Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 114 страниц)

* * *

Робин падал. Он несся навстречу лавовой реки, а вокруг стремительно отлетали назад стены. И он все еще верил в то, что сейчас он прекратит падать, что сейчас потки жаркого воздуха подхватят его, устремят вверх. А жаркий воздух, который бил его в лицо, действительно уплотнялся, от лавы поднимались пары, и обжигали лицо. И только, когда ему оставалось секунд десять, он понял, что, все-таки, попадет в лаву. Однако, в это краткое мгновение, он еще верил, что, все-таки, вырвется – да, прямо из лавы, и станет карабкаться по стенам; и он продолжал верить, что будет жить, и любить – он не мог представить, как это – умереть.

От одного берега огненной реки до другого было не менее тридцати метров, а он падал как раз в середину; уже видел надувающиеся ярким светом пузыри, языки пламени, которые взмывали, когда эти пузыри лопались. Река двигалась медленно, словно густой кисель. И он со связанными руками, всерьез собирался сразу устремиться «из жара», к берегу…

И тут откуда то сбоку метнулась стремительная тень – он сразу понял, что это сеть. И сеть эта, поймавши его тело, выгнулась вместе с ним еще на несколько метров, опасно затрещала… Он едва не достиг лавы – в какое-то мгновенье можно было протянуть руку и дотронуться до нее. Дохнуло совершенно непереносимым убивающим жаром; он даже закричал, так как почувствовал, что в следующее мгновенье попросту вспыхнет. Однако, сеть уже оттянула его назад; он еще подлетел в воздух, и, когда в следующий раз повалился на нее; то сеть, увлекая его за собой, отдернулась в сторону.

Перед лицом Робина беспорядочно замелькала огненная круговерть, а попросту он покатился по полу. Наконец, остановился; голова его так кружилась, что он не мог разглядеть, окружающего; однако, поскорее попытался подняться на ноги, отблагодарить своих спасителей. Чьи-то руки подхватили его за локти; повели куда-то – он не противился, все пытался разглядеть, что его окружает, и все не мог – какие-то темные контуры кружились вместе с головою, вытягивались, исчезали.

Наконец чьи-то ловкие тонкие пальцы стали высвобождать его руки от пут; и, когда эти пальцы случайно прикоснулись к его ладони, то он почувствовал, как легкий, приятный холод пробежал по ней, отдался по руки, и сердца коснулось, и сердце сжалось. Те же мягкий руки усадили его на сидение такое мягкое и удобное, что Робин, привыкший ко всяким неудобствам и предположить не мог, что сиденья могут быть такими вот удобными.

Вот к губам его прикоснулась чаша, и он отпил несколько глотков – почувствовал, будто эти легкие, прохладные пальцы растеклись по его желудку, по жилам, ласкают его – он блаженно вздохнул, но тут же опомнился; встряхнул головою. Наконец, он смог разглядеть, что над ним склонилась. Он подумал, что это Вероника! Да – это была девушка, а он, никогда девушек не видевший (кроме тех, кто трудился в рудниках, и потерявший уж женский облик) – а это была именно девушка. Довольно привлекательная, с тонким лисичьем листиком; со внимательными, проникновенными глазами. И вот он протянул к ней руку, и благоговейно, как до чего-то сокровенного, как до святыни, дотронулся до ее лба, затем, провел по глазам, по щекам… коснулся кончиками пальцев ее губ, и почувствовав, как охватывает его от этого прикосновенья блаженная дрожь, прошептал:

– Вероника…

Девушка участливо ему улыбнулась, плавно поднялась, повернулась, стала уходить; он же потянулся за ней, но был слишком слаб – обожжен, тело ломило от ударов; и он повалился со своего мягкого сиденья, на пол, устланный ковром. Он едва ли не плакал – он не мог понять, как это ОНА, которой он так долго ждал, вдруг взяла и теперь уходит. И он горько плакал, и страстно шептал ей вослед:

– Ты, прекрасная, как лучший из моих снов! Знаешь ли ты, что раз в жизни у каждого бывает такой вот лучший сон; и он видит в нем мир – прекраснейший мир, какой только может быть!.. Тот мир в котором душа его счастлива, где он любит и любим, где он Творец!.. Но вот он просыпается, и он плачет – плачет все горше и горше; ибо видит, что окружающий его мир совсем не так хорош, что он даже отвратителен против того мира! И он видит, как тот мир постепенно растворяется в этом мире, и он знает, что никогда уже не вспомнит его, в той красе, в какой еще помнит; и с каждым мгновеньем все блекнут, все блекнут его воспоминанья! И он знает, что только смерти вновь увидит тот совершенство! Но вот я увидел тебя, прекраснейшее, что может быть – ты и есть тот бесконечный мир – и ты уходишь! Да что ж ты! Я ж тебя так долго ждал! Да что ж это?!..

И вот, чрез некоторое время его вновь подхватили руки, вновь усадили на прежнее удобное сиденье; он с надеждой взглянул, и… нет это была не та девушка, но женщина лет сорока-сорока пяти. Она внимательно вглядывалась в каждую черточку Робина, а, когда он заговорил – то внимательно слушала – все изучала, изучала его. А ему было приятно любоваться ею, как приятно бывает долго проведшему в заключении, среди уродливых однообразных стен, вдруг увидеть прекрасный пейзаж; и, словно теплый, легкий ветерок, вдыхал он ее негромкий, плавный, похожий на пригретый солнцем лист, голос.

Она расспрашивала у него, кто он; расспрашивала о жизни, о родных; попросила, чтобы он подробно рассказал все-все, что знает о том мире, который был над горами. Он, как мог – сбивчиво, прерывисто рассказал, и речь его была полна восторженными словами; закончил он свой рассказ совсем скомкано, и, вдруг, разорвался – весь вытянулся к ней, и с трепетом вглядываясь в ее лик, спрашивал:

– Но вы мне про себя-то расскажите. Вот та первая… Я то подумал, что она Вероника. Вот смотрите-смотрите!..

И тут он достал из потайного кармашка подаренный Вероникой платок; совсем забывшись принялся рассказывать про нее, и, описавши черты лица, понял, что та девушка, все-таки, была не Вероникой. И тогда он заплакал, упал пред этой женщиной на колени, и трепетно просил:

– Ну, расскажите же, расскажите же про себя.

Несколько минут продолжалось молчание: помещение, в котором они находились, было наполнено светом факелов; было тепло, едва ли не жарко, по стенам висели вышитые полотна; стояли, точно живые статуи, изображающие то диковинных зверей, то прекрасных дев; и все это, и, весь воздух был наполнен каким-то теплым биением. А за ликом этой внимательно его изучающей женщины Робин увидел похожий на огромное красное око выход, за которым вздымались языки пламени. Он и не знал, сколько так прошло времени – ему было хорошо, спокойно рядом; он и позабыл о своей постоянной спешке и страстности: но хотелось созерцать, и стоять так вот, в покое.

А женщина протянула к нему руки, усадила обратно, на это покрытое темными мехами сиденье, а сама же поднялась; и ставши чуть в стороне, вглядываясь в «огненное око», начала рассказывать, и голос ее был столь же глубоким, как и та бездна, в которой они находились:

– Время от времени они падают к нам с того моста, который ты должен был видеть. Некоторых из них мы улавливаем, но не всех, так что здесь тебе повезло, мы, ведь, даже и не знали, что ты не один из них… А началось все давно. Так давно, что все прошедшее кажется мне теперь лишь мгновеньем. Мы даже не знаем, откуда появились, но помним наше пробужденье: мы открыли глаза, и было нас двенадцать девушек. Мы висели, прикованные к каменному утесу, и даже не могли друг друга видеть, только голоса слышали. И открылась пред нами та земля, которую ты должен был видеть. Ведь, там ничего не изменилась, да? Все так же ползут в камни, и в пыли толпы; все так же высится над ними, жжет своим пронзительным взором тьма? Да – эти два огненных, кровавых ока, которые в самую душу смотрят – они, ведь, совсем с тех пор не изменились?.. Этот взгляд приковывал – и так трудно было от него оторваться. А он оставался неизменным, он… нет невозможно этот взгляд описать. Он, хоть и пылал, а, все-таки, оставался ледяным; неизменным. Потом уже, путем измышлений, догадались, что мы есть для него лишь ничтожный, совершенно незначимый миг. Он наблюдает за этими волнующимися массами, как кто-то наблюдает за движеньем муравьев, вокруг большого муравейника. Знаешь ли ты, кто такие муравьи?

– Да, да мне Фалк рассказывал!

– Так вот: наблюдатель скользит по муравьям взглядом; и какое ему дело до того, какую там щепку тащит один из муравьев, о чем шепчется своими усиками с иными? Муравьев многие и многие тысячи, даже миллионы; но, если в лесу, они движутся по каким-то своим законам, и наблюдатель ими не управляет; то – эти муравьи есть плод его мыслей; и мысли эти невидимыми облаками сгущаются в воздухе – поколениями они строят что-то, затем поколениями разрушают; и поколения уходит безвестно, ничто не остается от их существования; и кто же вспомнит теперь о чем так напряженно думал один из этих муравьев, веков пять назад? Куда ушли маленькие, составляющие всю его сущность помыслы? Ведь, стали прахом, как и тела… Так же уйдет в небытие, и никем никогда не вспомнится, все то, чем живут нынешние толпы. И они, называющие его громко, и с большой буквы – они даже и не подозревают, что и они, и мы, и ты – лишь бесконечно малое мгновенье в его сне. Они, сидящие у его трона, говорящие от его имени, порой рассуждающие о нем; полагающие, что ему есть дело, до всего с ними происходящего. Думаешь, он смотрел в твою душу? Думаешь, ты был интересен ему?.. Ты, пылинка, случайно промелькнувшая, среди этих, что-то из камня вытачивающих и стирающих – все, чем ты живешь, все о чем волнуешься – столь ничтожно для него, что он и не заметит. Ты в пылу говорил о любви, о восстании; но и любовь и восстание – все промелькнет, как и многие, многие века до того… Ведь, и раньше были восстания; и до тебя любили юные сердца, и не менее сильно, и не менее трагично, нежели ты – но все проходит, все рассыпается в прах, и только он сидит прежний, погруженный в свои думы. Вы можете устраивать сражения у его стоп, можете говорить какие угодно пламенные речи, сколь угодно сильные чувства испытывать; можете перевернуть своим восстанием весь его муравейник, а он, спокойно будет взирать на вашу суету. Пройдет еще мгновенье его сна, и от всех ваших чувств, от любви вашей – лишь прах останется; а он все так же будет сидеть и взирать на суетящихся под стопами его муравьев – ибо вновь появятся они, расплодятся; сам воздух, наполненный его думами родит его. Теперь ты знаешь про сидящего на троне столько же, сколько и мы; ну а я расскажу, то сталось с двенадцатью муравьями, появившихся, по думе ли его, по угоде ли чьей-то прикованными к скале. Они висели там без воды, без пищи, но не чувствовали ни жажды, ни голода – а вот души их устали, от постоянного созерцания этих жутких камней, и этих очей пылающих. Не знаю, что сталось бы с нами дальше, но случилось так, что ту скалу на которой висели мы стали подрубать снизу, как дерево. Уж не знаю, сколько их там трудилось, но скала рухнула, и, должно быть, многих передавила, но нам повезло: мы остались в живых, и цепи были разбиты. Уж не знаю, что тому причиной – но, кажется, что не простая случайность. Помню, сначала мы бежали, искали выхода, истомились; шли, отдыхали, вновь шли; а кончилось все тем, что мы дошли до выхода, там нас едва не поймали орки – и мы бежали, уж не ведая куда, и не ведая, как в таком мире можно жить. И тогда раскрылась пред нами в камнях трещина, достаточно широкая, чтобы протиснуться. Там была тьма, мы сделали несколько шагов; и тут провалились, долго падали, думали, что разобьемся, но под нами открылась пещера поросшая мхом, который светился зеленым светом; толщина этого мха несколько метров, что было достаточно для смягчения падения. Этим мхом мы и питаемся, и большего нам не нужно. Живем в этих пещерах; из мха же изготавливаем нити, шьем… Пещеры тянуться очень далеко, и в дальних их частях водятся звери, жуткие на вид, несъедобные, но с прекрасной шерстью – сейчас на шкуре одного из них ты и сидишь. Как бабочек улавливаем мы тех, кто падает с моста; их очень сложно перевоспитать, почти невозможно, но – «почти» не «совсем» – даже и в этих почерневших, прожженных, привыкших маленько думать есть некая искорка; знаете, как под грязной посудой – от нее трудно все отмыть, но отмоешь и засияет прежняя краса.

– Странно – то же самое, про искорку то, нам и Фалко говорил! Ну – дальше то рассказывайте! Ах – знали бы, как вас слушать интересно!

– Те первые двенадцать давно уж семьи от тех павших завели. Вот напиток мховый тебе дочь моя поднесла. Да что про жизнь рассказывать: вот останешься, сам все увидишь.

– С вами останусь?! – Робин так и подскочил, но пошатнулся от слабости, и повалился на прежнее место. – Да вы правда ли думаете, что я с вами останусь?!.. Ну уж нет – я конечно счастлив был, что вас увидел, но подумайте – как же я могу здесь остаться, когда у меня сердце любовью горит, когда знаю, что любимая ждет меня! Да ничто здесь меня не удержит!

– Но мы же никогда отсюда не выходили.

– Как так?!

– Да упавши раз, только в этих пещерах и живем. Была бы дорога наверх, мы бы ее заделали; ну, а раз нету – мы и рады.

– Та как же вы упали сюда.

– Так, ведь, говорила – по шахте, что над пещерой, где мох растет. Так там стены совсем отвесные – захочешь не выберешься. Так что…

– Нет, нет, нет. – махнул рукой Робин, и, все-таки, кое-как поднялся; покачиваясь, отошел к стене, и, ухватившись за какое-то полотно быстро-быстро заговорил. – Все не то вы говорите! Вы то, может, и прекрасные люди; но понимаете ли – мне теперь никак нельзя здесь оставаться! Ну, понимаете ли – любовь там меня ждет…

– Так какая такая любовь, ты же ее даже и не видел ни разу, что ж понапрасну печалишься? Почему ты думаешь, что моя дочь хуже. А ты ей приглянулся. Да – говорю тебе открыто, чего уж тут скрывать, что уж тут есть в этом чувстве плохого; оно – это чувство единственное и надо открытым все-время держать. Вот останешься ты, жить вы с нею будете, детей заведете; ну а потом, как время пройдет – сбросим ваши тела в лаву.

– Так уж лучше бы сразу в лаву упал, и не надо меня было ловить! Ну вы подумайте, подумайте – как толщи камня могут мой дух удержать?!..

Женщина повернулась к нему, и спокойно молвила:

– Что ж; а я, с первого взгляда решила, что ты более разумный. Что ж, и жить теперь не хочешь? Ну, мы ж тебя не в рабство поймали; не в кандалах же оставлять тебя здесь. Никто тебя не держит – вон выход – там прыгнешь, за секунду от тела ничего не останется, и станет твой дух свободным! Ну – этого ли ты хочешь?..

* * *

Оставив Робина в тягостном раздумье, с болящим сердцем, и с пылающим оком, перенесемся на твердую версту вверх, сквозь каменную толщу, и еще версты на две в сторону погруженного в свои думы исполина. Под его ногами, в зале, кажущейся ему не более чем ничтожным пяточком, происходили некие действия – трагичные для тех, кто в них участвовал и совершенно ничтожные, на того, чьи огненные очи буравили актеров.

А дело все было в том, что вернулась «горилла» – вернулась обоженная, и без Робина. Она глухо заурчала и распласталась перед возвышением, на котором сидел на обломке трона, громко пыхтел, выпуская из себя пар, покрывшийся гнилостными пятнами «помидор». Как только появилась «горилла», Рэнис задергался, пытаясь высвободиться от того орудия пытки, к которому был прикован; заорал радостно и зло:

– А что не догнала? Не догнала?! Ах-ха-ха! Так-то! Ничего вы не можете; только кости ломать! Ну, давайте, а я смеяться буду; потому что помню, что мой брат на свободе!

«Помидор» начал что-то пыхтеть; «горилла» дрожала, и даже не смела поднять голову; а «помидор» расходился все больше и больше – он размахивал своими маленькими ручками и ножками; широко-широко раскрывал огромный рот; и от него валил пар, глаза выпучились на полметра – он старался, надрывался, но ни одного слова было не разобрать. А кончилось его речь тем, что он сильно дернулся, трон его покачнулся, и он начал падать. Тут «горилла», в нетерпении выслужиться стремительно бросилась, чтобы поймать его, но от рвения своего перестаралась – прыгнула слишком сильно, и, в результате, крепко-накрепко сцепившись, покатились по полу.

Рэнис громко расхохотался, закричал:

– Шуты! Шуты! Жалкие шуты!

Но, через минуту, красный, пыхтящий «помидор» был посажен на место; и говорил теперь вполне отчетливо:

– Шуты?! Шуты, говорите?! Посмотрим как запоете, через минуту!

И «помидор» поднял свои тоненькие ручки, издал гулкий, протяжный звук; на который незамедлительно пришел ответ: со скрипом заработали какие-то механизмы и прикованные подумали, что вот сейчас уже начнут терзать их всяческие шипы да лезвия. Нет – пока еще не начались мучения. Механизмы заработали в тех маленьких, квадратных домиках, которые, точно чирьи набухали на поверхности поля. Видно, там работали подъемники; оттуда вырвались слепяще-белые отсветы; и вот, в одну и тут же секунду, ржавая дверь в каждом из этих домиков распахнулась, и, в результате, произошел столь оглушительный скрип, что погруженный в размышления Ринэм, вздрогнул, вскинул голову; и огляделся так удивленно, будто впервые увидел это место.

И он заговорил громким, стремительным голосом:

– Я готов рассказать вам все. Показать вам соучастников, выдать все планы; но мы должны быть освобождены, и отведены вверх на рудники!

При этих слов Рэнис весь побагровел – на него даже смотреть было страшно, казалось, что жаркая кровь сейчас разорвет его изнутри. И он зашипел голосом столь яростным, что внимание всех было приковано к нему – наверное, отродясь среди этих стен не вспыхивали чувства столь сильные:

– Предатель! Вот тебе!

И тут Рэнис плюнул в лицо Ринэма – казалось, в свое отражение плюнул, ибо Ринэм тоже побагровел; едва заметная судорога пробежала по его лицу, но вот он успокоился и, в одной мгновенье, побледнел больше нежели прежде; он заговорил, и голос его подрагивал от рвущейся ярости:

– Я тебе не забуду этого, никогда…

И значительно тише заговорил он, склонив голову к Фалко:

– Нечего строить из себя героев, я не для мучений, а для счастья боролся. Пускай ведут нас, в шахты – там должны уже были поднять восстание. Быть может, нас и убьют; но, по крайней мере, мучений удастся избежать.

И вновь он говорил громко, обращаясь к «помидору»:

– Мы приклоняемся перед вашей силой; и все покажем, как только будем…

«Помидор» нетерпеливо махнул ручкой:

– Довольно! Некуда вас не повезут! Рассказывайте все здесь, и немедленно!

– Ну, да – мы можем рассказать, как все замышлялось, однако, не можем показать соучастников. Ведь – они там.

– Называй клетки в которых они сидели.

– В том то и дело, что все клетки далекие от нашей, и я не помню. Вот если бы…

– Сейчас все вспомнишь. Приступайте!

А из ржавых дверей выходили «огарки», но эти отличались от иных своих сородичей ростом, были раза в два меньше и раза в два шире в плечах; передвигались рывками и, при каждом шаге, из них вырывалась угольная пыль; у них были блеклые красноватые зрачки, и не понятно, куда они смотрят. Так же у них были очень длинные, сильные руки – на каждой по десяти пальцев; а вот ноги были совсем тонкими, и передвигались они рывками, с мучительными стонами – будто и их тела были подвергнуты пытке.

Палачей было очень много – на каждого из трех прикованных приходилось их не менее, чем по две дюжины – однако, каждому из них нашлось дело: кто колесики выкручивал, кто рычажки нажимал, кто пружины сжимал, кто шипы поправлял, кто лезвия продвигал. И они еще переговаривались между собой сухими, деловыми голосами: «Заело в шестом блоке… Давно смазать надо было… Подержи-ка пружину, пока я шип закреплю… Посильнее-посильнее оттяни…». И так продолжалось минут десять – и все это время они слаженно работали. Механизмы, действительно, были очень сложными; и тот, кто их конструировал, провел много месяцев напряженно, искренно изобретая, напрягая свой разум – и потом, должно быть, очень гордился своими детищами, и считал, что не зря пожил; испытывал и восторг, и умиление… Быть может, его и хвалили, и он знал, что все это искренне, и умер потом довольный, чувствующий себя героем…

Приготовления заняли много времени, и «помидор» начал нервничать, ругаться:

– Сколько ж ждать, а?!.. Они мне за все должны ответить! За унижение меня, божественного, посланника самого ЕГО! – и он махнул ручкою назад, где клубилась тьма, где тревожно и неизменно набухали кровавые вспышки. – Ах, да! Пусть еще расскажут, где их братец! Он восстание может поднять! Не порядок, не порядок будет!..

Муки должны были начаться менее чем через минуту, и еще через полчаса пленники должны были потерять уже и облик свой, и разум, – но этому не суждено было совершиться, по крайней мере, в тот раз. А дело было в том, что в проход, между каменными зубьями, вбежало и пало на колени несколько орков. Они подползли к подножью трона и, не поднимая голов, в ужасе выкрикнули:

– Простите, не казните нас – мы вам еще преступников привели!

– Что?! – тут глаза «помидора» вытаращились на них. – Еще кто такие?!.. Пускай ждут, ждут! Кто их рассудил ко мне присылать?! Почему так много, в один день?!

Орки совсем перепугались, и им потребовалось некоторое время, чтобы совладать с собою – решиться высказать то, что должны они были сказать «помидору»:

– Как и всегда! Верховный наш господин решает! Это к нему жалоба поступила; и он, зная вашу мудрость, к вам велел… Это с тем делом, которое вы теперь разбираете, связанно.

– А, с этими мерзавцами упрямыми; ну ведите же их, ведите! Сразу надо было сказать, болваны вы этакие!..

И вот, в залу, стали входить – сначала ввели Хозяина: точнее он шел сам, а перед ним быстро трусил гонец, со злобным лицом; всю дорогу он льстил перед Хозяином, а теперь, увидевши «помидора» рассудил, что он и есть самый сильный, и стал льстить ему, на Хозяина же бросал взгляды полные ненависти и холодного презрения. Хозяин держал на своих темных дланях тело Вероника: весь путь от орочьей башни, до этого места (а то заняло несколько часов) – все это время девушка была мертва…

Вслед за Хозяином, были введены Мьер и Эллиор – этих уже заковали в цепи; на каждого приходилось по четыре орка, и орки поглядывали на них со страхом – и это несмотря на то что они уже были истомлены настолько, что едва на ногах держались. Вслед за ними, втащили Хэма и Сикуса, и эти были измучены настолько, что время от времени впадали в забытье, но тут же, от ударов, приходили в себя.

Но вот Хэм вскинул голову, и увидел Фалко – после двадцати лет разлуки, он сразу его узнал! Хоббит вскрикнул; громким голосом, в котором столько чувств взвилось, что все, кроме Хозяина, повернулись к нему – закричал хоббит:

– Ф-А-Л-К-О!!! Милый ты мой, Фалко!!! Фалко, друг! Да что ж они тебя привязали; ничего они еще тебе не сделали?!.. Фалко, Фалко – это я Хэм!..

Конечно, Фалко, сразу узнал своего друга – ведь он вспоминал его так же часто; знал все про него от Ячука. И тогда на глаза хоббита выступили слезы, по щекам его катились, и он шептал только: «Друг… все-таки пришел…» – и дальше он уже ничего не мог вымолвить, но только смотрел, плакал.

Ну а Хэм, в одно мгновенье позабывший про свою слабость, забывший про орков, который его сдерживали – да про все, все позабывший: он из всех сил рванулся – и такая небывалая сила была в этом рывке, что державшие его четверо орки, повалились; и, точно слабосильные якоря, потащились за ним, по каменной поверхности. Руки Хэма тоже были скованы, и ему было очень тяжело поднять их, но он, все-таки, поднял; на бегу, протягивал их к своему другу, и по щекам его все катились, катились слезы; он все звал его по имени; но орки уже собрались, к ним на помощь пришло еще шестеро, и уже вдесятером они смогли повалить Хэма; принялись бить его лапами, и тогда Фалко – обычно спокойный, погруженный в себя Фалко, гневно вскричал; сал рваться из цепей, и его голос было не узнать, он, плача, кричал:

– Да что ж вы делаете?! Да уж лучше меня! Хэм, Хэм…

Но остановил все не «помидор», а Хозяин. Он леденящим, властным голосом повелел:

– Прекратите эту возню! Тихо!

И все замолчали – все в ожидании смотрели на него, и даже «помидор» позабыл, что он здесь начальник, и с испугом глядел на него. Избитого, окровавленного Хэма поставили на ноги; и так, поддерживая, оставили на месте, так как не знали, что дальше делать. А Хозяин говорил:

– Я должен проверить кровь каждого из рабов, в рудниках. Почему мне не дали, почему повели сюда?

Тут посланник подскочил к «помидору» и, укрывшись за его спиною, завопил оттуда:

– Вы обвиняетесь в связи с эльфами! Доставлен вместе с соучастниками! Подлежит допросу!

Хозяин, как бы и вовсе его не слышал, он продолжал своим властным, сильным голосом:

– Да будет испробован кровь каждых из присутствующих здесь рабов!

И он, не выпуская Вероники, подошел к подготовленным орудиям пытки; там зашептал какое-то заклятье, и вот в воздухе появилось мягкое, полупрозрачное ложе, на нее он уложил девушку, а сам протянул длань к Фалко, надрезал его палец, и совершил с кровью тоже, что и в орочьей башне – опять пошел черный дым; и тогда он надрезал палец Ринэма, который висел следующим – на этот раз соединенные капельки зазолотились таким нежным светом, будто только и были друг для друга предназначены – и тогда он повернулся к оркам, и повелел:

– Отковать этого!

– Эй-эй, подождите, что вы собираетесь со мною делать?! – вскричал тут Ринэм; и не получивши ответа, продолжал. – А-а-а – понимаю: у этой девицы кто-то кровь высосал, а я теперь своею должен пожертвовать! Всю кровь возьмете, до смерти, да?!.. Нет – я протестую! Не мое это дело, понимаете!.. – в это время орки начали его отковывать. – Не я этой кровью должен был жертвовать, а братец мой! Он, ведь, в эту девицу был влюблен, ему для нее и жизни своей не жалко, а вот я ее совсем не знаю, и жертвовать не собираюсь!..

Рэнис все это время, с безграничным презрением смотрел на него; все пытался что-то сказать, да было в нем столько кипучей ненависти, что попросту ничего не выходило; наконец, он выдохнул только одно слово:

– Трус!

Ринэм, видно, ожидал это, он тихо бросил ему:

– И это я запомню, братец!.. – и уже громче кричал. – Эй, все слышите – я не хочу жертвовать своей жизнью, ради той которой совсем не знаю! Конечно, Робин пожертвовал бы не раздумывая, но у него всегда вместо мозгов были одни чувства! Так, быть может ты, мой гневный братец пожертвуешь? А то что ж – на меня орешь, а сам, сам – то готов к такой жертве? У тебя кровь то такая же, как у меня!

Рэнис еще мгновенье назад, и не думал жертвовать; но слова брата сильно задели его, и он стал выкрикивать:

– Да, да! Берите меня! Видите – мой брат трус! Его трусливая кровь не сойдет! Берите же мою кровь для ее жизни, ради Робина жертвую – ради его счастья!

Хозяин шагнул к Рэнису, надрезал палец… вышло тоже золотистое свечение, как и при смешении с кровью Ринэма. Он подал знак оркам, и те, в страхе, повиновались, даже и позабыв, что Ринэм остался почти полностью освобожденный – чрез некоторое время, они отковали его; да и замерли так, крепко держа за руки и за ноги; Хозяин надвинулся, протянул к нему длань; и в одно мгновенье понял Рэнис, что впереди лишь тьма; тогда выкрикнул он:

– Прощайте, батюшка! Передайте все Робину! Прощайте…

Он хотел еще что-то добавить, но тут длань дотронулась до его лба – он побледнел, закрыл глаза, и уже не двигался.

– Сын мой, сын мой! – в муке застонал Фалко – и видно было, какая страшная боль терзала хоббита.

Хозяин уложил Рэниса на ложе, рядом с Вероникой, положил их руки так, что рука Вероники покоилась на груди Рэниса, а рука юноши на ее груди – руки же соприкасались у локтей – как раз там, где проходили вены. Затем он тучею навис над ними, и принялся читать какое-то заклятье.

И Эллиор и Мьер, внимательно вглядывались в лики прикованных – они забыли о своих бедах, и вот созерцали теперь тех, которым пожертвовали столько лет своей жизни. Хэм же все смотрел на Фалко, все порывался броситься к нему, но каждый раз орки сдерживали его, однако бить, после окрика Хозяина, больше не осмеливались.

И тогда Хэм заговорил:

– Друг, друг – а помнишь ли Холмищи?! Да что ж я спрашиваю – разве же мог ты забыть! Это, ведь, самое дорогое, что есть у нас, самое святое!.. Друг, друг – а знаешь ли, чем я все эти годы жил?! Ведь, надеялся я, что все вернется! Да – что вдвоем… то есть, все вместе, выйдем на берег Андуина-великого, да увидим Холмищи такими же святыми, какими были они раньше. Ведь, там же остались хоббиты; а, раз хоббиты – так отстроили все, и все возродили все!.. А как вели меня, как я всякие ужасы то видел – даже и отчаялся; но вот ТЫ, Друг ты мой, и силы вернулись; и верю, что все будет именно так как мечтал! Ох, Фалко, Фалко – сколько ж мы не виделись; о скольком поговорить надо – так целый год говорил бы да говорил с тобою! И, знаешь, я то думал сегодня мрачный день, а на самом деле – прекрасный день! Я же тебя увидел!..

Пока Хэм говорил все это, Хозяин закончил читать свое заклятье и таким голосом, что ему никто не посмел возразить, велел:

– Теперь тихо. Успеете еще наговориться…

Хэм с Фалко, чувствуя важность момента, замолчали; зато взорвался «помидор». Дело в том, что все это время посланник, который верил в его силы, и жаждя вывести из этого какую-то выгоду для себя, все подговаривал «помидора», чтобы он показал свою власть, и шептал что-то наподобие: «Как же Вы позволяете этому ничтожеству командовать здесь, пред Вами! Велите его заковать; велите поломать его, чтобы он ползал здесь, пред вашим троном… Вот слышите, слышите – он же от вашего имени командует!.. Да растопчите же вы этого червяка черного – посмотрите сколько у вас рабов… а потом меня не забудьте, за такой совет наградить!»

И вот, слушая его, и, видя, что происходит, «помидор» все гуще наливался красным цветом; все сильнее становилось исходящее из него гуденье и пар; от гнева он стал раздуваться, а советник все подначивал его: «Смотрите, смотрите – насколько он обнаглел, а стоит вам только сказать слово…»

Наконец, настало такое мгновенье, в которое «помидор» мог бы либо лопнуть, либо выпустить из себя весь пар – и этот пар, с пронзительным визгом, вырвался из его глотки:

– ВЗЯЯЯТЬ!!!!! ЕГОО!!!!!

Даже зубцы стен вздрогнули, даже по земле пробежала судорога, и раскрылась узкая, но длинная трещина. И все, кроме Хозяина, обернулись на этот вопль – Хозяин же вновь навис над двоими черную тучей, и стоял недвижимый, погруженный в свои думы.

– ВЗЯТЬ!!! ВЗЯТЬ!!! ВЗЯТЬ!!! – брызгая пеной, не унимался, надрывался «помидор».