Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 98 (всего у книги 114 страниц)

* * *

Все время пока рассказывал, Альфонсо смотрел в одну точку, и не замечал происходящего вокруг. А во время его рассказа «бесы» кривили свои лики, с насмешкой отображали всякие трагические чувства – все это, правда, делали бесшумно.

Но вот Альфонсо остановился, растерянно огляделся, закашлялся, но, когда увидел, что один Вэллосов, склоняется к нему, кривит свой разложившийся лик в подобие ухмылки – Альфонсо перехватил его за руку, выкрикнул, прорвавшись через кашель:

– Нет, нет – ты ничего не говори – потому что уж вижу, что сказать ты хочешь… Ты лучше скажи – вспомнил ли этот случай – в тебе, ведь, есть частица того, прежнего Вэлласа – ты сам его частица!.. А ты?! – выкрикнул он, обращаясь уже к Вэлломиру. – Ты, разве же, мог это позабыть?! Тебе же не терзал тогда этот бред – ты ясными на мир смотрел – ты же счастлив тогда был!.. Или не прав я?! Скажи, скажи?!.. – выкрикивая это, он вскочил на ноги, но вот бросился к отцу, и перед ним рухнул на колени – принялся целовать пол, выкрикивая. – Так тяжело, без вашего прощенья! Без него – совсем, совсем один!.. А я как мог заботился о Ваших сыновьях – видите – не смог их воспитать! Но, все-таки, когда чувства меня не столь сильно терзали, когда прорывался сквозь них – тогда, все-таки, старался…

Когда адмирал слушал легенду, в его глазах заблистали слезы, когда Альфонсо бросился к нему – задрожал подбородок; и, наконец, в течении этой исступленной речи, он не выдержал: страшные, глухие рыданья стали-таки сотрясать его, и слезы покатились – и он, как и несколькими днями до того, положил ладонь на голову Альфонсо, но теперь он не сжимал ее – ладонь, как и все тело, дрожала – волны жара исходили от нее.

– Забыть… забыть все. – шептал адмирал. – Забыть бессонные ночи, забыть этот ад… Простить… Прощаю… прощаю…

И, вдруг, он отшатнулся в сторону, вскрикнул:

– Я клялся, что не будет прощенья?! Ты околдовал меня!

Но тут краска залили лицо его, и адмирал покачнулся – и, не подхвати его один из Валаров – повалился бы на пол.

– Простите… простите меня, батюшка! – вскрикивал Альфонсо. – Весна уж скоро, возрождается все…

Рэрос ничего уже не мог ответить – он задыхался, он мог даже пошевелиться: давало о себе знать измученное сердце.

А Альфонсо вновь бросился к Вэлласам, к Вэлломиру – наконец, и к Нэдии: повалился пред ней на колени, и принялся повторять что-то бессвязное – у него сильно кружилась голова, в глазах темнело – он видел, что все окружающее его совсем не такое, каким должно быть – он жаждал изменить все, и все казалось одинаково важным – до непереносимого, нечеловеческого напряжения важным.

Тут завопили прорвавшиеся в разодранную материи «бесов»:

– А битва то идет!.. Не забывайте, милый наш братец, про битву! Пока вы нам сказочку рассказывали – столько славных эльфов погибло!

И вот они, с оглушительным треском, принялись разрывать материю – в образовавшиеся проемы незамедлительно хлынули не только отсветы пламени, хохот и звон стали, но еще и сильный, словно бы специально по чьему-то колдовству сжатый кровяной дух. Вот от шатра ничего не осталось, и оказался Альфонсо в плотном кольце из этих тел – некоторые из них поддерживали мумию-Нэдию.

– Премудрый Альфонсо хочет занести в наши ряды ересь! – вскрикнул «бес» без руки – из обрубка упругими толчками брызгала грязь. – Вэлломир, Вы, кажется, ослабели от того, что не ожидали видеть, все что довелось; а потому, надобно бы проявить решимость: скажите – нам что-нибудь веселое, а то речи лукавые уже начинают нашими сердцами овладевать начинают.

Вэлломир уж очень утомился – у него голова от воплей, от всего этого непонятного судорожного перетекания плоти раскалывалась, и он сначала и вовсе ничего не мог вымолвить, а затем, кое-как пробормотал:

– Уберите его, просто, чтобы было тихо… Не кричите больше ничего… Тишины, тишины – пожалуйста!

Вэлласы засмеялись, и все выкрикивали:

– Дал слабинку, трещинками пошел Великий Вэлломир. Посмотрим теперь, какой ответный ход предпримет Альфонсо – слово за ним.

– Я устал, я очень устал… – шептал Альфонсо. – И лишь об одном молю: прекратите бойню.

– Какие прекрасные слова! – тут же воскликнули многие из Вэлласов. – Ведь в сердце каждого из нас есть стремление к добру!.. – из сотен глоток стал вырываться хохот, но вот он перешел в гневливый ропот. – …Вот мудрый, наш истинный предводитель, а не то что этот Вэлломир – ведь, именно из-за него и началась эта бойня! Надо разодрать мерзавца в клочья!..

И они стали надвигаться на Вэлломира, который совсем растерялся, трясся, лихорадочно оглядывался по сторонам. Наконец, совсем неуверенным дрожащим голосом, выкрикнул:

– Вы обезумели! Жалкие ничтожества! Да как вы смеете идти на меня…

– Мы обезумели, когда слушали твои речи коварные! Теперь же поняли, кто наш истинный предводитель!..

Альфонсо бросился к нему, заслонил грудью, выкрикивал:

– Нет – это же брат ваш!

– Брат?! Да он всегда на меня, как на шута смотрел, всегда презирал – а сам то ничего, кроме этой гордости и не имел! Сам то и есть шут, все время роль предводителя играл – разума то, совсем мало! Эй ты – что, действительно, подумал, что мы я за тобою пошел?! Да – это же розыгрыш был! Дурак! Я над тобой шутил, а ты уж вообразил невесть что! Ну, все – довольно – теперь и вмешательство Альфонсо не поможет! Да кто он такой, этот Альфонсо – убийца ведь!..

Так кричали, придя, вдруг, в неожиданное, яростное исступленье, многие сотни Вэлласов. Тогда же Альфонсо радостно вскрикнул, схватил одного из них за ладони, и, вглядываясь в его облезлый, синий лик, выкрикивал:

– Как хорошо! Теперь каждый из вас говорит я. Выходит, с тобой вот можно говорить, как с Вэлласом. Брат, прости же своего брата…

Но этот Вэллас оттолкнул Альфонсо, и взглянул с яростью жгучей, столь долго под шутовской маской скрывавшейся, он проскрежетал:

– Да – я, действительно Вэллас! И мне все равно, кто здесь рядом – может, тени мои! Мне все равно! Меня всю жизнь всерьез не…

– Да что ты говоришь такое?!..

Альфонсо, покачиваясь от слабости, и от этих невыносимых, теплых кровяных паров, стал пробиваться к Вэлломиру, которого уже схватили, и тащили в разные стороны, который сам вопил некую бессвязную кашу из возвышенных фраз, о том, что они не смеют, и будут наказаны, со всей строгостью.

Альфонсо прорвался к нему, принялся хватать за плечи каждого из «бесов» – вглядываться в его бесцветные, грязью заполненные глаза, вновь и вновь напоминать о детстве – затем бросился к Вэлломиру, которому уже нанесли несколько кровоточащих ран, крепко его обнял, и выкрикивал:

– Брат! Брат! Ты прости его – ведь ты перед ним тоже виноват! Ведь ты всегда презирал его, так часто словами унижал, больно делал!

– О, да-да! Так и есть! – с безумным криком один из Вэлласов, вцепился дрожащими пальцами в лицо Вэлломира, и с силой дернул оставил там несколько кровоточащих следов.

– Да что ж это?! – пронзительно выкрикнул, пытаясь куда-то вырваться Вэлломир. – Да придет ли кто-нибудь служить Мне Великому?! Растопчет ли кто-нибудь этих червей?!

– А-а-а! И сейчас насмехаешься?! Получи же!

На Великого обрушилось несколько сильных ударов, он сильно дернулся, вскрикнул, и пристально вглядывался в лик Альфонсо, беззвучно вопрошая у него: «Неужто ж это все правда?! Неужто не виденье бредовое?!»

А кто-то из Вэлласов поспешил заверить:

– Это все еще цветочки! Сейчас ты за все поплатишься…

И вновь Альфонсо бросился, ища Нэдию – но этой мумии уже нигде не было видно – только выступали в кроваво-огненных отсветах, стремительно перемежались темные контуры, но только звон, да вопли: хохот, рев, стоны – неслись со всех сторон, сшибались в темном, вечернем воздухе незримыми волнами.

В те мгновенья, когда Вэлласы прекратили свое мнимое служение Вэлломиру, битва много ожесточилась. И раньше то каждый из них бросался, забывая о собственной жизни – и раньше целая сотня жертвовала собой, чтобы разорвать какого-нибудь эльфа – теперь они с хохотом прыгали на клинки, погребали эльфов и нуменорцев под живыми холмами. По всему обширному лагерю клокотало сраженье; и Гил-Гэлад, и Келебримбер, сражавшиеся с разных его сторон, порубившими за последние часы по несколько сот врагов – все-таки, не могли поверить, что – это все на самом деле; и тот и другой ждали мгновенье пробужденье. Нет, нет – это казалось совершенно немыслимые – соединенные армии людей эльфов, могла, казалось, не опасаться никакого врага, а тут, нежданно негаданно – какие-то, невесть откуда взявшиеся мертвецы, грозят перебить всех их. Да и откуда могло взяться такое их количество?! Неужто же все когда-либо жившие восстали из могил?!

* * *

Все эти часы Вэллиат и Маэглин разрубали плоть. Все эти часы они только и видели, что перекошенные яростным хохотом лица мертвых, да еще ту грязь, которая вырывалась из разрубленных тел. Ежели вначале они рубили с яростью, продвигаясь к какой-то неясной цели – даже и не задумываясь, что это за цель – да и вообще ни о чем не задумываясь, но одну лишь ярость испытывая.

Было отвращение к «бесам», потом – отвращение к тому, что они делают. В какое-то время, они даже стали кричать, моля, чтобы «бесы» остановились, чтобы только не было больше этих убийств. Конечно, за беспрерывным грохотом никто их не услышал, да и не могли Вэлласы остановится – ведь это была многотысячная толпа, и тех кто были спереди, подталкивали бессчетные ряды сзади.

– Довольно же! Довольно! – что было сил выкрикивали и Вэллиат и Маэглин.

Одна мучительная минута сменяла другая, и время, так незаметно летевшее сначала, теперь замедлилось, тянулось с какой-то невыносимой замедленностью. Наконец, им так жутко стало от свершаемых убийств, что Маэглин попытался отбросить клинки (казалось, уж лучше смерть принять, чем продолжать это безумие). Однако – этот черный клинок еще с самого начала стал продолжение его руки, и, вместо того, чтобы отлететь в сторону, разрубил еще одно хохочущее синее тело. Вэллиат на несколько мгновений остановился, и «бесы» просто переламывались об ту багровую сферу, которая его окружала. Но вот он завопил пронзительно: «Нет – не отымете вы у меня жизнь!» – и с еще большей, нежели с самого начала, яростью, бросился на Вэлласов, и рубил их так в течении нескольких минут, не чувствуя усталости – хотя такие удары мог наносить только могучий воитель…

Наступали сумерки, и им казалось, что и не было никогда никакой иной жизни, что всегда продирались они так вот, через вопящие болота, свершали что-то самим им отвратительное. Они забывали кто они, забывали человеческую речь, оставался только этот им самим отвратительный кровавый порыв. Они так устали от этого беспрерывного ужаса, что только и ждали, что кто-то придет, избавит их, или, по крайней мере, укажет дорогу к избавлению.

Они и сами не замечали, что идут – продираются через толпы, оставляя за собою изломанные завалы из тел, им казалось, что не существуют ни верха, ни низа, ни каких-либо сторон, что вся бесконечность заполнена этими обезумевшими телами.

А потом, в окружающем их багровом сиянии раскрылась площадка, вся наполненная исступленным, мученическим воплем. И сразу увидели они, что в центре этой площадки возвышается совершенно черный, гладкий камень, смертный холод от которого чувствовался и в нескольких шагах. На этом камне лежал Вэллас – не синий, полуразложившийся, а именно человек-Вэллас. У него была разодрана вся грудь, начиная от шеи, и до низа живота; плоть и ребра распадалась в стороны, и из этого проема стремительно выбирались бесы – они хватались за кровавые края, и тогда их ручки были еще совсем маленькими – сами они выпрыгивали не более пяти сантиметров в росте, но тут же вырастали до нормальных размеров, и спешили – кто на Маэглина и Вэллиата, кто к эльфийскому лагерю. А Вэллас был еще жив – это он наполнял воздух пронзительным, беспрерывным воплем – по судорожным дергающим движеньям, ломавших его тело, можно было понять, что он пытается вырваться, но не получалось даже пошевелиться.

– Да что ж это?! – вскрикнул Вэллиат – разрубая очередное тело.

Сыну Рэроса было тошно – до такой степени тошно, что сердце не желало биться, и только с болью в груди дергалось.

– Я знаю, знаю – это все ты, ворон черный!.. Все ты безумье творишь! Будь проклят!..

Его вопль подхватил Маэглин:

– Нет – ты только скажи, как вырваться к новой жизни?! Эй ты, всезнающий ворон – ответь, как мне счастье свое вновь найти…

Но никакого ответа им не было, так как, как раз в это время, ворон стоял перед эльфийкой Лэнией… И тогда и Маэглин и Вэллиат бросились к Вэлласу, глаза которого покраснели, были выпучены, но который все-таки увидел их и узнал, завопил не своим голосом, но воем духа века в леденящем ветре метавшемся:

– Нет от этой боли исхода! Мне так страшно! Невозможно к этому страданью привыкнуть! Да сколько же можно, так вот мучаться?!.. Зарубите меня! Не могу больше! В каждое мгновенье умираю, но жив еще… Жив! А-а-а!!!

Они склонились над ним, и с ужасом глядели на ту грязь, которая заполняла все его тело изнутри, которая клокотало, из которой вырывались руки все новые и новые. И вновь вопль:

– Убейте меня! Не могу! Не могу больше это мученье переносить! Я же с ума схожу!.. Помогите же мне, помогите, помогите!..

Вэллас – он был повсюду – он чувствовал безумную боль, и в тоже время ему хотелось потешаться. Он чувствовал леденящий холод, который насквозь прожигал его тело, и он видел, бесконечно растянувшуюся окрест грязево-снежную долину – он не понимал уже, где виденья, где явь – и весь эльфийский лагерь казался ему некой игрушкой, которой в приступе болезненного его бесовского безумия, хотелось изломать – он видел толпы эльфов и людей, и они казались ему нудно жужжащими, переползающими кусками грязи – он хотел их поглотить в себя, и двигался, встречая, впрочем, не малое сопротивление – в каждое мгновенье сотни клинков прорезались через его плоть, но он, не смотря на боль, мог еще разговаривать с Альфонсо и Вэлломиром, которые так же казались ему призраки, и время от времени, он набрасывался на них многорукими кусками своей плоти… А плоть погибала… погибала… тут же новая зарождалась.

И вот эти двое… нет – уже не призраков – они, в клокочущем сотнями безумных образов, расплывчатом облаке, резко встали перед ним – в это же время заговорил и Альфонсо, и он с мучительным напряжением вслушивался и в тот далекий, с окраин его плоти доносящийся голос – слушал старую легенду, и, вдруг, вспомнил, как, действительно, еще двенадцатилетним мальчуганом, слушал эти же самые слова – но как же тогда все было по иному – он стоял под теплым июльским дождем, вдали раскатисто, свободно перекатывался над морскими просторами гром – блики огня – рассказчица такая прекрасная, такая печальная. Он еще пробовал дурачиться – затем нахлынула печаль, он остановился, и тут, когда набросились на него тысячи людей и эльфов, принялся давить с яростью. Теперь он не смеялся: только злоба была, только жажда вырваться из этого безумного состояния, и винил он всех-всех этих, ненавидящих, презирающих его (как он сам воображал).

* * *

И в это же время Альфонсо, на которого волнами обрушивались удары, но который не чувствовал боли, из всех сил тряс одного из «бесов», и, вглядываясь в его загрязненные глаза, сам плача, выкрикивал:

– Но, ведь, ты слышишь меня?! Понимаешь?! Здесь же я, и Вэлломир! Взгляни – ведь – это же твое лицо! Хоть Вэлломира то не терзай! Ради любви, молю тебя – остановись!..

И эти мольбы доходили до сознания Вэлласа, и он пытался усмирить свою плоть в тех местах, и она почти застывала, но вот вновь поднималась в нем злоба, и вновь он кидался, и вновь наносил удары.

Сражение достигло наивысшего своего накала. Эльфы и люди, видя, как один за другим гибнут их братья и друзья, видя, что враги нападают с еще большим ожесточением, сами собрались – и кинулись, взывая о мщении, с не меньшей яростью. Было бессчетное множество ударов, которые происходили в каждое мгновенье, на значительном участке земли, были потоки грязи, были завалы тел – «бесы» все-таки не отступали – гибли беспрерывным потоком – некоторые заходились воплем: «Убейте же меня!»

Да – так вопил Вэллас, который лежал на черном алтаре.

– Нет, нет! – вскрикнул Вэллиат. – Ведь – этого ворон хочет! Я его теперь хорошо понимаю: он нас до совершенного безумия довести хочет!.. Мы же совсем безвольными скоро станем – это же так жутко: без воли то своей оказаться!.. Сейчас – сейчас заявится… Но мы не станем тебя убивать – слышишь ли?!..

И он, позабывши про свою бордовую сферу, склонился над братом, попытался отодрать его от алтаря, однако, тут же раздалось громкое шипенье, и новый болезненный вопль Вэлласа.

Тогда то и взвыли бессчетные орды «бесов», и метнулись на врагов своих с такой яростью, что и они – могучие, мудрые эльфы не могли выдержать, и гибли беспрерывно, стремительно…

Вэллас чувствовал, что убивает что-то прекрасное, и одна половинка его нынешнего сознания жаждала продолжать топтать их, «мучителей» его; вторая же, чувствовала, что – все это безумие, что единственный выход – перебороть себя, остановится. И вот многие из оставшихся эльфов видели, как за мгновенье до того мчавшиеся на них ряды, нежданно, стремительно между собою перемешались – с ревом разрывали друг друга на части, топтали раненых, и просто споткнувшихся в грязи…

– Мы, все-таки, поможем тебе – обязательно поможем, брат. – приговаривал Вэллиат, с болью вглядываясь в тот черный, дымящийся ожог, который остался на руке Вэлласа, после его прикосновенья.

Вэлласу орал, проклиная ворона – и он так ожидал его увидеть, что из груди его, вместе с «бесами» принялись вылетать теперь и вороны – их было несметное множество, они взмахивали черными крыльями, наполняли воздух оглушительным карканьем, и закручивались вихрями, и дробились друг о друга – сыпали черными перьями, падали к мертвым телам, вверх вздымались – особенно же много кружилось их над алтарем – это было облако метров ста – воронов было там такое громадное количество, что они напоминали скорее пчелиный рой – под ними стало совсем темно, и только изредка, словно шрамы живые, вытягивались из лагеря отблески пламени.

Во мраке, на голову Альфонсо обрушился сильный удар, он не удержался на ногах, повалился на колени, и тут его принялись топтать – беспрерывные удары ног обрушивались на его спину, и ему казалось, что нет уже спины, но только некое вопящее от боли месиво. Но он, вцепляясь в истоптанный грязный снег, продолжал ползти – все искал свою Нэдию, все думал, что, ежели найдет ее, ежели вымолит прощенье за всю причиненную боль, так и завершится безумие. И вот он увидел, что-то бесформенное, в чем, он, однако, тут же признал, завернутую в материю руку – тогда то он дернул ее к себе, и оказалось, что – это и есть рука, но только уже отломанная ото всего остального – вот нога очередного беса с силой на нее обрушилась – раздался громкий треск, и рука переломилась надвое… Альфонсо закрыл глаза, чувствуя, что сходит с ума, что ворон одержал победу – что теперь то вот ничего не осталось в его жизни, и он даже жаждал, чтобы поскорее его окончательно затоптали, и пришел бы мрак безысходный.

Вот тогда то и появилась в его жизни Аргония. Прежде всего – он услышал раскатистое, гулкое лошадиное ржанье, и подумал было, что – это Угрюм пришел к нему на помощь. Однако, ржание доносилось сверху – оттуда же звал его дрожащий от волненья девичий голос:

– Я пришла за тобою! Я знаю – ты там! Крикни же хоть что-нибудь!

Альфонсо показалось, что – это Нэдия зовет его, и он, радостно вскрикнув, вцепившись в чью-то ногу, смог приподняться, даже и зрение к нему вернулось в этом страстном порыве увидеть ее вновь – и тут же увидел, что – это не Нэдия – и вновь все метнулось в отчаянье безысходное; вновь мрак нахлынул.

Аргония же, увидев его, окровавленного, на мгновенье из этой ревущей массы тел поднявшегося, руки к ней протянувшего, да тут же вновь этой массой поглощенного – она сама громко вскрикнула, а конь, почувствовав ее волю, метнулся вниз, ударами копыт принялся откидывать бьющихся друг с другом Вэлласов, и, вскоре, освободил некоторое пространство, на дне которого лежал, тихо, беспрерывно завывая Альфонсо: он вцепился в какую-то бесформенную, почти совсем раздавленную часть Нэдии, и, когда летучий конь опустился рядом, и Аргония, оказалась рядом с Альфонсо на коленях, попыталась оторвать его от этого, бесформенного: он только принялся вырываться, и все-то с надрывом стонал, молил, чтобы оставили его.

Аргония задрожала, и зашептала ему на ухо:

– Ты мне ночью колдовской привиделся! Там была весенняя, прекрасная земля, и средь нее – крепость из черного железа – ты жил в этой крепости, и, хоть назывался ее правителем – на самом то деле был несчастнейшим из рабов! Неужели ты не помнишь? Этот сон, ведь, не мог только мне прийти – это ж вещий сон, я про тебя в нем узнала! Я полюбила тебя! Да, да – слышишь: полюбила тебя, в этом сне!..

Она пыталась заглянуть ему в лицо, но Альфонсо все клонился к мумии, все шептал имя Нэдии, молил, чтобы вернулась она, чтобы вызволила, из этого ада. Нарастал гул сраженья – дело в том, что эльфы и нуменорцы, увидев, что их врагов охватило безумие, и они рубят друг друга, пошли в наступление, которое продвигалось довольно быстро, и почти без потерь среди них – и эльфы, и люди нападали с ожесточением – им казалось будто в этой бойне уже была перебита большая часть их войска – и вот они мстили, полагая, что из-за этих мертвецов, их поход уже обречен на поражение.

Впрочем, то, что идет наступление, стало ясно только, когда замелькали поблизости светом звезд эльфийские клинки – ведь и «бесы» рубились беспрерывно, отражали ту борьбу, которая происходила в душе Вэлласа. Все вокруг уж было завалено их телами, и стоял среди них, бледный, недвижимый адмирал Рэрос – слезы катились по его изможденному лику страдальца – он был очень слаб, и, если бы кто-нибудь толкнул его – он бы упал; но ни адмирала, ни Альфонсо и Аргонию, не задевали Вэлласы. А вот налетели разгоряченные эльфы, с клинков которых слетала грязь, они кричали:

– Смотрите – это же адмирал Рэрос! Он еще жив – защищайте его…

Вокруг раздавался беспрерывный и сильных хруст переламывающихся костей, горячие капли летели на Альфонсо, но он, поглощенный своим страданьем, ничего этого не слышал, не замечал; так же и Аргония, была поглощена своим невиданным прежде чувством – сейчас она не была воительницей, но сильно, хотя и безответно, влюбленной девушкой.

И она, даже и сама того не замечая, несколько раз прошептала ему признание в любви – она, впрочем, даже если бы и рассуждала здраво – не стала бы скрывать своих чувств, так как не в ее характере было вести себя скрытно, стеснятся чего-то – она чувствовала сильно и искренно – так почему же это вдохновленное, от чего у нее кровь пылала, она должна была скрывать от того, кому это чувство было предназначено? И вот она твердила ему: «Люблю! Люблю тебя!» – и, казалось ей, будто они уже век друг друга знают – и твердо знала, что сейчас он скажет ей то же самое – да иначе, ведь, и быть не могло.

Их уже окружили эльфы, и слышались их сильные голоса:

– Это же сын адмирала!.. Альфонсо!.. Тот самый, которого, во главе нашего войска поставили!.. Не по настоящему, конечно же!..

Но тут подал голос один из нуменорцев:

– Проклятый Альфонсо! Позор земли нашей! Матереубица! Предатель! Неужто не видите, что он и теперь с нечистой силой?!..

Действительно – обратили внимание, на стоящего поблизости черного, крылатого коня, и еще не известно, чем бы это закончилось – если бы, в эти мгновенья, не появился, двухметровый черный ворон, который нес в когтях своих Лэнию. Он опустился столь стремительно, что никто и опомнится не успел – только ударился о землю, и вот уже поднялся статным человеком, с ужасающе бледными, словно из тумана сотканными, неуловимо изменяющимися чертами лица, облаченным во все черное. Он держал Лэнию за руку, и вглядывался в Альфонсо, и Аргонию, которые сжались у снега – дышали жаром, пребывали – каждый среди своих чувств.

– Хорошо же! – проговорил он, но не в головах, а обычным, довольно громким голосом. – Я исправлю…

Тут привычная его уверенность дрогнула – послышалось раздумье, сожаленье – вот злобою его взгляд вспыхнул, стал непроницаемо черным, а Лэния не выдержала, вскрикнула – так как до треска сжал он ее ладонь, и все продолжал сжимать. Эльфийка посмотрела него проникновенно, зашептала:

– Ты только вспомни, что говорил… О любви, о весне грядущей… Да – я прощу тебя, я буду любить тебя искренно, ибо, ежели ты, ради любви…

Из глубин этого удивительного, белесого лица, вдруг стала пробиваться тьма – эти темновато-дымчатые стяги размывали черты, и человеческие до того глаза, вдруг вспыхнули из глубин своих мраком, и вот уже два непроницаемых вороньих ока глядят неведомо куда. Он, должно быть, заскрежетал зубами, но раздался такой мучительный звук, будто бы две железки, со смертельной друг для друга силой скреблись, переламывались: некоторые даже и не выдерживали, уши затыкали. Но все-все с изумлением смотрели на эту новую фигуру, и все чувствовали, что в нем великая сила сокрыта, что он может испепелить, или в снежинки превратить, всех их.

А он повернулся к Лэнии, и вдруг весь лик его стал одним вороньем оком, вот из глубин того мрака поднялись пульсирующие раскаленной кровью вены, вот принялись, словно змеи, переплетаться, зашипели, раздулись, лопнули – и вновь проступило это мертвенно-бледное лицо. И вновь он заговорил, и голос был надрывный – каждое слово с превеликим трудом ему давалось:

– А это сложнее, чем я думал – отказаться от всего! Ради тебя, говоришь?! Да если бы тебя рядом не было – тогда бы сразу отказался! Каким слабым ты меня делаешь – проклятая ведьма – ты этими страстишками унижаешь меня до этих смертных!.. Ты же меня в одного из них обратить хочешь!.. Раздавить тебя!.. Но нет! Сейчас я разорву все, что так долго ткал!

– Да – пожалуйста. Я же вижу, как ты страдаешь!

– Ты видишь только поверхностное! Даже то, что ты называешь душевным страданием – это тоже поверхностное. Ну, все – довольно теперь… Эй, Альфонсо – повернись ко мне! Альфонсо – ты должен меня знать!..

И Альфонсо очнулся от своего мучительного забвенья – поднял из мрака голову, и увидел того, кого ненавидел теперь больше всех, которого почитал причиной всех своих мук. Он, опершись на плечо Аргонии, поднялся, сделал навстречу ему шаг, зашептал, страстно:

– Отдай… отдай мне ее! Это ведь ты все подстроил, и даже знаю зачем: чтобы сломлен я был, чтобы воле твоей темной в услужении был. Ну что ж – твоя победа: сломлен я – все, что скажешь, то и исполню, и ради того только, чтобы воскресла она! Слышишь: твоя взяла – я твой раб, но… только один раз еще Нэдию увидеть! Живую!..

Аргония пыталась его удержать, повторяла, что он должен одуматься, но ей это не удавалось – Альфонсо был подобен стихии, вихрю темному – вот уже остановился перед вороном, с ненавистью вглядывался в его призрачное лицо, вытягивал к нему руки, и все кричал:

– Ты все хотел мне какое-то кольцо одеть… Волшебное, ведь, кольцо – да?! Одену – рабом твоим стану – так ведь?!.. Давай же его, и радуйся – но одну просьбу сначала исполни: воскреси ЕЕ!

И вновь из глаз ворона нахлынула тьма, стали они непроницаемыми, и вновь, словно железками, заскрежетал он зубами. Вот стал приближать свой расплывающийся лик к Альфонсо, но между ними встала Лэния, зашептала:

– Пожалуйста! Ты должен бороться… А ты, неведомый мне – ты повернись к Аргонии – она любит тебя – по настоящему любит…

И тут она повернулась, обвила за плечи ворона, прижалась в поцелуе к губам ворона. Как раз в это время, расталкивая кольцо оцепеневших эльфов, прорвался к этому месту Келебримбер, узнавший, что его дочь нежданно появилась. Он как раз слышал ее последние слова; видел, как припала она к темным губам – и тут же понял, кого она целует.

– Нет!!! – вскричал он, замахиваясь громадным двуручным мечом, который был легок и рубил и гранит и сталь.

Государь Эрегиона сразу почувствовал, что пред ними стоит один из самых могучих кудесников тьмы – понял, что его дочь заколдована им, и вот решил, что его выкованный гномами, полный эльфийских чар клинок сможет остановить колдуна. Он ударил снизу вверх, и сбоку, намериваясь раскроить его голову надвое. Однако, один из светлейших эльфийских клинков, против которого не устояла бы и драконья чешуя, рванулся, словно живой мускул, и вывихнул его запястья – руки отдались нестерпимой болью – он не смог удержать клинок, и тот, уже сам по себе, пройдя через плоть ворона, ворвался под углом в шею Лэнии – Келебримбер бешено вскрикнул, так как увидел уже обильно хлынувшую кровь своей дочери – он отдернулся назад, но в скручиваемых болью, непослушных руках его оставался лишь дымящийся обломок.

Ворон, которому удар этот не причинил никакого вреда, отступил назад, и Лэния, скользнув ладонями по его плечам и груди, медленно осела на что-то бесформенное, смятое, скорее похожее на холодную, окровавленную грязь, нежели на снег. Она закрыла ладонью горло, однако – кровь продолжала выбиваться оттуда упругими толчками: она смотрела на ворона, взгляд которого вновь был непроницаемо темен – смотрела с мольбою, пыталась сказать что-то, да уж не могла, лицо ее бледнело, худело – жутко было смотреть на нее, лишь за несколько мгновений до того, такую трепетную, казалось бы предназначенную жить вечно, века любить… Но она молила своим взглядом: «Все равно исполни – ведь этот светлый порыв столь прекрасен – он самое прекрасное, что есть в тебе! Не отступайся!.. Борись!.. Ежели ты сможешь вырваться из мрака – мы будем вместе – слышишь – мы, все равно, будем вместе!»

Она повернулась еще к Альфонсо, и ему пыталась что-то сказать, но тут силы оставили ее, и она бездыханная, опустилась на эту грязь, так, как усталый путник опускается вздремнуть на ковер нагретых солнцем трав. И все смотрели на нее в недоумении, каждый думал, что произошло какое-то мгновенное недоразумение, что сейчас все растает как бредовое виденье. Но она лежала недвижимая, с бескровным заострившимся ликом, и не грязь ее окружала, но словно бы око пышущее младую, ярко-красной кровью. Око это расширялось, казалось – сейчас вот вспыхнет погребальным костром…

Та страница, из летописи Эрегиона пострадала столь сильно, что я только с превеликим трудом смог разобрать из под тьмы спекшейся крови следующее: «Никогда не доводилось нам видеть боли той, которая охватила тогда государя Келебримбера. Даже надрывы мученика не сравнятся с его страданьем – он выл волком, он бросился к дочери, он вопил, призывая ее вернуться, он жаждал броситься на меч, и только дюжина наших воителей смогли его удержать (да и то – с превеликим трудом). Тогда он стал безумным, тогда из глаз его кровь хлынула…»