Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Этот вал из Цродграбов разогнался до такой степени, что теперь никакие увещевания Вероники, никакие усилия тех, кто видел ее, не могли остановить этой лавины. Они сметали все на своем пути, и если бы на их пути встретились Серые горы, так они бы все переломались о них, но так и не остановились. А на их пути оказались не Серые горы, а лесные эльфы, и между ними, словно между молотом и наковальней – Вероника и братья. И, несмотря на восторженно-романтическое состояние, Робин все-таки понимал, что, ежели он не удержится на ногах, то будет растоптан – и он боролся не за свою жизнь, но за Веронику, так как понимал, что, ежели его растопчут, то за нее некому будет вступится. Если бы он мог, как панцирем обвить всю ее, то он бы это и сделал, но так как это было невозможно, то он только подхватил ее на руки – и даже в этом жутком положении, когда в каждую мгновенье могли их раздавить – он ужасался не этому положению, а тому, что он, чудовище грязное, посмел к Ней, самому прекрасному во всем мироздании, не только притронуться, но и на руки ее взял. И он шептал ей, страстное: «Прости» – хотя она, конечно, не могла понять, за что он просит прощенье.

А Вероника, лик который был страшно бледен, которая вся очень похудела, почти мумией, подобной Сикусу стало, во время этих страшных для ее духа испытаний – она все тихо плакала; и, вдруг, почувствовав, что Робин всю ее боль понимает, и, что он очень близок ей – потянулась к нему, объяла за шею, и приблизило свое личико близко-близко к нему – теперь это был несчастный ребенок, который шептал едва слышным, нежным голосочком:

– Пожалуйста, пожалуйста – вынесете меня отсюда…

Какая же она была хрупкая, какая же легенькая – и Робин удивлялся, почему же еще не забрали его жизнь, почему не кинули его в преисподнюю, когда он на все это был готов, лишь бы только она очутилась в каком-нибудь подобающем ей месте – на лугу ли под радугой, на брегу ли моря, ласкаемая пением златистых волн – но, только, конечно же, не в этом жутком, настолько чуждом ей месте. И он, в мгновенья высшего духовного напряжения, понял, чего хотел от него ворон, и теперь, зная, что тот слышит его, страстно шептал в душе своей: «Возьми, возьми мою душу. Сделай меня своим рабом. Мой творческий пламень перекуй в ненависть. Сделай так, чтобы я никогда не вернулся к свету, чтобы всегда испытывал только темную боль, и никогда даже не вспомнил, что такое настоящая любовь – на все, на все я согласен – только сделай так, чтобы Ей было хорошо!» – но на этот страстный призыв он не получил никакого ответа – вообще же, с того времени, как налетела стена Цродграбов, прошло лишь несколько кратких мгновений. Вокруг все переламывалось, трещало, вопило – смерть могла забрать их в любое мгновенье; но Робин, вглядываясь в ее лик, испытывал только все большее спокойствие. И он шептал:

– В тебе, кажется и нет, бурлящего, изжигающего пламени; ты со своей ласковой, спокойной, любовью, такая… уютная. Вот, кажется, можно присесть рядом с тобою, как рядом с камином, и творить… Такой уютный… Да что же я говорю… Любимая, сестра моя – ведь ты же знаешь, о каком мире я говорю – ведь мы же были там! Ах, помнишь, помнишь ли, как мы хороводы там водили?!.. А теперь мы расстанемся!.. Ох, и не знаю, что говорю, а, все-таки, есть такое предчувствие на сердце… Расстанемся, расстанемся…

 
– Уйдем мы в мир стихов и песен,
По мягким росам, по утру,
Тот мир и светел и чудесен,
Его дыхание в ветру.
 
 
И странный шепот, средь деревьев,
И в небе ясная заря,
И образ в пламени поленьев,
Живет, о вечном говоря.
 
 
И ты, чудесный сон, виденье,
Ты, свет нездешней красоты,
Ведь дальних звезд, миров свеченье,
Создали милые черты.
 
 
Уйдем мы в мир стихов и песен,
В мечте, в вечернюю зарю,
В дыханье прожитых, счастливых весен —
Средь звезд твой образ сотворю…
 

Робин и не замечал, что рядом был и Сикус и Рэнис, и Ринэм, и Сильнэм. А они, так же, как и Робин, все силы прилагали, чтобы не быть снесенными от Вероники. Они окружили ее плотным кольцом, и им уже безразлично было то, что столь отчаянно клокотало за их спинами; безразлично было, что их толкают, несут куда-то. И все они испытывали восторг, и всем им боль было, так понимали они, что этого счастья не удержать, что пройдет совсем немного времени, и уже не будет пред ними Вероники. И то, что шептал Робин, до боли чувствовали и они:

– Как же сжимает это предчувствие! Нас смерть разлучит!.. Хотел бы – как бы я хотел бросится в счастливый мир, вслед за тобою, но… Я чувствую, что не удастся, что-то удержит меня… Вероника, Вероника – пока ты еще здесь, ты – святая; ты, звезда моя – ты, своей властью неземной, быть может, сможешь остановить это!..

Они, страстно желая удержаться на месте, словно бы вросли в сокрытую под грязью землю, а потому поток Цродграбов не мог их сбить.

Цродграбы врезались в застывшие, похожие на темный туман снежные стена, а оттуда на них уже правили удары эльфы. Ведь этот лесной народ был уверен, что враждебная армия, только и хочет, что смести их – эльфийские клинки легко рассекали тела Цродграбов, а те, не в силах устоять перед напирающими рядами, видели верную смерть, вопили от ужаса, некоторые даже закрывали лицо руками, и многие, многие уже погибли – из эльфов же никто даже и ранен не был – они не нарушали своего боевого построения, и все, что от них требовалось – это как можно быстрее наносить удары, так как иначе поток Цродграбов попросту смел их. Своим острым клином они стали пробиваться вглубь рядов, а во главе этого клина высился государь Тумбар. Клинок его ни на мгновенье не останавливался, и в душе он чувствовал ужас от совершаемого им в каждое мгновенье убийство, но он старался уверить себя, повторяя: «Это все от слабости. Нельзя поддаваться жалости – остановишься, и они убьют тебя. Вспомни, что все это они начали. Вспомни, что они послов наших умертвили…» – и еще, в потоке воплей он слышал нежный голос Вероники, и все казалось ему, что – это эльфийская дева, что зовет она их на помощь. Да – вот, кажется, он увидел ее – или только руку ее взметнувшуюся – над нею склонялся, рычал что-то этот отвратительный орк, а Тумбар, набрав в грудь воздуха и громко выдохнув: «Вперед!» – нанес еще несколько сокрушительных ударов – был уже прямо перед этим эльфом-орком – занес клинок…

А Сильнэм, за мгновенье до этого почувствовал, что смерть уже близко, что сейчас вырвет из того спокойного блаженства, которое испытывал он рядом с Вероникой. И вот он резко обернулся, увидел забрызганный кровью, растянутый в вопле лик Тумбара, и тут же прыгнул на него. Он жаждал только одного – поскорее избавиться от этого противника, и вернуться в блаженство, к ней, к ней. Как не был разгорячен Тумбар, он, все-таки понял, что перед ним не совсем орк – даже и узнал их недавнего проводника. Он уже не мог остановить того сокрушительного удара, который намеривался нанести – но он, все-таки, одернул клинок, и лезвие вошло не в шею, но в предплечье Сильнэма, и не в полную силу, но застряло в могучих мускулах. Зато Сильнэму уже было все равно – эльф перед ним, или Валар – он только знал, что этот некто грозит его счастью, и в прыжке, вцепился клыками в его горло, тут же и прокусил, почувствовал, как горячая эльфийская кровь наполняет его рот – сглотнул, и тут же испытал к этому страшное отвращенье – не видя, что следом бегут, замахиваются клинками еще и еще эльфы, резко обернулся, в прыжке бросился к Веронике, повалился перед ней на колени (а ее по прежнему держал на руках Робин).

– Помилуй! Избавь! Очисти меня! – страстно взмолился Сильнэм, и он ждал, что она дотронется до него рукою, скажет какое-нибудь слово ласковое…

Нет – Вероника так устала, что теперь только на лик Робина, а точнее – на око его, прекрасное, печальное смотрела – только и слышала, те строки, которые он ей шептал. Теперь она понимала, что – это о нем мечтала прежде, что он посылал ей из рудников такие страстные и мучительные стихи – однако, принимала она это совершенно спокойно, как принимаются вещи даже совершенно небывалые во сне. И вот Сильнэм, страдая, и, видя, что опять некто отбирает его счастье, вскочил – стал одной лапой вырывать Вероникой, а другой – отталкивать Робина. Тут нахлынули эльфы – и все это, от того, как он перегрыз шею Тумбару, и до того, как они нахлынули заняло лишь мгновенье – так многое в себя вместившее мгновенье. Эльфы не прекращали наступление, но двое из них подхватили падающего Тумбара, из шеи которого хлестала кровь, и который, хоть и был еще жив – уже ничего не мог сказать, и знал, что через минуту его не станет. Эти двое остановили – иные же стремились дальше, и испытывали столь несвойственную для эльфов злобу – ведь эти дикари оторвали их от привычной жизни, и вот теперь еще – их государя убили. Конечно – они хотели отомстить убийце, и вот взметнулись над ничего не ведающем, жаждущим только избавиться от этой, вновь подступившей боли Сильнэмом, клинки. Робин чувствовал, что Веронику вырывают из его рук, и так как пребывал он в чувствии поэтическо-восторженном, то и весь мир полнился для него образами, символами – вот он вскинул взор, и увидел окровавленную, хрипящую морду Сильнэма – и казалось уж Робину, что – это сам рок настиг таки его – вот увидел он взметнувшиеся за спиной Сильнэма клинки, и только больше в этом уверился – взвыл горестно…

А по напирающим рядам Цродграбов, точно тяжелый вздох, разнеслась весть: «Они нашу богиню погубить хотят!..» – и такая была боль в этом выкрике, такая жажда все-таки вернуть счастье, что все они, окровавленные, перемолотые – еще ускорили свое движенье – теперь с радостью готовы были принять смерть – лишь бы только защитить ее. Они сжимали эльфийский клин со всех сторон, они даже прыгали откуда-то сверху, они гибли без счета, но, все-таки, в восторженном упоении, погребали их под своими телами, из последних сил вгрызались в ненавистную плоть. Один клинок пронзил Сильнэму грудь – вырвался и еще ранил в руку Веронику, другой клинок должен был раздробить ему череп, однако – в это время уже нахлынули в этом последнем, и самом яростном своем натиске Цродграбы, Веронику, братьев и Сильнэма повалили, эльфов же отбросили назад. Тогда же, сразу голосов двадцать взвыли: «Она здесь! Ведь затопчите же! Стойте же! Осторожно!.. Осторожно!» И вновь была какая-то давка – на них что-то падала, хрустели кости, тяжело было дышать от кровяных испарений.

Ни Робин, ни кто либо еще из павших не успел опомнится и понять, что происходит – однако, самым страшным всем им показалось не собственное положение, но грохот – вопль стихии, этот беспрерывный давящий отчаянный звук, который появился, и вновь стал нарастать – двигался со всех сторон, словно стая невиданных чудовищ приближалась к этому месту.

– Вероника… Вероника!.. – отчаянно, жалобно плакал Робин, прижимая ее к себе. – Ну, вот ты скажи – неужто ты меня оставишь в этом аду?!.. Скажи, скажи мне пожалуйста, что не оставишь!..

Вероника все плакала – тихо, так тепло, ласково – казалось Робину, будто приник к нему маленький, хрупкий цветок, и он все вопил в душе: «Да сколько же это, самой жизни противное может продолжаться?!..» – и вновь, и вновь он призывал ворона забрать его душу – лишь бы только Ее спасти, и все не получал никакого ответа…

Сильнэм, оказался погруженным под грязь, и он чувствовал, как эта жижа леденит его тело, как через рану, врывается в грудь, и как кровь упруги рывками стремительно вырывается из него. Он попытался двинуться, однако – что-то давило на все его члены, да слабел он стремительно – от ужаса он хотел завопить, но только вобрал в глотку грязи, да и закашлялся – и этого кашля тоже никто не слышал – на поверхность только пузыри вырвались. Тогда же стала надвигаться на Сильнэма чернота – она плыла между обледенелыми, голыми ветвями, и он слышал перекатывающиеся, леденистые голоса, которые не могли принадлежать живым созданиям, от которых терялась всякая воля, от которых все захлестывало отчаянье, и, казалось, что нет и не может быть в мире ничего светлого: «Приди к нам… Приди же к нам… Мы давно ждем тебя… Приди… Приди… Мы будем вместе, всегда… всегда… Как и прежде… Приди же в наш холод… Навсегда… Навсегда…» И тут, в этот не проходящем, не имеющим, казалось, никакого исхода отчаянье, словно слабенькая искорка, откуда-то издалека, едва-едва донесся голос Вероники. И Сильнэм уже знал, что тот остаток сил, который в нем еще теплился, он приложит на то, чтобы прорваться к ней. Из грязи взметнулось, что-то черное, бесформенное, и с диким воем, как на главнейшего врага, обрушило страшной силы удар на голову Робина – у того померкло в глазах, и он захлебнулся бы в грязи, но его подхватил кто-то из братьев – неведомо почему подхватил – просто поддался мгновенному порыву, который на этот раз оказался хорошим…

Между тем, истекающий кровью Сильнэм, прижимая к себе Веронику, рванулся в сторону – бросился прорываться через наседающую толпу Цродграбов, и делал это с таким отчаяньем – столь иступленными были эти его рывки, что ему удавалось куда-то прорываться, и кто знает, как далеко бы он смог убежать, если бы не налетел поток, если бы не сбил его с ног…

* * *

В этот пасмурный, совсем не весенний день. А как на улице пасмурно – кажется, будто наступила осень, будто и не будет никогда счастье… Я увлекся повестью и не заметил, что долгое время Нэдия стояла за моей спиною, и следила, что я пишу (я уже научил ее читать). Потом тихим, печальным голосом, едва не плача, молвила:

– Скажи, дедушка, сколько же они могут мучаться?.. Их все носит, носит – и нет им, бедненьким, не покоя ни счастья… Дедушка, дедушка – сделай пожалуйста так, чтобы они счастливы были… Они, бедненькие… – она на смогла договорить, и тут расплакалась.

И еще отметил про себя, что это слово «бедненькие» она от Вероники приняла, но тут такая к ней жалость, да такое к самому себе раскаянье во мне полыхнули, что едва и не остановилось сердце мое. Вот, этим писанием своим, слезы у этой девочки вызвал, а как же горько на эти детские слезки смотреть! Катятся то они по щекам, а, кажется, будто тебя каленым железом жжет. Сам то я заплакал, да и не знаю, как ее утешить, а она, маленькая, все молит:

– Как же это из вашего пера выходит? Почему же Веронику еще не вынесли? Почему же свет весенний еще не хлынул? Почему травы, и цветы вокруг не расцвели, почему же, в небесах над ними радуга еще не взошла?.. Ну, что вам стоит написать?!.. – и она разрыдалась еще горше, целовала морщины мои, и слезками своими меня терзая, все молила и молила. – …Пожалуйста, пожалуйста!.. Ну, неужели же Веронике может плохо стать?!.. Ну неужто же им счастья не будет?!.. Нет, нет – даже и не верю в такое… Вы вот напишите, что они все, как братики и сестрички в хоровод встали, да с ветерком то, да с птицами небесными пели. Напишите, что все их мученья кончились наконец и жили они долго и счастливо…

И что же, что же я мог ответить?.. Я все сидел и плакал, а потом, видя, что это мученье невыносимым становится, зашептал:

– Но это было так давно, тысячелетья назад, и плоть всех моих героев уже прахом стало; и я описываю только то, что было, а теперь они уже счастливы… Теперь…

Но тут я осекся, ибо понял, что и это не правда, что моим героям… Уже сейчас, когда записываю это, с улицы, где так холодно, где мрак – раздался заунывный вопль, и такой отчаянный, и такой… человеческий, что у меня в глазах потемнело, и захотелось вторить. Я подумал: «Неужто Они следят за моей работой?.. А, ведь, они могут налететь на мою башню, снести ее, в прах стереть… Позвольте, позвольте мне докончить эту работу…»

А тогда, днем, я так и не нашелся, чем утешить Нэдию – и сам страдая, и чувствуя, что любое мгновенье может стать моим последним, зашептал ей то, что шептал Робин, у которого кровь заливала глаза, на которого налетали, сбивали с ног, а он все мчался за своей Вероникой – и, когда я шептал эти строки, я ослепший от слез, думал, что эти строки порождены моей душою, и вспоминал Ее – которую лишь раз видел в юности, с которой вторая и вечная встреча уж близка:

 
– Как год назад, и два и боле,
Как в жизни долгой и простой,
Иду один, иду по полю,
Иду вслед за своей звездой.
 
 
Но я не знаю, может смерть нас,
Мой ангел, только разлучит;
Быть может только раз
Среди веков мгновенье встречи так горит.
 
 
И то, что я не росы, и не слезы вижу,
А красное сцепление светил —
И то, что только тишину и ночь я слышу,
И то, что ветер о далеком говорил.
 
 
Быть может – это память о скитаньях,
О темных, темных в космосе веках страданья.
 

Конечно, конечно – я не мог этими строками утешать маленькую Нэдию – но именно эти строки вспыхнули, и, словно это Робин, или какая-то часть его духа была рядом со мною – словно бы это он мне пропел…

И тогда Нэдия, с ликом страдающим, с ликом, в которым ужас был, неотрывно, пристально стала смотреть на меня. Она отступала, медленно шагая все назад, и назад, пока в каменную, холодную стену не уперлась – и с каким же ужасом смотрела она тогда на лицо мое! Никогда, никогда, во всем коротком отрезке оставшейся мне жизни, не забыть мне этого выражения… Мне кажется, что в моем лике, она, словно бы увидела отражения тех ликов – тех страшных, такие муки переживающих ликах, о которых я все пишу. И вот тогда я с грохотом, повалился на пол, на колени перед ней, и рыдая, протянул к ней, свои иссушенные, морщинистые руки, и боли, кричал:

– Прости, прости ты меня, старика окаянного!..

А она вся побледнела – глаза ее расширились, и закричала она! Закричала так, как и дети не кричат. И помню – мне самому потом дурно было, но обнимал я ее за голову, и в волосы ее целовал, и шептал:

– Конечно, конечно – ты не должна находится в этой башне со мной. Но подожди еще немного, когда весна все теплом окутает. Тогда ты побежишь по лугам – природа накормит тебя, и ты, рано или поздно, выбежишь к людям… Конечно, конечно – ты не должна находится с таким безумцем, как я…

* * *

Я уже записал тот сонет, который выкрикивал Робин, когда прорывался вслед за Сильнэмом. Он пребывал в таком состоянии, что не замечал не только, что поток грязи вновь сбивает с ног, что вновь отчаянно ревет буря, но даже не понимал, где верх, где низ – ему казалось, что он уже умер, и прорывается теперь через некое темное облако, пытается догнать злого духа, который ее счастье уносит.

А Сильнэма сбило с ног, вместе с потоком, с телами, и с живыми еще Цродграбами стремительно понесло в сторону, он беспрерывно обо что-то ударялся, на него обрушивались удары, и, казалось, все кости уже переломаны. Он чувствовал, что рана его смертельна, что это последние его мгновенья – и он, эти уходящие с кровью силы отдавал, чтобы только удержать ее рядом с собою, и шептал он ей:

– Пожалуйста, пожалуйста – спаси меня! Меня же мрак вечный впереди ждет!.. Ты же вся из этого света соткана; ну пожалуйста… Пожалуйста! – он взвыл, и все плакал, и плакал. – …Ну, я же чувствую, сейчас ты уйдешь и будешь там, где-то в уже недосягаемых для меня сферах света – да будешь, звезда, сиять для иных – для иных не для меня! Но… все равно молю, пожалуйста, пожалуйста, не оставляй, спаси меня своим светом, своей добротой, своей лаской – вырви меня из этого мрака, ведь я один… один… Совсем, совсем один!.. Почему тебя не было прежде со мной – почему не возродила… Но теперь – теперь возроди… Пойми – это уже последняя вспышка моей боли – последняя мольба, ведь все… пройдет еще немножечко времени, и не смогу я уже двигаться…

И он знал, что она ему сейчас ответит, с жалостью: «Нет, нет – я не оставлю тебя» – и нежным поцелуем, ему, которого как брата своего любила, на несколько мгновений придаст сил – ну а потом то – он уж чувствовал это! – потом, все равно – нахлынет мрак, и – все-все! Навсегда уж! И вновь эти голоса, древних, веками не ведавших солнца духов: «Ты идешь к нам… Навсегда… Навсегда…» – забытье – он был воскрешен ее поцелуем, теми нежными словами.

Сердце отдавалось болью, с перерывами билось, а он еще хотел бороться, и вот, словно темный вал поднялся в душе его – это был протест, это была страстная жажда борьбы. И он захрипел:

– А я как то клялся, что не оставлю вас в покое! Ну вот – и убью тебя, и мой дух весь темный, мерзкий, вцепится в твой светлый дух, как пиявка, и не избавишься ты и в смерти от этого мерзкого Сильнэма! Да – это ты вырвешь меня из темный бездны!.. Да я шею сейчас тебе сверну!..

– Любите, любите, любите всегда… – молила Вероника.

Вот Сильнэм перехватил лапищами ее за голову, намеривался дернуть – и уже чувствовал, как его дух, с ее сцепленный, устремится куда-то, но… Их не догнал, но все время с ними был Сикус. Этот маленький человек, чувствуя, что самому ему и шагу уже не сделать, вцепился скрюченными своими, костлявыми пальцами в плечо Сильнэма, и его не заметили не только из-за его легкости, но из-за душевной, перекрывающей все стороннее, боли. Это он своим уже изломанным, жалким телом смягчал те удары, которые должны были бы вырвать жизнь у Сильнэма еще раньше. От этих ударов у него уже были переломаны все ребра, так же все тело было избито до такого состояния, что представляло одно распухшее вздутие – однако, раны его почти не кровоточили, так как и крови почти не осталась – почти вся его кровь вместе с плотью выгорела, когда он под Серыми горами – изжег воздух, нечеловеческим воплем: «Люблю!». И он привык к такому страданию, что эти смертные муки, уже не были для него значимыми – его дух только по какой-то случайности еще пребывал в теле, однако – все телесное уже было незначимо для него. И, все-таки, когда он понял, что грозит Вероники, он смог еще двинуться этим изломанным телом – и он перегнулся, так что острые обломки ребер, с хрустом вырвались на ссохшейся спине, и он перемолотой, потемневшей рукой, перехватил лапу Сильнэма, и смог даже зашептать – но голос раздавался не из горла, а из глубин груди, словно там, в рушащейся пещере сидел некто:

– Она должна остаться с нами… Потому что больше некому… А вы… Полюбите ее… Вы же ненавидите ЕЕ! Да как вы же вы можете!.. Сотворив это, вы навсегда от света отвернетесь!.. Сейчас у вас последний шанс – полюбите ЕЕ, Святою, ЕЕ, Ангела, ЕЕ, Звезду – по настоящему полюбите, и тогда вы спасены будете!..

Сильнэм уже сдавливал ее голову, и, конечно, Сикус, несмотря на все свои отчаянные попытки не мог помешать ему. Но вот эльф-орк почувствовал, как в рану его вливаются, блаженным теплом разливаются там слезы; ему показалось даже, что слышат голоса птиц, дыханье ветра в легких солнечных кронах – все те звуки, которые он уже успел позабыть. Ему показалось, что слышит он неземное, зовущее его пение; и за всем тем мрачным, что его окружало, проступали уже иные виденья: спокойный брег озера, а в нем – отраженные звезды; у брега, стояла, ждала его любимая – он сразу же узнал ее, понял, что она, давно уже погибшая, все это время ждала его, и все это ожидание промелькнуло для нее в одно мгновенье. Но вот между ними промелькнула черная тень, и непроницаемое воронье око, заслонив и озеро и звезды, вернуло недавнее отчаянье:

– Неужели же ты не понимаешь, что все это колдовство?!.. Ты должен взять ее с собою – иначе – безумие; или ты уже забыл, что было в прошлый раз?! Долго ли смог продержаться у этого озера без Вероники? Возвращайся – это твой последний шанс…

И вот он вновь испытывал страдание, и ненавидел, и жаждал – и вновь он стал сжимать голову Вероники. Она еще шептала что-то нежное, еще наполняла его грудь теплом своих слез; еще Сикус молил – и тут подоспел-таки, совершив несколько последних, могучих и отчаянных прыжков Робин – он тоже сразу понял, что происходит – и взвыв: «Нет!» – перехватив дрожащие, холодеющий лапы Сильнэма, попытался высвободить ее голову. Он чувствовал, что пред ним, рушится мироздание – он не мог понять всей трагичности это – слишком тяжело это было даже и для него, но, испытывая ужас, и все пытаясь высвободить ее, шептал, как заклятье:

 
– Назвать и трусом, и лжецом меня ты можешь,
Ведь я боюсь, и не хочу признать,
Того, что ты, моя звезда, меня во мраке спать уложишь,
Уйдешь в иные небеса сиять.
 
 
Того я не хочу признать, что будет:
Воспоминанье, горесть, слезы – слезы вновь;
И то, что ад холодный не остудит,
Пока теплится в жилах будет кровь.
 
 
И то, что в тех, грядущих годах —
Одна лишь память, новой жизни нет,
И на ночных, и темных сводах,
Без толку буду я искать твой свет.
 
 
Назвать и трусом, и лжецом меня ты никогда не сможешь:
Ты свет мой и любовь – ты с плачем в ад меня уложишь…
 

И он видел, как это громадное, словно из каменной громады выточенное тело, все сильнее сжимает ее хрупкое тельце – и он не мог это принять, настолько это казалось чудовищным. Он захлебываясь, стремительно повторяя: «Я же люблю! Люблю! Л-ю-б-л-ю Ее!» – все пытался высвободить Веронику, и при этом не знал – жива ли она, или уже мертва – она совсем не двигалась, не издавала никаких звук, и перед этим послышался ему звук ломающейся кости… Впрочем – кости трещали со всех, и жуткий звук этот стал уже столь же привычен, как и вой ветра. Юношу сотрясал приступ изжигающей чувственности, подобный которому он испытывал в рудниках, когда впервые узнал, что Вероника любит его, когда получил в подарок от Нее нынче уже утерянный платок. Из него вырывался следующий отчаянный сонет, а, между тем – до завершения этой главы остается совсем немного:

 
– Когда иных миров, иные звуки,
Иных годов, иная горькая слеза,
Когда иные горести, иные муки,
Мне мраком безысходности заполнят вдруг глаза —
 
 
Я мукам тем, мирам и слезам,
С улыбкой горькую шепну:
«Ни вам, и ни холодным богам,
Я свою спину не согну.
 
 
И что мне горести, страданья:
В годах грядущих – что они?
Ведь с жизнью, с миром расставанье,
Уж взяли смертии огни».
 
 
Мир затемнился, что же боле?
И нет страшнее этой боли!
 

Но, конечно же, шепча это, Робин не мог принять, что Вероника умерла – если бы он, вдруг, понял тогда, что ее уже нет, так не смог бы он выговаривать никаких сонетов – любые строки показались бы неискренними, лживыми, против того, что он испытывал на самом деле – тогда бы его сердце остановился, а было только предчувствие разлуки…

Тогда же, вместе с клокочущим вокруг, гибнущим потоком Цродграбов, вырвались к этому месту Ринэм и Рэнис. Два брата, сами не отдавая отчет почему, сцепились за руки, и, хотя еще недавно ненавидели друг друга – теперь им страшно было расстаться. И вот они выбежали, и тоже попытались высвободить Веронику – прилагали отчаянные усилия, но все было тщетно. Сильнэм умирал, и при этом, продолжал вжимать недвижимое тело Вероники к себе в грудь. Это была каменная громада, давящая хрупкий цветок…

* * *

Я писал это уже глубокой ночью. За окном совершенная чернота – словно башня моя оказалась замурованной в толще черного, ледяного гранита. Я писал, и тяжело мне было писать, и голова моя клонилась, и слезы глаза наполняли, но, по крайней мере, в одном я был спокоен – маленькая Нэдия спит, и не заплачет больше (в такое то время она все-время спит спокойно, и на личике ее слабая улыбка).

Я вздрогнул, и перо рассекло очередной лист, когда ее ладошка легла мне сзади на плечо. Я, прикрывая написанное, резко обернулся, и обнаружил, что она стоит прямо за моей спиною. Глаза ее были прикрыты, и такие мечтательные, спокойные – вообще личико ее сияло счастьем – казалось, и не было того страшного, дневного крика. Вот в глазах ее появились слезы, но это были слезы счастья, умиления – такие слезы бывают, когда то, что очень долго ожидалось, и что-то прекрасное, быть может – самое важное в жизни, наконец то свершилось. Вот она вздохнула, и мне показалось, будто перенесся я в апрельский лес, а тело своего совсем не чувствовал – закрыл глаза, и казалось мне, будто в потоках ласкового солнца купаюсь:

– Ведь они все живы, ведь все хорошо, и счастливо закончилось?..

И как же я мог сказать: «Нет» – ведь сама природа говорила, что не могло быть ничего мрачного, и что все, конечно же, хорошо закончилось. Более того, я ждал, что сейчас вот раздастся голос Вероники, и ее дыханье, и ее свет, пропоет что-то обласкает, поцелует меня… И вновь я слышал голос девочки:

– Я знаю, что вы должны написать, но… Я во сне видела, что она жива… Мы с ней в снежки играли… Да, да – только это был не обычный жесткий и тяжелый снег – он из света был слеплен. Так то…

– Да, да… – шептал я, или пел, или смеялся, или плакал, а, скорее – все эти чувства тогда во мне были. – …Я и об этом писал. Так оно и было, конечно…

И, пока не прекратилось это виденье, я был уверен, что действительно, Вероника, и все они живы, что все они счастливы, что все они в той далекой стране. Пока я парил там, в воздушном танце, я и забыл, что где-то существует зло…

* * *

Вероника была еще жива. Сильнэм сдавил ее так, что она не могла пошевелится, да и чувствовала, что, ежели хоть немного пошевелится, то шея не выдержит, и жизнь ее прекратится. Она плакала от жалости к нему, и слышала сонеты Робина – хотела и на него взглянуть хотя бы в последний раз.

Так как Цродграбы двигались всем родом, то были среди них и женщины и дети; и хотя эти слабые создания в основном все погибли – кое-кто еще чудом остался. Совсем маленький, лет пяти ребенок, весь залепленный грязью, тощий – даже и не понять было – мальчик это, или девочка. Этот ребенок был разлучен с матерью (их разорвала в разные стороны толпа) – и вот теперь он бежал, носимый в живом потоке, кричал, отчаянно, жалобно матушку свою звал. И вот голос этого ребеночка и услышала Вероника – и как душу ее полоснуло, и поняла она, что, несмотря на свою утомленность, не имеет права покидать этого хаоса, что она еще как-то должна бороться – за этого вот ребеночка бороться. Даже, если бы у нее и была физическая сила – она бы никогда эту силу не применила – но она ведь даже пошевелится не могла, даже и слова не могла вымолвить…

Но Сильнэм умер – этот болезненный, так долго страдавший дух оставил тело, и уже не было дороги назад. И с этого момента, я не могу говорить, что он чувствовал, и что с ним произошло – так как все, что есть в этой, и в любой иной книге, о смерти – это только предчувствия, или предположения, что же есть на самом деле не знают даже мудрейшие, так что – осталось лишь тело, сцепление костей и мускул, туго обтянутое жесткой кожей – это тут же стало таким жестким, как каменная статуя, и Сильнэм повалился в грязь – накрыл собой Веронику. Всеобщими усилиями девушку высвободили, и испытывали при этом ужас – ведь, она могла быть мертва. Она задыхалась, не могла стоять на ногах, но ее поддерживал Робин – а сам все плакал и плакал. Он начал ей было шептать новый сонет, но она взглянула своими измученными очами, и в этом взгляде была мягкая укоризна: «Нет, нет – сейчас не время. Разве ты не слышал – где-то здесь, поблизости маленький ребенок, и он ждет нашей помощи».