Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Какие же это были ветви! Барахир даже и позабыл, что у деревьев могут быть такие нежные ветви – и клонится то от них, сияющих, не хотелось; напротив – хотелось вытянуть руку, и дотронуться то до каждой из них.

В стремительной езде, прошло полчаса, и все это время лед перед санями оставался совершенно гладким и чистым от снега. Постепенно деревья становились все более массивным, древними – но это не значит мрачными – солнечный свет с радостью так и играл, так и переливался, в их кронах, на коре – каждое древо казалось способным рассказать чудесную, на иные не похожие повесть.

Но вот эльф сказал несколько иных слов, и сани стали плавно замедляться. Открылась вмерзшая в лед пристань, на которой красовались несколько статуй, изображающих зверей невиданных, но прекрасных, и живших, должно быть, во дни изначальные. Каким-то образом, здесь уже было известно, про этих дозорных с северных рубежей и на пристани их встречало несколько эльфов, одеяния которых по большей части имели цвета белый и золотистый. За их спинами высились дубы – каждый не менее тридцати метров, и из под каждого, из под светлой коры его струился собственный, живительный свет.

Эльфы приветствовали прибывших негромкими, добрыми голосами, вопросами – те им отвечали, но все на эльфийском – Сикус с благоговением слушал, и совсем ни во что не ставил – он, как бы и забыл про свое существование, и рад бы был, чтобы век они так говорили; ну а ему, незримому, только и было бы позволено находиться и слушать, слушать эту дивную музыку. Но вот, однако ж, и к нему обратились:

– Кто б ты не был – прежде чем преступить к расспросам, надобно тебя хорошенько накормить.

И тут подошла одна из эльфийских дев: одетая в белоснежное платье, статная, высокая, с солнечными волосами, которые огромными водопадами спадали по плечам ее – одними этими волосами можно было восторгаться, как чудом природы. Но он увидел ее улыбку, вот рука его взяла его темную, дрожащую, напряженную руку, и такое тут ласковое тепло расплылось по всему телу его, что он даже заплакал от счастья, а еще от испуга, что сейчас вот, над ним, жалким, станут потешаться – что отбросят его, и тепло это пройдет – и будет ему так же, как и прежде: холодно и одиноко.

Но, конечно же дева не отпускала его. Она вела его куда-то, и он видел, что-то столь прекрасное, чему даже и имени не знал. Его узкие глаза были сейчас широко распахнуты, он двигал губами, и, пожалуй, можно было разобрать им самим не осознанный шепот: «Любви… любви… любви…». Они, между тем, прошли между корней, и оказались в дупле, столь огромном, что вам едва ли доводилось видеть подобное. Во всяком случае, здесь помещалась довольно-таки большое помещение, а еще вилась лестница в верхние помещения. Свет исходил от цветов, который росли в горшках, на стенах – у них были широкие лепестки, наполненные пламенем костра, и свет этот был живой, плавно передвигался по лицам.

В это помещенье вошли только Сикус и дева. Вот дева усадила его за стол; вернулась и поставила пред ним эльфийские кушанья, от одного вида которых, у сытого человека потекли бы слюни. Сикус еще сдерживался, еще глядел на деву неуверенно, ожидая, что-то она скажет, а она пропела солнечным голосом:

– Кушай пожалуйста, гость дорогой.

И тогда Сикус, забывши о тоске своей, набросился на еду. Не останавливаясь, ел он до тех пор, пока ничего не осталось, а затем, выпивши напиток, в котором, как показалось ему, был заключен свет Луны, он почувствовал себя так хорошо, как никогда не чувствовал. Он смотрел на эту деву с той преданной любовью, с какой смотрит подобранный на улице голодный щенок, которого и накормили, и приласкали.

Вдруг, он понял, что влюблен. Сердце его сжалось какой-то раскаленной, стремительной стрелою; и вот уж он сам не заметил, как упал перед девой на колени, и поймав ее ладони, стремительно их целуя, лепетал:

– Вы любили когда-нибудь?!.. О – да вы все время любите! Вы любите сильной, чистой любовью; и вас все любят, потому что вас нельзя не любить… А я… Знайте, что если я и любил, то как то, сжато, как будто в клети сидел! Душно мне, душно было! Ну, а теперь то, позвольте мне вас любить! Пожалуйста, пожалуйста… Вы, Святая!..

Он даже и сам не понимал, как это осмелился, такие слова произнести; однако, теперь весь задрожал от сознания собственной ничтожности и подлости, ему даже мерзким казалось, что он осмелился Ей такое сказать – он дрожал, шепча:

– Простите меня пожалуйста за дерзость. Я же…

Но он и договорить не смог – повалился лбом на пол, и там глухо зарыдал.

И тут, о чудо – о счастье ему несказанное, о трепет святой! – она легко обхватила его голову, прижала ее к своей мягкой, теплой груди, и целуя его, как мать целует ребенка, в некоторой растерянности от этой боли несказанной зашептала:

– Да что же ты? Что же ты, родненький ты мой. Да, конечно же! Люби! Люби! Разве же можно не любить?! Конечно же, конечно же…

Никогда еще Сикус не испытывал подобного – ему казалось, что все самые светлые мечты его сбылись – хрустальный город среди звезд; куда улетела преданная им когда-то лебедица – казалось, что он прощен, и что сейчас вот начнется какая-то иная, счастливая жизнь; но в это время все было разрушено.

Хлопнула дверь, в одном из верхних помещений, затем – раздались быстрые шаги, затем – совсем близко; казалось – над самым ухом, зазвенел смех, затем голос:

– Сестра, я видел, как ты взялась накормить этого заморыша; но никогда не подумал бы, что ты еще и лобызаться с ним станешь!

Дева взглянула на подошедшего к ним статного эльфа, проговорила сдержанно:

– Не смей смеяться, когда ничего не знаешь…

А лик этого молодого, пригожего эльфа тут же стал серьезным, а в голосе проступили искорки гнева:

– А мне, на самом то деле, и не смешно, сестра. Это же позор – хорошо, что я увидел – я никому не стану рассказывать, а, если бы кто иной стал рассказывать: что наследница славнейшего, древнего рода лобызается с какой-то рванью?!.. Что ж это за нравы?!.. Хорошо еще, что это не орк, а то бы ты и орка исцеловала, да еще назвала бы его своим братом.

– Уж по мне лучше брат орк, чем такой завистник, как ты. И не совестно тебе! Сам то говоришь хуже всякого орка. Каждого несчастного мы должны согреть и приласкать. Ты гневливый, тебе не ведомо такое чувство, как сострадание! В сердце этого несчастного больше жизни, в чем твоем ледяном, корыстолюбивом!

И вновь она обняла Сикуса, который рыдал, еще не понимая, что происходит. Эльф этот разгневался больше прежнего, он прохрипел:

– Эх, так значит! Приводишь в этот дом неведомо кого, а потом… – он не мог договорить, он задыхался от гнева; и свежее его молодой лицо вдруг исказилось, он прохрипел. – …Нет – я не позволю! Я не могу на это смотреть! Оставь его! Слышишь – я приказываю: оставь его!..

Девушка некоторое время помолчала, затем молвила чуть слышно:

– Он гость в нашем доме, но он не пробудет здесь долго. Скоро его призовет к себе наш король. Вот тогда и поговорю с тобою. А сейчас: пожалуйста, я прошу тебя – оставь нас.

Этот эльф так и остолбенел, лик его стал еще более неприятным:

– Что? Мне предпочитают какому то выродку?!..

И тогда Сикус вскочил, – он не понимал, что это тоже эльф; единственное, что понимал он: его такому недолгому счастью с этой девушкой наступило теперь окончанье. И он не на эльфа бросился, но некоего злого духа, которого вообразил он на его месте.

– А, он ненормальный! Это Враг! – выкрикнул тот эльф и стремительно выхватил клинок.

Он даже рад был, такому повороту: ведь, надо же было выплеснуть из себя раздраженье: и, не успел еще никто опомниться, как он уже обрушил свой удар – правда он не намеривался убивать Сикуса, он же понимал, что за это ему несдобровать – придется отвечать перед королем. Нет – он намеривался только нанести ему некоторое увечье. Удар пришелся сбоку – лезвие рассекло ему всю грудь, наискось, но в глубь – только до ребер; таким образом, Сикус вскрикнул от этой неожиданной жгучей боли, ну а брат девы, оказавшись за его спиною, нанес ему весьма сильный удар ногою под зад, так что Сикус пролетел еще несколько метров, и тогда только, со стоном, повалился на пол – попытался подняться, но руки его были слишком слабы – задрожали, он уткнулся, зарыдал…

Тут дева подбежала к нему, и нежно обхватив, принялась целовать; на брата своего она кидала испепеляющие взгляды:

– Пусть наружность у тебя эльфийская – внутри ты – орк!

Тот усмехнулся:

– Ага: ты с ним, после всего, еще и целуешься?!.. Я теперь выходит плохой! Меня, значит, презирать надо?!.. Этот мерзавец кинулся на меня, да я его убить мог, но видишь же – все усилия приложил, чтобы его в живых оставить, а на меня же теперь еще, как на орка презренного смотрят! Да ты сестра совсем спятила! Хорошо же – оставайся с ним, но знай, что этим делом не закончиться!

Сказавши так, он быстрыми шагами направился вон из этого обитаемого дупла. Дева же все ласкала Сикуса, шептала ему негромким голосом:

– Простите меня, ах, простите, как неудобно! Зачем, я вас пригласила?!.. Зачем именно я вызвалась?! Наверное, потому что у меня сердце такое отзывчивое… но про брата то и не подумала. Ведь, знаете ли: мы с братом совершенные друг другу противоположности. И не понимаю, как у одних родителей два таких разных человека могли вырасти!.. Простите же нас, пожалуйста! Ох, как же гнусно он поступил! С гостем, с гостем… Пожалуйста, пожалуйста… ну, как же мне можно искупить такую вину страшную?!..

Сикус, из отчаянья уже перенесся в состояние блаженное. Его любили! Все возродилось! Пусть он получил некоторую рану; пусть – это ничего уже не значило. Ему казалось, что уже умер, и после смерти то не мгла наступила, но то, о чем он только в самых сокровенных мечтаньях грезил. Казалось ему, будто эта, целующая его дева – есть облако света, с которым сливался он. Конечно, из груди его поднимались стихотворенья, и одно из них он с радостью вымолвил легким, избавившимся от прежней боли голосом:

 
– Те сокровенные мечтанья,
Которые под светом дня,
Шепнут слова нам расставанья —
Есть блеск предвечного огня.
 
 
И как бы мы их не прогнали,
И как бы жили не тая,
Они в душе – ведь, мы мечтали:
Зовут в далекие края.
 
 
И, после смерти, все воспрянет:
И то святое оживет —
Что нынче тихо-тихо вянет —
То нежным светом расцветет!
 

– …Такие вот стихи. – проговорил он голосом несколько застенчивым, но уже без прежнего надрыва, ибо он свято верил – сердцем чувствовал, что она его за эти стихи обласкает.

А что ему измученному, так долго в боли проведшему теперь надо было кроме такой ясной нежной любви. И, конечно, любое более-менее здравомыслящий на его месте рассудил бы, что ничего по сути не изменилось, что такую же любовь нежную он мог получать и месяц, и год, и десять лет тому назад; что его так же, да и сильнее любила Вероника – но вот что-то в нем надломилось; не осталось больше сил прежнюю то муку терпеть – и вот он как-то и убедил себя, во всем, о чем выше было сказано, и стал блаженствовать.

А дева, действительно, была удивлена – чего-чего, а стихов от этого создания она не ожидала. Она еще несколько раз его поцеловала, а затем – перенесла на покрытый меховой настилкой корень, который в виде скамьи изгибался. Рядом же стоял стол, который так же был частью этого древа, но так напоминал настоящий стол, что удивительным казалось, что его не касался никакой инструмент.

Дева присела рядом с Сикусом, разорвала окровавленное тряпье на его груди, и принялась колдовать над шрамом: она принесла какие-то листья и приложила их к его груди – причем, когда прикладывала она, Сикус чувствовал через них тепло ее пальцев – и это-то было настоящим для блаженством – нет, нет – не физическим: это тепло, какими-то несказанными, световыми лучами проникало в его тело, до самого сердца доставало.

Когда все листья были выложены, она достала беловатую, влажную ткань, от которой исходил благоуханный запах цветов, и ткань эту обмотала вокруг тела Сикуса так, что чувствовал он себя, будто на мягкой перине, под теплым пуховым одеялом, которое согревало его душу. Между тем, дева достала всяких яств: напитков и кушаний эльфийских, которые Сикус съел, но, опять-таки не чувствуя вкуса – он принимал их, как поцелуи Девы, неотрывно вглядываясь в лик ее.

И он влюблялся все сильнее и сильнее! В эти минуты, он стал подобен Маэглину, который всегда старался уверить себя в правильности своих поступков – ему так не хотелось возвращаться в прежнее мучительное состояние!..

Дева хлопотала над ним, и за следующие три часа он даже и в лице изменился: сгладились те прежние, мучительно выпирающие, резкие черты; изменилось и дыхание его, из прерывистого стало легким, блаженным – так, должно быть чувствует себя праведник, окончивший уже свой тяжкий земной путь и ступивший в благодатную небесную обитель. Да – он и впрямь чувствовал себя, как в раю; однако, райское время летит совсем не так, как земное, и показалось то ему, будто не три часа, но три кратких мгновенья минули, как появились новые глаза; и оглянувшись, обнаружил он, что в «рай» вошли три эльфа – они приветливо ему улыбались, говорили какие-то дружелюбные слова; но он уже понял, что – это за ним пришли, что они его уведут из рая – ему стало больно, как ребенок, устремил он взгляд к Деве, ожидая, что сейчас вот она за него заступиться, но она сказала воздушным своим голосом:

– Теперь тебя зовет наш король. Предстань перед его очами, и знай, что ты друг ему; ибо я поняла, что ты хороший человек; а все хорошие люди – друзья нашему государю.

Сикус обречено кивнул, и потупивши голову вышел из этого благодатного дупла. Было часа четыре, и хотя свет еще был дневной, все-таки, в какой-то неуловимой приглушенности теней чувствовалось приближенье вечера.

Сияющие дерева; эльфы идущие по своим делам, доносящиеся из глубин деревьев, или же из домиков на навесах их голоса, пение, музыка (что было почти одним и тем же) – от всего этого Сикусу было больно. С каждым шагом росла его боль. Он уже уверился, что вот вырвали его из рая, и теперь то начнут допрашивать, и по прежнему смотреть с презреньем – и он вспомнил, кто он такой; и жуткая боль его охватила. Он никогда еще такой боли не испытывал – она сжимала его душу, давила сердце. Ему было больно от этого мира! Ведь, этот мир был тем Адом, в котором он мучался: нет, нет – не важно, что вокруг эльфы ходили, и было все светло, так же могли ходить и орки и вместо дружеских слов погонять его кнутами – важно, что не было рядом девы, что они не были вдвоем, оторванными от Ада. Важным было то, что испытав лишь несколько мгновений райское блаженство, он вновь был брошен в Ад.

И вот, пройдя шагов сто, он повернулся и с бешеным воплем бросился назад – это уж боль его стала совершенно немыслимой.

«Да как могли они?!.. Нет – пусть я ничтожество, но, как же можно обратно, в Ад?!.. Надо к Ней, к Ней! Скорее же!» – такие лихорадочные мысли бились в голове его, пока на полпути не предстал брат Девы, а для Сикуса – сам Дьявол. Он стоял, статный и могучий, с разрумяненным лицом, улыбался; однако, в глазах его можно было прочесть, как он зол, и не на Сикуса, которого он ни во что не ставил, но на сестру свою. И, чтобы досадить сестре, он вздумал учинить еще одно нехорошее дело – когда Сикус пробегал возле него, он попросту подхватил его – подхватил легко, и вот держал жалкого, дрожащего, похожего на какую-то тряпку, в вытянутой своей сильной руке.

– Эй! – выкрикнул он, выдыхая густые клубы пара. – Посмотрите: он с ума, видно, сошел – моя сестрица приласкала его, а он рвется теперь к ней, как кобель!..

Сикус понял только одно: что-то нехорошее сказали про его Деву, как-то затронули ее честь, оскорбили – и вот он бешеным рывком вывернулся, и из всех сил вцепился эльфу в запястье – он прокусил руку до крови, и сжимал зубы все сильнее и сильнее – тот вскрикнул от боли и от неожиданности; затем, несколько раз ударил его по голове – удары были так сильны, что все в его сознании померкло, закружилось – надвинулась тьма; и тут он услышал ЕЕ голос:

– Нет: прошу вас – не надо! Пожалуйста, остановитесь! Пожалуйста…

И она заплакала: Сикус понял, что – это и из-за него она так плачет, и он разжал зубы – тут же повалился в снег, и был бы награжден еще несколькими ударами брата Девы, если бы его (Сикуса), не подхватили под руки, и не оттащили в сторону; приговаривая разъяренному брату:

– Ты Кэлвэн, слишком горяч… Оставь его. Прости обиду. Что он сделал тебе? Он гость всех нас, в том числе – и твой.

Эльф Кэлвэн метнул в Сикуса испепеляющий взгляд, но тут сдержался, и, перехватив раненную руку, презрительно усмехнулся и молвил:

– О себе что ли беспокоюсь?.. О чести своей сестры пекусь… Ну, да ладно – что там: теперь все одно: Кэлвэн плохим выйдет.

Ему ничего не ответили, а у Сикуса, отведя немного в сторону, спросили как самочувствие, и хотя он стал уверять, что неплохо, ему все-таки дали отхлебнуть светло-золотистого напитка, в котором чувствовался некоторый медовый запах. Перед глазами уже не плыли темные круги, да и прежней утомленности давно уже не было; однако ж идти было мучительно тяжело – от понимания того, что рай, раз промелькнувши перед ним, теперь его отвергнул – невыносимой тяжестью лежало на душе его.

И не видел Сикус того, как вели его, ничего-ничего вокруг не видел. Да – были какие-то тени, какие-то мелодичные, ничего не значащие голоса – что, право, все это значило? Ведь, он понимал, что все это забудется потом, что всем этим эльфам нет до него никакого дела, и говорят они с ним так дружелюбно лишь из приличия, из желания показаться друзьями, чтобы он им рассказал что-то.

Прав он или не прав был, о том не берусь судить… Хотя, пожалуй, все-таки не прав – если бы он откликнулся, если бы он хотя бы улыбался приветливо: непременно нашел бы многих дружески к нему расположенных. Но он помнил об одной только деве – там был его маленький рай, все огромное мироздание вокруг – адом.

И вот, несчастный и скрюченный, вновь чувствующий себя ничтожеством, был проведен он к диковинному переплетенью корней: казалось, над такими огромными корнями должно было возвышаться и соответствующее дерево, однако – никакого дерева не было: сами корни напоминали обнаженные, сцепившиеся в танце деревья. Гладкие, лишенные коры древесные стволы образовывали галерею, через несколько шагов переходящую в туннель, за которым плавно возносилось, отдаленно похожее на многометровый гриб строение – из многочисленных окошечек лился такой свет, будто там гостевало само лето – ничего этого Сикус не видел. Не заметил он и красот дворца, по которому его подвели – хоть немного очнулся он только в тронной зале, когда кто-то громким голосом объявил:

– Трантул, король лесного народа!

Сикусу подумалось, что сейчас грянет торжественная музыка, однако, никакой музыки не было. Раздались быстрые шаги, и кто-то остановился перед ним – повеяло хвоей, и еще чем-то едва уловимым, но душистым – тем, что наверняка должно было исходить из древесных стволов. Повинуясь какому-то безмолвному приказу, он поднял голову, и обнаружил, что прямо перед ним стоит некто высокий, в темно-зеленом плаще, и с густыми волосами тоже имеющими зеленоватый оттенок; цвет лица у этого эльфа был несколько темноватый; несколько глубоких морщин залегло на нем. Если бы Сикус был знаком с энтами, так он заметил бы, что глаза его во многом схожи с глазами живых деревьев: тот же задумчивый, неспешный, погруженный в какие-то сокровенные грезы пламень – пламень который переливался в древесном соке. Этот внимательный взгляд проник глубоко-глубоко в душу Сикуса, и он даже почувствовал, как дотрагивается он до его сердца, как видит там все прошлое его. И вновь Сикус жаждал сквозь землю провалиться, незримую тенью стать – как же ему больно под этим проницательным взглядом стало.

Мысли, одна быстрее другой, толкались в его сознании: «Такой возвышенный, мудрый! Видящий меня насквозь! Презирающий меня с высоты своего величия!.. Хорошо же тебя – да, тебе вечная благодать; ты, мудрый, тебе и спокойствие, и дни блаженные. Ну, а вот я презренный, предатель, козявка, которую раздавить можно – я в аду! Ну, и смотри, стало быть, на козявку; ну и презирай меня!..»

И тут чувства воображаемого унижение, сменилось ненавистью, которая так и полыхнула в истомленных (душою истомленных) глазах его. Он даже как-то вызывающе распрямился; словно бы говорил: «А вот я какой! Ну и топчите меня! Ненавижу вашу мудрость!»

Конечно проницательный король Трантул понял все это. Все эти порывы Сикуса, хоть и надрывные, были, по сути своей, все очень просты – просто страстные порывы человека ужасающе одинокого, грешного, долгое время проведшего без любви, без ласки. И он положил ему ладонь на лоб, и от ладони этой спокойное, расслабляющее тепло стало расходиться по телу Сикуса – послышался голос, сколь глубокий, сколь и печальный:

– Хорошо ли тебя у нас приняли?

– О, да – хорошо, хорошо. – повторил Сикус, и тут же разорвался восторженной речью. – Так-то прекрасно! Если бы… да, решусь сейчас! Дерзкая моя просьбы… Да и к черту – пусть!.. Пожалуйста, позвольте мне с вами жить?! Прошу, прошу!..

Тут он еще много хотел сказать, однако, от волнения так и замер – не находил нужных слов, только глаза его пылали.

– Да, конечно же. – столь же глубоким, как очи его голосом отвечал король Трантул. – Ты наш гость; а тех гостей мы оставляем на сколько им угодно: по вашему то пять дней и пятьдесят лет – огромная разница; ну, а по нашему – никакой разницы и нет.

– Спасибо, спасибо. Только, знаете ли – мне никакого дела до вашего королевства нет. Нет, можете меня в преисподнюю отправить, но только, что бы рядом Рай, Небеса мои были. Что бы Она…

И он опять захлебнулся – не мог найти нужных слов; и очи его пылали. Ну, а проницательный король тоже все понял – да кое-что и знал уже – вести в лесном королевстве разлетались еще быстрее, нежели птицы.

– Ты хочешь войти в дом Кисенэи? Это один из лучших наших домов, и для них было бы большой четью принять Гостя. Но, если я не ошибаюсь, не все в этом доме с такой радостью готов принять тебя, не так ли?.. Но ты понравился Кисенэи, потому не был ли против, если бы поселили мы тебя в одном небольшом, но очень уютном жилище, а она время от времени приходила бы, навещала тебя?

– Да, да, да!!! – несколько раз выкрикнул Сикус, и зарыдал.

Ему так многое хотелось сказать – он бы хотел сотни стихов излить, он бы хотел говорить, со страстью часами, а вышло только это: «Да, да, да!!!». Он схватил руку лесного короля, и в упоении принялся ее целовать; при этом он выкрикивал:

– Ну, неужели же свершилось?! Неужели страдания несчастного Сикуса позади остались… Неужели, неужели…

И тут, действительно, заиграла музыка: не слишком громкая, несколько торжественная, красивая – она изливалась от нескольких музыкантов-эльфов, которые, оказывается, в этой же зале, под опускающимися с потолка легкими зеленоватыми вуалями. Вперед вышла дева в зеленоватом платье, склонила голову, затем – поправила свои зеленоватые пряди, и приветливо улыбнувшись, пропела голосом красивым, как заря; спокойным, как движенье высоких облаков, в теплый летний день; ясным, как журчистая водица, в лесном роднике:

 
– В твоих глазах – душа,
В душе – мой рай.
В тихих грозах – тишина;
Грез моих вечных край.
 
 
Быть может, в иных – ад;
Но, в тебе я нашла свой рай…
А в очах – райский сад,
Вечных грез край…
 

Тут, должен я с сожалением сказать, что эти строки, конечно же, не могут передать то, что услышал тогда Сикус. Дело в том, что при переводе эльфийских слов теряется не то что смысл; можно, конечно, подобрать несколько похожую звучность – все дело в эльфийских голосах. Дело в том, что только эльфийскому народу дано так вот завораживать своих слушателей – когда они поют, слушатель забывает и себя, и то место, где он находятся. Но этого еще мало – если он только сделает маленький шаг навстречу певцу, ежели сердце раскроется; так уж точно не останется безучастным – и то счастье, или же грусть, которая кружила сердце сочинителю тех трок ворвется и в него; и он будет рыдать, или смеяться, или сидеть с сияющими, влюбленными очами; и образы столь же неясные, как облака, столь же прекрасные, как они нахлынут в него…

Счастье, влюбленность, чувствие, что он вновь попал в рай – все это вновь нахлынуло на Сикуса; и он, конечно же, и не знал сколько продолжалось пение на самом деле – ему показалось, что немного, однако же, по окончании, он почувствовал не боль, от того, что это прекратилось, а, словно что-то появилось в душе его – словно бы что-то пустовавшее там, было этим пением заполнено.

Только, когда пение прекратилось, заметил он, что в зале кое-что изменилось: были накрыты и заставлены всякими яствами длинные столы. И, хотя, совсем недавно (по меркам Сикуса), он поел, да так поел, как никогда не ел – эльфы приложили столько добродушия и гостеприимства, что Сикус не мог отказаться. Конечно, главным тут было воспоминание о том, что ему обещано хоть иногда видеться с его Раем. И вот он уже уселся, рядом с эльфийским королем, и чувствовал себя прекрасно, и смеялся; и даже лик его стал не таким уж уродливым – там и добродушие, и искренняя веселость появились.

Тут иной читатель, быть может, спросит: а что ж он, в те времена, когда с Вероникой да с иными жил – что ж он так несчастен был? Или же они не любили, или же не могли приласкать, как эльфы? Так они то, видя мученья его, порой и еще больше усилий прилагали, и искренними не менее были – дело то все в самом Сикусе, в самом настрое его…

* * *

А теперь, пока Сикус беззаботно пирует перенесемся несколько в сторону – версты на три, на другой берег ледовой реки. Это был уже закатный час, и ясное, безоблачное небо; потерявши сияющую силу дня, теперь замерло в темно-синеватом умиротворении, готовое распахнуться навстречу звездам. Среди деревьев, на полянах, на ветвях повисли глубокие тени; и хотя с другого берега доносилось радостное движенье эльфийской жизни – в этой древней сосновой роще стояла тишина; и те эльфийские звуки казались чуждыми этому мрачному безмолвию. Но вот заскрипел снег и появился брат Кисенэи Кэлвэн. Вы уж знаете, что этот эльф добродетелью не отличается. Однако, до какой степени может извратить даже эльфийское начало, всякая страсть порочная.

Он шел в ту часть этой рощи, где сосны стояли совсем древние, да так тесно переплетенные, что, между ними почти совсем не прорывалось никакого света. Темно-серая тень возлежала здесь повсюду, и казалось, что тянущиеся со всех сторон ветви – все лапы каких-то чудищ. Был такой барьер, после которого ни одного звука из эльфийского царства уж не было слышно, зато тишина, почувствовав свою силу, становилась угрожающей – в ней было жутко издавать какие-то не было звуки, каждый неуловимый эльфийский шаг, казался здесь громким, и все на многие версты окрест должно было слышать этот шаг.

Хотя Сильнэм уже знал, что ждет его впереди; хотя множество раз он уже убеждал сам себя, что готов, ради задуманного, на все: все-таки, теперь ему было жутко. И несколько раз он останавливался, а потом – ему было жутко сделать следующий шаг.

Наконец, вышел он на какое-то подобие поляны, где не только снег, но и воздух был темно-серым, таким тяжелым, спертым, застоявшимся; и, хотя какой-либо вони не было – вдыхать этот воздух было мерзко от понимания того, что он, все-таки, изуродован чем-то жутким, чуждым и дню и ночи.

Еще зрение не смогло бы ничего различить в этом гнусном мраке, а вам бы уже захотелось развернуться, да броситься прочь; да бежать бы не останавливаясь до тех пор пока не выбежали бы к свету, или же не упали бездыханными в какой-нибудь сугроб: такая уж там жуть была. И Кэлфэну понадобилось не мало усилий, чтобы удержаться – ноги его, тем не менее, тряслись; а лицо его было бледно – в глазах стонал ужас.

Успокоиться ему не довелось, скорее даже наоборот – чем дольше он там находился, тем возрастал его страх. Наконец, когда он почувствовал, что сейчас вот завопит от ужаса, выкрикнул:

– Ну, что?!.. Ну, вот я и пришел! Давай договоримся!.. Я и новости принес! Ну, скажи же хоть что-нибудь?!..

Хотя, никакого видимого движенья не было – в воздухе почувствовалось какое-то напряжение; от чего-то незримого Кэлнэм вскрикнул, отступил назад. Тут только его расширившиеся глаза смогли разглядеть то, что видел он и раньше, но к чему так и не мог привыкнуть: вместо стволов, с одной стороны поляны возвышалось что-то темное, выступающее чем-то напоминающим многочисленные ветви, но ветви эти были неправильной, ломанной формы; к тому же, между ними, провис похожий на тончайшую паучью вуаль, мрак, и мрак этот, хоть и слабо, подрагивал. Казалось, будто дошел он до границы сущего мира, и тут вот стена, которая есть начала мира иного – хаоса, в котором все в этой напряженной выжидающей тьме, в этих темных, завораживающе колышущихся вуалях.

– Ну, вот и пришел! – еще раз выкрикнул Кэлнэм, и вновь не получив никакого ответа, поспешно продолжал. – А дело то все в том, что дальше терпеть не могу! Пусть завтра все решиться, завтра…

Но тут он был прерван: словно бы откуда-то сверху упала, и придавила его этакая густая, тяжелая масса – какая-то вязь, в которой невозможно было пошевелиться, но которая сама, однако, пребывала в беспрерывном движенье – и только через некоторое время слух привыкал, улавливал слова, как-то причудливо переплетающиеся, наслаивающиеся друг на друга, но все-таки, оставляющиеся в сознании окончательные понятия:

– Рассказывать мне пришел? Мне известно не только то, что делается в этом мире, и не только в это время. Зачем мне твои слова? Вот твой страх мне дорог! В страхе великая сила!.. А знаешь ли в чем сила безмерно большая, нежели в страхе, нежели в каких-либо иных чувствах?

– Нет, нет!!! – испуганно выкрикнул Кэлнэм, и тут же шепотом добавил. – Не ведаю, не ведаю…

– Думай лучше. Ты же это чувство так часто, с такой легкостью называешь. Подумай, подумай. В нем такая сила, что оно поднимает из праха умирающие душу, взносит их выше самих звезд; это чувство творит целые миры. Подумай – я могу это все называть, но не могу чувствовать, не могу им питаться… к горести моей! О, если бы не страхом, но этим чувством я могло питаться!.. Я бы поглотило уже весь этот мир! Назови же его! Назови это неподвластное мне чувство!

Кэлнэм и слова не мог вымолвить, он весь дрожал от ужаса, а затем судорожно принялся выкрикивать:

– Отчаянье?! Голод?! Пустота?! Одиночество?! Боль?!..

– Любовь! – пророкотала тьма, и тут на Кэльнэма обрушился такой хохот, что он рухнул на колени, и простоял так до самого конца.