Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Алия, Алия – нет же нет! Матушка нет! – вскрикнули братья хором, когда увидели, что золотистое сиянье пред ними, с каждым мгновеньем все более тускнеет, обращается в ничто. – Ну – это же должно прекратиться сейчас! Довольно же, довольно!

Но вот особенно сильный порыв ветра, точно удар ледяного молота из поднебесья, обрушился на них, пригнул к самой земле, а, когда они смогли поднять дрожащие головы то обнаружили, что один только мрак остался. Метель, вьюга, буран, вихрь, буря – все это, почувствовав, что никаких преград больше нет, и, что можно теперь отомстить за те века, когда тепло отгоняло их от этой земли, метались с яростным остервененьем – и стихия эта спешила поспеть везде: быстрее, быстрее обморозить все. Вот уж покрылся ледяной пленкой озеро, и стали подниматься из глубин, проламывать его рыбы, но увидев этот ужас, спешили опуститься ко дну, где становилось темно и холодно. Земля больше не выдавала из себя тепло, и снег больше не таял, кое-где стали появляться первые, темно-серые сугробы: они заметали тех несчастных, которые лежали на земле, и рыдали в безысходном отчаянии – и ясно было, что те и не пошевелятся, но так и будут лежать, или стоять на коленях, пока снег совсем не заметет их, пока не обратятся они в ледышки, вместе со своею землей…

Эту маленькую светлую крапинку, которая лежала на лепестке черной розы, первым увидел Дитье-художник: он бережно подхватил ее на ладони, и, поднесши к губам, рыдая, прошептал: «Мама, мамочка, вернись пожалуйста. Нам так не хватает тебя» – такие простые слова, а что же нужно было? Неужто длинные помпезные речи, или клятвы, когда эти слова итак выражали помыслы всех-всех кто был там. И братья не чувствовали больше холода – нет – проникнувшись нежным чувством к этой маленькой, светлой крапинке, сами наполнились таким пламенем, что надо было выплеснуть его, иначе бы он попросту разорвал их тела.

Но вот крапинка стала расти, и обратилась уж в золотистое облако, которое окутало всех их; и казалось им, будто это нежные, теплые материнские ладони, и поцелуи ласкают их. А свет опустился уже к подножию холма, и разрастался во все стороны, все быстрее, все привольнее – он поднимался и к нему, он согревал и землю. И теперь все, кто были там – все эти многотысячные толпы, вставали навстречу этому свету, и лики или морды разумных зверей – все они были прекрасны, все они, недавно поглощенные в безысходное отчаянье: все они теперь смеялись самым простодушным, светлым детским смехом – свет отражался и на них, он изливался из их очей, и, казалось, что это живительный костер, в который просто подбрасывали все больше и больше дров. Вот коснулся он озерных вод, и ледяная завеса растаяла, и вода засияла, засверкала ярче прежнего, вот и дворец ожил, даря просторам свой нежный свет; вот уж эта световая волна дошла до самых гор, и взвилась под самое небо, освобождая его от мрака – и тут хлынула лазурь – настоящие водопады света. В небо взвились, наполняя воздух торжественным пеньем, облака птичьих стай; и травы и цветы и деревья наполнились прежними своими цветами… нет – стали еще более прекрасными нежели прежде. А те черные розы, на которых лежала Алия, теперь наполнились бордовым светом восходящей зари, и на них проступили капли росы – то не были слезы, но слезы счастья.

И тут все-все услышали голос Алии:

– Теперь мне не обрести обличия человеческого или же кого-либо иного обличая. Но в каждом дыханье ветра, в каждой частице света буду я. Вы все дети мои, и все вы братья и сестры. Любите же друг, друга…

* * *

Тря дня минуло с тех пор, как воскресла Алия. Все эти дни чувства, необычайные по силе своей охватывали всех обитателей этой земли, а также – Цродграбов. Даже и в первые два дня, которые были отданы скорби, и погребению убиенных, и покаянию друг перед другом: даже и в эти дни, когда они говорили друг другу иступленные, полные слез речи – речи больше похожие на молитвы – даже тогда их состояние было восторженным, ибо они очищались друг перед другом, ну а в третий день был устроен пир, и такой счастливый, такой пышный полный братской любви, и беспрерывного, восторженного счастья, что и не было еще подобного на счастливой земле Алии. Тот пир начался вечером, и длился до самого утра, и проходил он под звездами, на том самом поле, где за три дня до этого лилась кровь. Там были выставлены длинные, уставленные всякими яствами столы, во главе самого большого из которых, на берегу озера сидели братья и Барахир; и, казалось, что – это не озерная гладь протягивается за их спинами, но, наполненная звездами бездна, будто парят они на утесе, среди бессчетных миров.

И братья говорили, обращаясь к Барахиру:

– Что же теперь, после всего пережитого, когда вновь пришла благодать, неужели и после этого будешь ты звать нас уйти отсюда?..

– Да. – тут же отвечал Барахир, который как раз хотел говорить на эту тему. – Сейчас более, чем когда бы то ни было зову я вас с собою, сыны мои.

– А что, ежели не согласимся? – просто так, в шутку, спрашивал Дьем.

– Ну, а ежели не согласитесь: придется начать все сначала. – тут он осекся, и быстро, договорил. – …конечно, Этого уже не будет, но без вас я не уйду.

Тут братья переглянулись, и даже улыбнулись:

– Так почему же, почему?

– Да потому, что вы сами уже хотите уйти отсюда. После того, что пережили… Знаете, хищный зверь, может жить вполне мирно, и даже до старости не узнать, что он хищник. Но, ежели доведется ему испробовать крови – вот тогда и проснется все то, что спало в нем, все то, что затаенным было: тогда уж он не остановится, тогда он будет жаждать все новой и новой крови. Вот вы и есть хищники, раз крови испробовавшие. Конечно, я не об убийствах говорю, не о настоящей крови; нет – под кровью я чувства ваши понимаю. Ведь, вы так пылали в те мгновенья, пред вами как завеса приоткрылась тогда. Я опять таки – не о боли, ведь, я говорю, а об иных, совсем иных чувствах… Загляните к себе в сердце, и только прошу – не обманывайте сами себя, но скажите честно – ведь, вы же почувствовали тогда, что есть иная жизнь, что здесь, в этой райской стране, вы не раскроетесь так, как могли бы раскрыться в том грозном, тревожном мире. Да – там есть и боль; но там есть и истинная любовь; только там вы станете настоящими Людьми. Пусть тот мир искажен, но там много таких чувств, таких прекрасных, чистых созданий, которых никогда вы здесь не встретите… Да что я говорю, и зачем: если вы уже сами это сердцем почувствовали?..

И вот между ними наступило молчание. Все окружающее то по прежнему ели пили, веселились, а вот они сидели, окруженные этой тишиною, и как никогда чувствовали, что дух Алии рядом с ними, что она слышит каждое их слово, что она чувствует каждый их помысел – о, это нисколько их не смущало – они даже страстно хотели, чтобы она была рядом; и, если бы только было у них такое пожелание – конечно бы она их оставила одних.

Да – пир продолжался своим чередом: Цродграбы сидели на длинных скамьях вперемежку с жителями Алии; и всем видом своим выдавали, что чувствуют себя так, будто в раю. Это то и заметили братья, Дьем вымолвил:

– Они же счастливы сейчас, зачем же им искать еще боли?

– Я вам уже говорил про их братство. Среди благодати оно не будет уже таким ярким, как прежде. Как бы они не желали этого, но нет – все размягчится, все перейдет в обычные знакомства, в довольно ленивые разговоры и рассуждения. Но я не в ответе за их судьбы – завтра они сами все скажут. Ну, а я больше не больше буду тратить время на слова. Отвечайте – идете или нет?

Братья переглянулись – они понимали, что сейчас решается их судьба; и, конечно же, как прежде ответили бы Барахиру «нет», но только вот в сердцах чувствовали какой-то страстный порыв – они уж не могли так просто ответить: они чувствовали сомнение – и тогда, в помыслах своих, они обратились к Алии. Каждый из них знал, что она принадлежит к роду тех могущественных духов, которым открывается будущее, и вот они решили, что, ежели открыта ей будущая их судьба, так пускай посоветует, что делать. И вот, каждый из братьев, чувствуя, что и другой делает то же, обратился к ней с молитвой.

Они ждали ответа, и они знали, что она может дать им прямой ответ, но вместо этого вдруг почувствовали сильную боль. Они за эти дни так привыкли к счастливому умиротворению, что даже и вздрогнули от этой боли – даже и побледнели, и тогда вот сидевшие поблизости почувствовали, что что-то неладно, и в стройном до того хоре голосом что-то нарушилось, и вот уж многие-многие повернулись к ним, и в напряжении ждали…

А братья все отчетливее чувствовали эту боль Алии – они понимали, что она старается сокрыть это страдание, но даже ей, могучему духу Майя, это не удавалось. Что-то тяготило ее: она хотела дать ответ на вопрос Дьема – казалось, он так и рвется из нее, но, в то же время, какая-то сила (возможно, и ее собственное разумение) – сдерживала ее. Братья почувствовав ее страдание; почувствовав, какая тяжесть сгустилась в воздухе, побледнели – Даэн даже вскрикнул, вскочил с места, за ним вскочили и остальные. Те, кто сидели поблизости, уж и совсем позабыли, про свой пир – тоже вскакивали с мест; в напряжении вглядывались.

– Матушка, матушка – скажи, что ж нам дальше то делать?! – вдруг выкрикнул, и зарыдал Даэн.

И тут не только братьям, но и всем окружающим сделалось жутко. Что-то огромное и незримое, непостижимое для их сознания сгущалось над ними. Какая-то боль исходя иногда стоном, как грозовая туча пышет из глубин своих отблесками молний, прокручивалось вокруг них – что-то мрачное, так неподходящее для общего веселья потревожили своими вопросами братья.

«Что нам делать?!» – если бы на этот вопрос был получен прямой ответ: «Нет – не идти, иначе погибните» – тогда было бы намного, намного легче – но это незримое, со страданием вокруг них вихрящееся – это страстно жаждущее сообщить что-то, и, в то же время, не в силах это произнести – от этого было действительно жутко, и, ежели несколькими минутами раньше было в братьев праздничное веселье, то теперь – какие-то темные, изменчивые, как тучи образы клокотали в их сознании.

И тогда Барахир подошел к ним; положил свои сильные, жилистые руки им на плечи, и так соединил, что все они встали кругом, почти упираясь лбами друг в друга. И, когда он заговорил, голос его дрожал, и сам весь он пребывал в огромном напряжении, и капли пота катились по лицу его:

– Ну, так что?.. Чувствуете? Чувствуете, то чего никогда прежде не ведали?! Какие вихри вокруг грохочут; а теперь отвечайте – что ближе сердцу вашему, сидение в этом дворце, да гармония с Алией, или вихри эти, стремление это?.. Нет сразу говорите: идете в эти вихри, в тот искаженный мир?! Немедля – говорите!!!

Последние слова Барахир взревел в совершенном исступлении, и даже покачнулся от этого вопля, большие выпуклые глаза его пронзительно блистали; жгучие слезы, смешиваясь с потом, катились по щекам его. И этот вопль, и эти слезы – все это было сходно с состоянием братьев, и они отвечали в один голос:

– Да, да. Сейчас же! Мы не станем прощаться с родной землей – это будет так больно! Но мы идем – пусть там ждут нас страдания, но мы и чувствовать там все так сильно будем! Мы хотим этой бури! Да – в этом есть прелесть! Да – мы уже никогда не станем прежними! Да – сидя во дворце, мы будем дрожать, помня, что мы могли бы в это время идти с вами! Мы идем! Идем!..

Этот их крик прогремел в совершенной тишине, которая нагрянула, после воплей Барахира – каждый из сотен тысяч слышал их решение – и тогда же что-то переломилось в воздухе, словно этим решением своим оборвали они натянутую до предела струну. Прошла дрожь, но что всколыхнулось? – ведь, не земля, не деревья, не воздух, не звезды, но, все-таки, что-то всколыхнулось, и многие-многие схватились за сердца свои – и тут, словно давешний кошмар вернулся – стеною нахлынул поток ледяного воздуха – кто-то вскрикнул, повалился на землю. А ледяной ток все не прекращался: будто над Алией навис некий ледяной великан, и набравши в свою необъятную грудь северных бурь и метелей – выдувал и выдувал их, жаждя всех их заморозить. И ничто не выло, не визжало – все это происходило в совершенной тишине…Но вот, в движении воздуха стала проступать эта жуткая нота: кто-то визжал, орал, надрывался, в невыносимых мученьях – и то был голос не живого существа, но некоего духа – он орал откуда-то издалека, и от этого заунывного, отчаянного вопля задрожали, и вскочили из-за столов уж все.

– Кто это, матушка, матушка – кто это?! – хором выкрикнули братья – ибо вопль этот достиг такого леденящего предела, когда невозможно уж было ничего делать – когда все внутри трепетало, когда самих тянуло заорать с такой же силой.

И вот вопль, а вместе с ним и ледяной ветер резко оборвались – будто клинком по ним ударили, да и перерубили. И вот, из звездного неба, а, быть может, и из сияющих звездами озерных глубин, (ибо не понять было, что в чем отражалось) – взвились потоки света, которым полнятся облака, и небесные просторы в самые прекрасные часы восходов и закатов – свет этот заполнил все, что было в окружении; надвинулся и хлынул на них – и, когда дотронулся он до братьев, то почувствовали они с нежной страстью прорвавшиеся слова: «Вы, вы, вы!!!» – и этот голос оборвался плачем – тем наводящим дрожь неутешным плачем, которым плачет мать над погибшими своими сыновьями.

Вот свет отхлынул, вот вновь чистым черно-серебристым светом, обхватила Алию ночь, а многотысячные толпы стояли возле пиршественных столов, и все ждали чего-то.

Братьев предупредили: что ж, теперь они знали, что не счастье, но этакая ледяная тьма, да вопли заунывные ждут их впереди – они могли еще отказаться; им даже подумалось, что разумней всего было бы ответить теперь: «Нет» – и они переглянулись, и уж почти вымолвили это: «Нет» – как некая сила, не из вне, но из самых глубин, их бурных молодых сердец – сердец вдруг понявших, что не для этой творческой тиши, но для бури, для страстной борьбы, они были рождены – эта сила заставила их прохрипеть, прорычать, простонать окончательное и уже непоколебимое:

– Да! Да – мы идем! Сейчас же! Немедленно идем! Вперед!

Дрожащий, рыдающий Барахир еще пытался что-то сказать, но вот махнул рукою, и, пошатываясь от напряжения, от чувств вихрящихся стал выкрикивать отрывистую, но страстную речь своему народу.

Они и так жаждали идти, а потому вскакивали из-за столов, готовые броситься куда-то прямо в это же мгновенье. Не выпитым, но сердцами пьяные – для них одинаково незначимыми были и холод, и благодать – братство было единственным значимым, и, ежели, чтобы сохранить это святое братство, надо было идти, бежать куда-то – так конечно же…

И, все-таки, некое благоразумие победило – они не сорвались тут же, но до утра, с помощью жителей Светолии, собирали всякие яства в дорогу. Теперь им не было так мучительно жарко, как в первые часы, они даже чувствовали прелесть ночной прохлады – однако, в этом воздухе им трудно было представить, что через какое-то время вновь заявит про себя мороз; к тому же – внутри их такой жар полыхал, что, казалось, надень еще какую-нибудь шубу, и они расплавятся, как восковые свечи – и только когда их стал увещевать Барахир, его, конечно, послушались: были собраны те одежды, которые побросали по дороге сюда. Тогда же подлетело несколько огромных летучих мышей – обитателей подгорных пещер. Предводитель их говорил: «Хоть мой народ и принял от вас не мала зла: ни я, никто из подданных не держит на вас зла. Мы соткем для вас одежду, и она будет греть вас всю дорогу…» – Конечно, такое предложение было принято и с восторгом, однако, когда узнали, что придется ждать по крайней мере несколько недель – отказались; дружно повторивши, что столь долгое пребывание в благодати может разрушить их братство. «Ничего!» – кричали: «И в прежнем рванье выберемся, главное чтоб стремление в душе было…»

Так продолжалось до рассвета – на рассвете же колонны Цродграбов во главе которых стоял Барахир были построены, и с пылающими ликами; с обрывистыми жаркими словами, похожими на говор влюбленных, смеясь и плача от счастья, направились по одному из широких лесных трактов, к потайному ходу, выходящему на запад. В первых рядах, вместе с Барахиром шагали и братья, и их то лики пылали даже больше, чем лики всех остальных. Они не могли и слово вымолвить; и то смеялись в величайшем счастье, в стремление к неведомому; то, вдруг, схватит их сердца темная, отчаянная боль – вспомнят они ночное дурное предзнаменование, и мысль забьется: «Быть может, остаться? Жить по прежнему…».

– Мы же все то, чем жили, здесь оставили. Вот я картину свою так и не закончу. Там всего то работы на несколько дней осталась. Так и будет она висеть на стене, и никто те последние детали не нанесет. – произнес Дитье.

– А я и гитару свою не взял. Быть может, сбегать за ней во дворец? – промолвил Даэн, и тут же сам себе отвечал. – Нет – в том, что ждет нас впереди, может сломаться она. Пусть уж остается дома, дожидается моего возвращенья.

– Мне ж не надо ничего брать. Звезды итак всегда над моей головой… – сдержанно проговорил Дьем, и с каким-то непонятным чувством метнул взгляд на Барахира.

В этом взгляде, помимо иного, была и неприязнь. Он словно бы метал этим взглядом слова: «И зачем же ты появился в нашей жизни?!.. Нет – лучше бы ты совсем не появлялся; не причинял эту боль; уж лучше бы и не знали мы этих сильных страстей… А сейчас – исчез, сгинь!»..

Их провожала вся Алия. Бессчетный птичьи, перелетали с ветви на ветвь вдоль тракта, пышными облаками, полня все торжественными хорами парили над головами; так же, рядом с трактом шли и звери, несли последние дары, которые собирались вручить им при расставании. Помимо зверей и птиц, их провожали и деревья и цветы, и травы; и всякие маленькие жучки, да букашки; бабочки, стрекозы, пчелы… – они помахивали, и плавно шелестели листвой, двигали лепестками, стебельками; кружили певучими роями, махали многоцветными крыльями. Даже рыбы, когда подходили они к озерным берегам, всплывали на поверхность, выпрыгивали, или били хвостами по воде – при этом раздавалась звонкая мелодичная музыка, которую одно диво было слушать. А еще в воздухе раздавался ласкающий голос – такой голос которым добрая хозяйка провожает дорогих гостей, только каждый слышал этот шепот по своему, а троим братьям показался он очень печальным; и они поняли, что она с трудом сдерживает рыданья, но потом, когда уйдут они – слезы прорвутся: они хотели что-то ответить своей матери, да не находили слов – в глазах их блистали слезы, а иногда срывались…

К подножью гор подошли уже после полудня, и там кое-кто из жителей Алии предложил сделать остановку, однако, как и следовало ожидать, Цродграбы не останавливались ни на мгновенье; здесь они распрощались со всеми птицами и зверьми, и чувства их были так сильны, что они и обнимались, и рыдали – но все это быстро – и они, окрыленные своими чувствами, после объятий, и последних сбивчивых слов, бросались в темный зев прохода, и…

В каком-то едином вихре пролетели следующие часы, когда они не то шли, не то бежали, не то летели по подземному ходу; а, когда раскрылись пред ними внешние ворота, и ударила в грудь пронизывающая вьюга, когда острые ледышки, которые толпами неслись вместо снега, стали терзать их лица и слепить глаза – тогда они сгрудились ближе друг к другу, и засмеялись.

– Мы вместе! Мы вместе! – в восторге кричала двухсот пятидесятитысячный народ Цродграбов – и этот холод совсем ничего не значил для них.

И вот они бросились навстречу этой стихии – они неслись с пылающими ликами, они бросали вызов ледяной смерти, а впереди их, тоже почувствовав восторг, бежали три брата. И вот, когда побежали они вниз, по широкой, но сокрытой нависающими утесами лестнице, когда оставалось лишь несколько десятков метров до ледовых полей, где кончалось уже всякая власть Алии – вновь услышали они ее голос – он был столь печален, что слезы сами вырывались из глаз – то было пение, и в свисте вьюге, в грохоте ветра, иступленными поцелуями звучали те слова:

 
– Попрощаемся мы у порога,
Ты уйдешь в бесконечную даль;
Помолюсь я со стоном у бога —
Ах, как прошлого, прошлого жаль.
 
 
И, когда-нибудь новая встреча,
За пределами нам предстоит,
В день, когда соберет нас на вече,
Тот, кто вечное пламя хранит.
 

* * *

Оставим, оставим на время Цродграбов, перенесемся теперь вновь на запад; вихрем воющим перелетим через сотни ледовых верст, через Серые горы, и падучей звездою рухнем вниз, пройдем через толщу камня, и окажемся в темнице града Горова, которым, как вы помните правил могучий Троун, у которого была дочь Аргония…

Темница была довольно невелика, так как не в обычаи этого народа было подолгу держать пленных, и тянуть судилища – устрашающие казни совершались обычно сразу же. Здесь, в холодной сырости, во мраке, в компании с голодными крысами, заживо сгнивали, приговоренные к этой долгой, страшной пытке. В каменных мешках, почти без еды и питья, без общения; они часто лишались рассудка, до исступления бились в гранитные толщи – разбивали и кулаки и голову, но еще продолжали существовать – обессилевшие ползали по покрытому их же выделениями полу, грызли стены, и не слышали ничего, кроме сводящего с ума шелеста крысиных лап – а поймать одну из этих крыс было для них величайшем счастьем, настоящим пиром – правда, когда пленник становился совсем слабым, крысы собирались в большие стаи, окружали несчастного, и неожиданно бросались всем скопом, начинали впиваться в них своими зубками – мученик отдирал их, но, обезумевшие от запаха крови, подбегали все новые и новые, и медленно раздирали его тело – такая пытка могли длиться часами, и никто-никто не слышал его воплей; никто не ведал сколько еще исходили слабые, безумные стоны…

Вот один из мешков, в нем совершеннейшая темнота. Глаза не могут привыкнуть к этой черноте, чтобы они привыкли надо, чтобы было хоть немного света, хоть малейший отсвет его – здесь же ничего этого нет. Ни единого звука – так проходит минута, иная; так проходит и целый час; и, наконец, уверяешься, что здесь никого нет, да и не может никого быть. Но вот, по истечении двух часов, эту напряженную, столь же плотную, как и мрак тишину, нарушает вздох – он звучит оглушительно, от него бы и человек с крепкими нервами вскрикнул; затем невнятный шепот: «Тша-тша!» – который все нарастает, и от которого хочется убежать, но некуда, ибо, куда бы мы не рванулись – через два, три шага, все одно – упрешься в ледяной гранит. Но вот мы забились в угол, и чувствуем, что что-то приближается к нам из мрака, все ближе-ближе – наше сердце бьется прерывисто – дрожь – вот сейчас сорвется вопль. Неожиданно в наше лицо впиваются дрожащие, ледяные пальцы – мы орем, обезумев от ужаса, но… мы забыли – мы же сторонние наблюдатели, мы же души, и то, что заключенный не услышит нашего вопля, его ледяная рука пройдет через наше лицо, и уткнется в каменную стену – вслед за ней задрожит и все незримое тело, раздадутся рыданья, среди которых можно разобрать одно имя: «Аргония!!!»

То был Маэглин – бывший хранитель ворот Туманграда; тот самый несчастный мученик, который едва не умер от душевных своих надрывов, от предательства; и который недолгое время сопровождал Барахира, который был схвачен, некими всадниками, и отвезен ко граду, что стоял на холме, в трех сотнях верст от этого места.

И вот теперь раздавался его сдавленный шепот, в мучительных порывах которого можно было узнать много весьма примечательного:

– …Имя то я свое еще помню?.. Это хорошо, ежели помню! Маэглин, Маэглин, Маэглин!.. Только два имени помню; ну – этого то и достаточно! Главное ее имечко не забыть! Аргония, Аргония, Аргония – какое же святое, какое же прекрасное имя!.. – тут он минут десять беспрерывно повторял «Аргония», и, наконец, закашлялся тем кашлем, который рвет грудь смертельно больного… отдышавшись, продолжал. – …Всего то раз и довелось мне тебя увидеть, да и то издали, да и то только блеск волос твоих золотистых… Но чего же я хочу теперь? Ни этот ли блеск есть величайшее, самое дорогое, что у тебя есть?!.. Ах, как вспомню: попался рабом в славный Трес; и надо ж мне было столько сил приложить, что б из жалкого раба пробиться в уважаемого полководца их; чтобы сам их царь мне руку жал! Это ж сколько хитроумства, сколь ж пыла на это было положено! А все потому, что жаждал! Потому что ОНА моей мечтой была!.. Предательство – это было предательство; ведь, все было так подготовлено, что похищение удалось бы! В лесу… в лесу… Нас было сорок – она одна! Она разорвала сети; она всех перебила, а меня… меня, который и взглянуть на нее не смел, который на колени пред ней пал, который молить стал – на меня она аркан набросила, и доволокла до мерзкого Горова!.. Почему, почему?!.. О, Аргония! – нечистая сила попутала тогда тебя! Мы бы были свободны!.. О, сколько же я здесь!.. Помню пытки… Помню – хотели добиться, чтобы я все рассказал… Нет, нет, проклятые, проклятые – моя тайна умрет со мною!.. Я все выдержал! Все!.. Почему не казнили? Чего они еще хотят от меня? А?.. А у меня есть тайна, тайна, тайна!..

И тут раздались удары камня о камень – они продолжались довольно долгое время, в течении которого шипенье Маэглина становилось все более отрывистым; наконец, он выдохся, и тяжело дыша, повалился своим тощим телом на камень. Через какое-то время раздались его рыданья, а сквозь них и голос прорвался:

– …Не знаю, сколько времени прошло… Вечность! Да – они сделали меня бессмертным, и посадили в этот мешок! Сколько веков то прошло?!.. А-Р-Г-О-Н-И-Я!!!

И тут Маэглин замер, так как, послышался ему какой-то ответ на его мученический вопль – ответ, ответ – ему и раньше доводилось слышать ответы – но ты были миражи болезненного сознания, теперь же он явственно распознал, что действительно был какой-то звук – и отнюдь не шевеленье крысиных лап. О, – это была и не «еда». Ведь, отвратительный съестные помои падали в определенные часы из отверстия в потолке; и надо было только вовремя подставить ладони, иначе потом приходилось слизывать с пола.

Теперь гудела стена! Какой необычный, какой прекрасный, и устрашающий звук! Вдруг ослепительно раскаленное лезвие сорвалось из той стены, и разрезало, наполнило своим бурлящим пламенем сразу два глаза. Но он не чувствовал боли – он слышал голоса! О, как же это необычайно: после столь продолжительного одиночества, когда один на один с собою, когда все мысли, все звуки твои – слышать чьи-то иные мысли! Может ли понять человек общающийся ежедневно, как это устрашающе и прекрасно – слышать то, что не порождено твоим мозгом! Он был зачарован этими словами, он жадно заглатывал каждое слово, и не понимал о чем говорят – он упивался не мыслями, но звуками!..

А говорили, между прочим, вот что:

– Безмозглый тюремщик! Неужели не понятно, что нельзя так раскрывать дверь! Отблеск от факела, мог выжечь его глаза…

– Но, ваше величество, нельзя же в совершенной темноте. Мы не ведаем его сил; и, хотя вы, конечно с ним справитесь – он может вас укусить, а он, быть может безумный! От него могут пойти всякие болезни!

– Туши факел, иначе покорчишься на каленом коле!

И вот приказ был исполнен: факел в дальней части коридора затушен, и король с тюремщиков оказались в том воздухе, который казался им совершенно темным. Для Маэглина, мельчайшие отсветы из дальних коридоров, представлялись ярким облаком, на которое, с некоторое резью все-таки можно было смотреть, можно было различить и контуры – и вот к этим контурам протянул он трясущиеся руки (на правой четыре, на левой три пальца) – и захрипел; но тут с ужасом понял, что от волненья ничего кроме стона у него не выходил; с натугой попытался взмолиться, но опять – только безумный, сдавленный стон из него вырвался.

– Выволочь его в коридор? – осведомился тюремщик.

– Нет. – отрезал Троун, и шагнул во смрадное жилище, встал над Маэглином, обезображенный лик которого он кое-как мог разглядеть.

Вот государь протянул свою могучую, мускулистую руку, и, положивши ему на темя, проговорил:

– Я знаю, что ты не безумен. Ты знай, что по стоку пищей слышны голоса заключенных – твой мне интересней всего. Аргония пропала! Слышишь ты: после сына у меня отнимают еще и дочь!.. Она пропала в том самом лесу, где ты некогда устроил для нее западню. А теперь отвечай: знаешь ты что-нибудь про то или нет?!

– Аргония пропала; Аргония пропала… – несколько раз, как слабоумный, повторил Маэглин.

– Я так и знал, что ничего не знаешь! По крайней мере, вижу, что она тебе столь же дорога, как и мне. Вижу, что и жизнь, и душу, и весь жар своего сердца отдал бы за то только, чтобы увидеть ее вновь. А хочешь ли поговорить с Аргонией?

Маэглин вздрогнул, а Троун продолжал:

– Целых полчаса, а то и целый час, ты, все время будешь рядом с нею – и все будешь говорить и говорить. Что бы ты ради этого сделал?!

Теперь только Маэглин понял, и в исступлении выкрикнул:

– Все, все бы отдал! Все, что вы называли – жизнь, душу!.. И не за час, за одну минуту!.. Тебе будет предоставлен час, а потом ты будешь безболезненно казнен отрубанием головы. Но прежде ты должен привести ее в Горов!

– Что?! – нервно захохотал Маэглин. – В Горов? ЕЕ? Самому привести ЕЕ в Горов?!! Да никогда – казните, мучьте – никогда! Никогда! Хоть за сто часов!.. Нет, нет – она бежала!..

– Довольно. Не стоит говорить, о том, чего не знаешь… Червь! Не она бежала, но… – тут он вкратце поведал, о том что было известно о чудище, и о том, как ушла Аргония.

– Я?!.. Я?!.. – истерично взвизгнул Маэглин. – Хорошего охотника нашли! Ну, да, да! Да!

– Дурак! – Троун ударил его кулаком в лоб, но не сильно – только синяк набил, но не пробил череп. – Неужели ты думаешь, что я не понимаю, какой дурной ты охотник! Все, что нужно тебе – это украсть мою дочь!

– Не ваша! Лжешь! Не боюсь! Ты украл ее; и я… – тут он осекся, вовремя спохватившись, что едва не вырвалось то, что он не выдал под пытками.

– …Поклялся вернуть ей свободу! – закончил за него Троун, и захохотал. – Жалкий безумец!.. Впрочем, сейчас разговор не о том. Конечно, ты не пойдешь один! Я, император Троун, и несколько охотников пойдут вместе. Мне нужен твой пыл: пока ты рядом, я уверен, что дочь будет найдена, так как этому была посвящена вся твоя жизнь. Так как, и теперь ты отдаешь этому все свои силы – мне нужен твой пыл: ты будешь впереди нас, но мы будем держать тебя на аркане. Итак, теперь последнее слово: согласен?!

Тут к Маэглину вернулась частица прежнего его хитроумия, и он смекнул, что можно будем попытаться как-то бежать с НЕЮ, на обратной дороге; и даже вполне уверившись в возможности подобного побега – и только потому он утвердительно кивнул.