Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Аргония не могла слышать этого голоса; она вцепилась в того призрака, который пытался загрызть Альфонсо, и все пыталась оттащить его в сторону. Но вот все померкло, а потом, вдруг, прояснилась чудесной картиной: она сидела в янтарном павильоне, на склоне великой горы Менельтармы. Откуда ей было знать, что в этой беседке, двадцать с лишним лет назад случилась первая встреча Альфонсо с вороном? Но она видела Нуменор – видела эти сияющие на солнце дальние поля, реки, леса, видела сияющее на ярком весеннем солнце дальнее море, и, даже, белые паруса. Она видела облачные, на многие версты вздымающиеся горы, которые в этом просторе были рядом с ее лицом, радугу на фоне которой величественно плыл, расправив широкие крылья, белоснежный орел. Но все это она окинула лишь мгновенным взглядом – главное, что в павильоне был Альфонсо. Только он и она, да еще сладко шепчущий, несущий с дальних полей запахи многих согретых солнцем трав и цветов ветер. Альфонсо вырвавшись из того мрака, оказался сидящем на скамье, в углу – он перевешивал руку через огражденье – как и в тот раз, когда ворон впервые клюнул его, и зачернел на пальце оком.

И это был прежний юноша Альфонсо! Тот самый двадцати трехлетний нуменорец с ястребиным носом, и с пронзительными, темными глазами (тем не менее, Аргония сразу признала, что – это все-таки он). И этот юноша, так же как и Аргония, не замечал прекрасного пейзажа, даже и эта стремительная перемена места нисколько не взволновала его – он, впрочем, просиял лицом, так как, как только нахлынул этот свет – уверился, что теперь то прорвался к Нэдии, и сейчас она шагнет к нему. Конечно же – разве же мог быть этот чудесный свет и без Нэдии?.. Он только мельком взглянул на Аргонию, и она, так же, как и окружающий пейзаж ничего для него не значила – он все ждал, когда же выйдет к нему Нэдия.

Но вот Аргония уже подбежала к нему, пала на колени, схватила за руки, и, стремительно целуя ладонь, зашептала:

– Теперь мы вдвоем… Ты можешь сказать, что я наглая. Да – можешь, но только не прав будешь! Ведь, ежели я никого раньше не любила, а к тебе такое сильное чувство испытала, так, значит – ты есть моя вторая половинка; почувствовала, что твоя душа моей душе близка; а раз так – то и моя душа твоей должна быть близка! Я же это всем сердцем чувствую, да это самое искреннее из всех чувств, какие только переживала я… Ну, что же ты – взгляни на меня!..

Но Альфонсо по прежнему не обращал на нее внимания – эта златовласая дева с сильным, проникновенным голосом, была для него лишь ничего не значащим куском материи, издающим звуки – также ничего не значила и радуга, и Нуменор – одна Нэдия что-то значила, и он в нетерпении ожидал ее появления, изумляясь, почему же в этом месте, озаренным ЕЕ светом, она не бросилась к нему сразу. И вот он сделал несколько шагов – Аргония уцепилась за его руку, и он даже не заметил, что волочит ее за собой по полу. Вот ему показалось на мраморных уходящих вверх по склону ступенях, какое-то движенье, он вскрикнул: «Нэдия!» – и бросился туда. Однако – в то же мгновенье все переменилось. Теперь он стоял в покоях Нуменорского дворца, и прежде всего почувствовал, что он здесь в одиночестве.

Это была та самая комната, где он убил свою матушку. Широкие окна были распахнуты настежь, и, вместе с обильными потоками солнечного света, врывались еще и птичьи трели, и мелодичные, как песнь дождя, как шелест морских валов голоса единорогов. Но ничего этого не видел и не слышал Альфонсо – теперь он и Нэдию не высматривал. Он ужасался на себя, он до белизны сжал зубы, а потом зашипел, а потом весь как-то сжался, задрожал нервной дрожью – и вот черты его лица стали искажаться – от чудовищного напряженье изменялись кости, вновь появилась паутина морщин, и на этот раз даже более глубокая, чем прежде: «Как я – матереубийца мог обо все забыть?! Как я смел надеяться на любовь?!.. Нэдия, Святая – она в небе, а меня преисподняя ждет! Так и надо – я достоин преисподней! Так что же здесь делаю?!» – тут он увидел окровавленную вмятину на краю стола, болезненно вскрикнул…

И вновь все переменилось, теперь он находился на маленькой лесной поляне. Это была бардовая заря, и цвет неба передавался этой поляне, и она напоминала кровавый шрам, так же кровью запачканы были и ветви деревьев, и листья – все-все было залито это небесной кровью, ну а настоящая кровь обильными темными пятнами покрывала травы, среди трав лежало тело, и, хотя лицо скрывали алые розы – видна была развороченная шея; и Альфонсо знал, что – это убитый им лучший друг его Тьеро лежит. Теперь он вспомнил все – теперь он, заходясь то надрывными, острыми воплями, то переходя на протяжные стоны, молил, чтобы побыстрее забирала его преисподняя, и, так же, молил у Святого духа незримой Нэдии, чтобы она простила его за наглость. Потом бешеная усмешка исказила его лик, и он так дернул зубами губы, что они разорвались – подбородок тоже потемнел от крови:

– …Так это и есть моя преисподняя! Да уж – это пострашнее огня будет – видеть это вновь и вновь, и не в силах что-либо изменить!..

Аргония уже приняла и то, что он матереубийца, и то, что он убийца друга. Ее сотрясло от этих чудовищных преступлений, однако – она тут же не только простила его, но и полюбила с еще большей силой. Когда ноги Альфонсо задрожали, и он пал на колени перед ней – она обхватила его за шею, и стала осыпать поцелуями, при этом шептала:

– Раз ты это совершил, так знай, что я с тобой была – и на мне эта боль, и мои руки, стало быть, в крови, потому что – я твоя вторая половина. Раз – это твоя преисподняя – так и моя тоже, потому что ты – это я. Раз тебе уготовано роком страдать, так и я страдать стану. Ну же – взгляни на меня…

Тогда Альфонсо впервые услышал ее – взглянул – заметил. Он долгое время, без всякого движенья, но с не проходящим страданием вглядывался в нее. Альфонсо почувствовал, что она ему нравится – не то, чтобы эта была такая же любовь, как к Нэдии, но это и не было инстинктивное животное влечение – просто ему с ней было хорошо, как с чем-то истинно красивым, от чего и боль его сглаживалась – вглядываясь в ее очи, он забывал и о кошмаре, который так пронзительно его резал – он не оглядывался по сторонам – только в эти очи смотрел. И тогда же едва слышный, почему-то показавшийся ему теплый шепот, раздался в его голове: «Вот сейчас то все и решится… Сейчас я все и пойму…»

Аргония, и не подозревая, сколь значимую роль она играла – шептала тихо, нежно, как может шептать только впервые и искренно влюбленная девушка – она даже и губ почти не размыкала, так что Альфонсо казалось, будто его изодранный, кровоточащий мозг ласкают, излечивают солнечные, легкие дыханья ветерка: «Пожалуйста – услышь – я вторая твоя половинка. Я люблю тебя…» – и он принимал эти простые слова; он, измученный, во вспышке боли, уже смирился, что отвержен Нэдией. Оказавшись в преисподней, он надеялся вспоминать ее облик, нести его через муки, а потом, все-таки, вырваться к ней. Однако, вот он видел что-то истинно любящее его, чувствовал, что эта душа действительно близка его душе, и вот уже стал жадно приближаться к этому шепоту, да и сам, совсем тихо, боясь что она исчезнет, зашептал:

– Ты приняла все это. Ты, кто бы ты ни была, действительно любишь меня такого, какой я есть. Хорошо… Как же хорошо, что ты ласкаешь меня своим голосом. Да, да – успокой меня, пожалуйста…

И тут же сторонний голос, вкрадчиво подсказывал ему: «…И поцелуями меня согрей…» – и Альфонсо, которому действительно очень не хватало нежного поцелуя, зашептал, повторяя эти слова. Нет, нет – он даже и помышлял, что здесь может быть какое-то предательство чувства к Нэдии – так же он приник бы к роднику со светом, здесь не было ничего физического, ну а духовного… ведь он принимал ее как часть своего духа – он так истомился, что не замечал страшного противоречия.

И вот он внятно повторил эти слова: «…И поцелуями меня согрей…» – и тут же переменилось. Тогда он вспомнил свой давний-давний кошмарный сон – именно с этим сном я ввел в эту скорбную повесть Альфонсо. То виденье, которое пришло к нему в день Восхождения, и которое было разрушено шелестом крыльев орла – посланника Манвэ. Тот сон, казалось бы навсегда забытый теперь разом вспомнился – только теперь это был не сон – это была кошмарная явь. Не было больше Аргонии, он стремительно несся среди багровых, клубящихся туч, потом была рокочущая воронка, потом – падение во мглу; потом он – вновь оказался рядом с Аргонией, где-то среди благоуханных трав. Только вот теперь у Аргонии были два непроницаемых вороньих ока – и голос вздымался такой болью, что все темнело, и голова Альфонсо наполнялась раскаленным гулом:

– Ну, вот и все. А мне еще приходилось сомневаться… Я все пытался постигнуть, что это за чувство. Оно то слабостью мне казалось, то величайшим, непостижимым, или уже забытым мною. Я страстно боролся, и вот решил устроить последнее испытание – тебе, мною избранному. Ты не прошел испытания, Альфонсо… Все оказалось так просто – это ничтожная слабость – это действительно только для безумия, только для слабости. Все это от низменного, от животного. Скоты орки быстро размножаются – их самки все время ходят пузатые, и никаких мужей нет, никакими чувствами они себя не забивают! А это все, даже и самое высокое – все то же – животное. Захотелось ласки, поцелуев – вот и все – только не хочется вам грязными казаться, и вы, вместо того, чтобы, как орки поступить – поэмы придумывает, на бред время тратите – когда бы, в то же время, достигать чего-то могли!.. Вот и все. Вот и я буду достигать своей цели – и тебе помогу – благо, что совсем, совсем немножко осталось… Нэдия, Нэдия!!! – вдруг взорвался он воплем. – А я следил за этим чувством – вот как все просто – на месте Нэдии любая самка могла оказаться!.. А я, ведь, даже и мучался с тобой… Ну, все довольно-довольно – провели вы меня этими стишками, и я этого не забуду – теперь то я прежним становлюсь!.. Радуйтесь!!!..

Альфонсо, хоть сознание его и мутилось, все-таки понимал, что что-то безвозвратно уходит, и еще пытался это остановить. Он схватил этот призрак за руки, и, не обращая внимания на жгучий, мучительный холод, который исходил от нее, закричал:

– Это же все твое выдумки! Ведь – это делаешь нас несчастными! Оставь и мы будем жить просто и счастливо…

– Да нет, нет! – в голосе призрака гудела злоба. – В вас же, все-таки, есть этот огонек неугасимый – искорка эта. И жалко тухнуть ее оставлять – я уж, лучше, с выгодой для себя использую. Ну, все – довольно, и до скорой встречи…

Тут леденящие руки, которые с такой силой сжимал Альфонсо, обратились в черные крылья – и вот уже ворон вырвался от него, да и взмыл в небо. Альфонсо остался в одиночестве, но, впрочем – это продолжалось недолго. Поле искривилось, потемнело, и вот он уже обнаружил себя стоящим по колено в кровавой грязи, и вокруг все было заполнено мертвенным светом, да кружевом мириадов темных снежинок. Вот переплетенные фигуры эльфов, людей и призраков вынырнули из мрака, и кто-то упал разодранный – фигуры вновь во мрак канули.

«Что я наделал?! Что же я наделал?! Что..» – ужасной дробью поднималось в его голове, и раскаленная, нестерпимая боль сжимала его – он так устал от этого страдания – он вновь жаждал хоть мгновения спокойствия, когда рядом с ним была Аргония. Хотя его напряженные плечи опустились, хотя он сам как-то скрючился, сжался – все-таки, он еще был великаном, а, так как вокруг него извивалась ядовито-жгучая тьма – он подобен был одинокому утесу, к которому не подходили ни эльфы, ни призраки. Он все рыдал, и звал Аргонию…

А Аргония, оставшись в одиночестве, вскочила, стала оглядываться. Нет – никого не было ни на кровавой, подобной шраму полянке, ни в лесу – более того, она чувствовала, что совсем одна в этом мире, и даже травы и деревья – все мертвые, все тени, декорации. Тогда ей сделалось жутко. Когда она билась во тьме с призраками, когда клыки едва не сомкнулись на ее шее – ей не было так жутко. Она почувствовала себя игрушкой, куклой – вот захочется кому-то высшему, и соединит он ее с Альфонсо, а нет – и оставит навсегда страдать в этом жутком месте.

И тут же поднялась в ней злоба, сжала она кулаки, и, подняв их к багровому небу, прокричала:

– Ты ничтожество! Слышишь – скучающее ничтожество! Тебе просто с рождения какую-то силу дали, и вот ты, не зная, куда силы свои приложить нам вредишь! Как куклами нами играешь, да?!.. А сам-то ты не способен на такую любовь!.. Тьфу тебе!

Никакого ответа не было, однако, Аргония не могла дольше оставаться на месте: она должна была быть или с Любимым своим, или же прорываться – так как его не было, она стала прорываться к нему – попросту побежала куда-то среди деревьев. Вскоре лес закончился, и открылось поле, поблизости от леса было еще озеро темной крови, но дальше уже никакого простора – вместо простора травы упирались в глухую, вздымающуюся вверх, и образующую небесный купол, горящую кровавым светом плоть – и это еще яснее показалось, что – это все лишь безжизненная декорация. Но вот воительница перебежала это маленькое поле, и врезалась в жаркую плоть, из которой тут же брызнула, покрыла ее густая кровь. Она не останавливалась ни на мгновенье, так как не понимала, как можно останавливаться, когда Его нет поблизости. Могучими рывками разрывала она плоть, погружалась в ее глубины, и верила, что приближается к Нему. Кровь набивалась в ее рот, она ее выплевывала, но потом и захлебываться стала – закашлялась, и вновь стала продираться в глубины этой плоти – чувствовала, как что-то бьет ее по голове, но все не останавливалась, все продолжалась, и повторяла: «Я приду к тебе!.. Мы, все равно будем вместе!..»

Да – все это были иллюзии. Альфонсо стоял, дрожал, звал ее, и тут пошел крупный, гудящий град – он бил по голове, по плечам, и видимость уменьшилась до двух-трех шагов; казалось, что – это куски смерзшейся крови сыплют с неба. Он все звал Ее, и тут она, Аргония появилась. Хотя перед ее глазами был тот мертвый мир – тело ее пребывало в этом мире, и та стена раскаленной плоти, через которую она продиралась – был Альфонсо. Он распахнул объятия, плача, желая себе, измученному только одного – тепла, нежности. Однако ее очи были темны, и она не видя его, не слыша его шепота, стала вгрызаться в его плоть. Он даже вскрикнул от неожиданности, когда ее зубы сошлись у него на груди. Там заструилась кровь, а она уже вцепилась в него в другом месте, в третьем… При этом она драла его плоть еще и руками – и в лицо ему вцепилась, и только чудом глаза не выцарапала, зато щеки разодрала в кровь. Альфонсо было не привыкать к такому – ведь и прежде, вместе с Нэдией, они пытались разодрать друг друга. Он даже подумал, что – это Нэдия вернулась, и, даже вскрикнул радостно. Он решил, что в чем-то провинился перед нею – за это то она его и драла. Тут же вспомнил, и грехи, и подумал, что – это за них такое наказание; конечно – он не стал противится, но даже с радостью эту боль принял. Она драла его и драла, и его тело и лицо уже покрывало множество кровоточащих ран – он же, по прежнему не противился. Однако, когда на них налетел один из призраков, и с налета повалил в грязь – он вынужден был попытаться высвободится от нее. Нет – он вовсе не боялся за себя – смерть, жизнь, боль, наслаждение – ничего это не значило, главное, что «Нэдия» была рядом с ним; и вот он понимал, что «Нэдии» грозит опасность. На самом деле – призрак налетев на них сбоку, опьяненный такой богатой, жаркой добычей, не знал, за кого из них взяться первым, а потому – стремительно вертел мордой, вцеплялся то в Аргонию-Нэдию, то в Альфонсо, сглатывал их кровь, однако – смертельных ран не наносил. Он был уверен, что – эта добыча не сможет оказать какого-либо сопротивления – ведь уже и лица их были погружены под грязь…

Однако – Альфонсо удалось вырваться, и, хотя по прежнему впивалась в его плоть Аргония – смог переломить шею этому призраку – тот с жалобным воем обратился в тяжелое, ледяное облако. И тут Альфонсо увидел, что – это не Нэдия вовсе, а именно Аргония, и он взвыл от ненависти – так как считал, что она и есть ворон. Он часто-часто повторял: «Все ты враг проклятый!.. Счастье ты у меня отбираешь!..» – и стремительно, и иступлено принялся ее бить по голове – он разбил ее в кровь – впрочем, там и так уже все было покрыто кровью да грязью, он схватил ее за волосы, но – это уже не были золотистые кудри, а какие-то грязные половые тряпки. И он с силой дернул ее в сторону, он ревел на нее, и, наконец, смог побороть – оторвать от своей истерзанной груди. Он погрузил ее в грязь, стал там, под грязью, сдавливать шею – еще мгновенье и она бы треснула, но тут налетел очередной вал из тел, и сильным ударом перевернул его, так что Аргония оказалась теперь сверху. Ей и не требовалось теперь никакого колдовского виденья – грязь залепила ей глаза, и она все равно ничего не видела; к тому же она так была избита Альфонсо, что едва не теряла сознание, и только стремление прорваться к любимому придавало ей сил. Эта ненавистная стена плоти совсем измучила ее, но она только с большим остервененьем продиралась сквозь нее. Вот она впилась в щеку Альфонсо, и сжала с такой силой, что, в одном месте насквозь прокусила – он же, с остервененьем, со всего размаха бил это ненавистное колдовское, покрытое грязью и кровью в лицо – попадал в глаза, в виски. Где-то у грани его сознания вкрадчивый, болью переполненный голос шептал: «Да, да – так вот. Хорошо. Хорошо… Вот оно еще одно подтвержденье – насколько вы слабые, как легко вас свести к безумие. Сколь хрупки, да – сколь хрупки и лживы все эти ваши высокие чувства!.. Бей же ее, не жалей! Ах она, стерва! Забей ее до смерти, и тогда уж непременно к своей Нэдии прорвешься!..»

* * *

В течении своей повести, я уж как-то упомянул, что хочется мне рассказать о чем-нибудь светлом, да тут же и посетовал, что, чем дальше, тем, к сожалению, будет становится больше мрачного. Конечно, мне не доставляет радости описывать все ужасы той бойни во мраке – и я говорю только о самом необходимом. Но тяжко, тяжко об этом писать…

Все-таки, я не стал бы здесь упоминать о своих чувствах – это было бы не уместно, если бы они не были сходны с чувства Даэна, Дьема и Дитье. Вообще, об этой троице, как вы, верно заметили, в течении всей повести было сказано не так много, как об иных близнецах. И это объясняется не только тем, что им не довелось побывать в стольких передрягах, как иным, но и тем, что их характеры сформировавшиеся в благодатной Алии – эти жизнерадостные, творческие характеры впали как бы в некоторое забытье, когда они попали в большой мир, когда увидели столькие ужасы. Им, привыкшим к благодатным виденьям, все это было настолько чудовищно, что они как бы закрыли глаза – погрузились в некоторую дремоту, и по возможности старались никак себя не проявлять, и вообще поменьше думать, а только ждать, когда же это все пройдет, и вернется прежняя, творческая жизнь. Они даже верили, что – это есть болезнь, наважденье, и через какое-то время они даже не вспомнят о ней.

Напомню, что в этом мраке Даэн и Дьем оказались на коленях перед Вэлломиром, а Дитье остался среди Цродграбов, рядом с Барахиром. И Барахир, и Дитье видели, куда «мохнатые» понесли братьев – они тут же бросились за ним, однако – тут навстречу им хлынул обильный грязевой поток, и едва не сбил их с ног. Их понесло среди смятых тел бесов и воинов Тарса, и только с пребольшим трудом им, все-таки, удалось подняться на ноги. Барахир стал прорываться первым – он из всех сил размахивал своим двуручным клинком, и, когда навстречу ему попался один из пошатывающихся воинов, то, не останавливаясь, разрубил его надвое.

Если «мохнатые» в неожиданном порыве, да еще окутанные колдовской тьмою смогли почти не останавливаясь прорваться через истекающих грязью «мохнатых» и воинов, то Цродграбам это уже не удалось – их было слишком много, да и воины несколько пришли в себя. На этом заливающем все окрестности участке творилось сущее безумие – пожалуй, было и сердце всего хаоса. Уже никто не остался на конях, но было еще две или три тысячи воинов – они стояли спина к спине, они брызгали кровавой пеной, рубили беспрерывно, и на них беспрерывно бросались «бесы» – были целые валы их грязи, грязь, временами вздымалась им до пояса, и оттуда вырывались руки, пытались утянуть. Но вот сам Троун, который только что потерял и последнего сына, увидел Цродграбов, и бегущего впереди них Барахира – а Барахир был страшен: газа его широко распахнулись, яростно сверкали – все иступленное, привыкшее к мукам лицо вытянулось вперед, к неведомой цели – и каждая черточка говорила о неминуемой смерти тому, кто посмел бы встать у него на дороге. Тут Троун решил, что – это и есть самый главный его враг, что – это он убил его первого сына, и из-за него он потерял все – и вот он взвыл: «Вон враги! Руби их! Руби, чтобы мечи об их черепа разбились! Бей же! Вперед!» – и сам первым метнулся на Барахира: и такой это был могучий порыв, что он непременно поразил его, но тут откуда-то наперерез метнулся хохочущий бес, и схватив за грудки, приподнял воздух – Троун, воя от ярости, разрубил его надвое – брызнула грязь, и он на несколько мгновений ослеп. В это время, налетел уже Барахир – сшиб его с ног, и, протащив несколько шагов, сам повалился в грязь. Началась бойня: ряды Цродграбов и воинов перемешались, резали друг друга, и не было там иных чувств кроме ненависти и страха. Не было там ни одной связной мысли, но бились примитивные рефлексы и эмоции – и, право – это был именно тот случай, когда наделенное разумом существо, стало более жалким, чем червь, или какая-нибудь тля. Да что там – просто сгустки грязи и мяса, кидались друг на друга, да и калечили, да топтали, и убивали друг друга…

В это время не менее чем двум десяткам «мохнатых» удалось, все-таки, поставить на колени Тьера – надо помнить, что – это были мускулистые, привыкшие ко всяким испытаниям, создания – иначе и полусотне не удалось бы совладать с ним разъяренным. Они нависали на его голове, плечах, туловище, ногах, и только так, дрожа от напряжения, и все-таки, с чувством того, что делают некое великое дело, скрипели что-то торжественное. Лик Вэлломира становился все более торжественным и непреступно холодным; он смотрел поверх их голов, и приговаривал:

– Меня окружает шум сражения. Почему Я еще не знаю, все Свои силы, почему не приведены еще пленные враги?..

Однако – его вопрос не был понят «мохнатыми» – они, по пояс уходя в грязь, стояли перед ним на коленях, и с мольбою глядели на него – все ожидали, когда он, верховный бог, перестанет говорить свои непонятные, но, несомненно, мудрые речи, и когда явит чудо – вновь хлынет тот свет, и будет много тепла, и, конечно же: «Арро!». Вэлломир же замолчал, и некоторое время ожидал – видя, что приближенные его ничего не предпринимают, и только ворочается, хрипит ругательства Тьер, он задвигал скулами, и проговорил голосом деланно еще более спокойным и торжественным:

– Что же вы, презренные твари, удостоившиеся чести поступить на службу ко Мне – что же вы сидите, и ничего не делаете. Да как вы смеете!.. – тут в голосе его промелькнуло искреннее негодование – но тут же он успокоился, и заговорил таким презрительно-холодным тоном, к каким обращаются к созданиям низшим, тупым, с которыми только по крайней необходимости приходится общаться – терпеливо втолковывать им очевидное. – Я приказываю, чтобы вы, смели врага, и привели, как можно больше пленных, дабы и их обратить в Мою веру. Это должен быть исполнено немедленно, и каждый кроме Моих охранников обязан выложится полностью. Каждый трус будет наказан. Да – кара Моя никого не минует… – тут он немного помолчал, и пренебрежительно добавил. – Пускай вожак отберет охранников – это должны быть сильнейшие…

Опять-таки, «мохнатые» не поняли всей речи, но смысл ее, самое главное, стало для них ясным, и они, конечно же, с готовностью, с радостью, стали исполнять пожелание своего Бога. Вообще трудно было найти более подходящих слуг для Вэлломир – им только и нужна была эта примитивная торжественность, какие-то простенькие, но броские символы. Они, пожалуй, были как дети – уже озлобленные, тупые, но, все-таки, наивные дети. Конечно, многие захотели быть охранниками Бога, но так как возникла некоторая свалка, и Вэлломир раздражился – быстро было выбрано с два десятка самых достойных, а все остальные повернулись, да бросились туда, где бились воины Троуна и Цродграбы – этот поток увлекал с собою Дьема, Дитье и Тарса – они даже не пытались противится, а «мохнатые» тащили их как низших божеств, которые должны были помочь им в грядущей битве.

Вот-вот должно было произойти столкновений, но тут между ними появились две вцепившиеся друг в друга покачивающиеся фигуры – это были Хэм и Маэглин – ужасно измученные, замерзающие, но радостные от того, что нашли друг друга – друг у друга силы черпающие. И Тарс сразу же узнал Маэглина – ежели до этого гнев беспрерывно клубился в нем, то тем раскалился до сияющей острой белизны, и вот он болезненно вскрикнул, и одним могучим рывком вырвался, оставил в лапах Цродграбов обрывки своей одежки. Он уже был перед Маэглином, уже с налету вцепился ему в горло – стал сжимать, так что тот несчастный сразу же закашлялся, стал задыхаться, захрипел, но ничего не мог поделать. Вместе повалились они в грязь, и Тарс рычал:

– Ну, вот и довелось встретится, папаша! Это тебе за мать загубленную! Променял ее на какую-то тварь златовласую – всех нас предал, о самое жалкое из всех ничтожеств! На же – получай теперь – нет у меня к тебе ничего, кроме презрения!.. Ты мне не отец! Не отец – слышишь?!.. Пусть меня убьют – мне все равно – главное бы тебе шею свернуть!

Так хрипел он, даже и не понимая, что не только Маэглин, но и вообще никто не понимает его судорожных воплей. Маэглина пытался защитить Хэм – вцепился Тарсу в руку, пытался его оттащить в сторону, однако, Тарс не замечал этого, продолжал сжимать руки, и выжидал только, когда же шея размякнет, и этот злейший враг его замрет без движенья. Он, конечно, и голоса, который в голове его приговаривал, не слышал: «…Так, хорошо, хорошо! Он твой враг! Конечно – он во всем виноват. Но, может, потом и еще какие-то враги найдутся, а?!..». Между тем, вокруг этого места собирались «мохнатые» – они пребывали в болезненном недоумении. Ведь верховный бог повелел сражаться с врагами, а тут, почему-то, один из богов, вместо того, чтобы делать это сцепился с кем-то жалким, остановился на месте. Вот и они столпились вокруг рокочущей толпой, и, разгорячаясь все больше, требовали своими, похожими на треск дробимых камней голосами, чтобы он вел их дальше в бойню. Наконец, они не выдержали, набросились на него, как раз в то мгновенье, когда шея Маэглина должна была уже треснуть, вздернули его в воздух, стремительно понесли.

Еще через несколько мгновений они ворвались в то смертоносное варево, где уже перемешивались воины Троуна, Цродграбы и бесы – ворвались в исступлении, веруя, что на их стороне верховный бог, и вскоре оказалось, что их каменистые кулачищи пострашнее всяких клинков…

* * *

Все эти хаотичные события, которые несмотря на всю мою неприязнь к ним, и желания, как можно менее подробно описывать, заняли, все-таки, не мало место на бумаге. Я упоминал только необходимое – то, что имело влияние на дальнейший ход моей истории – и, действительно, в этом хаосе произошло многое… На самом то деле, все эти события заняли совсем мало времени – хотя я и не берусь судить сколько именно, так как солнце было сокрыто, да и вообще привычный ход времени исказился. Во всяком случае, для Робина пролетело лишь несколько счастливых мгновений.

После пережитого отчаянья – вновь этот свет, вновь надежда, а вскоре и уверенность в том, что ничего не потеряно, и ему вскоре суждено вновь встретится с Вероникой. Он шептал новые и новые строки, и все бежал, среди теплого омывающего его избитое тело небесного плача, навстречу темному рокочущему облаку. И вот сзади раздался окрик – он обернулся, и увидел здоровенного орка, который стремительно к нему приближался. На лице Робина все еще сияла прежняя счастливая, светлая улыбка – и он, все еще представляя, как ему будет хорошо с Нэдией, шептал:

 
– Нет ты не прав, старик угрюмый,
Ты, в этой осени святой,
Следя листы несомы вьюгой,
Шепча: «Вот был и я как лист младой…
 
 
Весна и юность промелькнули,
И лето с птицами ушло,
И ветры вьюжные подули,
И снега в главу намело.
 
 
Ах, так же, как и лист осенний,
Увял – и с ветром мой полет,
Все полно призрачных видений,
И сердце болью темной жмет…»
 
 
Но ты забыл, старик угрюмый,
Что смерти нет, что жизнь везде,
И лист младой, в лучах уютный,
Заблещет в солнце, по весне.
 

Орк уже высился перед ним, и вот схватил за руки. Если бы это был настоящий орк, то он без всякого труда мог убить Робина, или же заковать его в цепь, отправить обратно на рудники. Ведь юноша пребывал в таком возвышенно-восторженном состоянии, что становился совершенно беспомощным, и мог теперь только повторять восторженный строки, испытывать светлые чувства, да вспоминать Веронику. Однако – это был не обычный орк – это был Сильнэм. После той колдовской ночи, где он пытался найти излечение своему измученному духу, он так и не нашел себе пристанища, да и ворон, хоть и хотел ему помочь – не знал, как излечить его исстрадавшуюся душу. Все эти дни он, одинокий, метался без цели, без пристанища. Иногда мир покрывался темным облаком, и он вихрился среди расплывчатых теней, и жаждал услышать хоть чей-то голос, чувствовал, что все больше с ума сходит. Иногда же проступали формы, до боли четкие, леденящие, режущие сознание, но тоже безжизненные, не имеющие никакого смысла, и тоже с ума сводящими. В общем, ежели иные в эти дни блаженствовали, то он терзался еще больше, нежели прежде; набирался злобы – и, сходя с ума, жаждал отмщения – Всем, всем. Когда же со смертью Лэнии это состояние оборвалось, он очнулся не там, где начались эти метания, но у западных ворот орочьего царства, из которых выходили уже эльфы лесного короля Тумбара. Им, после стычки у восточных ворот, больше не довелось даже и издали видеть не только орков, но и каких-либо иных тварей. После восстания рабов орочье царство походило на некий чудовищный механизм, который долгое время исправно работал, но вот теперь разорвался изнутри, и теперь еще продолжал двигаться отдельными своими шестеренками (уж очень их много было, чтобы сразу остановится) – шипел паром, содрогался, и не мог осознать, что уже мертв, что – это уже агония. Откуда-то с нижних уровней шел беспрерывный грохот, из под вздутий железного пола вырывались густые ядовитые пары. Впрочем бесконечные ржавые коридоры остались позади, и вот эльфы, все-таки, увидели орка – уж с кем, с кем, а с орками эльфы не церемонятся – потому Сильнэма едва не зарубили, но он проявил свое красноречие – заговорил на эльфийском, славя красоты лесов, и деву Элберет из Валинора. Вскоре он уже был рядом с Тумбаром – и уверял, что чует, где «эти мерзавцы» – однако, вскоре уже все эльфы видели, что тот чудесный свет, который лучше всякого лекарства обласкал их глаза, когда они, вышли, наконец из ржавых туннелей, сменился непроглядной колдовской тьмою, тут же с той стороны стал надвигаться беспрерывный грохот. И все они почувствовали, что те, за кем они гонятся – именно в том грохочущем хаосе находятся. Не сговариваясь они поспешили туда, ну а Сильнэм, даже подпрыгивая в своем безумном упоении, в предчувствии того, что вот теперь то, и совсем скоро месть свершиться – забежал много вперед их, и первым повстречал Робина. И он сразу узнал его – он никогда его прежде не видел, но почитал его одним из злейших своих врагов. Ведь как часто, стоя, продираемый холодом в Темном лесу, он слышал из разговоров проходящих, о тех, заключенных в горах – ведь из-за них все началось, и со слов Ячука он знал, что один из, одноглазый. Он знал, что этого одноглазого любит Вероника, и потому почитал его главным. Теперь он с жадностью, с наслаждением вглядывался в его изувеченный лик, и даже скрежетал клыками, и ухмылялся. На самом деле – ему огромного труда стоило сдержать первый порыв – свернуть ему шею. Но он решил, что такая смерть была бы слишком быстром – он хотел бы заставить мучатся этого ненавистного долго-долго – столько же, сколько он и сам мучался. Но вот подоспели эльфы, тут же окружили, и Тумбар, внимательно в него вглядываясь, спрашивал: