернись в город, скажи, что – это твоя победа.

Но так они ни до чего и не договорились, и не заметили, что подошли к дракону, который доедал последнюю корову, и издавал сытое урчанье, которое могло бы издать тысяч десять охрипших котов.

Да– дракон пребывал в том редком добродушном настроении, когда никого ему не хотелось убивать или грабить. Он чувствовал, что его клонит в сон, и собирался немного освежиться в соседней речушке. Увидев друзей, он зевнул, обдав их жаровыми волнами, и осведомился:

– Герои, не так ли? Пришли мне голову рубить? (у этого дракона только одна голова была).

– Откажись от нее! – выкрикнули они разом.

Дракон сощурил глаза, и, внимательно их разглядывая, спросил:

– Это почему же?

– Да потому, что мы ее любим! – вновь хором отвечали, чем вызвали приступ драконьего хохота, от которого отлетели назад, и оглохли, на некоторое время.

Отсмеявшись, дракон проговорил:

– За то что насмешили – поджарю вас на быстром огне, а, ежели сейчас же помчитесь назад, так, из великой милости, и вовсе вас в живых оставлю.

– Нет – сразись с нами. Без боя мы не уйдем. Пусть нас суждено умереть – что ж: по крайней мере, мы до конца остались верны своей любви…

Дракон уже не смеялся, раскрыл оба глаза, проговорил:

– А с виду вы не похожи на безумцев, и на самоубийц тоже. Неужели не знаете, что стоит мне лишь раз дохнуть, и одни уголья от вас останутся? Какой же может быть бой?!

– Да – мы это знаем, и, все-таки, не можем повернуть. Если мы отступим сейчас, то вся дальнейшая жизнь потеряет всякий смысл. Не нужно будет ни слов, ни слез – все это будет пустым, все это будет стонами предателей. Нет – мы не отступим, хотя нам и суждено погибнуть.

– Вы и погибните сейчас!!!

Этот вопль дракона оглушил, заставил дрожать и плакать, даже тех, кто был в городе. Каждый из друзей, если бы он был в одиночестве, не выдержал бы того раскаленного тока воздуха, который выпустил в них дракон – однако, они сцепились руками, и так выдержали. А дракон уже выдохнул струю пламени; однако – направил не на братьев, а чуть в сторону от них – огненная колея ослепительным шрамом засияла, прожгла землю – от нестерпимого жара тут же пожухли и вспыхнули росшие поблизости травы. Еще одна огненная струя пролегла с другой от братьев стороны, и совместный исходящий от них жар, сжимал друзей раскаленными тисками – задымились волосы, одежда – лица их раскраснелись, по ним обильно стекал пот, глаза почти ничего не видели, но они продолжали крепко-накрепко держать друг друга за руки, и так выдерживали эту боль, которую никакой иной человек и не вынес бы.

– Вы же сейчас сгорите! – рокотал дракон. – Почему не отступаете?! Почему не страшит вас смерть?! Неужто ничего в вашей жизни нет, кроме нее?!

– Нет – ничего нет! – выкрикивали они страшным, мученическим хором. – Она для нас все – Она весь мир, Она сделала его еще более прекрасным – Мы творим, Мы живем, потому что жива Она; мы служим Ей – пусть она и не ведает этого!.. Ежели Она – весь мир, так, ежели она уйдет, так все станет бессмысленным, пустым. Но мы уйдем вслед за Нею!

Подивился дракон силе их чувства, вспомнились ему сказания из давних дней, о тех влюбленных-титанов, которых, хоть и ходили они в хрупких телах, не мог сломить ни Моргот, ни кто-либо иной. И хотя дракон сам когда-то служил Морготу; хотя любовь была ему чужда – все-таки любил он послушать подобные сказанья – его чувства можно было сравнить с чувствами пса, который с мороза пригрелся у печки, которому хорошо у пламени, но который не понимает природу этой стихии, которая и страшит его где-то в глубине.

Одежда на друзьях готова была вспыхнуть – сами же они умирали, хотя, несмотря на страшную боль, так и не издали ни одного стона. Дракон подхватил их когтями, окунул в реку, а затем поставил перед собой, разлегся поудобней и проговорил:

– Раз вы так сильно влюблены, так развлекайте меня рассказами про любовь – можете и песни петь, и стихи рассказывать; вот, ежели в течении трех дней сможете мой интерес удерживать, так помилую вашу возлюбленную можете и песни петь, и стихи рассказывать; вот, ежели в течении трех дней сможете мой интерес удерживать, так помилую вашу возлюбленную…

На самом то деле, конечно, он не собирался отказываться от своей затеи, а все это придумывал, чтобы только развлечься. Друзья хорошо осведомлены были про хитроумие драконов, а потому сразу поняли его ложь – все-таки они готовы были на все, и, зная, что их старания обречены, все-таки, с искреннем чувством, начали рассказывать, петь, читать стихи. И можно было подумать, что актеры в последний раз играют свои роли – так играют, что, если бы были рядом люди, даже и жестокие, и грубые – не смогли бы удержаться от слов. Когда они пели, каким глубоким, трагическим чувством полнился их, слитый в единое глас:

 
– …Ты о печали светлой не узнаешь,
О боли сердца, одиноких днях,
Ты о светилах дальних ведь вздыхаешь,
О вечном свете, в бесконечности огнях.
 
 
И не узнаешь о весенних грезах,
Когда в тебя влюблен с огнем ходил
И слышал голос твой в далеких грозах,
И памяти-мгновенья свет слепил.
 
 
Ты не узнаешь, как любил я каждое мгновенье,
Не знал ни отдыха, ни сна,
Стихов печальных трепетное пенье
Навеки сохранит лесная глубина…
 

И здесь приведены эти, из многих спетых ими тогда песен о любви, потому только, что именно слушая их, дракон стал засыпать. Он уж столько наслушался про это непостижимое для него чувство, так разомлел, что позабыл об осторожности, отдался этой сладкой неге и…

День уже умер, и поминальный костер по нем затух на западе небес – ночь выдалась многозвездная, безлунная, так что мириады далеких светил, словно непостижимо мудрые очи, взирали на друзей – и они чувствовали себя маленькими крапинками чего-то бесконечно большего, прекрасного. В рассказах и в пении провели они уже много часов, и теперь так утомились, что едва на ногах стояли (вновь друг о друга опершись) – и тут только, сделав небольшую остановку, поняли, что дракон уже заснул.

– Ну, вот и выпало нам счастье. – прошептал Зигфрид, а Бордос согласно кивнул.

Однако тут друзья загрустили, замерли в нерешительности. Ведь за прошедший год единения с природой они научились любить все живое, и им страшно было ненароком раздавить какого-нибудь жучка малого; а тут перед ними было создание наделенное разумом, а еще эти бессчетные светила над головою – нет – мысль об убийстве казалось чем-то совершенно немыслимым, противной той природе, которую они любили.

Но вот дракон зашевелился во сне, выдохнул из ноздри огнистую струю, которая с жадным треском разлилась по травам.

– Ладно. – вздохнул Зигфрид, лишь по случайности, на мгновенье опередив Бордоса. – Медлить нельзя – я это совершу…

Так Зигфрид говорил совсем не думая о награде – то, что Она станет женою Бардоса казалось ему прекрасным – так же и Бардос был уверен, что Она будет отдана Зигфриду, и торжествовал. Но вот Зигфрид бросился к шее дракона, взмахнул мечом и… Все-таки, удар был слишком не уверенным, и он не срубил голову, но только нанес дракону рану. Конечно, порождение Моргота тут же встрепенулось ото сна, поняло что к чему и разъярилось страшно: чтобы какие-то букашки грозили его жизни?!

Он испустил несколько исполинских струй пламени, отсветы от которого разнеслись на много верст окрест – он жаждал изжечь их, чтобы и пепла не осталось – однако, в этой ярости своей, жег вслепую, да и позабыл о ране – а из раны то тоже пламень вырвался, и так велик был его напор, что разодрал шею дракона – раскаленный взмыл он, и рухнул, сотрясши землю…

Рядом с темной, бесформенной грудой, которая была когда-то драконом, лежал Зигфрид. Он был обожжен так, что местами, из под запекшейся плоти выступали обугленные кости. Когда подбежал к нему Бардос, то он открыл единственный оставшийся глаз и взмолился:

– Воды! Только умерь этот жар!..

Бардос бросился к реке, однако, там все было разворочено, и билась какая-то жаркая грязь – он вскрикнул, и что было сил бросился вдоль берега – вернулся запыхавшийся только через несколько минут, принес в ладонях несколько капель драгоценной влаги – Зигфрид был еще жив, с благодарностью принял это подношение, и тут же закрыл глаза – вновь в забытье погрузился. Бардос склонился над ним и приговаривал:

– Все будет хорошо, и ты будешь излечен, милый друг. Наши лучшие лекари будут заботятся о тебе, а потом, конечно же…

Но он так и не договорил, что будет потом, так как раздался иной, тихий и спокойный, мудрый голос:

– А потом он получит то, что по праву принадлежит тебе.

Зигфрид обернулся и увидел, что прямо рядом с ним раскрылось огромное, переливающееся мириадами таинственных образов око – казалось, что – это океан, весь наполненный жизнью, каким он должен был бы открыться с огромной высоты. Да – дракон был еще жив – хотя и осталось этой жизни лишь на несколько минут: у него были переломлены все кости, тело выжжено и вросло в землю, он не мог хоть немного пошевелиться, не то что дохнуть пламенем. Но он не мог уйти не отомстивши своим убийцам, и свою месть вершил хитростью. В его оке еще оставалась магическая сила, и мог он говорить таким проникновенным, искренним голосом – всю ненависть свою он смог укрыть, и можно было подумать, что он желает Бардосу добра:

– Зачем ты помогаешь ему? Почему ты называешь его другом, когда он злейший враг тебе? Взгляни на это уродливое лицо, и вспомни, что он всегда стремился отобрать то, что по праву принадлежало тебе…

Его шепот не умолкал ни на мгновенье – слова плавно перекатывались одно в другое, и их совсем не обязательно приводить, так как ничего умного там не было – многие слова повторялись, завораживали словно заклятье; и вот Бардос стал испытывать неприязнь к погрузившемуся в забытье Зигфриду. Вот он захрипел не своим голосом, даже и не понимая, что повторяет слова дракона:

– А кто он, право, такой, все время повторял мои слова, следовал за мной. Конечно, конечно – Она будет несчастна с ним – уродливым, лживым. Конечно – это мой шанс, чтобы стать счастливым.

– Он должен был умереть, но только по злому року не умер… – это много раз повторил дракон – а Бардос все неотрывно глядел в его око.

Он действительно чувствовал к Зигфриду ненависть – он не представлял, как мог делится с ним самым сокровенным; и теперь ему казалось, что Зигфрид попросту околдовал его, чтобы завладеть Ею – он чувствовал себя обманутым; и еще он чувствовал нестерпимую боль и отчаянье – он не понимал, что эта мука, от того, что он предавал то, во что свято все это время верил. И вот он закричал, взмахнул клинком, и одним ударом отрубил Зигфриду голову. Тут же раздался голос дракона:

– Вы хорошо меня усыпили любовью, ну а я вас – ненавистью. Теперь ты сполна получишь все, чего достоин…

После этих слов око дракона затемнилось, затянулось зрачком, и сам дракон обратился в черную гранитную глыбу. Тогда же окончилось колдовство, и понял Бардос, что совершил – сначала то он даже и не хотел это принимать, но все повторял, что это – колдовское наважденье, что растает сейчас, как колдовское наважденье. Но Зигфрид лежал мертвым, и тогда закричал Бардос, сжал голову, рядом с ним без чувств повалился…

В ту ночь, в том маленьком городке, спали разве только грудные младенцы, которые и радуются и плачут чему то своему, уже забытому взрослыми. Их родите ждали рассвета, и, когда он наступил, город облетела весть, что дракон повержен какими-то неведомыми героями, и теперь, обращенный в гранитный холм лежит на поле. Что тут началось! В несколько минут, из города плача, он превратился в город смеха, и счастливая процессия направилась через городские врата. Впереди всех, на белоснежных конях восседал правитель, его жена, и их дочь, стыдливо скрывавшая свой прекрасный лик под саваном. Да – это была черная глыба, и на многие метры вокруг земля была изожжена, а река изменила свое русло, обтекая подальше это проклятое место. Тогда они увидели Бардоса который лежал, вцепившись в тело Зигфрида и не двигался, не рыдал – хотя у него и были открыты глаза, он так глубоко погрузился в свою скорбь, что вовсе и не замечал происходящего вокруг. Конечно, его узнали, догадались и кого он обнимает – их нельзя было представить раздельно друг от друга, вот и теперь они оставались вместе.

– Да, тяжела эта утрата, и омрачает она этот день. – промолвил, подходя к нему государь – он вздохнул тяжело, постоял некоторое время над недвижимым Бардосом и проговорил. – Но тебя воскресит иная весть: ты получишь руку моей дочери, и все царствие в придачу…

На несколько минут воцарилась мертвенная тишина, и всем казалось, будто Бардос умер – но никто не смел пошевелиться; все только вдыхали холод, который исходил от гранитной глыбы. И вот заговорил Бардос, и это был голос обреченного – нет – уже мертвого, тут многие побледнели, дрожь их охватила:

– Я убил Зигфрида; выходит, что и себя я убил… Оставьте же – мне осталось жить не так много. Я хотел бы посвятить это время воспоминаньям…

В этом голосе было столько искренности, что ему сначала поверили, но потом, тут же, словно бы опомнились, зашептались:

– Да его же дракон околдовал!.. Конечно – разве же можно верить тому, что он говорит?!.. Его можно понять – он же лучшего друга потерял… Скорее – несите его во дворец, пусть наши лучшие лекари займутся им.

Их попытались разъединить, однако – Бардос так крепко вцепился в тело Зигфрида, что это оказалось совершенно невозможным. Правитель, обнял его как сына, и говорил:

– Взгляни же на мою дочь! Ты честный, доблестный юноша, и я рад, что моя дочь выйдет за такого героя!

С этими словами, он снял с нее вуаль, и открылся тот прекрасный лик, которому друзья посветили столько строк, с которым жили весь прошедший год. Бардос не выдержал, взглянул…

Бывает же так, что эта дева сразу поняла все его чувства – вдруг прозрела, вспомнила и первую их давнишнюю встречу, поняла, что все это время она была его звездою – и она полюбила его – никого еще не любила, заморского то принца раньше суженного ей и не видела никогда… Теперь лик ее зарделся, очи вспыхнули, и вся она стала еще более прекрасной, нежели прежде.

Не выдержал Бардос этой красы, чувств лишился – тут то и подхватили его, во дворец понесли – и все то пытались разъединить с телом Зигфрида, но, словно срослись они…

Он очнулся, но тут же вновь ушел в свою боль – он впивался в тело убитого друга, и тихо-тихо шептал что-то – в глазах его пылала боль, но ни одной слезы по прежнему не вырывалось оттуда.

А он лежал перед распахнутым окном, за которым пел птицами, шелестел кронами майский сад – рядом с его кроватью сидела та, с мечтой о которой прожил он последний год. И она шептала:

– Я все знаю… все знаю… и я люблю тебя… Я клянусь, что буду любить тебя вечно…

А он вздыхал тяжело, и лик его на глазах темнел, становился все более худым, и он шептал тихо-тихо:

– Как тяжело это испытание – Я уже мертвый, Я самоубийца, еще слышу этот голос, еще могу понимать, сколь прекрасна та жизнь, которую я по злому наущению оставил.

– Нет! Нет! – рыдая, вскрикнула она. – Ты еще жив – ведь я слышу твой голос.

– Но этот голос, как дуновенье ветерка – он еще шепчет в кронах, но пройдет совсем немного времени, и он улетит там, где его уже не достать.

– Кроме родных я никогда никого не целовала, и вот тебе мой первый поцелуй! Пусть он воскресит тебя!..

И она, роняя жаркие слезы, поцеловала его в лоб, который стал совсем холодным. Судорога прошла по его телу, мученический стон поднялся откуда-то из глубин груди, и он, задыхаясь, прошептал:

– Как тяжела эта мука, как многое я потерял… Но не воскресить самоубийцу – он сам разрезал свое сердце…

И он зашептал совсем тихо – так что плачущей пришлось склонится к самым его губам, чтобы услышать:

 
– Душа моя, мечта моя,
Ты сквозь метель вела меня,
Мгновенье вечное тая
И от безумия храня.
 
 
Теперь мечта раскрылась мне,
Но я уж в адовом огне,
Я душу демонам отдал,
Ах, разве кто-то так страдал?!
 
 
Она же плачет надо мной,
Но я далече, я не твой!
Хотел бы стать твоей слезой,
Но… я с загубленной душой!
 
 
Простите, грешного, меня,
Печаль ту долго не храня!..
 

– Как же вы страдаете! – вскрикнула принцесса, и сама побледнела, сначала вспыхнула жаром, потом заледенела, задрожала; зашептала часто-часто. – Быть может, правда дракон подтолкнул вас на страшное преступленье… Так вот, знайте – в том вашей вины нет. Вы прощены всеми, вы прощены мною! Ведь не вы убили – ведь там не было вашей воли!..

А он уже весь темный, с заострившимися чертами; холодный, словно бы еще ночью умерший – уже не мог размыкать посиневших губ, но все-таки слабый стон еще поднимался из груди, и можно было в нем слова различить:

– Любому колдовству надо за что уцепиться – он всего лишь нашел это в моей темной, проклятой душе… Я самоубийца – а теперь прощай, я ухожу в страдании, Мечта Моя.

Это были его последние слова – в последним движении он поцеловал перерубленную шею Зигфрида, да так и замер – уже мертвый. Впрочем, казалось странным, что несколькими минутами раньше он еще говорил что-то: нет – он действительно умер еще ночью, вместе с Зигфридом.

Слезы катились по щекам принцессы, а затем – мрачная решимость запылала в ее глазах…

На следующий день, по древнему обычаю той земли, на центральной площади города происходило сожжение Зигфрида и Бардоса. Их так и не смогли разнять – так и застыл один, приникши в последнем поцелуе к шее друга. Там собрались все горожане, все стояли, со слезами провожали своих героев, песни о которых знали еще и их правнуки.

Но на сожжении не было принцессы – она сослалась на боль в голове, и пожелала остаться в одиночестве. К дровяной кровати подносили факел, а она, в это время, восходила на башню. Она не плакала, но глаза ее были темны от боли; она шла гордо выпрямив стан, но ноги подкашивались, и ей приходилось хвататься за стены. За прошедшую ночь, в ее волосах появилась седина, лицо осунулось, черты заострилась; и тихий, но такой пронзительный, что и камни трепетали, шепот срывался с ее губ:

– Ты жил Мечтой обо мне… А я… я весь год видела Тебя в своих снах. Ты шел в туманном облаке, ты пел мне песни. Но прости же, что не нашла тебя раньше – я не думала, что такое чудо может быть не только во сне! Милый, милый мой. Ты думаешь, что моя любовь слабее?! О нет – мой мир умер вместе с тобою, и нынче сброшусь с башни…

Она взошла на верхнюю площадку, и там далеко-далеко под собой увидела площадь всю усеянную точками-людьми, увидела костер, казавшийся с такой высоты одним углем раскаленным, трепещущим. Мимо нее пролетали клубы дыма, и ей казалось, что в них – ее любимый; она протягивала к ним руки, а в дуновеньях майского ветра слышался нежный голос:

– Только не делай этого шага. Живи, и я буду приходить в твоих снах. В тебе много сил, направь их во благо – ты много добра сможешь сделать людям.

– Что люди? Что их жизнь? Что это королевство? Что все слова, помыслы? Все тлен, все пройдет, забудется – одно лишь чувство любви что-то значит. Нет – я не хочу расставаться с вами ни на мгновенье. Возьмите меня с собою! Пожалуйста! Пожалуйста!..

Она шагнула к ним навстречу, но тут налетела стая белых лебедей – они подхватили ее, и мягко опустили на площадь, рядом с батюшкой и матушкой – те обняли свою дочь, рыдали вместе с нею…

Народ любил свою юную королеву, которая всегда была печальна; всегда носила траурное платье, а лик скрывала под темной вуалью. Она правила с любовью и мудро, но она так и не вышла замуж, так до конца и осталась верна Ему – семь лет ее правления потомки называли золотыми, а после ее смерти и сожжения, начались войны между баронами, и брат шел на брата, и страна захлебнулась в крови… Потом и город, и королевство затерялись в веках, и это предание – единственное, что от них осталось.