Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Да – все это видел Робин. Все это видел и Маэглин – этот человек плакал все это время. С болью вспоминал он загубленную свою жизнь, и с пронзительной болью понимал, что Она уже мертва: он вспоминал давнее мгновенье разлуки, когда он был юношей – и смотрел вслед уезжающей повозки, когда он еще надеялся на что-то; вспомнил, как ходил он в ту ночь по Туманграду, и любил каждый камень за то, что он хранил воспоминание о Ней. И вот он видел эту свалку, видел продавливающее небо черные утесы, вдыхал леденящий воздух, и с этим пронзительным, звенящим отчаяньем понимал: «Никаких новых мгновений не будет. Все. Все кончено…» И он шептал:

 
– Хорошо тем поэтам, которые
К слову «слезы» вдруг рифму найдут,
Все в надежду, с печалью влюбленные —
Но их эти оковы не жгут.
 
 
А когда боль такая на сердце,
Что покоя, и образов нет,
И не вырваться к маленькой дверце,
За которой весь творческий свет.
 
 
И хотя есть какие-то рифмы —
Они тлен и растаявший сон:
Чувства этого верхние лимфы,
Может выразить только лишь стон.
 
 
Ах, страдальцы, надеждой счастливые:
После смерти Она вас всех ждет;
Песня ваша печалью игривая,
Вас всех к цели сквозь годы ведет.
 
 
Вам надежда – мне только отчаянье,
Вам дорога – мне нынче тупик;
Не поможет мне больше покаянье,
Не увидеть мне больше твой лик.
 

И он шепча, и чувствуя, что эти строки вовсе не передают истинных его чувств, страстно жаждал действовать. Эта была та мучительнейшая жажда действия, когда вовсе и не ясно, что же, собственно, можно сделать – да и вообще к чему стремиться – и в то же время бездейственным тоже нельзя оставаться. И откуда ему – этому мученику, было знать, что подобные же муки переживает Робин.

Да, да – этот страшный внешне юноша, страшно мучился, чувствуя, что это последние мгновения, когда он видит перед собою Веронику, что потом будет лишь память, что он будет там, впереди, долгие годы страдать, и так страдать, как и не страдал прежде, будет слагать бессчетные сонеты, поэмы – будет мучится до крови из носа, но при этом знать, что не на что уже надеяться, что унесена она бесконечно далеко от него. И он страстно за каждое из этих мгновений цеплялся – и он, продираемый сильной, жаркой дрожью шептал:

– Ну и что же, что рок?.. Но, ведь, сейчас еще не свершилось, а, ежели не свершилось, так можно, стало быть, еще как то изменить! Ежели все силы приложить! А вот что – не выпущу я тебя! Пусть Он на части меня раздерет, а не выпущу!!!..

Он это провыл, и даже надежда в его голосе прозвучала (сердцем он, все равно, чувствовал, что не избежать начертанного). И он хотел перехватить его за запястье да тут вновь со звериным воем бросился на него Рэнис, в котором все злые чувства восстали вместе с затемнением неба. Это его движенье было настолько стремительным, что даже и Ринэм, который стоял наготове, не успел, все-таки, вмешаться. Вот они повалились в стоптанный снег, по которому уж докатилась и через ряды «мохнатых» прорвавшаяся волна грязи и крови – от той безумной вопящей свалки, которую не стану описывать. И вот в то мгновенье, когда они упали, и ударила в них эта грязево-кровяная волна, те непроницаемо черные, угольные утесы, которые захватывали небо со всех сторон, столкнулись над их головами. До этого был еще хоть какой-то, хоть блеклый, призрачный свет – теперь наступила мгла. Нельзя сказать, что ничего не было видно, однако и света не было видно. Были тени – расплывчатые, уродливые, но среди них даже не было более светлых – там, где одна тень переходила в другую угадывалось не зрением, а каким-то иным, внутренним чувством. Тут же началась и сильная метель, однако – даже и снежинок не было видно, просто казалось, будто эта темная жуть наполнилась бессчетной и обезумевшей леденистой ратью, которая перемешалась в жестоком и бессмысленном кружеве, ранила некими незримыми.

И Робин понял, что потерял Веронику, что впереди только боль. Тогда, словно железный обруч сжал его голову, и он зашептал:

 
– Ну что же – вот всему свершенье
И окончание всему,
Отныне в боли, горькое старенье,
Метанье в призрачном дыму.
 
 
Отныне вздохи, стоны, песни
С тоскою безысходной зазвучат,
Души безрадостные в этом мраке сени,
Без смысла сотни строчек породят.
 
 
Кружится в облаке бездонном,
Без радости, без света, без зори,
И воплем безысходно-беспризорном
Зачем-то там молить: «Любовь, гори!..»
 

Да – конечно и Вы, как и я, увидели, сколь похожи были чувства Маэглина и Робина. Именно в любви, именно в страдании очень они похожи были. Каждый из них безумно стонал, каждый из них страстно жаждал вырваться к своему счастью – и чувствовал, до стона, до мучительного жжения чувствовал, что не вырваться…

Рэнис еще надавливал на него сверху, еще вжимал в эту леденящую кровавую грязь; у него то в глазах темно было от гнева, он и не понимал, что окружающий их мир исказился. Робин пытался вырваться, или хоть что-то выкрикнуть; да, как только раскрыл рот, набилась туда грязь, закашлялся он. А Рэнис хрипел бешено:

– Да кто ты такой?! Да как ты смеешь счастью то моему мешать?!..

Вот он ударил Робина, и, думая, что теперь то все кончено и никто долгожданной его свободе помешать не посмеет, развернулся… но Вероники уже не было поблизости. Все время, пока два брата боролись в грязи, тот мрак, что закручивался вокруг них, издавал болезненный, пронзительный хохот – и злоба там была, и мука – какие-то чувственные то гневные, то жалостливые слова вздымались из этого кружения, однако не складывались во фразы. И вот, этот темный вихрь надвинулся, незримыми путами скрутил двух братьев, и понес их в разные стороны.

Робин чувствовал, что леденящий ток стремительно несет его куда-то, словно былинку мотает из стороны в сторону – даже проносились какие-то блеклые тени, однако, что это за тени, он так и не мог различить. Его еще быстрее закрутило в воздухе, так дернуло, что он едва не разорвался, но тут же эта стонущая, страдающая вместе с ним сила, выпустила его, и Робин полетел вниз. Падение не было долгим – он сильно ударился о снежный пласт, стремительно покатился вниз. Еще один удар – хрустнули кости, но он не почувствовал боли – боль, все иные чувства теснящая, итак его жгла, перекручивала все это время. И он уже был на ногах, оглядывался.

Да – там уже было, что оглядывать. Его вынесло за пределы расплывчатого, жуткого мира, пронесло на к Серым горам, и там метнуло на стену оврага – где-то над головой вздымалась к ущельям дорога, где-то поблизости выли волки, но на этот вой Робин не обращал внимания. Он ухватился за вмерзшее в землю бревно на середине этого склона; над ним дерева обмороженные, голые и темные с мукой растягивали свои костлявые ветви, там даже было довольно густое переплетенье этих ветвей, и так пронзительно голосили, перелетая с места на места вороны. А Робин смотрел перед собою – там, над долиной, словно расплывчатый темно-серый, многоверстный слизень, расползлось, приникло к земле непроницаемое облако; оно вздымалось куда-то ввысь – казалось – и небо пронзало; воздух между этим облаком и Робиным был почти темным, наполненный стремительным ветром, в котором неслись стремительный полчища острых, крупных снежинок. И опять создавалось впечатление, что все подгоняет исполинское, судорожно бьющееся сердце: снежинки неслись прерывистыми рывками – даже и оглушительные вопли воронов, над головой Робина, возрастали и опадали словно валы. Также, вместе с армиями снежинок летящими из того призрачного, жуткого – летели все новые вороны: могучие порывы ветра стремительно закручивали этих птиц, метали их из стороны в сторону, но они боролись – они падали на ветви, и кричали там пронзительно, с болью.

– Так неужто она там?! В этой преисподней?!.. – выкрикнул юноша, но не в силах был в это поверить.

Вот он, стремительно озираясь, вскочил на ноги: но нет-нет – конечно же он был один! О как же сильно, каким могучим хором закричали тогда вороны! Все иные звуки: даже и вой ветра, даже и тот низкий, зловещий рокот, составленный из тысяч и тысяч мученических голосов, который вырывался из призрачной тучи – даже и он потонул в этом мучительном вороньем крики. А Робин, в беспрерывной своей тоске, поднял руки к этому темному небу, и зашептал, и захрипел, чувствуя, как снежные армии вгрызаются в его истерзанный лик:

– Я знаю – ты потерял свою любовь! Я знаю, как презираешь ты нас, и знаю за что!.. Как же я понимаю тебя: ты уже и не надеешься вновь обрести эту потерянную любовь – ты столько мучавшийся!.. Хотя нет – нет – что мое страдание перед твоим! Что мои двадцать лет боли, перед веками твоих терзаний!.. Но – зачем эта новая боль?!.. Ответь зачем тебе эти наши муки, что они тебе дадут?! Неужели ты думаешь, что этим сможешь вернуть ЕЕ?! Неужели думаешь, что с этим, хоть какое-то счастье в сердце твоем появится?! Пожалуйста, пожалуйста – верни свет – ведь ты же можешь!

И еще громче, с большей болью, завопили вороны – черными комьями заметались они в сплетениях голых ветвей; казалось – их кто-то гонял там, терзал – и эти вопли! – они были на таком пронзительном пределе, что, в любое мгновенье, должны были разорваться их глотки. От этих воплей закладывало у Робина в ушах, и он собственного голоса не слышал, но на самом то деле этот болью исполненный, жаждущий хрип и вороньи вопли перекрывал, и со стоном, и с дребезжаньем в промерзших уступах Серых гор отдавался. Он хрипел молитву, и с таким исступленьем, что его при каждом слове из стороны в сторону мотало, что вновь у него горлом кровь шла:

 
– Мы будем с тобою.
Не здесь, не сейчас,
Не с завтрашней блеклой зарею —
Не в жизни тот сладостный час.
 
 
Но верь, милый ангел: ты в сердце моем,
Ты, Светлая, небом всем стала,
И нет – слышишь – нет! Никогда не умрем,
Хоть ты обо мне не мечтала.
 
 
Но знай, о звезда моя – теплым дождем,
И первым раскатом апрельским,
Мы в вечном сиянье друг друга найдем,
В дыханье березово-сельским.
 
 
В бессонных ночах, и в мучительных днях,
Была ты единой мечтою,
И в вечном не вспомним о тяжких цепях,
Но все же я буду с тобою!
 

– Слышишь… слышишь… – зашептал он тихим, уже сорванным голосом. – Я верю, что несмотря ни на что эта встреча настанет. Но я чувствую, что это так далеко – не за годами, а за тысячелетиями… Пожалуйста, пожалуйста – вспомни, как ты любил! Молю тебя – не делай больше этого зла! Поверь так же как и я, что, ежели ты и теперь найдешь в себе силы исправиться, так любовь снизойдет к тебе… Вернется, вернется это светлое счастье – верь!.. Верь!!! – взвыл он так, что передернулись Серые горы.

И тогда, то отчаянно темно-серое, что вырывало из себя скопище снежинок стало изменяться – там появился даже и не свет еще, а какое-то радостное предчувствие света, и вороны на ветвях замерли в ожидании, в надежде. По бугристым щекам Робина текли слезы, и он шептал, теперь зная, что его внимательно слушают:

– Да – восстань против самого рока. Ведь все это – вся эта суета; все метания – все было предначертано – ты сам не замечаешь, что есть раб этого рока, своих страстей темных. Так восстань же – сейчас ты можешь – ради любви; вспоминай, вспоминай это свое чувство – приближайся к нему, и Она придет!..

То предвестье света стало меркнуть – в воздухе задрожал мученический вопль: казалось, что некого небесного великана рубили страшными ударами кнутов. И вот стало чернеть, и так густо, словно бы и впрямь, там все кровью заливалось, даже и ветвей и воронов не стало видно на этом фоне. Робин все смотрел туда, все рыдал, а воздух стал таким морозным, что слезы замерзали на его щеках, наросты образовывали, но он и не замечал этого, и вновь стал хрипеть, кровью брызгая:

– Борись же! Борись! Б-о-р-и-с-ь!!! Ведь есть же в тебе силы! Борись же!!! Борись!!!..

И тут страстным рывком, с воплем, будто тому великану сразу все кости раздробило – стал продираться блекло-белый, призрачный свет – о, каким же прекрасным показался этот болезненный, слабый свет, после того мрака отчаянного. И тогда Робин – сделал шаг, заскользил по склону: он едва не падал в грязный снег, но, все-таки, удерживался – бежал все быстрее и быстрее вниз, даже выгнулся вперед, ворвался в какой-то кустарник, и там, прямо перед его лицом, стремительно и бесшумно взмыла к этому слабому свету воронья стая. Ветви цеплялись за него, пытались удержать, и он вырвался оттуда уже в разодранной одежде, весь в кровоточащих шрамах, словно плетью избитый, но в радостном своем упоении, с веруя в то, что, все-таки, все свершится против рока, что не тысячелетия, и ни какая-то мгла жуткая до их новой встречи будет, но сейчас это счастье свершиться – сияя единственным оком, он бежал все вперед, навстречу еще дергающейся, еще стонущей призрачной туче, и шептал:

 
– О, плачь, – покаянные слезы,
Молитвы сердечной печаль,
И светлые-светлые грезы,
Душевной памяти даль.
 
 
О, плачь, – эти теплые слезы,
Растопят холодную мглу,
Которую ткали морозы,
В снежинок-столетий пургу.
 
 
О, плачь, – эти чистые слезы,
В себе память чувства несут;
Как нежные белые розы,
В обитель мечтаний тебя вознесут…
 

О, сколь же сильны были его чувства! Сколь сильна была горевшая в них надежда – пусть голос был и негромкий, но, если бы это услышал какой-нибудь пьянчуга, который, валялся в грязи под каким-нибудь забором – жалкий, потерявший человеческий облик – если бы он только услышал эти строки, так и зарыдал бы, и это не были бы уже пьяные, подлые слезы – это были бы уже слезы настоящие, слезы покаяния. И вот тогда заплакало небо – Робин почувствовал, эти теплые капли, которые стекали по его щекам, от которых все окружающее – все это обмороженное, вдруг загудело, стало оседать; и юноша знал, что еще немного времени пройдет, и оттает, и возродится земля, повсюду взойдут травы да цветы, и в обильном солнцем, лазурном небе расцветет радуга, и вот под этой то радугой и будет его встреча с Вероникой. Среди трав и цветов, протянут они навстречу друг другу руки, зашепчут нежные слова…

* * *

Фалко оказался как раз между конницей Троуна, которая врезалась в бесов, и эльфийскими армиями. Он, чувствуя, что близкие его все там, где это месиво, погнал свою лошадку вперед, а затем, когда нахлынула мгла, и все смешалось в круговерти призрачных теней – лошадка испуганно вскрикнула, и повалилась. Хоббит вылетел из седла, и покатился в истерзанном снегу; тут же нахлынул и грязево-кровяной поток, подхватил его, поволок куда-то. Он смог подняться на ноги, и стоял так, с огромным трудом удерживая равновесие: невозможно было сделать хоть один шаг против этого напора – туда, откуда доносились вопли. А он, все-таки, попытался прорваться: он же должен был помочь Им… Тогда в этом мраке, словно нежная струна дрогнула, и, во власти темного тока налетела на него Вероника. Вместе покатились они в грязи, но вот уже эта девушка, очертания которой хоть и были подернуты дымкой – единственным и прекраснейшим образом в этом мраке оставались – она помогла ему подняться. И, схватившись друг за друга, некоторое время они смогли удерживаться (поток все усиливался, и в нем проплывали, кувыркались, били их обрывки тел…). Воздух полнился порывами: то, вдруг, налетал сильный, леденистый ток, то, вдруг, выжатое, жаркое дыханье. Было тошно, кружилась голова, от тоски, которая все тянулась да тянулась, и не имела, казалось, никакого исхода, хотелось выть. А еще были армии снежинок, которые, с болью перекручиваясь, неслись, гибли без числа.

И, хотя лик хоббита в этом мраке был размыт, в блеклое облако обращен – все-таки, Вероника узнала его; и, конечно, уже любила как брата, она нагнулась, и с плачем прильнув к его уху, зашептала, выпуская то нежное, легкое дыханье, от которого Фалко сразу на душе полегчало, и новые силы он почувствовал:

– Что же нам делать? Миленький, миленький – скажи, что нам делать теперь?.. Где же нам искать их?..

Она стояла на коленях перед ним, а грязевой поток все увеличивался – бил их… Вот что-то бесформенное (должно быть, чья-то рука) – схватило Веронику за плечо; тут же вновь во мрак отдернулось…

– Да что же это, родненький ты мой, скажи, что же мне делать? Как же мне им всем, бедненьким, помочь?..

Фалко не знал, что ей ответить: он сам искал у нее помощи, чувствовал эту нежную, могучую силу, которая от нее исходила, как к роднику чистому, к этой силе приникал, и при этом понимал, что не на месте надо стоять, но действовать. И все же, приникши друг к другу, простояли они на месте, в этой стремительной грязи, до тех пор, пока Робин, отнесенный к дальнему оврагу, не запел свои страстные стихи, пока не стал появляться снег, и не заплакало, наконец, небо. Правда, в этом колдовском облаке не было того света – было что-то ужасающе бледное, как далекий отголосок, как слабая, темная надежда – и, все-таки – это было хоть что-то, против того безысходного, что было до этого. И в этом отчаянном, мертвенном свете (но, все-таки, свете!) – стали видны и темные полчища снежинок, которые со злобой вырывались из низкого рокочущего марева, и рокочущий, дыбящийся поток грязи – правда всего на несколько шагов было видно, а дальше все растворялось в снежной круговерти, да в темном мареве. И только Вероника увидела это, как вскрикнула, и сильнее прижалась к Фалко, зашептала дрожащим голосом:

– Теперь я вспомнила… Да, да – вспомнила – я же видела это! Когда мы в Темном лесу жили, в тот последний день ветви схватили меня, и показали этот страшный сумрак. Вот, смотрите – точно так же, в этой круговерти люди, эльфы, еще кто-то – все страшное вершили. Они убивают друг друга! Как же страшно! Да как же остановить это?!.. Бедненькие вы мои! Остановитесь же, остановитесь!..

И, действительно, из мрака, в это тусклое пространство, вырывались, рубящие друг друга фигуры. Трудно было разобрать, кто это, но двигались они стремительно, вопили – многие были уже изранены, сцеплялись, рубили друг друга, падали в кровавый поток. И еще многие-многие промелькивали у самой грани видимости – лишь едва различимыми контурами: беспрерывный, мучительный вопль поднимался из глубин этой клубящейся массы – и чувствовалось, что такое же происходит и в версте, и в двух верстах от этого места, и что сколько бы не прорываться – все будет клокотать этот поток под ногами, все так же будут вырываться разрывающие друг друга тела.

– Миленькие, миленькие – остановитесь пожалуйста! Ну, зачем же это?! – проникновенным, могучим, певучим голосом вскрикнула рыдающая Вероника. – Пожалуйста!.. Зачем же вы ад вершите! Молю, молю вас – остановитесь!..

И вот она поцеловала Фалко в лоб, а сама вскочила на ноги, и бросилась к ближайшим сцепившимся, воплями исходящими. И хоббит потянулся за ней: он должен был ее видеть, ему мучительно тяжко было теперь ее потерять; однако – тут взметнулась грязевая волна поволокла его, вместе с собою. Он кричал, отчаянно пытался вырваться (как же страшно ему было потерять ЕЕ!) – но грязь все несла и несла его, куда-то, закручивала, вот он налетел на сцепившихся в борьбе, на него обрушился удар – робкий свет померк, кровавая, жаркая грязь заполнила его рот…

А Вероника смогла прорваться к двоим, сцепившимся в борьбе – это был один из эльфов Эрегиона, и призрачный волк. Дело в том, что, как только нахлынул непроницаемый мрак, на армии Келебримбера и Гил-Гэлада набросились полчища призрачных волков. Эти эльфы и нуменорцы еще не успели прийти в себя после этого неожиданного перехода, а тут… эти твари набрасывались со всех сторон, и так как их совершенно не было видно – перегрызали глотки не встречая никакого препятствия. Были произнесены заклятия, однако – они мало помогли. На клинках появилось золотистое свеченье, но оно не в силах было разогнать мрака, и те призраки набрасывались снизу, или же сверху прыгали. В несколько минут погибло множество эльфов и людей, а тут еще нахлынули грязево-кровяные потоки, которые, конечно, не могли быть порождением только погибших людей и бесов, но тоже выцеживались из этого отчаянного, болезненного мрака. Тогда и кони уже не могли удержаться, начинали заваливаться – хотели бежать, да куда же было бежать, когда со всех сторон эти призраки нападали, и, казалось, что нет им ни конца, ни краю.

В этой многотысячной, судорожно сбитой толпе, началась паника; к слову сказать – многие из этих воинов и смерти, и любых лишений не боялись, но тут толпа все победила; здесь ужас был, здесь, во мраке, никто не видел даже соседей свой, но наваливалась на них какая-то вопящая масса (и не понять было – враги это, или, все-таки – друзья) – и валились они вниз, где что-то клокотало. Многие тогда и клинки свои потеряли, и многие и раздавлены были. А оборотни, которым мрак этот только во благо служил – совершали могучие прыжки, перелетали через головы, мчались по уже павшим, и таким образом, словно черви, прогрызались к самому центру этой мечущейся из стороны в стороны толпы. И только, когда стало появляться это мертвенное подобие света эльфы и люди увидели своих врагов, и тут им полегче стало, и они смогли организовать хоть какой отпор… Оборотней было огромное множество, они смогли разъединить все войско на несколько частей, а те – на тысячи и тысячи отдельных, потерявшихся песчинок, которые метались в этом мраке: кто с клинками, кто без клинков, вступали в случайные схватки, чаще погибали, чем выходили победителями. Вот перед таким то сцепившимся эльфов и волком-призраком призраком и оказалась Вероника. Эти двое уже значительно друг друга изранили, и эльф кричал больше от страха, так как у него разодрана была грудь, и он чувствовал, что, вместе с хлещущей оттуда кровью и жизнь его уходит – а он жаждал жить, он вновь хотел в Эрегион вернуться, там в парке на скамеечке мраморной, возле ручейка журчистого рядом с женою своею посидеть – его страшила эта мгла, и от отчаянно боролся, чувствуя, как безжалостно уходят силы. Вот склонилась над ними Вероника, зашептала:

– Не надо этого делать! Это же против естества! Я так молю вас: остановитесь…

Ее голос не мог быть оставлен без внимания не только эльфом, но и оборотнем – он повернул к ней окровавленную морду, белесые глаза жадно вспыхнули, он раскрыл пасть, потянулся к ней – и тут эльф поразил его клинком в шею. Тот взвыл – все-таки ударился своей леденистой плотью о лик Вероники, да тут же и обратился в безвольную дымку, которую подхватил очередной порыв, унес куда-то во мрак.

– Зачем же?!.. Зачем же?!.. – в страдающем, мучительном поцелуе, приникла Вероника ко лбу эльфа. – …Ну, почему обязательно должны быть какие-то удары. Кем это придумано, что вот вы прекрасные эльфы должны убивать злых оборотней; и почему оборотни должны убивать эльфов?.. Почему это так, когда и в вас, и даже в этих призраках есть жизнь!..

И в это же время, Фалко титаническим рывком вырвавшись из забытья, схватил своими сильными руками (а уж в рудниках то они стали сильными) – нуменорца и призрака, одинаково израненных, вопящих и от страха, и от боли, и от злобы – и тоже рыдая, закричал:

– Ответьте, что это все за предрассудки?!.. Кто вам сказал, что надо так делать?!.. Эй, ты, человек, эй ты, призрак – вы же сейчас одинаково отдалились от естества, от жизни, от любви!.. Ты, человек – ты же не помнишь сейчас о возвышенных порывах, о родине, о том, кого защищаешь – все это в общем-то придуманное, ничего не значащие – теперь отошло, и осталось тоже что и у призрака жажда прорываться, жажда выйти победителем! Вы же все во мраке заблудились – и тот, и другой – я верю, верю! Вы сможете безумие остановить!.. Ведь каждый, и даже тот, кто в этом мраке руководит всеми вами – ведь он не понимает, что это такое происходит – ведь все это один безумный порыв. ОСТАНОВИТЕСЬ!!! – он и не заметил, что оборотень в его руку вцепился, что кость затрещала – он могучим голосом требовал, чтобы они остановились, говорил эту свою стремительную речь, и даже не знал, что никто не понимает ни слова. – …Выслушайте меня – все успокойтесь, а я буду рассказывать, как жили мы в Холмищах. Я бежал тогда той спокойной, вместе с землей жизни, но теперь понимаю, что она была мудрая… Я к ней все годы стремился… Остановитесь, и я долго буду рассказывать, а еще и стихи…

Вероника склонилась над эльфом, который стремительно холодел, и по лику которого вместе с тихим сиянием разливалось спокойствие – легкая улыбка едва трогала уголки его губ.

– Нет, ты не должен умирать. Мы приходим в мир, чтобы прожить полную, творческую жизнь, а как это страшно, когда кто-либо уходит без срока – ведь сколько бы он мог сотворить, ведь это же целый мир уходит. Здесь же… вокруг меня какая-то космическая буря; милый, прекрасные миры, тысячи небес, с их прекрасными девами, мириады не рожденных стихов, поэм, полотен, песен… все это гибнет здесь безвозвратно, в грязь обращается!.. Нет, ты, мир, не должен уходить… Почему ты холодеешь, почему уже не можешь ничего сказать – вот вижу, вижу – в твоих очах еще бьется маленькая искорка – все тише-тише она… Миленький ты мой, родненький! Ну куда же все это уходит, все воспоминания твои, все порывы; все то о чем ты грезил, что мог бы еще создать. Где, где эти сны, которых ты не увидишь?!.. Ты уже спокоен, но я то не спокойна – потому что это чуждо жизни!.. Я не смогу с этим смирится! Слышишь – борись, борись со смертью, родненький ты мой!.. – она обнимала его, она покрывала его лик поцелуями. – …Вот сейчас я тебе расскажу строки, их один юноша сочинил, и он тоже где-то в этом мраке, тоже ищет меня. Ну вот – послушай:

 
– Стены верстовые
Каменной темницы,
Своды ледяные.
Я не вижу лица.
 
 
Кажется порою,
Ничего уж нет,
Я ведь под горою,
Уже столько лет…
 
 
Но, потом мне стыдно,
За такую слабость,
Пусть во тьме не видно —
Сердцу надо малость:
 
 
Верить то что будит —
Ясная звезда,
То что кто-то любит,
Где-то там всегда…
 

На какое-то мгновенье, та, едва зримая искорка в очах эльфа, разгорелась чуть сильнее, но тут же, померкла окончательно, и, одновременно с тем, поток грязи и крови, вздыбился валов метра в три высотою, и в этом вале перемешивались тела, слышался беспрерывный треск костей – и кто-то там еще стонал жалобно, моля о помощи. И этот вал нахлынул на Веронику, вырвал от нее мертвого эльфа, закружил, понес ее, и продолжалось это довольно долгое время… Все-таки, ей удалось высвободиться, и, хоть и с трудом – подняться на ноги.

Она закрыла ладонями лицо, и стояла так, покачиваясь. В душе ей было очень больно – она чувствовала, что очень скоро в этом мраке должна решится судьба людей близких ей. Нет – все-таки, трудно было признать, что то, что давно она предчувствовала, что должно было переменить и ее судьбу, должно было свершится именно теперь. Она сделала шаг, устремляясь на помощь тем, близким ей людям, и тут ясно поняла, что вскоре должна погибнуть. Это было страшно – ей молодой, так сильно любящий жизнь, осознать, что ее заберет смерть. Тут же и голос в ее голове поднялся – в голосе была и злоба, и отчаянье, и боль, а еще какое-то стремление – казалось, что этот голос, при всей своей напускной торжественности только и ждал, чтобы Вероника молвила ему что: «Повернись и беги прочь, сколько у тебя хватит сил. Ты вырвешься из мрака, и будешь жить долго и счастливо…» А она тут же отвечала: «Куда же я побегу? Ведь, здесь не только смерть, но и все близкие мне – вся жизнь моя здесь!» – и она побежала дальше.

* * *

В это же время, величественно расправив грудь, степенно шагал среди бьющихся Вэлломир. В первое время, когда только началась бойня, и ничего не было видно, он как и многие иные потерял самообладание – бросился куда-то; но, как только появился мертвенный свет, он заскрежетал зубами, собрал волю, и вот «вел Себя, как и полагается Избранному, а не какому-то там червю…» – конечно, ему не малых трудов стоило сохранять это внешнее спокойствие; но он без конца повторял, что либо теперь выдержит, либо действительно – ни на что он, кроме болтовни, не способен. Он уже много раз призывал всех их, мечущихся вокруг него, пасть перед ним на колени, идти следом за ним, а, так как они на его торжественный, спокойный голос не обращали внимания, то усмехался, и приговаривал, что – «так и будете гибнуть, пока Моей мудрости не послушаете». А на самом деле ему было больно глядеть на них, гибнущих – но больно не из-за жалости к ним, а от осознания того, что – это сила, которая должна принадлежать ему, в грязь уходит. Несколько раз на него кидались оборотни, однако, он отбивал их могучими ударами эльфийского клинка, и роптал – почему это до сих пор нет у Него телохранителей.

И вот тьма над его головою стала сгущаться, собралась в черное, болью искаженное око, вот голос стонущий раздался: «Ну – что же – хочешь армию?! Все армию хочешь?!.. Ну будет – будет тебе армия!..»

– Да, да – хочу себе армию! – с готовностью подтвердил Вэлломир. – Конечно же Я избранный! Ведь, к кому как не к избранному стал бы ты обращаться!

– …Будет, будет тебе армия! – с еще большей болью застонала это чернота. – Все вы этого хотите! Ну получайте же – получайте!..

И вот стало вокруг Вэлломира разгораться тусклое сияние – даже и в этом полумраке оно было неприметно для обычных глаз, а вот для выпученных белесых глаз «мохнатых» это сияние было сильным, златистым светом – столь же дивным, как и то сияние, которое видели они, когда было еще свободным небо. И тогда все эти «мохнатые» сорвались, да и принялись прорываться через копошащихся, рвущих друг друга бесов и всадников Троуна. Они твердо уверились, что это и есть величайший из их богов, которого хочет поглотить злое божество. Конечно – они боялись злое божество; однако так им было жутко в этом мраке, так хотелось вернуть то прежнее, пусть и недолгое счастье, что они перебороли свой страх, и продирались к нему даже с исступлением: каждый отбивался и от бесов, и от воинов Троуна – да с такой яростью, с такой жаждой все-таки к этом свету прорваться, что на этот раз почти никто из них не погиб (напомню, что, к тому времени, в живых оставалось всего лишь пять сотен «мохнатых»). Итак, они прорвались к Вэлломиру, и пали перед ним на колени, в грязь (а те, кто оказались с краю – отбивали оборотней, да и эльфов, и людей). На руках «мохнатые» по прежнему держали Дьема, Даэна и Тарса. Увидев их Вэлломир тут же возмутился:

– Раз вы, твари, пришли служить Мне, так служите безоговорочно. И не смейте возносить кого-либо, кроме меня – так что бросьте их в грязь – они либо встанут на колени, либо… разорвите их…

– Так, так, так! – стремительно подхватил голос незримого, и была в нем боль. – …Давайте – рвите! Безумствуйте!.. Все равно – безумие победу одержит!..

А «мохнатые», хотя и не поняли всего, что проговорил Вэлломир – самое главное, все-таки, поняли. Надо сказать, что этот делано спокойный голос произвел на них впечатление – конечно такие величественные звуки мог произносить только великий бог; и им даже вполне здравым показалось, что он требует поставить богов меньших на колени. Им не стоило никакого труда поставить Дьема и Даэна, однако – Тарс стал ругаться последними словами, да и бить их и руками, и ногами. В общей массе смогли дотащить они и Тьера, который по прежнему нес на руках Ячука. Конечно, он стал их разбрасывать, и «мохнатые» полетели в разные стороны – вот набросились на него разом – образовался живой, стонущий холм…