Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Но тут Нэдия впилась зубами в его руку, – да это уже и не зубы были, а клыки – сразу же до кости прокусила, тут и кость затрещала – Альфонсо дернул ее волосы так, что что-то хрустнуло в ее шее – однако, она, все-таки, еще оставалась живою.

И вот они сцепленные между собою, влекомые не разумом, но инстинктом, прорвались на третий этаж, и там, сцепленные между собою, покатились по полу, который тоже уже начал тлеть.

– Так значит?! – выкрикивала Нэдия. – Да будет ли, когда-нибудь конец этому?! Не выполненные клятвы… Эта боль!.. Да ведь не будет этому никогда окончания! Ты – мучитель!.. Ненавижу тебя!.. Сколько же мне боли от тебя, проклятый! За что, говори – за что жизнь мою разрушил?!..

И она со всех сил вцепилась ему в волосы, взывала волчищей, и, ведь, действительно, в эти мгновенья ненавидела его всеми силами душевными – проклинала тот день и час, когда встретились они.

Пол под ними нагревался все сильнее, из него валил дым, местами уже пробивались струйки пламени, все трещало, гудело – вот дрожь пробежала по зданию, пол накренился – в одном месте прорвался из под него искристый столб пламени, разлился по потолку. Эта дрожь пробежала по дому от того, что стены выгорали, плавился окружавший их снег, и теряющую опору, верхние этажи и чердак обваливались в это, освободившееся пространство. Стаявший же снег, бурлящими потоками хлынул в огненную преисподнюю, и там, смешавшись углями взмыл клубами пара столь плотными, что, ворвавшись на третий этаж он сделал его совершенно непроницаемым.

Впрочем: что дым, что пар, что пламень – для Альфонсо и Нэдии эти стихии ничего не значили – вновь они были охвачены своими чувствами, вновь друг друга терзали, и ничего-то кругом не видели, не чувствовали. Так продолжалось до тех пор, пока новая, гораздо большая нежели все предыдущие судорога не свела дом. Казалось, будто – это некий баловник, ребенок великанов, хорошенько встряхнул этот дом, как игрушечный.

Сцепленные, покатились они под образовавшийся откос и, вдруг, оказалось, что Альфонсо висит над дышащей раскаленными темно-огнистыми парами, ревущей, несущейся на них бездной; а Нэдия, что есть у нее сил, удерживает его за руки, сама трясется от напряжения, но не удерживается (слишком уж он тяжелый) – сползает вслед за ним, в бездну – в глазах ее и отчаянье, и решимость одинаковые по своей силе.

– Выпусти меня! – из всех сил вскричал Альфонсо, но она вцепилась в его ладони до крови их раздирая. – Выпусти! Он не даст мне погибнуть! Понимаешь?!.. А ты разобьешься!

Однако, Нэдия не слушала его. Как и всегда, когда Альфонсо становился беспомощным, она забывала всю ненависть, но тут же в ней вспыхивала нежность, жажда пожертвовать ради него собою.

– Не-е-ет! – выкрикнула она и заскрежетала зубами. – Не разлучишь! Не-е-ет!

Все же, он был слишком тяжел для нее – теперь она, растянутая казалась какой-то тонкой хворостинкой, против этой темной глыбы, и даже удивительным было, как эта хворостинка могла терзать его прежде с той же силой, что и он ее. Тем более, было удивительно, как она еще выдерживала… она, с ликом подобным образу из кошмарных снов, перегибалась за ним все дальше и дальше. Вот уже до пояса перевесилась, и тогда, взвывши это свое: «Не-е-ет!!!» – передернулась ногами, и повредив себе ребра, смогла немного подтянуть его: тут же вновь продолжила соскальзывать.

– Отпусти! – взвыл Альфонсо. – Он не даст мне разбиться, а вот ты – разобьешься!.. И как я смогу существовать потом?!.. Пойми – Я проклят, и смерть так просто меня не заберет!.. Отпусти и жди – я вскоре вернусь!

– Не верю! Не отпущу! Ни на мгновенье! Любимый!.. Твоя боль – это моя боль!.. Слышишь?!.. А-а-а!!! – взвыла она. – Что же я натворила?!.. Прости же ты меня окаянную, еще раз прости! Как я смела боль то тебе… Любимый! А-а-а!..

Она вцеплялась в его ладони все сильнее – Альфонсо чувствовал, будто раскаленные иглы впивались туда. Тогда же он понял, что она, как бы он не молил – все одно его не отпустит. И тогда, лишь бы эта мука только поскорее прекращалась – он дернул ее на себя, и вот они уже полетели вниз.

Теперь он не пытался ее отстранить. О, нет – теперь он покрепче перехватил ее руки, и на лету дернул ее к себе, вскрикнул: «Обнимай меня сильнее!», а сам впился руками в ее спину, да с такой то силой, что все затрещало… нет – нет – не значили ничего их тела! Она так же обхватила его, они впились друг друга в поцелуе, и тогда же, как и ожидал Альфонсо, в голове его закаркал ворон: «Поклянись, что сослужишь службу и…»

«Спасешь?!» – так же, в сознании своем, вскричал Альфонсо (а они пролетели уже в раскаленных клубах не менее сотни метров) – «Ни в чем я тебе не стану клясться, потому что… потому что ты мне итак многим обязан! Не дашь разбиться! Я тебе нужен! А клясться не стану!..»

Он ожидал, что ворон станет его убеждать и дальше, однако – стоило только отказаться и голос тут же пропал. Он ожидал, что произойдет что-нибудь, продолжал сжимать Нэдию, однако – ничего не происходило. Так прошла одна минута, две, три… Ничего не изменялось – их все еще продолжало кружить, все несло через пары – все куда-то вниз и вниз.

Сначала, они и не замечали хода времени: затем оно стало тянуться ужасающе для них медленно. Возникло напряженное ожидание чего-то, вихрь их чувства остался где-то позади, и они продолжая сжимать друг друга в объятия огляделись, и обнаружили, что летят навстречу этим темным паровым клубам, те стремительно нарастают, ревут – в их глубинах видятся перекошенные мукой, вопящие лики – они врезаются в эти клубы, обжигаются в их пекле, тут же вырываются, летят дальше, и так без конца.

Так, в падении, проходили минуты: гряда паровых сгустков сменялась грядою – все те же вопли, все те же перекошенные лица, все та же духота, все та же жуть. Еще немного времени прошло и это стало совершенно невыносимым. Вот Нэдия выкрикнула:

– Долго ли еще?!..

Альфонсо понял, что – до тех пор, пока он не согласиться дать клятву, и будет это продолжаться, тогда же, в голове своей он прокричал: «Я знаю – ты рядом! Ты ждешь, когда я соглашусь! Так вот – никогда! Я Человек, и я Люблю! Не почем нам твои ужасы!..» – Нэдии же он проговорил:

– Это все нежить! Это мрак хочется добраться до нас! Ха-ха! Да мы же вместе, да что он сможет сделать?!..

И вновь они скрепились в поцелуе – однако, на этот раз уже не надолго. И все это время: невыносимо медленно тянущееся, вновь и вновь повторяющиеся вопли. Жар бил в них, кто-то стонал на ухо, и они уже не могли скрепляться в поцелуе, но оглядывались, и было то так тяжко от этих болезненных образов – они закрывали глаза, вновь прижимались друг к другу в поцелуе, однако – новые вопли пронизывали голову, и глаза насильно раскрывались, они старались смотреть только друг на друга, однако – образы проникали между ними, вихрились – и это были перекошенные, обожженные, иступленные в своем желании вырваться лики. Они кидались друг на друга, они кидали на Альфонсо и Нэдию, проходили через них, обжигая плоть: отлетали вверх – тут же вновь появлялись они, или подобные им…

«Нет, нет, нет!» – выкрикивал в своей голове Альфонсо, и приникал к Нэдии в поцелуе: «Жалкий фокусник!.. Рано или поздно – тебе это надоест!.. Я тебе нужен там, а не здесь!.. Не будет тебе клятвы, а теперь – выпускай!..»

Прошло еще какое-то, показавшееся им мучительно долгим время, и они вовсе не привыкли к этому, новому своему положению: к нему и невозможно было привыкнуть; но напротив – с каждым мгновеньем все более невыносимой становилась эта мука…

И так то истосковались по чему-то светлыми их души, так то страстно стало друг за друга, что хором, словно одним сердцем прокричали:

– Выпусти же! Твое желание будет исполнено!..

Только они успели это выкрикнуть, как все переменилось: некий воздушный ток подхватил их, понес вверх, да с такой силой что они перевернулись в стремительной круговерти; все в глазах их смешалось, потемнело; затем же – обнаружили они лежащими на чердаки. Все заполнено было дымом и паром, стоял нестерпимый жар, и в клубах уже пробивались языки пламени, с треском кренился пол…

В этой жаркой преисподней, как нечто благоговейное услышали они вой ветра: они и забыли, что такое промерзать до костей, да они то и хотели до костей промерзнуть – они, взявшись за руки, бросились на этот звук, и вот прорвавшись через огневую завесу оказались возле окна за которыми воинами уже был прорублен идущий вверх туннель. Опадающий в него снег и стены таяли, так что навстречу их вырывался ручей – вода в ручье была холодная, и они, застонав от наслаждения, к этой воде приникли; затем – стали карабкаться вверх, упирались ногами в стену; а Альфонсо, поднимавшийся впереди, тянул Нэдии за руку.

Наконец они вырвались, и оказалось, что наверху ночь.

– Неужели еще не кончилась?! – вскричал Альфонсо, прижимаясь к ее лику. – Как же хорошо! Значит, не так много времени, в этом проклятом доме потеряли!.. Как же это прекрасно!.. Значит… Еще десять дней! Целых десять дней! Вперед же!.. – но тут он осекся, проговорил в задумчивости. – Нет, нет – не может такого быть!.. Тогда уже ночь в окончании была, потом – забытье, а забытье то долгим… Так неужто день миновал?!..

– Да. – молвила Нэдия. – Мы долго в том погребе пробыли…

Она еще не договорила, а он уже схватил ее за руку, попытался вскочить на ноги, однако – ноги тут же полностью ушли в снег.

– Ну, ничего! – проскрежетал он сквозь сжатые зубы. – Мы опять поползем! Вперед! Из всех сил вперед! Слышишь – ни на мгновенье не останавливаться – ползти пока есть силы – теперь то каждое мгновенье, как драгоценность!..

Это скрежетал он уже в то время, когда они ползли: они и не ведали, куда ползут, но ползли навстречу снежному ветру – они продирались через эту стихию, так как полагали, что теперь все стихии направлены против них, что надо им бороться со всем миром, и продираться – продираться вперед.

А снег вокруг них вздувался, разрывался и из разрывов этих били плотные, наполненные огневыми отсветами столбы огневого дыма. Вот, в нескольких метрах перед ними, снег раскололся трещинами, поверхность стала кренится, а Альфонсо зло усмехнулся:

– Попугать нас вздумал! Будто в воронку, которая от дома осталась, сбросить нас вздумал!.. Да зачем – мы уж налетались, мы уж клятву дали!..

Они продолжали ползти так быстро, как позволяли им силы, и как только переползли через эту трещину, как весь снежный пласт в окружении сгоревшего дома обвалился в освободившееся пространство, на глубину не менее двадцати метров – оттуда тут же взмыли многометровые темно-серые клубы, а ураганный ветер был с ними заодно – он не сносил их, но наполнял снежинками, тьмою – и вот это стало уже чем-то непроницаемо черным, клубящимся; вот нависло многометровыми своими гранями над ползущими, заскрежетала сотнями разных, гневных голосов.

– Нэдия, говори мне что-нибудь!

– Хочешь ли песню?!

– Хоть песню, хоть что – мне нужно твой голос слышать.

– …Нет – не песню, не могу я сейчас ни одной песни вспомнить…

– Говори же! Говори, что хочешь… Вот расскажи, откуда ты родом – ты, ведь, никогда не рассказывала, кто твои родители, а я их никогда не видел.

– В горах я раньше жила! – подталкивая его за плечо, выкрикивала девушка. – Это довольно далеко – верстах в ста к югу от нашей крепости. Матушка моя…

– Нет, нет – не рассказывай! Не могу я сейчас про матушку слушать: мне ж это как… новая то мука мне на сердце!.. Так что не рассказывай, не рассказывай мне про матушку!.. Песню – песню мне спой!.. Хоть какую… Тяжело мне сейчас! Так тяжело, а тебя то рядом нет…

– Да здесь же я! Здесь! – выкрикнула Нэдия, тряся его за плечо.

Альфонсо не останавливался, он продирался вперед, таща Нэдию еще быстрее, нежели вначале, однако – состояние его было близком к бредовому. Он, и не оглядываясь, чувствовал тот мрак, который над ними клубился, он слышал и яростный вой его – и он, перед глазами видел, как выплывают оттуда эти сожженные лица, и вопят – а в глазах их укор, и справедливый, по его разумению, укор: «Зачем ты пришел? Если бы не пришел не было бы этих мук, а мы были бы еще живы. Ты наш убийца!». И он скрежетал зубами, и выкрикивал:

– Нет тебя рядом! Матушки нет! Матушка, где же ты?!.. Нет – не призрак проклятый обманный, где сейчас настоящий твой дух?!.. Почему нет ничего светлого?!.. Почему только иллюзии, только обман меня окружают?!.. Я что же не хочу этого светлого?!..

Тут он заорал от боли, и схвативши за руку Нэдию, сильно дернувши ее, попытался вскочить на ноги – он тут же утонул по пояс, но только громче закричал, и стал продираться через эту преграду, ударяя в него из всех сил кулаком, пробивая грудью, будто это ряды вражьего войска – и ему удавалось пробиваться – вот крик его перешел в стон, и в этом стоне можно было различить слова:

– Да что же это я, право?!.. Чего это я захотел – светлого! Да как я могу хотя бы мечтать о таком, когда мой удел мрак! Убивец, предатель проклятый – как ты смеешь о чем-то просить!.. – и тут он остановился, и крепко перехвативши Нэдию, бешено выпучив на нее глаза, выкрикнул. – Вот ты: ответь – зачем я еще живу?!.. Уж лучше бы счеты с жизнью свел, в море давно бросился – так ведь трус! Трус я – слышишь Нэдия?! Нет подлеца худшего чем я! Ведь боюсь же посмертной кары, вот потому и трепыхаюсь здесь, вот потому и приношу боль иным людям!.. Вот несколько сотен из-за меня погибли – они на меня надеялись!.. Да что же земля то, как этот вот снег не расступиться?!.. Поглоти меня, гада такого, в преисподнюю!..

И он вновь взвыл от боли, еще крепче сжал ее, в этом темном, ревущим на сотни голосов воздухе, продолжал он вглядываться в ее лик – ища там ответа; и нашел – зараза, эта мертвенная плоть ведьмы уже достигла до верхней части носа, уже к глазам подбиралась – нос был преображен во что-то костяное, кривое – смрад разлагающейся плоти исходил от нее. Она заметила, как он сморщился и проговорила:

– …Сейчас у меня еще глаза прежние, а когда они в гнойники обратятся, когда череп обнажится и наростами покроется, когда вся плоть моя и костяная, и дряблая смердить будет – тогда сможешь ли любить?.. У меня и голос должен будет изменится – да – я чувствую – это проникает и внутрь – через некоторое время я буду хрипеть, скрипеть… Как же ты тогда сможешь меня любить? Может и не бросишь – только из упрямства, чтобы самому себе что-то доказать не бросишь, но любить уже не сможешь…

Альфонсо, не слыша ее, приговаривал:

– Да, да – конечно же. Десять – нет – девять дней, вот ради ее спасения и помучаешься эти деньки…

И он вновь, вместе с нею, бросился вперед, пробежал шагов двадцать – не больше; там вновь остановился, но на этот раз отпустил Нэдию, повалился на колени, заплакал:

– Матушка, матушка!.. Как же мне не хватает тебя, все-таки!.. Матушка! – взвыл он, наконец, с отчаяньем. – Ну, вы, Высшие, Мудрые, Добрые – помилуйте того, кого нельзя помиловать!.. Ну – хоть на минутку дайте с ней, в этом то мраке свидится!.. Хоть на одно мгновенье!.. Молю! Молю об этом!

И он повалился лицом в снег, а Нэдия, упав с ним рядом, зашептала ему на ухо:

– Ты хотел, что бы я тебе песнь спела?!.. Так и спою!.. Нет – не смогу петь – в горле то все рвет, но проговорить то смогу. Ты вот спрашивал меня про прошлое, так вот я и вспомнила сейчас ту песнь, которую мне матушка пела, когда я еще маленькой была – среди гор, среди этих склонов заснеженных, среди ручьев говорливых… Среди этих вершин седых, древних – ах – какое же от них величие исходит!.. Слушай же, слушай же – я живу сейчас! Как же бьется сердце, и я так многое сказать хочу!.. Подожди – представь, если бы кто-нибудь на закате времен, узнал про наши дела, но их то никто не узнает – их время вместе с нашей смертью погрет… Ну, и пусть!.. Так вот: если бы кто-то узнал, он бы сказал: «безумцы», или пожалел нас; ну а нам – нам Альфонсо жалко их, а своей жизни не жалко: нет, нет – мы по настоящему жили! Это ли не жизнь?! Пусть и муки, но мы Любим, мы по настоящему Любим; мы любим, как должен Любить Человек, мы не чувствуем этих жалких тел, наша страсть в вихре огненном – как она высоко парит!.. Да – мы не проживем долго, но мы живем! Да, да – мы живем, Альфонсо!.. Пусть от нас ничего от нас не останется, пусть память о наших деяниях станет прахом, но мы их в вое бури проревем, мы в раскатах громов воскликнет: «Мы действительно жили!.. Живи же и ты – Люби, рвись вперед подобно буре, Твори!» – Альфонсо, мы живем – в нас сила великая, Альфонсо да мы сильнее этого ненастья! Альфонсо, да мы же буре подобны! Да мы сильнее этой стихии! Я люблю! А-а-а! Я люблю! Я живу!.. А теперь песню! Песню – да?!!! Так слушай же:

 
– Как хаос предначальный,
Прогнала времени огнистая стезя,
Так сумрак ночи столь печальный,
Заря прогонит новый день неся!
 
 
И по заснеженным ущельям,
По древним склонам гор седых;
По крышам наших, о дитя, селений,
Промчится конница лучей святых.
 
 
И все тут пламенем взовьется,
Все загорится этим днем —
Так мир из мрака создается,
Уходит мрак, теснимый вечности огнем!..
 

… Вот так, и, не правда ли – мощь в этой песни!.. А может и нет никакой мощи – раньше то не чувствовала. А сейчас вот знаю: есть такая мощь!.. Вперед же, любимый!.. Вперед через эту бурю!.. Вперед, я сейчас чувствую этот пламень, чтобы кто ни говорил, но Альфонсо – в нас этот созидательный пламень! Альфонсо! Это же не просто пламень – нет – это же целый вихрь огненный!.. Нет – не искорка! Какая искорка – ха-ха! Из тел то не искорка, а что-то зажатое высвобождается, небо – я не могу так! Небо! Да разорви же ты наши тела! Вперед – быстрее! Еще быстрее! Да как же можем мы столь медленно ползти?!.. Небо, не мучь ты нас так!.. Мы же не можем жить так! Небо – не для нас же это человеческое бытие! Освободи нас – освободи, слышишь ты, негодное, проклятое, далекое! Я тебе приказываю – освободи! Разорви так, чтобы все тут на многие версты воспламенилось!.. А мы освобожденные, к звездам устремимся! Я приказываю!.. Ах ты, негодное небо! Исполняй! Ты не можешь не выполнить мой приказ! Нам нечего здесь делать! Разрывай наши тела, негодное!..

* * *

Стремительно сгущались сумерки, метель не унималась, а безбрежное поле, сколько его было видно, простиралось вокруг Гэллиоса, Гвара, и лежащего на его огнистой спине Вэллиата.

Несколько раз обожженный юноша впадал в забытье, затем, через какое-то время открывал глаза – но они были застланы дымкой, он бредил, кричал, что не хочет умирать, что ему жутко – тогда над ним склонялся старец, шептал утешительные слова, юноша мотал головою, вопил: «Нет – не обманешь!», но, все-таки, успокаивался, вновь впадал в забытье, а через некоторое время, вновь начинал бредить, и кричать о том сколь ужасна смерть, и вновь его утешал Гэллиос…

Но и сам старец едва на ногах держался – позади осталось уже несколько часов этого мучительного пути, и дышал он очень тяжело; несмотря на посох, все чаще спотыкался, и вот, наконец, остановился, прошептал:

– Нет – подожди Гвар – передохнуть надо. Никогда я еще не уставал так, как теперь – еще несколько шагов пройду, там повалюсь – да так и останусь там… Что так смотришь, Гвар дружище – хочешь сказать, что и меня вытащишь?.. Да ты и сам то устал – одного Вэллиата с тебя достаточно, а тут еще и меня через сугробы тащить… Да и куда тащить, право…

Он огляделся: все вокруг так и дышало мрачным уныньем – в темно-сером, и все больше темнеющем снежном мареве было видно не далее чем шагов на сорок.

– Нет – так думать, значит – отчаяться. Повалиться в снег, значит потерять всякую надежду, признать себя побежденным, и уже знать, что никакого спасения не будет. Нет-нет, Гвар – сейчас мы пойдем дальше, только вот отдышусь немного. Ты, пес, слушай – когда я упаду, а это скоро произойдет – то чувствую я – ты оставь меня: оставь, оставь – потому что мне все одно – считанные дни жить осталось. А сам – как бы тяжело тебе не было – неси Вэллиата – неси, пока силы у тебя будут… Кто знает – может и вырвешься… А там… Ну да ладно – довольно: все одно – сил от этого стояния не наберешься. Вперед.

Однако, Гэллиос смог пройти еще только шага три, а там повалился на колени, и, едва-едва еще удерживаясь в таком положении, прошептал:

– Иди же…

Нет – Гвар и не намеривался его оставлять. Он аккуратно сложил со спины Альфонсо стал разрывать лапами снег, намериваясь вырыть пещерку, которая бы уходила под углом против несущейся метели. Выходило это далеко не так быстро как хотелось бы, так как на некотором расстоянии от поверхность снег становился жестким, сжатым – Гвар тяжело дышал, отбрасывал то, что откопал, тут же вновь принимался за работу. Несколько раз он подбегал к Вэллиату, слизывал с его лица накопившийся снег – Гэллиос был еще достаточно силен, чтобы стряхнуть снег самостоятельно.

Но вот старец проговорил:

– Нет – Оно не даст нам укрыться. Видишь, дружище, теперь направление ветра меняется как раз так, чтобы засыпать твою пещерку. Мы можем забраться туда, построить перегородку, но – сверху наметит еще несколько метров снежного пласта, так что, в конце концов – он, все равно обрушиться, раздавит нас под собою… Но спасибо, спасибо тебе. Ты, так старался, друг… А теперь – все-таки попытайся вынести его…

Гвар подбежал к нему, и смотрел теперь жалобно, с тоскою.

– Прав был Вэллиат, и у псов могут быть глаза очень выразительные. Ты сейчас с таким пониманием смотришь, с каким некоторые загрубевшие люди и не взглянут никогда… А теперь: все-таки иди…

И еще неведомо чем закончилась эта сцена, но тут в окружающем их ненастье произошли перемены гораздо более значимые, нежели перемена ветра. Снежные стены раздвинулись, и в образовавшемся проеме появилась стремительно несущаяся к ним по воздуху черная фигура – за его спиною, словно крылья широченного плаща клубилось темное, составленное из многочисленных переплетенных ликов, и частей тел снежное крошево.

Темной фигурой был Вэлломир, и вот он врезался в снег – сразу же и замер в нем, подобный черному изваянию, а вокруг воздух освободился от снега, и закружился водоворот из этих стонущих, молящих о спасении ликов.

Вэлломиру никто не объяснил, почему он был принесен именно сюда, но он тут же вообразил, что именно в этом, мол, и была его воля – тут же и причину придумал; проговорил голосом величественным, громким:

– Мне, как то было ясно с самого начала была дана власть. Я достоин много большего, но временно довольствуюсь и этим. Конечно, в Моей власти помочь вам, и при этом не беру в расчет старика, так как он ничего не стоит, и только из величайшей милости, как ничтожному Я согласен ему помочь. Но пусть поклянется это жалкое Мое обожженное подобие – пусть поклянется, что впредь будет исполнять все Мои желания беспрекословно, и только тогда, и только потому, что сегодня такой счастливый день, Я соглашусь помочь ему. Итак – что же ответит он Нам?..

Он еще стоял, подобный черному идолу, но, обнаружив, что Вэллиат ничего не отвечает, подошел к нему – склонятся не стал, однако – не сильно пихнул ногою, и повторил сказанное – тогда Вэллиат зашевелился, приоткрыл мутные глаза, пробормотал:

– Кто здесь?… Как темно!.. Да как же, все-таки, темно вокруг!.. Эй… Я замерзаю, никого нет… спасите меня от смерти… Кто бы вы ни были: об одном молю у вас – спасите вы меня от смерти! А-а!.. Страшно – темно – я растворяюсь в этом мраке!.. Кто я?! Где я?! Что со мною?!.. Никого нет вокруг – холод, все темно-серое, я падаю куда-то: ничего-ничего не видно!.. Все темнее! Жить! Я все исполню – только бы жить!.. Я не хочу уходить в мрак! Смерть так страшна! А-а!.. О жизни молю! А-а!!!..

– Значит, подчиняешься. – проговорил Вэлломир, и видно было, что он рад таким исходом. – Теперь – пойдешь со мною; теперь – станешь исполнять каждый мой приказ!

– Пойти с тобою?! – выкрикнул водя темными глазами, и, все еще ничего не видя, Вэллиат. – Идти с кем то?! Значит жить! Да, да – возьми меня с собою! О том молю – только возьми… Кто бы ты ни был – главное: вырваться от смерти!..

– Помни – ты многим обязан Моему величию. – спокойно проговорил Вэлломир (в душе же он очень радовался).

* * *

Вэллас еще несколько раз делал попытки вскочить, однако – все они оканчивались только тем, что из грязи, составляющей его новую плоть, вырывались все новые смрадные гейзеры, и некоторые достигали мрачного, неустанно сыплющего мокрым снегом неба. Однако – разбить облачного покроя эти гейзеры никак не могли. Только они достигали нижней части туч, как опадали обратно, в грязь, на головы посиневших мертвецов, в которых он видел искаженные свои отраженья. Они все хохотали, все прыгали, издавали всякие неприличные звуки, и орали сотнями, тысячами, неисчислимым множеством голосов:

– Так что же ты не радуешься Вэллас? Быть может, тебе Маргарита нужна?! Будет тебе Маргарита!..

И тут тучи расступились, и пала из них, прямо в лапы этих его подобий, этих вылезших из него «бесов» Маргарита. Она закричала от ужаса, стала звать сначала своего отца, затем его – а хохочущие мертвецы стали таскать ее из стороны в сторону, стали кружить в некоем стремительном, безумном танце – они хохотали ей в лицо, они кидали ее от одно к другому – и вся она была уже в грязи, сначала то все кричала, но потом уже перестала – только плакала.

– Что же ты не кричишь?! – вопили бесы. – Кричи, смейся вместе с нами!..

Вначале Вэллас хотел освободить ее, однако – вновь лишь смрадные фонтаны вырвались из него. Он наблюдал за происходящим, и через некоторое время оно перестало его возмущать и смотрел он со все возрастающим интересом, с азартом даже – так то ему интересно было, что дальше сотворят эти его подобия. Конечно – они почувствовали настроение Вэлласа, и они стали тискать ее еще сильнее, пихали ее, погружали в грязь, и все вопили с хохотом:

– Что же ты не кричишь?! Кричи и смейся с нами – это же так весело!..

– Пожалуйста, оставьте! – взмолилась она – и эта мольба привела Вэлласа-грязь в восторг.

С этим восторгом грязевая плоть зашевелилась, и появились новые сонмы бесов – эти были еще более страшными нежели их предшественники, хохот их был таким резким, словно это пила терзалась о некую железку. Один из них схватил рыдающую, близкую к обмороку Маргариту за руку, и, стремительно вокруг нее запрыгав, возопил:

– Я же твой, Вэллас! Или не признала?! Ну – взгляни повнимательней! Что – признала?! Ха-ха! Ну – не бойся. Ведь – это я ради тебя так покалечился! Целуй же меня! Целуй! Ха-ха-ха!..

Девушка вдруг замерла, стала в него вглядываться, вот вскрикнула:

– Признала! Признала! – завопил восторженно этот шут. – Ну же – ради любви нашей! Хоть и не такой я красавчик, а поцелуй! Один поцелуй – и все прежнее вернется!

И видно было, что все это причиняет девушке страданье – видно было, что она борется с собою, чтобы тут же не повалиться в обморок, но Вэллас испытывал наслаждение – он жаждал смеяться над этим, и вот начал – Маргарита, решивши, что бес говорит правду, все побелевшая поцеловала облезшего мертвеца, а уж тот постарался поскорее обхватить ее и уже не выпускал, впивался в нее все глубже. Из плоти Вэлласа вырывались все новые его подобия – их было уже великое множество, но и он расширялся. Они хохотали, а некоторые выкрикивали:

– Видишь теперь, как хорошо мы с тобою уживемся! Ты уж нас не гони, дорогой папаши! Мы же плоть от твоей плоти! Что ты без нас будешь делать?! Да мы всегда в тебе, ты сам порождаешь все новых! Это же твой мир, вот и создавай его! Быть может, мало тебе Маргарит?! Больше веселья хочешь – ну так сейчас на всех хватит!..

И вот тучи стали выплевывать вместо снежинок фигурки Маргарит – их было столь же много, как и бесов, и каждый то из бесов подхватывал одну из них – начинал терзать как-то по своему – и все звуки слились в единую и плотную оруще-хохочуще-молящую стену, и все в этой стене перемежалось, и все вихрилось безумными образами – некоторые из фигур уходили в его плоть, и тут же с воем вырывались на грязевых гейзерах… много, много чего там было; и постепенно Вэллас перестал сопротивляться – и придумывал все новые и новые забавы, которые забавами на самом то деле и не были…

Бесы хохотали все громче – подзадоривали его этим хохотом: «Молодец! Молодец! Нас становится все больше! Добавим еще Маргарит!» – и вновь небеса стали выплескивать девичьи фигурки, и вновь, их улавливали – а грязевая плоть все разрасталась…

А потом он завопил:

– Оставьте! Я не хочу больше этого!..

Тут же все развалилось, а он оказался сидящим на прекрасном морском берегу, над которым, вместе с теплым благоуханным пением плавных валов, разливался нежными спокойными цветами закат. Все погружалось в легкую дрему, цвета были приглушенными, навевающими красивые, музыкальные мечты. Он стоял на коленях, а перед ним, тоже на коленях, стояла плачущая Маргарита – она шептала:

– Пожалуйста, любимый – не надо больше этого. Мы… нет – мы не побежим, мы медленно пойдем, а, когда взойдет луна – искупаемся в ее свете…

– Да, да – конечно же. – в растерянности пробормотал Вэллас и потупился.

Но вот уже стало ему претить от этих слез, от того, что сейчас надо выговаривать какое-то покаянье, потом воздыхать, идти, бежать, любоваться – ему было тошно от одной мысли об этом, хотя он и не испытывал никогда такого. Нет – ему хотелось какого-то безудержного, безумного веселье, и он, как за что-то сладостное цеплялся за это.

– А мертвецов в грязи ты видела сейчас?! – неожиданно выкрикнул он.

– Да, да – видел – и это был бред, безумие. Да – безумие тебя охватывает Вэллас – они хотят завлечь тебя в ту грязь, а ты борись – ты хоть не на меня, ты хоть на природу оглянись – взгляни ты на это спокойствие, и ужаснешься той грязи! Борись, Вэллас!..

– А-а! Не хочешь возвращаться?!

– Борись!..

Вэллас действительно взглянул на этот брег, взглянул на Маргариту – на этот лик, озаренный заходящий озаренным солнцем.

– Да, да – я помню! – с мукой выкрикнул он. – Когда мы встретились, ведь – я был счастлив! Помнишь ли наш первый танец?!

– Да, да – конечно же, помню!

– Так давай же станцуем еще раз! Маргарита, ты только руку мне подай! Понеслись же в танце!..

Девушка, все еще бледная, робко улыбнулась ему, и вот они, молодые, уже вскочили на ноги, уже вскочили, закружили все быстрее и быстрее по песчаному брегу.

– Быстрее! Быстрее! – смеялся Вэллас.

Вот он закрыл глаза, и представилась та грязевая, наполненная тысячами его подобий долина. И все эти бесы кружили вместе с Маргаритами, и грязь летела комьями, и хохотал налетал оглушительными волнами. Вот эта долина приблизилась к нему вплотную, вот он нырнул в эту грязь, вот сам стал этой грязью, а голоса вместе с хохотом вклинились в него: