Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

И она все впивалась в него своими маленькими ручками, и рыдала: сзади то впивалась и рыдала Нэдия, а спереди – это девочка.

– Ты мне во снах приходила. – выговорил Альфонсо. – …Ты одна во многих образах, ты, маленькая девочка, которая говорит о прошлой счастливой жизни, о матушке, о батюшке – беззащитная, хрупкая, и я уж знаю, что у тебя ясный взгляд… Ответь, почему ты, беспомощная против жестокостей этого мира, все приходишь ко мне, да в стольких образах?.. Кто ты, маленькая?.. Ответь хоть на этот вопрос, потому что я так запутался…

– Спасите меня!

Но тут на Альфонсо налетел стремительный и гудящий грязевой вал, перевернул, закружил его в стремительной круговерти, некая сила выдернула девочку – тьма наступила.

* * *

Очнулся Альфонсо, от звуков совсем ему неожиданных, давно уже не слышанных: пели птицы. Не просто две-три одинокие птахи, был целых хор птичьих голосов – такое превеликое множество, которое можно услышать разве что в апреле и в мае, в дни пробуждения. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит, придавленный какой-то тяжестью, видит мрак, и еще отдельные, ясно-лазурные крапинки, в этом мраке рассеянные. Попробовал пошевелиться, застонал от боли, но так и остался на месте, так как уж очень большой казалась давившая на грудь тяжесть. Тут, среди голосов птиц, он услышал и эльфийское пение:

 
– Печален лес осенний,
Мы слезы скорби льем;
Зимой не слышно пений,
Льдом скован водоем.
 
 
Но – та печаль простая:
Всему ведь свой черед,
И будет хаос, если, обгоняя,
Весна за летом снова вдруг придет.
 
 
Печаль разлуки, голоса фонтанов,
И шелест плавный, пенье лебедей,
И шепот тихий увядающих тюльпанов,
И зов далеких, сказочных морей.
 

Альфонсо, завороженный слушал, а, между тем, его лица коснулись эльфийские легкие пальцы, и оказалось, что лицо его было присыпано землей, теперь эльф стряхнул ее, и вместо отдельных крапинок открылось сияющее ясным, теплым светом небо и такое-то оно было гладкое, что казалось отполированным.

А над головою Альфонсо распустила крону березу. Девственно-белый, нежный ствол, теплое, исходящее от него свеченье, наконец заливающиеся где-то поблизости соловьи; вдруг нахлынувшее пение птиц – все это казалось настолько неожиданным, настолько чарующим, что Альфонсо заговорил:

– Скажите, что все это не бред?

– Это на самом деле. – участливо улыбнувшись, отвечал эльф.

– Тогда… Зима, значит, умерла?! Вернее – это я умер, и возродился… Наверное, в Валиноре; ведь, правильно же я угадал? Да, ведь – да?

– Нет – ты остался в Среднеземье. Но… ты спрашиваешь, будто не самим тобою это было совершено. Ведь, мы же все видели, и сам Гил-Гэлад направил нас искать великого чародея Альфонсо. Я рад, что такая честь выпала мне.

– Ах, вот что… Конечно! Тот красный свет, потом – теплые потоки стаявшего снега, потом…

Тут Альфонсо осекся, дернулся, и оказалось, что его грудь обвивает корень этой березы – обвивает крепко, в землю вдавливает; только с помощью эльфа удалось ему высвободиться, и тогда он пристально стал оглядываться по сторонам. Небо лазурное, весеннее: оно не везде было таким теплым; а только на протяжности нескольким верст было наполнено этими лучистыми поцелуями, дальше же – заметно тускнело, там начинался обычный февральский мир, там виднелись снежные увалы, но эти несколько, облагороженных теплом верст, все расцвели, все вознеслись травами, цветами, деревьями – причем этих деревьев и не было прежде – за одну только ночь поднялись они: рощицы разных светлых деревьев, подобно хороводам, поднимались со всех сторон; а на больших солнечных полянах, среди порхающих пышнокрылых бабочек, стояли отряды войска Гил-Гэлада – стояли в боевых порядках, словно нападения ожидая.

А Альфонсо все оглядывался, и так ему хотелось увидеть, что ему даже показалось, что действительно видит: вот бежит, смеется средь цветов… но нет – то был лишь призрак, девочки нигде не было видно. Тогда он обратился с вопросом к этому эльфу, но и эльф ответил только, что никакой девочки не находили, иначе это было бы уже всем известно.

– Подождите, подождите… – взволнованно проговорил Альфонсо. – Она не могла быть унесена куда-то далеко. Она же, кажется, до самого последнего мгновенья за меня держалась. Здесь она должна быть! Здесь!..

И вот он склонился, принялся раскапывать очень рыхлую, теплую землю возле корней – делал это все быстрее, а на душе уж вновь боль росла, и ничего уже не значило ни пение птиц, ни все прочее. Вот увидел он какую-то материю – дернул раз, дернул сильнее, и вот уж понял, что – это Нэдия, которую также придавил корень; вместе с эльфом они стали ее высвобождать и тут обнаружили, что корень разодрал одежду, а в том месте где касался ее груди – осталась темно-синяя полоса.

Еще сильнее боль перехватила Альфонсо, выкрикнул он:

– Теперь уже четыре дня осталось! Шесть дней на месте протоптался… Ну так да – ведь, ничего и не стоят мои клятвы!.. А что ж с тобой корень то сделал?! Что ж он – из тебя кровь высосать хотел?.. Так и есть – это же колдовское, хищное древо… А девочка то!..

Нэдия закашлялась, и из скрывающих ее материй прорезался такой жуткий скрежещущий звук, какой только какая-нибудь ведьма могла издавать, но не обращал на это внимания Альфонсо: продолжал он разгребать землю, а сам то рыдал, и темно в его глазах было, так как понимал он уже, что не найдет девочку в живых, и уж шептал:

– Прости ты меня – это ж все от меня происходит. Если бы не я, так и не было бы этих страданий. Давно бы уже должен был жизни себя лишить, да вот все не могу – смелости не хватает… Но кем бы ты ни была; ответь – почему сердце дрогнуло, будто в тебе моя судьба?

Он разрыл землю не менее чем на полметра, и уж в плотном сцеплении уходящих прямо в почву корней, наткнулся на разорванную одежку, а еще – на иссушенные кости, которые рассыпались в прах, как только он до них дотронулся; тем не менее – он сразу понял, что это все, что осталось от тела девочки. Тогда он вырвался из ямы, и, обхватив березовый ствол, плотно прижался к нему, зашептал:

– Должно же быть какое-то объяснение. Ты, ведь, что-то знаешь… теперь то, Там, что-то знаешь, и можешь мне поведать… Ты вот скажи, что мне дальше делать, а я все исполню… Клянусь!

И тут он обнаружил, что тонкие, подобные волосам, темные прогалины на стволе, стали складываться между собою, и вот появилось некое подобие лика, едва заметно шевельнулись губы, а в слетевшем из кроны напеве, явственно расслышал он такие слова:

 
– О, годы, зловещие годы,
Вы ветром холодным обуяли земли мои,
Шумите, несете невзгоды,
И листьев увядших рои.
 
 
О, брат, тебя этот поток подхватил,
Во хладе и в пламени вверх закружил,
И скоры ты станешь частицей огня,
В душе искру света веками храня.
 
 
О, плача удел – ты почти уж сгорел,
Ты почти стал рабом чьих-то крыльев,
Ты почти стал безвольную пылью,
И близко уж жизни предел —
Во мрак ты со страстью своей прилетел.
 
 
О, вырвись из вихря и в гавань лети:
Тебя, твоих братьев там ждут корабли!
 

– Да, исполню! – с готовностью выкрикнул Альфонсо. – …А не захотят сами – так силой заставлю – свяжу, на веревку поволоку. Сейчас же, сейчас же…

Он принялся лихорадочно озираться, и тут увидел Нэдию, которая стояла уж на ногах, и в этих пеленах потемневших от земли, была подобно ожившей мумии.

– А ни к какой я гавани не поеду! – с надрывом вскричал Альфонсо. – …И что я там забыл, и какое я где-то смогу найти спасенье?! Четыре дня!.. Нэдия, скажи, что чувствуешь ты сейчас?! Хоть немного то прежней Нэдии в тебе осталось?

Она захрипела таким голосом, что зарыдал бы любой ребенок; а у взрослого, услышь он такое, в ночную пору, в лесу – могло бы и сердце остановиться:

– Это тело – оно как камень, но дряблый камень – не мое это тело; и мысли то мутится начинают… Будто бы и чужие, злые какие-то мысли, время от времени, ко мне приходят…

– Угрюм! – выкрикнул Альфонсо, а черный конь уже был поблизости – с тяжелым топотом подлетел, и замер, словно каменное изваянье.

Тогда Альфонсо схватил Нэдию за руку – она же впилась в его, и, казалось, что там не пальцы, а какие-то каменные отростки; до хруста сжали они его кисть, а он уже взметнулся, вместе с нею в седло, и рокотал:

– Ну, неси же нас, Угрюм! Неси на восток… нет, подожди – не зря же я все это войско всполошил. К войску – немедленно!

Через несколько мгновений, он оказался впереди главной колонны: при его приближении многие воины обнажили клинки, а вперед, на белоснежном богатырском коне вылетел могучий Гил-Гэлад; и в одно мгновенье казалось, что эти два богатыря схлестнуться в схватке, и будет она таковой, что земля растрескается, изойдет лавой.

– Войско пойдет за мной! – выкрикнул Альфонсо.

– Хорошо – ты можешь ехать впереди войска, но по намеченной дороге…

– Я буду вести туда, куда ведет меня сердце, и я выведу вас к победе!

– Куда же оно ведет тебя, Альфонсо-кудесник?

– На восток, а большего и не спрашивайте – большего и сам пока не ведаю. Ах, знаю: сейчас выйдет один, Вэлломиром зовется! Скажет про свое Величие! Нет – я вашим предводителем буду! Или не достаточно еще показал я свое могущество?..

– На такие вещи не способны и величайшие из наших магов. – спокойно отвечал Гил-Гэлад, а взглядом добавлял: «А ты, без посторонней помощи – тем более».

– Тогда я говорю – не теряем не минуты больше – выходим немедленно.

Все же, как не хотел того Альфонсо: войско выступило не мгновенно, а спустя еще пол, мучительных для него часа. За все это время, никак не проявил себя ни Рэрос ни братья его. Адмирал, рассказывал Вэлласу о Нуменоре, плакал, и так расчувствовался, что и ослаб. Вэллиат прохаживался стремительно поблизости, напряженно хмурил лоб, так как вновь сомневался: получил он дар вечной жизни, или же – нет.

Что касается Вэлломира, то он пребывал неподалеку от Альфонсо: он таился в ветвях одного из деревьев – вцепился в одну из ветвей, и скрежетал зубами, едва себя сдерживал, чтобы тут же не бросится, силой не доказать свои права. Он, все-таки, приговаривал:

– Нет, нет – ты не должен. Это не достойно истинного правителя. Такое ничтожество, как Альфонсо найдет свою погибель и без тебя. И как они могут верить всем этим виденьям: можно подумать, что это он устроил! Можно подумать, что Альфонсо действительно великий, а не тот вечно замкнутый псих ходивший по улицам нашей крепостишки! Он же ничего не умеет, и только волей не знаю даже кого, было угодно, чтобы под его крики распахнулось этой кровью небо. Но он же ничто: сила вскоре оставит его, и тогда уж Я, истинно великий, втопчу его в пыль…

И все же, хоть он и уверил себя, что все устроиться так, что он (как и должно быть, конечно!), вскоре встанет во главе войска – не мог успокоиться, и все клокотал от гнева, и все порывался на Альфонсо броситься. Для него эти полчаса стали едва ли не более мучительными, нежели для самого Альфонсо.

В течении этого получаса, среди этого нового зеленого оформления были закопаны в могилы останки всех погибших (а еще около двух сотен погибло в грязевых потоках), не говорили длинных, печальных речей; не пели никаких песен – напряженность их не покидала, и даже соловьиные трели не радовали эльфов. Все они понимали, что – это не к месту, что – это колдовское, и за это заплачено жизнями.

Что касается Альфонсо, то все только понимали, что с ним связано что-то очень важное, что над ним какое-то проклятье; и вот командирами, во главе с Гил-Гэладом, было принято решение не перечить ему, где это возможно; а так же, для вида, в некоторых случаях, и командование войском передавать.

Когда войска двинулись на восток, небо над этим местом, потеряло свою теплоту, тут же повеял холодный зимний ветер, и птицы, и бабочки, тревожно заметались из стороны в сторону – однако, им некуда было деться. Уходившие эльфы, с тоскою глядели на них, стали звать, и спасли бы – на груди своей согрели; но нежных птиц этих какая-то сила несла прочь от спасения: они неслись навстречу леденящим потоком, сталкивались с ними, из последних сил бились, падали мертвыми – та же участь постигала и бабочек и жучков.

Это место, недавно такое ясное и радостное, веяло теперь жутью смерти: хотелось поскорее эти места оставить, они шли все быстрее, однако, вынуждены были увидеть всю картину, так как, чем быстрее шли, тем быстрее все увядало: на глазах темнели, сыпали листья, прямо в воздухе рассыпались в прах, также темнели, с хрустом рассыпались в пыль, под копытами, травы и цветы. Мертвенную, сухую пыль подхватывал холодный ветер, кружил воющими вихрями… Дольше иные держались обнаженные деревья, они стонали, скрипели от боли, затем с таким хрустом, будто это кости дробились, стали переламываться падать к земле ветви – целые рощи, потеряв всякую опору, падали, рассыпались в прах, и вскоре, на протяжности нескольких верст осталась одна лишь потемневшая, безжизненная почва иссеченная шрамами-бороздами. Зимний ветер выл неустанно, отыгрывался за часы тепла – неслась поземка, а небо стало блекло-белесым, – там, в вышине, казалось летела, вихрилась, стремительная снежная конница.

Мрачные, угрюмые лица… Хоть и некто и не говорил, все понимали – поход начался скверно; выходит, что у мрака великие силы. Даже и лик Гил-Гэлада был мрачным – он смотрел на Альфонсо и Нэдию, которые темными исполинами возвышались на Угрюме

* * *

Армия Гил-Гэлада и Нуменорская армия двигались к Эригиону, к стенам которого за несколько недель до этого подступила огромная орочья армия во главе с Барлогом, и, после неудачного штурма (при котором погибло и несколько сот эльфов) – исчезли без всякого следа, будто в воздухе растаяли – эта армия, не меньшая пятисот тысяч не могла укрыться в какой-либо пещере, не могла пребывать и где-то поблизости, так как ради еды только было бы опустошено многое… и тем не менее, все чувствовали, что грозная эта сила рядом, что готовится к новому нападению; день и ночь и сами эльфы, и их слуги – птицы и звери обыскивали окрестности, и не находили никаких следов.

Именно потому, от правителя Эригиона Ц. птицей было отправлено Гил-Гэладу такое письмо: «Те грозные времена, о которых еще несколькими годами раньше было нам извещено милостью Валаров теперь наступили. Вспомни, друг, тот цветущий, окруженный падубами тракт, который тянулся от наших ворот, до распахнутых объятий Казад-Дума: вспомни тех путников, которые порою и в одиночестве, в совершенном спокойствии совершали эти счастливые путешествия. Теперь все там замерло, настороженное. Все в выжидании некоего трагического действа. Сердца мои братьев, да и мое сердце болью сжимается – ведь, мудрость прожитых лет подарила нам и дар предчувствия. Чувствуем: свет жизни уходит из нашего королевства; мы глядим на стены, и, хоть и сияют они по прежнему, хоть и птицы распевают в наших садах – на всем видим налет смерти; сейчас пишу, а в глазах слезы – мое королевство, мой милый Эригион – теперь он подобен листу в осеннем лесу, еще живому, еще цветущему на ветви, но уже дрожащему от порывов ветра, но уже обреченному быть сорванным…»

Это было начало этого пространного и слезливого послания; следом следовало подробное описание штурма, с перечнем имен всех погибших эльфов. Описания тщетных поисков пропавшей армии и прочим. Заканчивалось же так:

 
– Не задержать судьбы велений:
Как Гондолин, как Дориат —
Увянут звуки наших пений,
И все ж зову тебя, мой брат.
 
 
И все же, вместе суждено нам,
Принять судьбы своей удар,
Сказать: «Прощай!» – родимым долам,
Принять для всех единый дар…
 

* * *

У Ц. была дочь, эльфийская принцесса, прекрасная дева Лэина. Много женихов добивалось ее руки, но ко всем их мольбам оставалась она непреклонна, так как больше всего ценила свободу, любила собирать цветы, любила всходить на стены, и, любуясь рассветами и закатами петь старые, или же сочинять новые песни. Раньше она всходила на стены ежедневно и никто ей слова не говорил – в последние же дни подобные путешествия дочери не мало тревожили государя, он просил ее остаться во дворце или гулять по прилегающим паркам, однако, такой уж был у Лэнии характер, что она от запретов только больше стремилась к тем, ограждающим их от огромного мира стенам – отец посылал с нею охранников, но девушка только смеялась над ними, и каждый раз убегала.

Она всходила на стены, но не одна: на плече ее неизменно сидела маленькая пушистая белочка Бела, которая жила в ближайшей дубовой роще, и была подругой Лэнии еще со времен детства. Обычно Лэния приносила своей любимице горсть орешков, и та весело ими щелкала, издавала плавные, ласковые звуки, выражающие довольство.

В то утро, Бела была не весела, и даже нежные слова девушки, и даже пение ее не могли развеселить белку. Лэния взошла по ступеням на белоснежную стену, ограждающую Эригион, встала возле зубцов, повернувшись лицом к востоку – туда, где над величественными склонами, над снежными шапками Серых гор, раздувала свой пламень заря.

– Да, ты права – не доброе сегодняшний свет предвещает. – промолвила тогда Лэния. – Заря… она как всегда величественная; как всегда в чем-то отличная от тысяч зорь раньше сиявших, но… такой свет, будто – это кровь; да, да – милая моя Бела – будто кровь по небу разливается. Не зря тревожится за судьбы нашего королевства батюшка, но все напасти пройдут… все будет хорошо, не так ли, милая… В воздухе чувствуется приближение весны, через несколько дней она грянет, по полям окрестным разольется, и это прекрасно, хоть в нашем то Эрегионе все время весна – чувствуешь себя, будто птица в клетке теплом согретой, а вокруг то клетки вьюга воет – тоскливо у той птицы на сердце… А сегодня – так у меня на сердце, что так и рвется на свободу целая песнь, да большая, да с болью и со счастьем, ты слушай, слушай…

Здесь приведу эту песнь, так как она послужила развитию многих и многих трагичным событий, коими, к сожалению, итак изобилует наша хроника:

 
– То было в дни печальные
Разлук и расставаний,
И холмы – холмы дальние,
Наполнились дымами сожженных уж мечтаний
 
 
Заря огней, пожарищ,
И треск огня вдали,
И мертвый твой товарищ,
Лежит в крови, в пыли.
 
 
И юноша, и девушка,
Обнявшись там стоят,
Шумит в дыму там ветошка,
Слова – слова прощания стремительно летят.
 
 
«О, милый, – в бой уходишь,
Как орки там летят!
Ты жизнь мою уводишь —
Мне крики эти дальние о смерти говорят!»
 
 
«О, не печалься, милая:
Ведь ты в себе уносишь,
В себе, цветок, родимая,
Его ведь ты не бросишь.
 
 
Не знаю: мальчик, девочка,
Но, все же – часть меня,
И как со древа веточка,
Расти цветок тот будет, тебя, любовь, любя.
 
 
А я уйду на плаху,
Уйду на смертный бой,
И память – сердцу птаху,
Возьму туда с собой.
 
 
И в грохоте сраженья,
Я буду помнить: Ты,
С рыдающим моленьем,
Уж сядешь на прекрасные, волшебные цветы.
 
 
Прощай!.. Хотя… ты в сердце,
Навек – всегда со мной,
Стоишь в хрустальной дверце,
В тревожном этом небе, над скорбной головой…»
 

Возможно, Лэния пропела бы еще много строк, но не суждено было: к совершенной для нее неожиданности, откуда-то снизу раздался оглушительно громкий, зовущий голос:

– Сойди! Сойди!! Сойди!!!.. – кричащий надрывался из всех, и все повторял это: «Сойди!» – хотя голос его уже сорвался, и он довольно сильно хрипел.

Лэния взглянула вниз, и увидела, что под стенами, на прилегающему к ним цветочному полю стоят две фигурки – и одна из них машет руками. Лэния сразу понял, что это люди, а людей то в Эрегионе не так часто видели. Каким-то образом, и на таком расстоянии вопящий разглядел, что Лэния смотрит на него, и тогда бросился прямо под стены – попытался карабкаться по их гладкой поверхности, и, конечно же – ничего ему не удалось. Он метался там, и все хрипел: «Сойди! Сойди!!..». Лэнии стало не по себе, ибо никогда еще не доводилось ей встречаться с чем-то таким надрывным. И она обернулась к Беле, провела по ней, напрягшейся, плотно ей в плечо вцепившейся ладонью, молвила:

– Ну, ничего, ничего – все будет хорошо…

И не замечала дева, что с юго-восточной стороны стремительно приближалась некая темная тень, затем – она услышала звук подобный хлопанью крыльев, резко обернулась, вскрикнула… так ничего и не успела разглядеть девушка: тень эта уже налетела, повалила ее с ног… Она тут же вскочила на ноги, и увидела, что Бела ее кружится в воздухе, в некоем подобие темных, стремительных крыльев; затем – полетела вниз.

– Нет! Нет! Нет! – с болью выкрикнула девушка. – Уж лучше бы меня сбросил!..

Она даже и не посмела вниз взглянуть, боялась увидеть там мертвую свою подругу. А, ведь, Бела действительно была ее лучшей подругой, и многие, воспоминанья детства были связаны с нею – для Лэнии потерять ее было все одно что потерять сестру любимую; и вот она, вся в слезах, бросилась вниз по лестнице. Теперь она не думала об опасности – главенствующим было чувство боли, и встань пред нею сам Барлог, она бы не испугалась, сцепилась бы с ним, лишь бы только узнать, про сестричку свою.

И вот лестница осталась позади: она побежала вдоль стены, но не к воротам (до которых было с полверсты), не за подмогой, а к одному из потайных ходов. Этот ход начинался в маленьком овражке, на дне которого вел неспешную, задумчивую беседу ручеек, и дальше – проходя через толщи земли, пробираясь под стеною, он высокими ступенями уходил вверх, и упирался в камень, который отодвигался ежели только было произнесено определенное слово. И вот слов было произнесено, камень плавно откинулся, а она уже бежала среди трав, и не видела вовсе этих трав, но только сестричку свою повсюду высматривала – вот она прыгнула к ней, целая и невредимая, быстро запищала что-то на ухо.

Лэния настолько отдалась своему счастью, что не сразу и заметила, что кто-то стоит перед ней на коленях. Когда же заметила, то сразу поняла, что – это тот самый, который звал ее со стен, и сорвал голос – поняв это, она испугалась, да и было от чего: человек этот стоял, опустив голову, и при каждом громком вздохе его, вздымались плечи, вообще же он дрожал от напряжения, и слышались его сдавленные рыданья – ей страшно было от того, что ясным своим сердцем она сразу поняла, что человек этот с душевным надрывом, больной – и она ожидала каких-то опасных выходок, что и произошло.

– Я узнал тебя! – вскрикнул больной, но все еще не поднимая головы. – Как только на стене показалась! Меня ж к тебе сам рок привел! Теперь-то мы все вместе – дочь наша златовласая; ты, матушка… и я… Признала ли меня?! Что ж не отвечаешь?!.. Взгляни в лицо мое!

И тут он резко вскинул голову, и под свет солнца выставилось неприятное, плоское лицо Маэглина, который теперь побледнел больше обычного, который тяжело, прерывисто дышал; глаза которого блистали нездоровым, тусклым свеченьем – он вглядывался в лик Лэнии с мукой, ему было больно в эту красоту смотреть, и хотелось даже отвернуться, однако – он перебарывал себя, он неотрывно продолжал вглядываться, и выкрикивал:

– …Ты же вспоминала меня! У нас было две встречи: первая в той крепости, в той тюрьме ничтожной, где я гнил! Помнишь ли, прекрасная, как явилась туда на колеснице, какие чудеса показывала; а потом… потом была наша вторая встреча, о-ох – помню я горестную повесть твою – ведь ты тогда во мраке была, всех родных лишилась – или были они, но в каком-то колдовском облаке. Тогда мучительным наше расставанье было; тогда ты сказала, что никогда нам вновь не встретится. Но вот, выходит, все эти годы, где-то в сердце своем, надеялся я на новую встречу – вот и дождался! Теперь я вижу: ясен твой лик, и, ведь, это проведенью было угодно так, чтобы произошла эта новая встреча – именно теперь, когда мы все вместе, сейчас я тебя с дочерью нашей познакомлю; я знаю – ты ее сразу полюбишь, потому что и нельзя ее не полюбить: Аргонией ее зовут!

Конечно, подобная речь только убедила убежденье Лэнии, что перед ней безумец, и она, в растерянности, не подумав к каким последствиям может привести подобное признание молвила:

– Вы ошибаетесь – нам никогда раньше не доводилось встречаться: я дочь правителя Эрегиона, только несколько раз выходила за эти стены, но в сопровождении свиты, а с людьми мне и вовсе не доводилось встречаться. Если вы поймали Белу, так моя вам благодарность, но… вы извините: теперь я бежать должна, так как отец мой, должно быть, очень волнуется.

– Не уходи! – вскрикнул Маэглин.

– И не уйдет! – подтвердила Аргония, которая все слышала, и теперь набросилась на Лэнию сзади.

У воительницы в кармане нашлась тонкая, но очень прочная веревка, которой она ловко перевязала эльфийской принцессе руки, толкнула на землю – перевязала и ноги; затем – оторвала значительный кусок от ее платья. И сделавши кляп, заткнула ей рот.

– Что же ты делаешь, доченька… – пробормотал Маэглин, разгоряченный взгляд которого лихорадочно метался с Лэнии на Аргонию, и обратно.

– Довольно этих безумств. – в раздраженье проговорила воительница. – Хочешь получить прощенье моего отца…

– Да!.. И твое прощенье!.. Но ты развяжи ЕЕ. Как ты могла связать ЕЕ?..

– Будет тебе и мое прощенье, будет тебе и награда, только я повелеваю: немедленно взвали ее на плечи; тащи за мною, скорее-скорее. Нас в любое мгновенье со стен могут заметить. – и она с тревогой взглянула на стены, которые, какой-то злой волею оставались все это время пустынными.

Однако, Аргония позабыла про Белу, которая спряталась в траве, и теперь внимательно за ними следила.

– Да, быть может, надо и тащить! – выкрикивал Маэглин, следуя за воительницей. – Ведь и здесь же эти стены проклятые; ведь и здесь значит безумье! Что ж: значит к новой жизни прорываться станем… – по щекам его катились слезы. – Как она запела, так сразу и признал, а еще раньше почувствовал, что Она, где-то здесь рядом!

– Помолчи, или и твой рот придется заткнуть кляпом!

– Что же ты, доченька?!.. Почему я замолчать должен, а-а… понимаю, конечно! Нас же всякие злодеи услышать могут, остановить, в безумье прежние возвратить…

– Я приказываю тебе замолчать! – вскрикнула Аргония, и так на него взглянула, будто теперь броситься собиралась, в глотку вцепиться.

Маэглин не осмелился ее ослушаться, и, хоть стоило ему этого не малого труда, все-таки замолчал – он нес на руках Лэнию, которая впала в забытье, он вглядывался в ее черты, и уверил себя, что – это действительно была Она. Он начинал что-то бессвязно бормотать, на бледном лице его выступала испарина – и он сам не мог поверить, что вот держит на руках ту, о которой грезил все эти годы – он сам едва в обморок не падал, и, конечно, не понимал, куда ведет его Аргония.

А воительница вела его не на север, а на юг, в сторону ворот. Там пышной стеною виделись падубы, который тянулись до самых отрогов Синих гор. Она понимала, что за ними вскоре будет погоня, и не удастся уйти со столь важной добычей на одних ногах – она намеривалась завладеть конем, так как слышала, что между Эрегионом и Казад-думом оживленное движенье; не могла она знать, что теперь тракт совсем не такой оживленный, и, ежели и двигались по нему, то лишь вооруженными отрядами.

Тем не менее, через несколько минут, так никем и не замеченные со стен, подошли они к самому тракту, и спрятались за могучим стволом падуба, который рос одним из ближайших к стене. Потянулись безмолвные, напряженные минуты ожиданья. Аргония даже губу от волнения прикусила, и приговаривала в полголоса:

– В любое мгновенье, могут заметить ее исчезновенье. Такой важной пташке не дадут так просто выпорхнуть – все это дрянное королевство будет поставлено на ноги… Быстрее же – хоть кто-то.

Словно в ответ на ее просьбу, начали отворятся врата – эти массивные створки отодвигались так плавно и бесшумно, что, казалось – это ночное виденье, что – это дева открывает свои нежные уста. Но вот из ворот вырвались трое всадников – то были хорошо вооруженные эльфы на легких стремительных скакунах, они пролетели бы мимо, исчезли вдали в несколько мгновений, но Аргония, быстро шепнув Маэглину, чтобы он оставался на месте и готов был к нападению – сама метнулась на дорогу перед ними, выкрикнула:

– Помогите несчастной – разбилась она.

И вот эльфы уже нависают над нею – один смотрит на нее, иные двое пристально по сторонам оглядываются.

– Здесь, неподалеку, с одной из ваших, кажется – с самой принцессой несчастье случилось. Она со стены упала… ногу повредила, расшиблась, но жива, помощь ей ваша нужна, скорее…

– Что, Лэния? – эльфы нахмурились, и теперь все смотрели на Аргонию. – Да – мы знаем, что она, вопреки воле отца любила гулять по стенам, и в это тревожное время. Но, чтобы она так вот просто взяла и свалилась… Сама она со стен пасть не могла, здесь колдовство какое-то…

– Да – было какое-то колдовство – я видела: темная тень пред нею мелькнула; но какая разница – колдовство или же нет: теперь главное ее спасти. Она здесь, поблизости – вон за тем падубом лежит.

– Ладно. – принял решение один эльф, иному указал. – Ты скачи в крепость, скорее оповести всех кого следует, ну а мы вдвоем…

И вот один помчался к воротам, и Аргония отметила, что теперь у нее осталось лишь несколько мгновений, так как сейчас обо всем узнают стражники, бросятся к этому месту, тогда она подхватила двоих коней под узды, и что было сил поволокла к падубу, при этом приговаривала:

– Что ж вы все медлите?!.. Скорее – она же умирает…

Эльфы были насторожены, готовились к нападению; однако, когда они обогнули ствол падуба и увидели Лэнию, над которой склонилась массивная фигура Маэглина (а они его в первое мгновенье приняли за орка): они позабыли про всякую осторожность – соскочили со своих коней, и тут то на них налетела сзади Аргония. Они еще ожидали нападения Маэглина, но эту златовласую девушку совсем не брали в расчет.

То, что она совершила в следующие несколько мгновений, было, конечно, и жестоко, и чудовищно; и я, пишу про это с содроганием. Она, девушка, и совершила такое… нет, нет – мне мучительно сложно в это поверить. И, все-таки, надо помнить, какое воспитание получила она, сколько лет видела пред собою всякие зверства.

И вот, вспоминая о целях своего государства, она перехватила и резким движеньем переломила шею одному эльфу, тут же выхватила у него клинок, и поразила в сердце другого, успевшего развернуться, но так и не успевшего понять, что произошло. При этом, она ее удерживала узду одного коня – второго же ей пришлось выпустить, и он, испуганный запахом крови, отпрыгнул в сторону, остановился там, но не более чем на несколько мгновений; затем – к воротам рванулся.

– Да что же это… да что же это… – бормотал в растерянности Маэглин, который теперь сильную слабость чувствовал. – Как же так, что ты наделала…

– Не бормочи. Скорее – помоги мне. – раздраженно проговорила Аргония.

Впрочем, воительница и без помощи, схватила Лэнию, перекинула ее через седло, сама же дернула удила. Маэглин все еще смотрел на поверженных эльфов, но вот перевел ошалелые глаза на нее, протянул к ней руки, выкрикнул: