Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Между тем, и именно благодаря Ринэму оборона у этого входа была сломлена. Все бывшие там защитники, от первого же его прыжка, попадали на пол, а дальше так и вновь уже не успели построиться, так как на них налетели волки. Сотни клыков в исступлении рвали десятки тел – волки настолько обезумели, что позабыли, где у жертв шея, а потому рвали их тела в беспорядке, и жуткие вопли этих несчастных оглушили все развалины. Бившиеся у главного входа сыны Троуна, все черные от крови, окруженные завалами из тел, выкрикнули усталыми голосами, чтобы перекрывали коридор, однако, за общим грохотом, воплем, визгом их никто не услышал.

Первым во внутренний коридор выбежал Ринэм, и там он смял еще нескольких воинов – волки жадно завывая поспешали за ним – вот разветвление, вот еще, еще – во все стороны устремлялись отводы клыкасто-серой реки, но Ринэм несся, сбивая отдельных защитников по главному коридору – так вырвался он во внутренний дворик, где под навесом из полу обвалившихся колонн были сложены раненные – их защитники бросились на волков, но при этом еще закричали, и на эти то крики выбежало еще несколько людских отрядов – закипела яростная схватка – постепенно побегали все новые людские отряды, но и волков становилось все больше – через несколько минут этот, веками дремавший в призрачном своем, снежном сне дворик обратился в сущую преисподнюю…

На этом дворике находился и Робин. Он отнес сюда Мцэю, и уложив чуть в стороне от остальных раненных, взял ее руку, и целуя ее губами, а то и лоб, и побелевшие губы целуя, все шептал ей слова любви, он все не мог поверить, что она, мертва – Нет – просто не могла такая несправедливость свершиться.

Конечно, он шептал ей свои стихи: все новые и новые строки, и чаще всего в тех строках звучали слова «любовь», или же «жизнь». С каждым мгновеньем, все возрастала страсть его, и вот он уже рыдал исступленно, вот уже наполнял строки свои поэтические таким жаром, что все бывшие поблизости раненные уже не стали, но поглощенные этим жгучим голосом отдавали ему все свое внимание. В таком напряжении прошло несколько минут, и приближался Робин к тому состоянию, которое уже случалось с ним и прежде, и которое заканчивалось забытьем (но у человека не столь сильного, закончилось бы и смертью). Жаркие слезы падали на ее холодный лик, и он истово верил, что эти слезы вернут ее к жизни – он верил, что своими любовными заклятьями он оживит ее, и несмотря на то, что его уж всего лихорадка пробивала, он корил себя, что, раз она еще не открыла очей так, значит, он недостаточно искренно все проговаривает. Значит он слаб… И он, называя себя мерзавцем, точно надрывы кровавые выплескивал из себя строчки:

 
– …Мы, может, забудем лица,
Быть может, забудем слова,
И временем ржавая спица,
Взойдет на главе седина.
 
 
Забудем, как звали родимых,
Забудем прогулки, мечты,
Но чувств сердцу нашему милых,
Не выгнать в предел пустоты.
 
 
И облаком светлым воспрянет,
Любовь детства нашей земли,
И светлую руку протянет,
Мы там, о любовь, короли!..
 

Как раз, когда Робин выговаривал это стихотворение, показалось ему, будто Мцэя пошевелилась – на самом то деле, она была столь же недвижима и холодна, но ему так хотелось, чтобы она пошевелилась, что он уверил себя – дрогнула у нее око, и вот он припал к этому оку, и принялся целовать его; и все еще пытался выговаривать стихи, но чувства рождались гораздо быстрее, чем можно было не то, что проговорить их языком, а даже в разуме в слова облегчить, и он вместе стихов издавал какие-то хрипловатые, отрывистые звуки – так яркое небесное светило, не умещая в себе избыток раскаленного пламени, выбрасывает его исполинскими изжигающими потоки – и они клубясь и переплетаясь, величавые разлетаются в холод космоса – так и от Робина исходил жар, и расходился на многие метры, а дотронуться до него было столь же боязно, как и до раскаленной до красна сковороды.

Это было совсем незадолго до того, как ворвались волки; и теперь уж внимание всех, присутствующих на дворе, было обращено именно к нему. Им казалось, что этот какой-то огненный дух пробрался к ним из недр земли, и вот вершит теперь свое, непостижимое для человеческого разума заклятье.

В это время, пылающий, чувствующий с какой болью рвется из груди, готовое разорваться сердце, Робин, услышал голос, который словно холодный острый клинок прорезался через бурлящие в душе его чувства. Вот что вещал ему этот голос:

– Хочешь ли ты, чтобы она была жива?.. Тогда вырви сердце у ее убийцы! Да, да – у того волка, который разбил ее грудь, и ее сердце! Ради нее ты должен это сделать! На его сердце ее кровь, выжми же эту кровь на ее лицо! И возлюбленная, сестра твоя оживет!!!

Как-то сразу Робин понял, что, ежели исполнит он это, так, действительно, оживет его Мцэя, и первым его порывом было исполнить. Но вот он схватился за раскалывающуюся свою голову, и захрипел растрескавшимися от жара губами:

– Прочь нечистый! Ты, кто бы ты ни был – ты дух тьмы! То не волк – то брат мой! Неужели ты думаешь, что я вырву сердце у собственного брата?!.. Нет, нет – никогда! Нет!

– Посмотрим! – стремительно скрежетнул голосок, и, словно клинок из кровоточащей раны, вылетел из сознания его.

Тогда то и появились на дворе волки, и самым первым – неистовый Ринэм. Он сразу же переломал кости нескольким бросившимся на него защитникам, и в следующем прыжке должен был налететь как раз на Робина, но тут между ними стал выбежавший из бокового коридора отряд…

Как уже и было сказано, в несколько минут дворик обратился в сущую преисподнюю. Если бойня происходила у главного входа, то здесь она развивалась на гораздо большем пространстве, и не на одной линии обороны, но практически повсюду. Здесь воины не успевали выстраиваться в боевые порядки – они, выбегающие из всяких коридоров и проломов, сразу же попадали в самую гущу сражения, и тут один бил волка, а другой волк уже сзади перегрызал ему шею, когда как того волка раздрабливал яростным ударом подбежавший, на того набрасывались сразу два серых, а откуда-то сбоку уже валился какой-то истекающий кровью, вопящий ком. Одновременно вздымались десятки клинков, одновременно вопили десятки, а то и сотни глоток – и столько боли, во всех этих воплях было, что жажда была – заткнуть уже – только бы не слышать – весь воздух словно раскаленными копьями пронизывался болью; поднялась темноватая жаркая дымка, от кровяных испарений, за ней не стало видно звезд, а полный лик Луны, так ясно сиявший до этого прямо над дворик, потемнел, словно из многочисленных ран на ее поверхности выступили Кровь.

Робин склонил лицо на Мцэей, и почитал, что ушли они от всех них, что никто не сможет к ним притронуться – почитал так, до тех пор, пока один из серых, прорвавшись к нему не сцепил свои клыки у него на плече. И плечо было бы раздроблено, если бы иной воин, весь покрытый рваными раны, воющий от боли и ярости, падая, не перерубил этого волка надвое, и морда его откинулась вверх, оставив в судорожно сжавшихся челюстях клок мяса, но оставив кость Робина целой.

Но юноша уже очнулся, и он понял, что стихами не огородиться от клыков, огляделся подхватил из лужи крови один из клинков, и мощным, стремительным ударом, отбил прыгнувшего на него волка. От Мцэи он так и не отходил – и отбил еще нескольких бросившихся на него волков. После пережитых чувств, голова его кружилась, ноги слабели, и сил для все новых ударов, придавало понимание, кого он защищает, и что теперь только от его воли зависит ЕЕ жизнь. И вновь ворвался в его сознание голос: «Ежели хочешь, чтобы она ожила, вырви сердце у ее убийцы!»

Все это время, приметивший Робина Ринэм, рвал в другой части этой маленькой преисподней. В своем опьяненном сознании, он, все-таки, сознавал, что это его брат, и готов он был рвать кого угодно, но только не его. Когда ворвался в Робина клинок-голос, некая сила овладела и Ринэма – он, впрочем, и не осознавал, что находится во власти этой самой силы. Он не видел ничего кроме все новых и новых тел, которые надо разрывать, из которых надо поглотить первый фонтан, а затем, в ненасытной этой жаждя, распаляясь все больше и больше, броситься к следующим. А сила устремила его через двор, прямо к Робину, и вот он уже рядом.

Ничего не видел Ринэм – кровь заливала глаза его, а потому, не брата, но только очередное, полное жаркой крови тело увидел он пред собою, и прыгнул. Робин сразу понял, что этого удара ему не вынести, так же он понимал, что и бежать ему нельзя – ведь за ним была Мцэя. Все же он отдернулся чуть в сторону, и вложив в этот толчок все силы, на лету перехватил лапу Ринэму, и вывихнув свою руку, все таки повалил его на пол. (В разорванное плечо словно кто-то раскаленный гвоздь вонзил!).

Робин оказался сверху, волк-Ринэм под ним; вот распахнулась, дохнула кровью пасть, и Робин понял, что – это конец, что ему не совладеть с этой силищей, что сейчас вот клыки эти вопьются в него – но получилось так, что на морду Ринэма повалились два сплетенных в борьбе, израненных, умирающих в ярости тела, и… и вот, перед Робиным открылась волчья шея – стоило только нанести удар.

Словно раскаленные клещи сжали его мозг; властный голос повелел: «Ну, же – нанеси удар – у тебя всего несколько мгновений! Быстрее же! Мцэя будет спасена!»

И Робин занес руку, вот промелькнул в воздухе клинок. Но, в последнее мгновенье, он, все-таки, изменил направление, и удар пришелся на залитый кровью пол. Жжение в голове разорвалось пылающей, мучительной сферой: «Что же ты?! Любовь свою предал?! Ну – нанеси удар! Скорее! За Сестру, за Любимую! Отомсти убийце! Воскреси ее!..»

– Нет! Нет!!! НЕТ!!! – не своим голосом завопил Робин, и повалился волуц на грудь, уткнулся лицом в шею, и завопил. – Он же Брат мой! Брат!.. Ринэм! Ринэм!! Я узнал тебя! Я же Робин! Я люблю тебя! Брат!!!

Ринэм был в неистовстве: еще бы, какие то ничтожества помешали ему расправиться с жертвой! И он вцепился клыками в этих, повалившихся на него – он даже не понял, кого разодрал – человека или же волка, но он сглотнул хлынувшую ему в горло кровь, еще больше от этой крови опьянел, и вот мощным движением отбросил это, уже безжизненное.

Где же эта тварь! На шее! Этот слизень посмел приблизится к его шее! И он перевернулся, подминая его под себя, прижал к полу лапой, затем – изогнул голову, и сомкнул клыки на черепе Робина.

Что-то прозвенело в воздухе, что-то с силой ударило его в бок – нет – он даже не обратил внимание на новую рану, но за какую-то ничтожную долю мгновенья до того, как сжать челюсти, он услышал зовущий его голос.

Нет – он не понял, слов; тем более не понял смысла – но этот голос был подобен тому ушату ледяной воды, которым окатывают пьяного. И он отдернул голову – своими клыками он прочертил несколько новых шрамов на черепе Робина, однако костей не раздробил. Он отдернулся, и тут же приблизил свою пропитанную кровью морду к Робину, его два пылающих яростью ока, впивались в единственное око – смотрящее на него с состраданием, с братской любовью. А Робин говорил:

– Ринэм, узнал ли ты брата своего?.. Я Робин. Я люблю тебя. Пожалуйста, пожалуйста остановись. Милый брат, Ринэм – я Люблю тебя!

И вы уже знаете, какую силу мог вкладывать Робин в это свое: «Люблю!» – и вот ярость Ринэма-волка стала утихать – он все вглядывался в око Робина, и очи его были подобны двум раскаленным до бела кусочкам железа на которую льют холодную воду, железо постепенно остывает, становится красным…

И тут увидел Робин, как взметнулась над Ринэмом некая тень – промелькнул тяжелый клинок, еще мгновенье и он обрушился бы прямо на череп – чувства братской любви вытеснило все остальное и Робин выкрикнул только: «Сзади!» – этого было достаточно: прежний пламень вырвался из глубин оборотня, он стремительно извернулся, еще не видя ничего, отдернул голову, и вот уже сшиб того воина, вот уже перегрыз его надвое, он сглатывал кровь, и пьянел больше прежнего – он уже и про Робина позабыл – он видел много жертв – на них – скорее!

Несмотря на то, что Робин чувствовал, что ребра его переломлены лапой Ринэма, он, все-таки, нашел в себе силы, чтобы подняться, и броситься сзади на спину своего брата, надрываясь:

– Ты не должен! Ринэм! Остановись! Вспомни Робина!

Ринэм настолько опьянел, что даже и не обратил внимание на эту, неожиданно появившуюся на его спине тяжесть. Кровь то заполнила всю его брюхо, и уж из глотки обратно вырывалась, а он жаждал еще и еще, чтобы эта жгучая жидкость разорвала его изнутри. ОН ЖАЖДАЛ!!!

И так, с этой ношей, он прыгнул на следующего воина, получив рану – всего лишь еще одну рану – он повалил его, он раскрыл пасть… «Не-ет!!!» – пронзительный иступленный вопль, и вот тяжесть со спины скатилась к его морде: Робин с нежданной, богатырской силой отпихнул в сторону поверженного, но еще живого воина, сам занял его место, и вдруг обхватил дрожащими руками эти могучие челюсти, и принялся целовать его в окровавленные губы, шерсть, потом подтянулся, в око его поцеловал – он поднялся так, что его изодранная грудь оказалась как раз против пасти, и вот могучие челюсти обхватили его у раздробленных ребер, стали сжиматься – впиваясь все глубже…

Робин чувствовал боль – хоть и медленно они сжимались, но все-таки понимал, что еще несколько мгновений и его грудная клетка не выдержит, лопнет – продолжая вглядываться в пылающие жаждой очи, он шептал с неподдельным, с трепетным чувством:

– Брат мой. Я же Робин. Ты же человек. Ну, вспомни, как мы к свободе стремились, как мы боролись – плечо к плечу боролись. Милый брат! Остановись же. Сейчас ты убьешь меня. Ринэм – я же Робин! Ради Любви – заклинаю, молю, милый Ринэм, остановись!..

Ну, разве же не дрогнуло бы даже самое черствое сердце, от таких вот искренних слов, да при том, что слезы так и стремились, из единственного ока его! Но тяжело было бороться оборотню – ведь кровь уже стекала по клыкам его – какая же в нем была жажда – чего стоило – только сжать посильнее челюсти и уже целый поток этой драгоценности наполнил бы его.

«Ради Любви» – так же, как когда-то, в подземельях подгорного царства слова эти остановили орков, заставили их повалиться на пол, и в благоговении вслушиваться, пытаясь постичь, что-то сокровенное, очень далекое от них, но все же, отозвавшееся где-то в глубинах их дремлющих душ, так и теперь этот проникновенный вопль человека полностью посвятившего себя этому чувству, заставил Ринэма побороть это искушение – это было мучительно – он чувствовал как клещи, пилы, раскаленные гвозди – все рвущее, колющее проворачивается через его тело, но он, все-таки, переборол себя, и теперь, покачивающийся, истекающий из многочисленных ран кровью, стоял он прямо перед Робином, и уже с тоскою, с болью вглядывался в его око. А Робин, хоть и сам едва на ногах держался, обхватил его за шею, и вновь стал целовать; при этом он шептал:

– Брат мой! Здесь какое-то колдовство, но мы, ведь, сильнее всего этого! У нас, ведь, есть Человеческая воля, и мы должны гордиться. Благодаря Человеческой воли, сокрушили мы стены орочьего царства! Посмотри – ты Человек, хоть и в волчьем обличии – ты только захотел, и смог перебороть то, чего казалось бы и титан не смог сокрушить! Какая губительная страсть пылала в твоих очах, но, ведь теперь то все! Стоило тебе только захотеть! Брат, в тебе великая Сила! Я помню, милый брат, ты ведь жаждал силы, чтобы захватить этот мир, чтобы сделать его лучше! Так она в тебе эта Силища! Раз ты жаждал, раз ты мог себе это представить, значит – это в тебе уже есть, и главное-то: не сбиться с пути, всегда оставаться Человеком!..

Вокруг кипела, брызгала яростью, кровью, болью, безумие Преисподняя; на них налетали израненные, воющие тела, несколько раз, только какой-то случайностью одному удалось избежать ударов клинков; а другому – окровавленных клыков; но им уже не было никакого дела до происходящего вокруг, они видели только друг друга: брат брата.

Робин почти касался его очей, он шептал, роняя слезы:

– Брат… братья и сестры… ведь всем нам предстоит быть вместе! Где-то там, за пределом, где все мы будем жить в Любви бесконечной, и чем больше нас Любящих друг друга будет, тем выше наше райское блаженство – как цветок мы будем расцветать, и все выше наши чувства… Брат – в эти мгновенья духовного напряжения вижу я, что впереди – мгла, что-то беспросветное, жуткое, кажущееся нескончаемым… Но сейчас радость на моем сердце – вижу эту мглу предстоящую и радуюсь, потому что в нас пламень Любви, и ты сейчас так ясно мне это показал. Быть может мгла будет долгой… Нет – лучше уж я стихами:

 
– Быть может, мгла будет долгой,
И путь будет трудно найти,
Дорога не будет пологой,
Но будут канавы и рвы.
 
 
Забудем в мучении долгом,
Но в нас есть святая Любовь,
Начертано пламенным богом:
Увидим мы свет этот вновь.
 
 
Из самого нижнего ада,
Есть выход к единой мечте;
Из бездны до райского сада,
Взойдем, брат, подобно чете!
 

Так они и стояли друг против друга: двое окровавленных, похожих на демонов из преисподней, но уже полных любви – один придал любви другому, а тот смог перебороть жажду, которая всею душой его владела. Оставил их голос кудесника – да они и вовсе про тот голос позабыли, все вглядывались друг другу в очи: пламень в Ринэме совсем присмирел, теперь он едва не плакал, все порывался что-то сказать, но, вместо слов, выходил из него один лишь гулкий стон. Робин обращался к нему с такими словами:

– …Сейчас я покажу тебе Мцэю. Она сестра мне, а, значит, и тебе сестрою станет… Пойдем, пойдем – ты только взглянешь на нее и… прекратишь эту бойню…

Он подвел его к Мцэи, которая оставалась такой же недвижимый. Робин склонился над и, поцеловав в лоб, вымолвил:

– Она жива, ты не смотри, что она такая бледная и недвижимая: на самом то деле она жива, и… все будет хорошо… Ну, а теперь, когда ты видел ее – милый брат, прекрати бойню…

Между тем, и без вмешательства Ринэма, бойня уже близилась к концу. Больше не выбегали из боковых коридоров отряды защитников, так как таких отрядов больше не оставалось, а все живые воины теперь были теснимы у тех проходов, которые они раньше защищали: огромная волчья стая разбежалась по всем развалинам и теперь медленно, но верно сжималась вокруг этих последних островков. В этом же дворике, где весь пол был завален разодранными телами, остался еще один, потерявший уже всякую надежду, но с бешеной яростью обороняющийся отряд. Они смогли перенести некоторых раненых к дальней стене, и сами перед ними стеною встали, и утомленные израненные, похожие на демонов – с молчаливым ожесточеньем наносили все новые и новые удары – волки напирали на них беспрерывным валом, падали разрубленные, но, все-таки, некоторые прорывались, и стена эта, истекая кровью, медленно рушилась.

– …Ну же, брат, ты должен остановить это. Ради Любви! – со страстью вымолвил Робин.

Тогда Ринэм в последний раз взглянул на него, застонал, и, презирая боль в раздробленной передней лапе, стремительными рывками понесся прочь. Через несколько мгновений, переломив кости нескольким волкам, он уже вылетел из крепости – еще в несколько рывков, оставляя на снегу кровавый след, отлетел еще метров на сто. А в мозг его уже вцепился раскаленными своими когтями ворон: «Изменник! Трус! Ничтожество!.. Не владеть тебе миром, а мерзнуть в снегу! Немедленно – я приказываю тебе: немедленно вернись в крепость и…»

Ринэм боролся молча, но отдавая этой борьбе все силы – он чувствовал, как овладевает им некая могучая воля, как тянет его: вот только повернуться, и вновь будет чувствовать этот упоительный вкус крови, и, главное то – эта сила могучая будет уже относиться к нему с благостью, а сам он будет владыкой, и… Чего же стоило – только то повернуться, только вспомнить, с какой легкостью совершал он убийства совсем до этого незадолго…

Но он боролся со страстью – и, наверное, он был бы сломлен; ведь, больше всего ему хотелось получить эту Силу, а она ускользала, страшнее всего былого погибнуть безвестно, а, ведь, именно такая смерть ему и грозила. Но он вспоминал: «Люблю» Робина, и потому завыл – он поднял к полной, кажущейся ослепительно до безумия яркой Луне, окровавленную свою морду, и издал этот протяжный, страстный вой – он звал свою стаю, это был сигнал зовущий к каким-то новым целям, к новой крови – этой вой, от которого кровь леденела в жилах, единственный и мог оторвать волков от их кровавого пиршества – он, возникнув на ноте, кажущейся предельно высокой, от которой голова, грозясь разорваться, трещала – восходил все выше, он вливал страсть, жажду мчаться куда-то прочь, навстречу Луне, не только в волков, но, даже и в людей. И волки попросту забывали о тех, на кого только что с таким ожесточеньем бросались – они разворачивались, они перепрыгивали через завалы, и устремлялись к вожаку, веря, что он их приведет к какому-то кровавому океану, а кипящие валы которого можно вгрызаться, и до бесконечности насыщать свою утробу.

Как по мановению, менее чем за полминуты среди развалин не осталось ни одного волка, кроме тех, кто был тяжело ранен, или же – уже мертв.

Волчья река, потерявши не более чем пятую часть, все еще оставалась громаднейшим сборищем этих хищников – несколько тысяч, а, ведь, многие из них, даже и в развалины не успели ворваться, и желудки их орали от жажды, и они, щелкая клыками, бросались на своих располневших сородичей – и все они, с каким-то яростным, пристальным вниманием вглядывались в своего вожака, которого все не оставляли мученья, и голос впивался в него, выкручивал всего наизнанку: «Раз ты такое ничтожество, я оставляю тебя! Ты примешь свой жалкий человеческий облик, и будешь растерзан ими!.. Чувствуешь, как клыки вгрызаются в твою плоть, как дробят кости…»

– Он сказал Люблю! Люблю! Люблю!!! – Ринэму казалось, что он выкрикивает эти слова, но, на самом-то деле – вой страстный из него вырвался, и он совершил прыжок.

…Еще прыжок, еще прыжок, и вот он, израненный, с раздробленной лапой, помчался впереди стаи еще быстрее, нежели устремлялся к этому месту. Больно, больно – как же больно ему было от того, что он совершил!.. Перед глазами вспыхивали разорванные им же тела, он чувствовал их кровь – она переполняла его желудок, его начинало рвать, но он бежал не останавливаясь, оставляя кровяной след, который еще больше разжигал страсть, в бегущих следом. Он жаждал убежать от этого кошмара, и он вырывался все дальше и дальше даже от самых стремительных из стаи – при этом давил этот могучий глас: «Ты должен вернуться! Ради счастья многих, ради собственного величия!» – но он вновь и вновь вспоминал «Люблю» Робина и находил в себе силы совершить еще один рывок, еще, еще, еще…

Как уже было сказано, такой страстный призыв был в вое Ринэма-оборотня, что многие из защитников развалин так же едва не бросились вслед за волками – некоторые даже и бросились, но, все-таки, здесь человеческий разум победил, и они поворотились, едва только выйдя из прикрытия стен. Через некоторое время все стали собираться возле главного выхода, где столь великое множество тел было навалено, что пришлось их разгребать: тела павших воинов разложили по внутренним коридорам, а груды перерубленной волчьей плоти отбросили в сторону. Воины смотрели друг на друга – все окровавленные, и мало кто не израненный, некоторые едва на ногах держались, но никто не говорил ни слова, все же взирали друг на друга с превеликим изумленьем, и никак не могли они поверить, что еще, каким-то образом живы, когда как уже смирились они со своей смертью.

Они смотрели на волчью, теперь ставшую темной от крови реку, которая стремительно удалялась за гребень холма, что стоял к северо-востоку. И первыми нарушили тишину сыновья Троуна, на которых и взглянуть было страшно – они все пропитались кровью, и, казалось, что кровь эта беспрерывно из их глубин выступает, и стекает под ноги – не только на их клинках висели ошметки перерубленной плоти – нет – они походили на каких угодно чудищ, но только не на людей!

– Кто их остановил? Каким волшебством? – выдыхая изо рта клубы пара вместе с кровью, прохрипел один из них.

Подбежал один из воинов, которые оставались во внутреннем дворике, и он отвечал, голосом удивленным – словно бы он и сам не понимал, почему он еще бегает здесь и говорит, когда как уже должен был пасть, и приобщиться к блаженному сомну своих славных предков.

– Я знаю, кто это сделал. Я видел, я покажу…

И так всем захотелось увидеть этого чудесного спасителя, что вслед за этим воином направилась толпа (все выжившие, а из двух тысяч осталась примерно половина) – им всем конечно, не суждено было уместиться во внутреннем дворике, и, которая долгое время толпилась затем в коридоре, передавая друг другу слышанное. А воин тот говорил, приходя все в большее возбужденье:

– Он и заговорил чудесными речами вожака стаи! Ему, ему мы должны быть благодарны!

И вот, перебираясь через завалы тел, ступили они во внутренний дворик, и воин повел сынов Троуна к наполовину обрушившейся, тоже окровавленной, тоже приютившей несколько тел колонне. Под этим каменным навесом указал он на Робина, который стоял на коленях перед Мцэей, и целуя ее холодные ладошку, шептал:

– Если считать по числам, то до весны еще далеко; но на самом деле – весна наступит завтра. Ты не думай, что я глупости говорю, тем более, что я и не видел то никогда весны этой, а только лишь по рассказам всяким и могу о ней судить. Но на самом то деле, ведь бывает же среди зимы такой день (я сердцем чувствую, что бывает!) – когда к этой седой старухе приезжает погостить эта молодая красавица, и целует ее своим теплым, светлым поцелуем, и тогда такая благодать во всем белом царствии наступает! Вот я не видел всего этого, но сердцем чувствую, что именно так и бывает, и завтра такой день; и, как вынесу я тебя к поцелую весны, который с небес будет литься так и откроешь ты свои очи, сестра любимая моя…

Один из сынов Троуна проговорил негромко:

– Воистину удивительное создание. Я чувствую в его голосе великую силу. Должно быть, он действительно великий кудесник, и не зря отец послал его с нами.

Второй добавил:

– Кто бы он не был, он достоин большой награды; пусть он испросит у нас, или же у нашего отца все, что захочет; и мы исполним все, что будет в наших силах исполнить…

* * *

Сердце не обмануло Робина, и следующий день наступил по весеннему ясный и теплый. Легко было представить, что это не конец января, но последние дни марты, когда так благодатно сияет весь небесный свод, когда кровь так и кипит, и хочет бежать, все быстрее, быстрее – стремительно в это небо взмыть, и покрыть поцелуями этой ласковый купол, но и выше-выше подниматься…

Как вы помните, город Трес рос по склонам высокого холма, и возвышающийся в центре дворец виден был, словно маяк в море, на много-много верст окрест. В верхней части этого дворца, вела винтовая лестница, и в окончании своем упиралась в широкий люк, за которым открывалась весьма просторная смотровая площадка, на которой во дни морозные да ветреные несли быстросменный караул только закаленные дозорные, ну а во дни теплые, особенно весенние дни всякий бы мечтал полюбоваться с этой верховной площадки. В такие дни можно было стоять часами, и любоваться то многоверстными синеющими за просторами воздуха скатами Серых гор, то за полей раздольем – сам то Трес представлялся совсем маленьким, казалось – ступишь нечаянно на эти домишки, на этих маленьких человечков, и вот уж все они будут раздавлены…

В этот благодатный, почти весенний день, на площадку вышла Аргония, Маэглин, также три советника, и два воина. Маэглин вздохнул полной грудью, но не на открывающиеся просторы он смотрел, а на лик Аргонии, который на несколько мгновений озарился сильным светом – на несколько мгновений стала она прекрасной девушкой, но вот уже вернулась прежняя сосредоточенность – это уже воительница сосредоточенно, настороженно идущая к своей цели.

Аргония сразу увидела, темную змейку, которая, казалось, застыла среди снежных полей верстах в пятнадцати к северу.

Несколько мгновений она вглядывалась, потом молвила:

– Да – это наше войско. И это козни…

Советник тут же прервал готовую вспыхнуть пламенную речь:

– Мы уверены, что войско вышло дабы требовать вашего освобождения, и, скорее всего, дело закончиться обмен расчет некоторых договоров касающихся…

– Нет, не стану я тебя слушать. – нетерпеливо прервала его Аргония. – Конечно, мой батюшка ведет войско, чтобы освободить меня, но подучен он этим злодеем, который всем хочет зла.

Советник хмыкнул:

– Предположим – только зачем ему зла Всем желать? Обычно, все-таки, берется чья-то сторона… В общем – это и не важно. Вы то чего теперь хотите? Почему так настаивали, чтобы было позволено Вам подняться на самую высокую в городе башню?

Аргония не могла на это ничего ответить, так как и сама не ведала, что за сила терзала ее всю ночь, что это была за жгучая уверенность – она, мол, должна подняться на вершину, и там… там свершиться что-то очень важное. Но ответить чего-то определенного она не могла, но все ждала чего-то, и уверена была, что вот-вот это должно свершиться. Не только она, но и все ждали чего-то, и все за исключением ее, да еще Маэглина хотели поскорее уйти: вид-то, конечно, открывался благодатный, но тревога не отступала…

Маэглин же пребывал в совершенном восторге, и уж позабыл обо всем на свете, не то что о нескольких «лишних персонажах», которыми являлась его жена и дети. Он любовался волосами Аргонии, и жаждал увидеть, как зазолотятся они дивным светом, под лучами солнца – надо было подойти к окну, чтобы взошедшее светило коснулось их. Ему надо было перебороть смущение, и он скороговоркой выпалил:

– Давайте отойдем к подоконнику. Аргония, я Вас прошу. Мне надо вам кое-что сказать.

Между тем, на каменных, растрескавшихся от испытаний ветром подоконниках, расселось великое количество воробьев: они сидели плотно прижавшись друг к другу, и сотнями маленьких глазок, смотрели на говоривших и передвигающихся по этой площадке.

Аргония пожала плечами и, вместе с Маэглином, отошла к огражденью. Воробьи взмыли, но не только оттуда, куда подошли эти двое, но и со всех сторон, от маленьких, но многочисленных крыльев поднялся такой шум, что даже и крика не было слышно. Причем все до единого воробьи метнулись не на просторы, но на эту площадку, сразу же заполнили своими тельцами воздух, бешено кружились, бились друг от друга, пищали от боли, но не улетали, а, все ускоряли свое движенье в этом замкнутом пространстве – в воздухе закружились перья, их становилось все больше и больше – от щебета, в любое мгновенье, казалось, должны были лопнуть барабанные перепонки, обезумевшие тельца бились в лица, коготками в кровь расцарапывали щеки, грозили и глазам – кто-то догадался закрыть лицо, и терпеть, оставаясь на месте, а вот один из воинов от страха потерял голову – бросился вслепую, и, провалившись в открытый люк, свернул шею.