Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Сикус стоял в одном шаге от этой пылающей стены, и сначала чувствовал тепло, затем и жар, от которого больше прежнего слезились глаза его, который проникал в самую глубь его тела, который, однако, он совсем не воспринимал, как какую-то боль, но как нечто должное – он вытягивал к нему руки, и выкрикивал:

– Вероника, ты вся обратилась, в эту пылающую стену; так ты хочешь, чтобы мы объятые пламенем этот танец продолжили?! Да, да – не так ли, Вероника?!

– Да, да, Сикус; потому что ты, брат мой, так долго в груди чувства эти сдерживал, что теперь только в круженье огненном, сможешь должным образом их выразить. Иди же, и мы закружим в самом искреннем танце! Приди же…

Эти слова Сикус проговорил таким голосом, каким, в его разумении, должна была бы произнести их Вероника-огненный дух – это был голос рокочущий, могучий, и, в то же время, девичий – нежный, ласковый, зовущий. Для того, чтобы издать такие слова ему еще раз пришлось перенапрячь голосовые связки, и он закашлялся с кровью, однако же, и этого не почувствовал, но протянул к ней руки, сделал шаг.

За всем этим следил Даэн – следил от самого валуна, который загораживал выход, и к которому он подобрался незаметно, намериваясь отодвинуть и бежать. Но вот он понял, что Сикус лишился разума, и что сгорит сейчас – ведь от его одежки уже шел дым, да и от волос тоже. И вот он бросился к нему наперерез, и успел оттолкнуть его в самое последнее мгновенье, когда оставалось сделать последний шаг. Но Сикус и без того сильно обжегся – он весь был красен, весь взмок, и от него так и било жаром. Он уже не двигался, лежал с закрытыми глазами, а на потемневших, растрескавшихся губах его сияла улыбка, и он шептал едва слышно:

– Какой же блаженный танец. Нет – ты воистину, воистину богиня, Вероника. Теперь я и тела своего не чувствую… Где мы теперь, где мы парим теперь? Какое прекрасное место; смотри – все светом, ах, какое же блаженство…

Тут Даэн крикнул ему:

– Сикус, очнись же ты наконец! Взгляни же повнимательней – это же я Даэн…

– Вероника, Вероника! Ты слышала – мы не одни в этом облаке – ведь, только что слово молвил один из братьев моих, но что он говорил?

И тут же – вновь голосом Веронике:

– Он говорил, что все мы тут, как в раю, что теперь всегда мы будем пребывать в этом блаженстве, и уж никогда, никогда не вернемся туда, где была боль! Мы теперь целую вечность будем танцевать – слышишь-слышишь, никогда уже танец наших душ не прекратится!

– Да, да – а, ведь, я тоже самое только что почувствовал; значит, так оно на самом деле и будет!

– Сикус, я прошу тебя – очнись! Ты не должен уходить в мир своих грез, потому что… потому что, после смерти, мы все уйдем туда, и вся жизнь мгновеньем покажется, но, пойми – мы все должны жить, потому что в тебя верят, на тебя надеются, тебя любит; и, ежели ты уйдешь, то многим тебя не будет хватать! И Веронике – настоящей Веронике, а не тому образу, который ты в голове держишь, ты сделаешь своим уходом больно.

Как раз в эти мгновенья, сзади подбежали «мохнатые», которым показалось, что воскрешенная добыча осмелилась причинить какой-то вред «могучему», и вот теперь, конечно, намеривались эту добычу достойно наказать. Сикус же понял из всего, да и из слов Даэна, что некая сила хочет разлучить его с Вероникой, и расстроенное его воображение тут же нарисовало, что «мохнатые» – это некий темный буран, который подхватил любимую его сестру. И вот он с воплем: «НЕТ!» – бросился за ними следом, врезался в их ряды, и сильными движеньями, разбрасывая их в стороны, стал пробиваться к Даэну-Веронике. Конечно, «мохнатые» не сопротивлялись, и даже замерли, выжидая, какое устрашающее наказанье будет приведено, для такого преступника. А Сикус уже был рядом с Даэном, не видя его, крепко схватил за руки, и выкрикнул:

– Этой силе не разлучить нас! Мы теперь до конца будем вместе! Как же парит дух мой!.. Теперь то я свободен!..

 
– На дорогах мира мы так разлучены,
Но в вечности все души в любви обручены.
Веков не замечая, счастливые они,
Несут друг другу в танце сердец свои огни!
 
 
И, если вихрь темный, закружит, закричит,
То дух любимый, верьте, всех светом защитит.
Так танец бесконечный зовет нас в вышину,
Все выше поднимаясь, любя любовь одну!
 

– …Вероника, Вероника – ты или же, все-таки, я их эти строки пропел?!.. Я понимаю, понимаю – это два наших сердца, в единое сердце слитое, их пропели! Я в раю! В раю! Ну, кто бы мог подумать, что день начавшийся таким кошмаром, мог перенести меня в высшее блаженство?!..

Даэн решил, что лучше пока подождать – пусть уж пока продолжается это безумие; пусть своими нелепыми выходками вселяет Сикус в сердца «мохнатых» большее благоговение; и уж он то понимал, что его жизнь висит на волоске, и что, стоит только действию начать разворачиваться в каком-то ином направлении, и найдет он свою кончину разом во многих желудках.

Между тем, вновь выступила вперед, похожая на чудище старуха, и, протянув к Сикусу дрожащие лапы, прокричала: «Ароо!» – и ей вторил желудок; ее крик подхватили еще многие и многие голоса, а через несколько мгновений, все уже стояли на коленях, вся тянули это свое: «Ароо!» – и зрачки в их сияющих мертвенным светом глазах расширялись как расширяются они у животных; они все повторяли и повторяли это свое: «Ароо!» – а, страшная бабка, как бы в дополнение к этой мольбе, ухватила Даэна за руку, и сильно, до крови, ущипнула его. И все они почувствовали запах крови, и тогда рык их стал уже беспрерывным: «Ароо! Ароо! Ароо!» – словно это беспрерывно кружилось вокруг, било яростными своими отростками, захлестывало Сикуса, а ему казалось, будто бы вновь поднялся, вновь набросился на него этот стремительный, черный ураган. И он вновь повлек за собою воображаемую Веронику, и кричал, при этом, во все стороны:

– Нет – тебе, сила тьмы теперь не разлучить нас! Нет, нет, нет – никогда уж теперь этому не бывать!..

«Мохнатые» поняли так, что он не хочется с ними делится своей добычей, и для них это было очень понятно, каждый из них поступил бы так же, этим Сикус стал для них еще более понятен, еще ближе. Конечно, они не посмели его остановить, и Сикус вновь направился к пламени, от которого в пещере стало так светло, и так тепло, как никогда не было. Тот огромный кострище загораживал все стену, расползался по потолку, и уже в десяти шагах от этой ревущей стены, жар становился совершенно непереносимым – Сикус, однако, продолжал идти, и приговаривать:

– Вот сейчас этот танец возобновиться.

– Нет! – молящим голосом воскликнул Даэн. – Я, твой брат, не хочу этого.

– Слышишь ли, Вероника? Наш брат не хочет этого танца. Так, быть может, оставим его здесь?

– О, нет, пожалуй действительно остановится, ибо нам действительно ничего не грозит.

И вот они уселись в нескольких шагах от огненной стены, Сикус держал за руку воображаемую Веронику, и шептал какие-то нежные слова; лик его был озарен любовью, а слова то, с каждым мгновеньем становились все тише, и вскоре уже ничего было не разобрать. Он переутомился и теперь погружался в глубокий сон – но и во сне рядом с ним была Вероника и продолжался танец…

* * *

Между тем, настоящая Вероника ухаживала за раненными Цродграбами, а также за Барахиром, и Ринэмом. Конечно, сердце ее звало все время находится рядом с избитым Ринэмом, но она старалась и не делала никого различия ни между ним, ни между каким-то Цродграбом, лик которого едва ли запоминался ей после того, как она переходила к следующему. Между тем, всем, в равной степени дарила она свои нежные чувства, и ухаживала бы даже за «мохнатыми», да попросту не было времени, ведь она итак очень давно уже не спала, и стоило хотя бы на мгновенье вспомнить об этом блаженстве, как сразу же охватывало тело слабость.

После того, как «мохнатым» удалось скрыться среди ущелий, наступило и прошло утро, протянулся холодный и голодный, сумрачный день, и, наконец, наступили тяжелые, траурные сумерки. В этих то сумерках примчался какой-то Цродграб, из тех, что расположились в некотором радиусе по лесу, и прокричал:

– Беда! Напали! Напали!..

Его долго не могли успокоить, и он все лепетал про: «Беду» и «Нападение» и так продолжалось до тех пор, пока его не подвели к Барахиру, а бывшая рядом Вероника не положила ему свою ладошку на лоб. Тогда он сразу успокоился, и вот, что поведал:

– Нас у костра собралось сорок или пятьдесят; сидели себе мирно, мечтали; а до ближайшего костра не больше пятнадцати шагов было. Все бы хорошо, да тут словно ожил лес – устремился к нам! Там какие-то фигуры бежали, а впереди всех орк – да – такой страшный орчище, я его хорошо разглядел!.. Но я еще лики разглядел – те, что за орком бежали – они то красивые были; но наши и разобрать ничего не успели, после вчерашней то бойни, подумали, что опять нас рубить собрались, а еще, помимо клинков, и сети узрел, так что, скорее, не рубить, а вязать! Но наши то как замахнулись на них нашими то клинками… Тут в несколько мгновений все и закончилось – половину наших перебили, другую половину – скрутили и унесли, а из них только один ранен был. Я то сам чудом уцелел: повалился и лежал, как мертвый! Да – и на соседний то костер напали, и там никого не осталось…

Барахир нахмурил брови, проговорил:

– Еще этого не хватало – какие-то лесные духи…

– Нет, нет, я же долгое время провела в этом лесу, и знаю, что духи его населяющие совсем не с сияющими лицами. – объясняла Вероника. – Если бы они напали, то – это скорее была бы тьма – она бы соскользнула с древесных ветвей, она бы навалилась на вас, забрала бы к себе.

– Ежели это духи, то они могут принимать любое обличие. Впрочем – не важно – духи это, или же еще какие-то создания. Важно то, что они хотят нам зла, нам неведомо их число, а нападать они, судя по всему, умеют очень ловко. Вот что: без моего сына мы все равно не уйдем, а потому приказываю – начать входить в эти ущелья – да: мы будем исследовать их до тех пор, пока не найдем этих дикарей. Начнем же мы это делать немедленно…

Вероника начала было говорить, что надо, конечно, найти Даэна, но, в то же время, нужны попытаться вступить в переговоры с теми «прекрасными ликами» – ибо она сердцем чувствовала, что найдут они в них не врагов, но братьев. Однако, тут Барахира поддержал Дьем, и так убедительно говорил, что бывшие поблизости Цродграбы с ним соглашались.

А ущелья итак исследовались все это время, и через несколько часов, уже близко к рассвету прибежал один из следопытов, и доложил, что найдена площадка, и ничем был бы непримечательный тупик, если бы из-за одной глыбы не исходило сияние пламени (в иные ночи, когда не было разведенного Сикусом кострищи, никто и подойдя вплотную к глыбе, не увидел бы проблесков робкого костерка).

Барахир слышал про племена людоедов, а потому – сильно побледнел, тут же и воскликнул:

– А было ли слышно?

– Да, вроде бы и кричал кто-то – человек, кажется, но так уж страшно кричал… А еще эти «мохнатые» кричали, и у них одно слово только было: «Ароо!».

– Проклятье! Привести ко мне пленника!

И вот к Барахиру подвели одного из пленников, захваченного в бою: бедняга нагляделся за прошедший день на столько чудес, что теперь едва на ногах держался, а как увидел Веронику, так упал на колени, и стоял так, неотрывно глядя на нее своими, широко распахнувшимися, звериными зрачками.

– Ароо. – проговорил Барахир, и пленник тут же встрепенулся, переместил все внимание на него. – Что такое Арро?!

«Мохнатый» весь затрясся, вытянул к нему руки, и стал часто-часто повторять: «Ароо!», «Ароо!» – затем указал на свой урчащий желудок, и с этим жестом все стало ясно.

– Еда значит! – вскричал Барахир. – Ну, хорошо же!.. Ежели только!.. Ежели только хоть что с моим сыном случится!.. – но тут он так разволновался, что даже и договорить уж не мог.

В это же время, раздались еще какие-то крики; и через несколько мгновений подбежал запыхавшийся Цродграб, выдохнул:

– Напали!.. Из леса!.. Духи!..

– Проклятье! – Барахир дрожал от напряжения – ведь ничто не могло встревожить его так, как угроза над его сыновьями, или что-либо касающееся эльфийской девы, которой он позабыл уже и имя и облик. – Они все в заговоре!.. Прикрывайте наше отступление!..

– Подождите! – взмолилась Вероника. – Что – вы говорите нападают? Так ли и нападают? Быть может, мира хотят?

– Идут с колдовскими огнями! Много, очень много их!..

– Нет, подождите. – проговорила девушка. – Нельзя же так. Я же сердцем чувствую: они хотели бы мира. Я должна идти туда, я обо все договорюсь.

– Нет! – выкрикнул Барахир. – Этого еще не хватало!.. Да ты и не пройдешь туда. Вперед – в ущелья!

И, действительно, очень трудно уже было пробиться туда, где началась сражение; дело все в том, что, по приказу Барахира, вся двухсоттысячная толпа Цродграбов выбралась из под прикрытия леса, и к самым подножьям Серых гор, где их продувало ветром, однако не так велика была опасность неожиданного нападения. Так вот: вся эта двухсоттысячная толпа собралась как можно плотнее, и неуютно чувствовали себя те, кто сидел ближе к лесу. Только и разговоров было, что о дневном нападении, да что среди нападавших был орк. И вот, когда появились эти призрачные, плывущие среди деревьев, многочисленные огни – все они встрепенулись, и рады были бы отступить, да некуда было, ибо в ущелье могло пройти в ряд два «мохнатых», или же три тощих Цродграба. Они уже были наслышаны, что места эти опасные, и потому уж и не сомневались, что на них хотят напасть. И вот стали перекликаться о том, что придется лечь костями, но прикрыть отступление своих жен и детей. Цродграбы и начали сраженье: они бросились на этих «лесных духов», со своим оружием, и начали бить в исступлении, уверенные, что вершат они некое героическое деяние: а «лесные духи» вначале еще пытались заговорить с ними; однако Цродграбы ничего и не слушали – нашло на них помутнение – ведь, это же была толпа, и каждый в этой многотысячной толпе был уверен в правоте большинства.

Конечно, Цродграбов было великое множество и дрались они, как разъяренные волки; однако их противники были ловкими бойцами, они уклонялись от ударов которые казались неминуемую смерть несли, и сами наносили удары почти неуловимые для глаз, так что Цродграбы падали, едва ли успевая осознать, что их земная жизнь подошла к концу. Уже многие и многие из северного племени были убиты, среди же «лесных духов» погибло только несколько – однако, благодаря постоянному пополнению, жаждущих защитить своих отступающих братьев и сестер, все-таки удавалось удерживать этих «духов», у кромки леса, где образовался уже целый вал из тел.

* * *

Еще накануне, когда эльфийское войско, прикрывшись колдовским туманом, переходило через поля, Сильнэм, ехавший впереди, рядом с королем Тумбаром, задумался над тем, зачем он все это творит, зачем строит козни; и не лучше ли было отказаться от всего, попросту забыть обо всем, и уйти в дальние земли, где его бы никто не знал, да и жить там в уединении. И тогда он понял, что в уединении жить не сможет; с него достаточно было тех веков, которые он прожил в Темном лесу, общаясь с духами; в которых жизни и доброты было не большем, чем в промерзлом воздухе. Теперь он с ужасом вспоминал те годы, и понимал, что только в окружении живых существ, он не будет чувствовать этого гнетущего одиночества. Так же он понимал, что уже связан со всем этим действом, что, сознайся он теперь во всем, и последует наказание, а наказания бы он как раз и не принял, так как считал всех их ниже себя, считал их счастливцами, которые блаженствовали в то время, когда он страдал. Но даже и не это было главным – а главном то было то, чему он и не мог найти объяснения – это было какое-то упрямство, желание идти до конца, доказать… а кому и что доказать он даже и не знал; и вообще, от размышлений этих у него разболелась голова. Когда они ступили в Темный лес, один из эльфов выбежал вперед, раскопал снег, и, припав к обледенелой земле, проговорил:

– Теперь они совсем близко. Действительно большое войско.

– Да… – вздохнул Тумбар, и лик его потемнел от мрачных раздумий; наконец, он молвил негромко. – Пусть они убили наших гонцов, но, все равно, надо попытаться вступить с ними в переговоры. Они похитили Кэсинэю и Кэлнема, пусть вернут им свободу, а мы можем им взамен подарить что-нибудь… но война – это же ужасно – сколько то из наших погибнет, а ведь с каждой смертью из этого мира уходит целый мир – бесконечный и непознанный.

– С некоторым отрядом пойду я. – тут же вызвался Сильнэм. – Ведь, у меня орочий облик; а, ежели эти варвары идут в орочье царство, так, завидев меня, по крайней мере, не станут нападать сразу.

Тумбар нашел такие доводы разумными, и вручил под начальство Сильнэма отряд в двадцать эльфов, которые, однако, все не могли привыкнуть к его облику, и поглядывали с недоверием. Между тем, отряд этот отправился, чтобы условиться о переговоров, а шедший впереди Сильнэм продумывал, как бы эти переговоры сорвать, да чтобы было наверняка.

Они шли, шли, а он, вспоминая этот лес, уже слышал голоса – они были совсем негромкие; и, как эхо отдавались в переплетеньях черных ветвей над головою. И ему было тоскливо, и одиноко; и, вдруг, поддавшись сильному порыву, он обернулся к эльфу шедшему следом, и проговорил:

– Нам надо бы поговорить…

У того глаза сверкнули, когда увидел он одного из тех, кого с далекого-далекого детства знал, как непримиримых врагов. Все же он попытался дружелюбно улыбнуться, и, нагнавши Сильнэма, зашагал с ним рядом. А тот говорил, и чувствовал себя, как сильно пьяный в порыве откровения:

– Так уж получается, что я все время в одиночестве… Нет – даже и не знаю, как сказать; но я привык к годам, к векам одиночества, а иногда и мгновенья, когда никого рядом нет, кажутся мне ужасающими, тянущимися бесконечно долго. Вот и сейчас то же самое! Понимаете ли – в такие мгновенья, я начинаю понимать, что мог бы жить совсем по иному, что, в это же самое время, мог бы и любить, мог совсем иные чувства испытывать; и так хочется вырваться от этого непостижимого, сковавшего всю мою душу. Кажется, будто это некий черный круг; кольцо, которое все время сужается и сужается, и давит! Вот я бы вам рассказал одну тайну сокровенную – она мне так сердце жжет; но сначала вы мне про себя расскажите…

– Наречен я Мэлсаром, а родился в те времена, когда Гондолин и Дориат еще озаряли своей святостью этот мир. Я не много странствовал, но вот в нашем лесу знаю огромное множество всяческих тайн – не говорю «всех», потому что все тайны Ясного бора ведает разве что его великий дух, да еще Иллуватор, который погружен в вечный сон-думу, за пределами этого мира. А что ж рассказать про себя?.. Вот недалече, как две сотни зим тому назад потерял свою жену, была она поражена орочьей стрелой и дожидается меня теперь, в сияющем Валиноре. Я остался ей верен, а она приходит ко мне в грезах, и мои века летят так же – в одно мгновенье, как и ее, в блаженном Валиноре…

– Да?! ДА?! – взволнованным голосом проговорил Сильнэм. – А, ведь, и я любил, когда-то; только теперь… только теперь даже и имени ее не могу вспомнить; как же, как же… ведь, еще раньше, когда я в этом лесу стоял, я и песню помнил, которую она мне в прощанье пела, и имя ее повторял; но теперь – все мутится, мелькают обрывки тысяч имен, осколки фраз, взглядов, чувств; и все это вихрится, перемежается в какой-то бешеной круговерти, а впереди – впереди один мрак.

– Испытания сделали тебя таким мрачным. – промолвил эльф Мэлсар. – Но в тебе, ведь, душа эльфа; а души эльфийские ждет впереди – вечный свет.

В какое-то мгновенье, Сильнэму страстно захотелось остаться в одиночестве – перенестись в глубины леса, к терему; и, чтобы была только эта мрачная тишина, чтобы тянулась она годами. В то же мгновенье, леденящий хор, который слышался из сплетения ветвей, стал много сильнее; и, хотя жутких слов было не понять, понятно было одно – он звал Сильнэма. В какое-то мгновенье, он едва не поддался этому зову, даже и дернулся в сторону; но вот схватил Мэлсара за руку, и проговорил, дрожащим голосом:

– Но, ведь вы не бросите меня?!.. Во мне ведь столько за эти века накопилось! Столько чувств только и ждут, чтобы найти какой-то исход, чтобы быть выраженными!.. Так страшно одиночество… Ну, скажи, скажи Мэлсар – не изгоните, ведь, вы меня?!

– Нет, конечно же нет. Ведь, душа то у тебя эльфийская; а что касается облика, то наши мудрецы, что-нибудь придумают.

– А почему ж ты думаешь, что эльфийская душа?! – вдруг, с надрывом выкрикнул Сильнэм. – Знаешь, знаешь почему ты так говоришь? Потому что ты слеп! Да и не только ты – все-все слепы, все видят этот мир только так, как хочется им его видеть; каждый пытается подстроить этот мир под свою душу; и каждый видит ответы на все тоже по своему. А ты знаешь, что и наш этот нынешний разговор, и вообще все разговоры, и все действия – все они ничего не значат. Это же мир слепцов! Все мы без глаз, или близорукие – все погружены в свой мир. Да, да – быть может – это такая у нас судьба – находить здесь свой мир, чтобы уйти в него, после смерти, но… Даже и лучшие среди нас слепцы! Вот я тебе скажу: знавал я такое прекрасное создание, и звали ее Вероникой, всем она свой свет дарила, свою любовь; и сама, ведь верила, что каждого она любит… ну да, да – так оно и есть: ее душа, без нежного чувства к каждому, без сияния этого просто не может – этот свет Святой из нее в каждое мгновенье льется. И все же, несмотря на эту любовь ко всем, и она слепа так же как и ты, так же, как и я; ведь и она, при любви своей, ко всем, пребывает в своем мире! Да, да – ведь ее мир, я даже не знаю… мир каких-то бесконечных лучезарных облаков, сливающихся в единое, дарящих друг другу вечный свет, вечную нежность свою! Понимаете ли, что она все эти добрые дела творит, сияя из своего бесконечного мира, этот свет просто выплескивается из нее, вот мы и радуемся, а она смотрит на нас из своего нежного облака; и, любя нас все-таки слепа, слепа – Слепа!.. Вот и ты, Мэлсар, сейчас уже составил обо мне какое-то свое мнение, и говорил все это из своего мира, своими понятиями, не ведая ничего об истине, и ты судишь обо мне так же поверхностно, как и я о тебе. Знаешь – можно представить, что все мы некие замкнутые сферы, которые случайно, волею обстоятельств, соприкасаются друг с другом – соприкасаются самыми краями – или лучезарным сиянием, или жесткими щупальцами. Но вот представь: у тебя есть друг, с которым ты общаешься двадцать, тридцать лет; есть знакомый, с которым ты раз или два переговорил, и есть еще некто, лишь на мгновенье выросший пред тобою в битве, кого поразил ты мечом, и забыл уже через несколько мгновений – так не все ли они равны перед вечностью? Что двадцать лет, что мгновенье в пылу битвы – все это бесконечно малый миг, перед вечными годами. То есть и соприкосновение с другом, и с так называемым врагом – все это умещается в один миг; все это и есть случайное соприкосновение этих сфер, душ, разумов – называй, как хочешь. И вот мы говорим, ходим, делаем какие-то суждения, но все равно, даже при полной, казалось бы самоотдачи для иных – все равно мы в своих мирах… Я слышал, что-то про слияния душ, но не верю, не верю – и это тоже самообман.

– А Берен и Лучиэнь…

– Да – я слышал когда-то историю. И что же Берен и Лучиэнь? Да, они очень любили друг друга, они жили в полном согласии и общались без слов. Так встретились два прекрасных, жаждущих любви бесконечных мира; и не находя ответа на свои чувства в окружающем, конечно же устремились друг другу, конечно же тешили друг друга пониманием – и это, хоть и самообман, а, все-таки, хорошо – по крайней мере, они были счастливы, и жили в блаженстве; но, все-таки, никакого слияния не было. Да, впрочем, зачем я это говорю: все равно, расскажи я тебе все про себя – все равно ты останешься в своем мире, а я – в своем… Но мой мир такой одинокий, такой темный… Ему бы мрачному, полному зловещих образов, стонов – ему бы хорошо было разлечься где-нибудь под сиянием Вероники, и лежать там согреваться веками… Ну, и довольно, довольно – все равно ты понимаешь это как то по своему, совсем не так, как я…

За время этого разговора, они успели довольно-таки много пройти; ну а Сильнэм так расчувствовался, что даже слезы из его глаз выступили. Он шел, и не знал, что делать дальше: противоречивые чувства так и разрывали его изнутри – несколько раз он почти сознался во всем, но каждый раз какая-то сила удерживала его; потом он усмехнулся, а на душе его было очень больно:

– Ну, вот – мы уже почти пришли. Дай-ка тебе загадку загадаю… Нет – не стану загадывать. Рассказал бы я тебе кое-что Мэлсар – кое что очень, очень важное… Но, кто ты такой, да – кто ты такой, чтобы судить меня потом!.. А, все-таки, когда так вот хранишь это в душе – так темно!.. А давай-ка так: спой ты мне песню; иль нет – даже и песню не надо, просто в стихах что-нибудь расскажи; и вот, ежели ты мне затронешь этими стихами душу, ежели хоть одну слезинку вышибешь, так и признаюсь я тебе во всем…

– Ну, право, быть может после встречи. Идти то совсем немного осталось.

– После встречи то, быть может, и не доведется нам больше пообщаться: разойдутся то наши дороженьки в разные стороны – ты в свой мир навек уйдешь; ну а я – в свой. Нет, пока наши души еще так близко волей случая расположены, давай-ка рассказывай. Ну и я тебе потом кое-что важное сообщу…

Мэлсар вздохнул; и негромким певучим голосом извлек из своего мира:

 
– Я слышал: для эльфа милее нет моря,
Я слышал: на бреге забудется горе;
И ветер Манвэ нас с собою возьмет,
И к дальним горам навсегда отнесет.
 
 
Я слышал, я слышал – в ответ говорил:
Здесь рай мой и место; ведь здесь я прожил;
По этим лесам я с мечтою ходил,
И деву прекрасную здесь полюбил.
 
 
И что мне блеск моря, и рокот валов,
И пение мудрых, огромных китов?
И что мне край дальний, накрытый мечтой,
Ведь здесь, по тропинкам иду я с тобой.
 
 
Здесь каждое дерево, каждый изгиб,
Мне памятью, чувством, слезой говорит.
На этих полянах я в детстве играл,
Под этим вот небом о вечном мечтал.
 
 
Вот здесь вот, под этой небесной сосной,
Стояли обнявшись – обнявшись с тобой.
Тебя уже нету, тебя не вернуть;
Но памяти, чувствам – нет, нет не уснуть.
 
 
Тебя уже нету, но ты, ведь, со мной;
Я вижу твой волос в луче – золотой,
И голос твой в грезах ласкает меня,
И льется потоком живого огня;
 
 
Всегда ты со мною – куда ж мне идти?
Ведь найденный рай вновь уже не найти;
И моря далекого нежный прибой,
Поет в этих кронах, где я вновь с тобой.
 

Сильнэм был растроган, и проговорил изменившимся голосом, в котором эльфийского было больше, чем за все последнее время:

– Вот и ты подтвердил то, о чем я говорил недавно. Ведь ты живешь в своем мире; живешь воспоминаньями, живешь мечтою… Да что говорить, когда уже все сказано. Ну, вот сверкнул – так ярко сверкнул твой мир, что даже слезы из мои глаз выбил. Вот и спасибо. Ну, раз ты сверкнул чистотою, раз ясное свое чувство вздумал мне подарить; так я тебе сейчас нечто такое мрачное изолью, что ты к моему миру отвращеньем пропитаешься… Вот сейчас и скажу!.. Да знаешь ли ты что!..

Но в эти мгновенья один из шедших рядом эльфов одернул его:

– Тише, тише. Мы уже совсем близко к ним подошли, нас в любое мгновенье услышать могут…

Конечно, говорил он это из самых лучших побуждений; и, ежели они хотели приблизится незамеченными, так просто необходимо было прервать эти громкие восклицания. Однако, для Сильнэма, этот, прервавший его голос, был все равно, как удар – его аж передернуло всего. Только что он собирался сделать, как ему казалось, величайший подвиг, жертву совершить, а тут эти чувства от которых его словно пламенем вскружило, были таким образом прерваны. И тут же гнев больший, нежели когда бы то ни было, нахлынул на него. О – как же он презирал, как же ненавидел их теперь! Он был зол на себя за то, что едва-едва не открыл самого сокровенного. И он теперь ясно видел, как то, что он копил в себе годами, что было в нем самым сокровенным, что и было по большей части его сущностью, будет вынесено на их рассмотрение; как они будут говорить ничего не значащие реплики, как они, совершенно ничего не знающие, и судящие как-то по своему, с позиций своих, волей случая пришедших воззрений!

И вот он вновь усмехнулся, и весь задрожал, а в глазах его потемнело, от боли, от этих мрачных, зовущих его голосов – он тихо прошептал:

– Нет – я вам, все-таки, после расскажу. А теперь – вперед!

Он стал действовать так, как и задумал еще ранее: прежде всего – обогнул деревья и направился к костру, возле которого сидели Цродграбы, выставив пред собою клинок, и оря на орочьем языке, то, что потом хотел выдать якобы за слова о мире. Затем, когда Цродграбы вскочили, он отшатнулся, и сделал это так искусно, что шедшим позади показалось, будто в него метнули какое-то орудие. Он схватился за бок, прокричал еще что-то, подошел вплотную к Цродграбам, пошатнулся как бы еще от одного удара, и тут сам замахнулся ятаганом, рассек голову; тут же завязалась схватка, об исходе которой уже было сказано выше. Там же было сказано, что среди эльфов несколько погибли – так вот: погибли двое, и одним из них был Мэлсар…

Через некоторое время, Сильнэм и пленные Цродграбы стояли перед королем Тумбаром, а тот, внимательно к ним приглядываясь, расспрашивал их на людском языке, который выходил у него таким музыкальным, будто бы он пел:

– Так кто же вы, и откуда? Кто предводитель ваш? Куда вы направляетесь?

Цродграбы смотрели на него, как на врага, и отвечали резко, с вызовом:

– Мы из северных земель! Мы пришли сюда, чтобы владеть тем, чем должны были бы владеть, но почему то владеете вы! Но не бойтесь – мы уходим дальше; мы не собираемся здесь останавливаться – наш владыка Барахир ведет нас в великий поход на Западную землю!

Бывшие тут эльфы переглянулись, и проговорили на своем языке:

– По видимому, это какой-то не просвещенный, дикий народ. Видно, у них есть какой-то князь, волей которого овладел один из оставшихся выродков Моргота; внушил, что он может править в западной стране, пообещал, видно, много еды и питья – они то и рады верить, идут как стадо баранов; ясно, что дальше морского берега им не пройти, но по дороге, пока не найдут на войска Гил-Гэлада натворят много всяких мерзостей – того-то их истинному предводителю и надо. Если бы удалось вступить с ним в переговоры, то какими-нибудь блестящими безделушками удалось бы своротить с этого пути… Но видите, как враждебно они настроены… Так или иначе, но без переговоров все равно не обойтись: пусть они идут на бойню, на запад; но перед тем, как войдут в Серые горы, должны будут вернуть наших близких…