Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Все время, пока он говорил, Нэдия медленно отступала, но вот, с пронзительным звериным воплем бросилась на старика, что было сил затрясла его за плечи.

– Отдайте мне жизнь!.. Отдайте, или я вам сердце вырву!..

Слепой ничего больше не говорил, и тогда Нэдия оттолкнула его он, и он упал бы, если бы не подхватили его те люди, которые стояли поблизости. Нэдия же бросилась к гробу, и теперь без всякого страха склонилась над старушечьим ликом, принялась кричать, чтобы вернула она то, что похитила обманом – сколько не кричала она, сколь страстные увещеванья не произносила – лик оставался недвижим, а глаза были скрыты теперь под веками.

Тогда девушка с напряжением стала вглядываться в этот лик, ища следы омоложения, и сначала, с радостью отметила, что нет таких следов, но вот, увидела – под этим уродливом, ниже подбородка изгибающимся носом, губы уже не были двум жирным, изгнившим на солнцепеке червям, но – это были нежные, мягкие губы молодой девушки. И тогда она схватилась за свои губы, и почувствовала, что они сухие, жесткие, растрескавшиеся – совсем не ее, но какие-то омертвелые губы. Тогда она схватила старуху за плечи, стала трясти ее и орать, что было сил – и это был глас обезумевшей волчицы:

– Ты должна мне вернуть!.. Только из-за любви!.. Я же кричала уже тебе, и вот теперь вновь кричу! Взгляни в мое сердце – взгляни – есть ли там что-нибудь, кроме любви к Альфонсо; может ли быть твоя любовь так сильна!.. Я не должна умирать! Я все силы должна ему – ему отдавать! Ты же отдай мне молодость!..

Ей показалось, что уголки этих молодых губ, тронула ухмылка, и тогда Нэдия с криком отскочила, бросилась куда-то бежать, но тут подхватили ее руки – бережно, осторожно подхватили, а перед ней появился лик слепого-старика, он приговаривал:

– Куда же ты теперь побежишь?.. Нет, нет – ты у нас должна отдохнуть. Мы тебя накормим, напоим. Все, что захочешь, для тебя, спасительница ты наша сделаем. Пойдем, пойдем…

Нэдия почувствовала слабость, и не сопротивлялась больше, но, как только ее подхватили, стала погружаться в забытье…

* * *

В эту, так много в себя вместившую ночь Вэллиату, Вэлломиру и Вэллосу, так и не удалось заснуть: они расположились в одной из комнаток постоялого двора, но до этого еще немалый у них вышел спор, из-за того, что каждый хотел отдельную комнату – а такой роскоши, конечно же, никто им предложить не мог. Итак, они оказались в одной комнате, и поначалу не разговаривали друг с другом – каждый забился в свой угол – даже попытались заснуть, но тут поняли, что настолько всеми этими событиями возбуждены, что и не смогут заснуть, что жаждут они действия. Вот и вскрикнул Вэллас:

– Нам всем хочется свершений, всем хочется славы! Самый спокойный из нас Вэлломир, но – это внешне; а внутри – весь так и пылает, весь так и разрывается вымышленным геройством!.. Не так ли, Вэлломир? Тебе, ведь, не сидится; ведь, так и тянет на какой-нибудь подвиг, да чтобы он славу принес! И мысли то какие: «Эх, этот ничтожный, тупоумный червь – мой брат! Опять он со своим шутовством! Вот судьба – приходится прозябать с этими ничтожествами, слушать их тупые речи!»

– Не говори больше не слова. – проговорил Вэлломир, и чувствовалось, что он прикладывал огромные усилия воли, чтобы не сорваться.

– Да, да – конечно, конечно. Но, все-таки, поделись с нами, недостойными, своими помыслами! – зло усмехнулся Вэллас. – Ведь мы, все-таки, братья твои – уж ежели ты такой возвышенный, так просвети нас, тупых. Уж постарайся, и мы, может, поумнеем; может, не так раздражать тебя будем.

Вэлломир встал, и, подойдя к окну, уперся ладонями в подоконник, через некоторое время раздался треск, и тогда только ясно стало, с какой, на самом деле силой, надавливал он.

– Замыслы мои хотите услышать. Мои то замыслы мне дороги, и я их некому не открывал; но сегодня что-то дух мой не спокоен; он, видно, в предчувствии великих свершений. Так, что, быть может, и расскажу вам кое-что.

– Конечно, ну а мы будем слушать молча, и с благоговением! – еще раз усмехнулся Вэллас.

На самом то деле, Вэлломир и сам не ведал, что происходит с ним. Ведь помыслы, которые он копил в себе, он считал таким сокровищем, что нельзя было их никому показывать. Прежде, он был уверен, что не откроет их никому, а, тем более, своим братьям, которых он презирал еще больше иных. Но вот теперь все в нем волновалось, и он сам, не понимая, что с ним такое происходит, хотел им поведать обо всем. И начал он таким презрительным голосом, будто делал им этим поступком огромное одолжение:

– …Кто достоин называться великим человеком? Кто достоин чувствовать на себя восторженные взгляды своих подданных? Для Меня тут ответ очевиден…

– И для меня тоже! – вставил Вэллас. – Это, как раз тот человечишка, который зовется королем!

Вэлломир улыбнулся, и сделал некоторую паузу, будто бы давал время неким многочисленным зрителям, потешиться над глупостью шута, который посмел что-то вякнуть в его речь.

– …Так вот, для Меня тут нет никаких сомнений – это человек, который живет без предрассудков, который не остановится перед какой-то мелочной преградой, ради достижения великой цели. Страх и лень, вот что делает человека ничтожным; часто – это и король, ведь, корону они наследуют от своего отца, а сын совсем не обязательно обладает достоинствами родителями. Конечно, Я способен достичь великой цели. Я долго себя воспитывал, и вот – во мне не осталось ни страха, ни лени; теперь я не перед чем ни остановлюсь. Если некое ничтожество, мразь под ногами скажет мне о добродетели, о жалости, или о любви, так я растопчу этого червя, и пусть тогда попробует молить о жалости. Вся эта жалость, нежность – все это удел слабых женщин или сопляков, которые червями рождены, червями до смерти и останутся, и до самой смерти будут в своем ничтожестве барахтаться, слезы лить, и о прощенье всяких грешков вымаливать. Если бы все такими были, так давно бы уже все рабами орков стали – но есть такие единицы, такие единицы, как Я, которые смогли воспитать себя так, что способны к правлению, что без лени и трусости, без всяких предрассудков черни, способны ко всему, и становятся великими, и чернь – слизь эта безвольная, восторгается перед ним, а они, такие как Я, ступают по этой слизи, и к своей цели идут.

Он остановился, чтобы перевести дух. Он вообще не привык говорить долго – проговаривал либо что-то односложное, либо вообще отмалчивался, но теперь, как плотину, под напором долго скапливавшейся воды прорвало, и, судя по всему, он собирался разъяснять свою теорию еще долго-долго. Однако, ему не дал Вэллиат – этот болезненно бледный юноша внимательно вслушивался в каждое его слово, пронзительно вглядывался в горделивый лик, а на лбу его выступила испарина, вообще же от какого-то мозгового напряжения, он, казалось, сейчас весь изгниет, завянет. Своим болезненно напряженным голосом он спросил у Вэлломира:

– Ну, а средства то у тебя какие? Есть ведь замыслы, если уж слова такие уверенные. Ведь, ты уже все должен был продумать. Ведь, столько то часов в своей комнате просидел, уж, наверное, все по шагам расписал; даже, наверное, и день уже знаешь, когда корону себе на голову наденешь. Одному то, наверное, тяжеловато все шаги сделать, нужны тебе помощники – ну, вот и давай, и рассказывай.

Вэлломир усмехнулся:

– Кто-то, конечно, все-время будет Мне услуживать, но Я, конечно, сам их изберу, так как они должны хоть сколько то выделяться из общей массы; и обладать хотя бы частью тех качеств, которые Я смог в себе воспитать. Ни перед тем, что называет всякое дурачье подлостью, не перед убийством слизней не должны они останавливаться. Они должны быть одержимы идей Моего величия, так как – это есть единственно верная идея, и только полное ничтожество, совершенно никчемная соринка может в этом сомневаться, только слепой и глухой может не заметить во Мне Великого.

– Хорошо, хорошо… – вытер подрагивающей рукой с раскаленного лба пот Вэллиат. – Ну, и что же эти помощники должны выделывать?

– Да приказы же мои исполнять. Всю волю мою, и беспрекословно, так как и не потерплю я никакого прекословия, и всякий разум потерявший – непокорный, тут же должен быть устранен, так как он есть помеха для великого.

– Ну, а чьим королем ты стать хочешь?

– Да королем слизней, чтоб из слизней людей сделать. Много придется потоптать, много крови ничтожной пролить, но то будет кровь худших, а вот оставшихся я так выдрессирую, что они сами позабудут о лени, и страхе, и будет вместо мрази королевство, сильное и достойное. Я, великий, буду двигать армии по всему свету, и никогда не остановлюсь – всю слизь истопчу, и стану тем, кем достоин стать…

– Да, да – хорошо. – Вэллиат даже подошел к нему, и от него исходил очень сильный жар, по блекло серому лицу стекал пот, но он даже и не замечал этого. – Но это все в будущем, а вот что сегодня ночью нам сделать? Ведь, спать то уж точно никто не сможет; выходит, какой-то очень важный твой замысел воплотить мы можем. Ты то, наверное, потому нам и стал рассказывать.

– Да, именно поэтому Я и стал рассказывать. – заявил Вэллиат, хоть, до этого мгновенья, он и не знал, зачем он все это говорит – но теперь он уцепился за эти слова брата, и уже уверил себя в собственной прозорливости:

– Действительно, Я подумывал, что мне нужны помощники, если первыми попались мои братья, и, если они не станут, как обычно упорствовать, так Я, действительно, сотворю из вас помощников.

– О, конечно, конечно! – заверил его Вэллас. – Мы с такой радостью будет исполнять все-все. Да, да – конечно же, пожалуйста, мы с благоговением слушаем ваше величество. Только скажите, и мы, как преданные псы, уже помчимся исполнять Ваше слово. Ох, Великий, ох, мудрый – простите ничтожного шута, да разве же мог я предположить своим жалким умишкой, насколько, на самом деле, велик мой брат!.. Ох, ох, простите, О Великий, за насмешки слизня, хотя, конечно, они не могли сделать больше, чем слегка раздражить божественный ум!..

Во время этого разговора, Альфонсо выгнал коней, но братья настолько были поглощены своим разговором, что весь этот, доносящийся с улицы шум, вовсе ничего для них и не значил. Вот и теперь, они выжидали, что скажет Вэлломир – даже и Вэллас, который произнес последние слова с издевкой, очень был заинтересован.

Вэлломир издевки не заметил; он пребывал в таком состоянии, что изъявленная почтительность казалась ему естественным; более того – теперь он уверился, что, после раскрытия сокровенных своих дум, иначе и быть не могло. Продолжал он гласом еще более надменным:

– Я не мог предвидеть, что все так получится, а потому, изначально первые шаги простирались на крепость, в которой Я жил. Так Я намеривался заменить бездарное правление ничтожной, жирной знати своим. Это была бы диктатура: строжайшая дисциплина, законы самые суровые; никакой вольности, но все бы исполняли все для Моей великой цели. В короткое время Я намеривался закончить перевоспитание, и тогда, воодушевленные, мною, подданные начали бы расширение территории – быстрыми и обдуманными действиями, в два-три месяца я поставил бы в свои ряды многие тысячи воинов – воинов не знающих предрассудков, одним словом – моих воинов. Некоторые, просили у Меня рассказать конкретно о требуемых от них действиях. Но здесь, надо признать, что из-за быстрой перемены обстановки, многое изменилось и в моем сознании; по видимому еще не все сформировалось, но, кое что поданные обязаны сделать уже и сегодня. Прежде всего: пробраться в комнату к спящим солдатам: увидите бородача с одной бровью – у него взять нож, и в третьем ряду, найти тощего воина, с горбатым носом – перерезать ему горло подбросить нож бородачу. Ведь, подданные уже поняли зачем это?

Вэллиат очень тяжело дышал, он весь взмок от напряженья – в глазах его, казалось, набилось, что-то раскаленное до предела прожигающее. Скулы несколько подрагивали, их даже сводило, и ему немалое пришлось предпринять усилие, чтобы, все-таки, разжать их, вопрос задать:

– Нет, еще нет… мы еще не все поняли… Вы уж разъясните нам.

– Да – я так и думал, придется тратить слова. Но вскоре, вы научитесь догадываться о всем с полуслова, и уже сами станете разъяснять все, всяческой слизи недостойной. Итак, что мы видим – мы видим довольно слаженный боевой отряд, над которым есть командиры, и которые, вроде бы, всем довольны, кроме самой войны, но этим Я не могу воспользоваться. Ежели они всем довольны, так надо заронить смуту. Смотрите – этот бородач – из исконных воинов, а тот тощий – из горожан-добровольцев. Сегодня, за трапезой, они повздорили, о чем-то, и, так как выпили немал вина, то бородатым в пылу ссоры, были брошено: «Клянусь – я прирежу тебя!» – это было произнесено в момент наивысшей его злобы – вино ему в голову ударило, потом он об этом забыл, и расстались они, если и не друзьями, то не врагами уж точно. Но эти слова многие слышали, сейчас тоже позабыли, но потом то все вспомнится. Будет найден «прирезанный», будет найден окровавленный нож, у отсыпающегося с пьянки бородатого. Что ж здесь?.. А здесь начнется ссора, настоящий раскол – воины будут отстаивать своего товарища, а горожане своего. Скорее всего, бородач будет наказан, но даже если и нет – вражда останется, будут недовольные, жаждущие возмездия, накопившие, в душе своей злость. Тогда то и настанет время для меня – ведь все недовольные, все эти сдавленные своей обидкой только и ждут что бы пришел какой-то предводитель, который бы все устроил. Конечно, таким предводителем стану Я. Неважно, чья сторона, не важно погибнет ли еще кто-то или нет – но у меня уже появятся преданные сторонники. Сколько их будет – сотня, две, три?.. Это тоже неважно – это только первый шаг. Итак, Моя речь завершена, и Я не стану требовать от вас слов восторга, преклонения, и всего прочего – все это еще будет, но в дальнейшем. Пока я жду только вашей преданности, быстрого и точного исполнения задания.

Наконец, Вэлломир умолк. Он выговорил столь много, сколько и в целый месяц порою не говорил. Он отвернулся к окну, и в движении этом было столько величественности, столько гордости, что – это должен был быть король, или очень хороший актер, на котором, однако, по какому-то недоразумению, не было королевских одеяний.

На братьев речь произвела сильное впечатление – не ожидали они такого, и даже Вэллас пребывал в такой растерянности, что и не знал, можно ли тут вымолвить какую-то шутку. Так они и стояли, выжидая, что он еще что-то скажет. Через некоторое время, Вэлломир заметил, что они еще не ушли, так же величественно обернулся, и взглянул на них вопросительно и надменно. Они ничего не говорили, он ничего не говорил, а в комнате перекатывалось тяжелое, жаркое напряжение – воздух был сильно разогретым, спертым – однако, этого, конечно, никто не различал.

– Да? – наконец спросил Вэлломир – и так, будто ему жалко на них этот звук было тратить.

– Что же дальше, ваше Величество хочет от нас? – спросил Вэллас.

– Исполнения. – усмехнулся Вэлломир, и вновь было стал отворачиваться к окну; но тут вновь на них взглянул, и проговорил. – Ах, да – на первых шагах Я, по нерадивости, и несмышлености поданных должен не только все им разъяснять, но еще и объяснять, как пройти. Этот бородач лежит на пятой койке справа от двери…

– Ну, и пусть лежит. Нам то он что сдался. – усмехнулся Вэллас.

Вэлломир сощурил глаза, затем – отвернулся в иную сторону, и проговорил кому-то незримому:

– В моем королевстве будут и слабоумные, все время исполняющие самую грязную работу. Мне надо запастись терпением, Мне всегда надо помнить, что Великому придется мирится с тупостью подчиненных; помнить, что их разум залеплен слизью, что сами они погружены в болото своей лени и трусости. Итак, Я объясняю, где лежит бородатый, чтобы один из вас взял у него нож, перерезал горло тощему, с горбатым носом, а затем – вернулись и подкинули окровавленный нож обратно.

Вэллас рассмеялся, и злым голосом проговорил:

– Нет я настолько туп, что, все равно, не понимаю, зачем Вы это объясняете. Ведь, мы не будем никому перерезать горло никакому «горбатому носу» – потому что нам нет никакого дела ни до него, ни до вражды, ни до «великой цели»… Так что, лучше бы Вы Великий король заткнулись, потому что, у Вас, великого, уже в горле запор, и еще немного побредите, и лопнет ваше горлышко драгоценное горлышко, и уже не сможете вы всяким идиотам, выкрикивать свои бредово-священные речи. Так что молчите, и трещите отныне и до скончания дней – смотрите на нас с ужасом и почтением, о Великий король, так как мы можем рассказать некой «слизи», о великих замыслах, а то и о «великой цели». Но, конечно, Великий мы пред Вами трепещем – вы, конечно, Единственный…

Он проговорил еще немало язвительных слов, однако, Вэлломир уже не слышал его. Он уже все понял – и, вдруг, нахлынула на него ярость. Еще недавно уверен был в их раболепии, а тут это презрение. Он разъярен был за то, что теперь знают про него так многое, и при этом смеют не подчинятся – за это он презирал и ненавидел их больше, чем кого бы то ни было. И вот он вглядывался в эти искаженные свои отражения, тяжело дышал, и жаждал только поскорее их раздробить. Вот он выхватил клинок, прорычал:

– Клянусь, что разрублю вас, твари, трусы, лжецы, ежели сейчас же не попросите у меня прощенья, и не пойдете исполнять то, что Обязаны исполнять!

– Тогда то точно все откроется! – усмехнулся Вэллас и отскочил к дальней стене. – А-а, я знаю – ты скажешь, что мы на тебя первым напали! Ну, они же не такие дурни, как ты! Они то поймут! Ха-ха! Не отвертишься, не отвертишься! В цепи короля закуют! Ха-ха!..

– Довольно! Я не позволю, чтобы всякие ничтожества смели мне помешать! Я смогу отговориться, а вот вы уже будете мертвы!.. Исполнять! Я требую!.. А вы не смейте мне перечить!..

Вэлломира сотрясала дрожь, сам он едва не задыхался: «Я требую!.. Я требую!..» – еще несколько раз выкрикнул он, и стал надвигаться на Вэллиата, который стоял посреди комнаты, и которого он в этом состоянии не отличал от Вэллоса. А Вэллиат вытянул перед собою руки, и проговорил:

– Ты лучше подожди. Ты должен еще кое-что мне объяснить…

– Я объяснил уже довольно!.. А теперь я требую – немедленно! Я прослежу… Ежели будет исполнено не все, то вы будете наказаны по всей строгости закона!..

– Закона?.. – переспросил Вэллиат. – Так, значит, и закон уже придуман?.. Могли бы мы взглянуть? Быть может, какая-то поправка от нас окажется полезной.

– Закон смогут лицезреть только достойные. А сейчас Я требую исполнения!.. Нет – прежде всего, Я требую извинений!

Так он и застыл, с занесенным клинком, в одном шаге от Вэллиата. Напряжение и духота, разливающийся от их раскаленных тел жар, сделались совершенно непереносимыми. Мгновенья тянулись, а они чувствовали только сильные удары своих сердец, часто-часто вдыхали этот воздух, но, все-таки, не могли надышаться, и в глазах их все более темнело.

– Я требую извинения, и исполнения Моего приказа. – подрагивающим от гнева голосом пророкотал Вэлломир.

– Я мог бы извинится… – начал было Вэллиат.

– Ах, ты… Исполнять… Да как вы смели!.. Вы будете наказаны… Вы будете казнены!.. Вы из худшей слизи – из той слизи, которая должна быть уничтожена!

Теперь Вэлломир пребывал в исступленном состоянии. Теперь, все те эмоции, которые насильственно сдерживал в себе, вся та желчь, которую скапливал он день за днем – все это выплескивалось из него, а он чувствовал себя, как чувствует разве что сильно пьяный. Он сыпал на них беспрерывной руганью, а, вместе с тем, раскаляясь все более, чувствовал все большее головокруженье, всю большую ярость, боль вдавливалась в его виски, словно орудие пытки. Где-то в глубине сознания он понимал, что эта мука исходит именно от его ярости, но в то же время он не мог остановится, распалялся все более, и видел пред собою уж и не братьев своих, но что-то такое подлое, ничтожное, осмелевшее противится его величию, что-то такое, что надо топтать…

Какое-то очередное проклятье, через которое пытался пробить мудреное свое извинение Вэллиат переросло в вопль, и клинок был занесет – Вэллиат успел отскочить к двери, распахнул ее – метнулся в коридор. Вэлломир бросился на Вэллоса, но тот предвидел это нападение, и заранее ухватился за спинку стула, теперь он взмахнул стулом – что было сил ударил ножкою в локоть Вэлломира, и удар пришелся в стену – Вэлломир пошатнулся, а Вэллас выскочил, вслед за своим братом, в коридор. Он то, хоть и не отдавал себе в этом отчета, привык повсюду следовать за Вэллиатом – он редко пересмеивал его, а все надеялся услышать в его суждениях какую-то истину, он почти не замечал, что Вэллиату он неприятен, что близнец всеми силами пытается избежать его общества. Отбежав шагов на двадцать по коридору, он довольно выкрикнул: «Вэллиат!», но ответа не получил, зато, прислушавшись, впервые понял, что на улице какой-то переполох. Он еще несколько раз выкрикнул его имя, и не заметил, что прошел в двух шагах от него – Вэллиат укрылся в темном извороте коридора, и, как только Вэллас прошел, беззвучно открыл какую-то дверку, и юркнул туда.

Между тем, Вэллас пробежал по коридору, и выбежал к основанию широкой лестнице, которая спускалась в трапезную, сейчас опустелую и почти неосвещенную. Оставили только несколько факелов, а большая часть залы пребывала в непроницаемых тенях; этого тусклого света, не было достаточно и для того, чтобы высветить верхнюю часть лестницы, куда выбежал Вэллас, потому и не приметил он некой темной тени, которая стремительно к нему навстречу двигалась, потому и столкнулся он с этой тенью.

Раздался вскрик – девичий вскрик – от этого столкновенья, она должна могла бы упасть вниз по лестнице, однако Вэллас успел подхватить ее одной рукой за стан, другой – ухватился за огражденье, так, на верхних ступенях они удержались, но лиц друг друга.

– Надеюсь, лицо твое такое же теплое и мягкое, как и тело? – спросил Вэллас.

В ответ, раздался какой-то ласковый медовый звук, а затем, дышащее весенней теплотою, показавшееся ему прохладным облачко нахлынуло на него:

– Да, я хороша собою. Я многим нравлюсь, но – это не значит, что позволяю кому-либо обнимать себя.

И так-то хорошо стало Вэлласу от этого нежного девичьего голоса! После той болезненной, иступленной злобы, которую он столь долгое время испытывал рядом с Вэлломиром – теперь эта ласковая прохлада, теперь этот голосок, который, словно незримый цветок, дышал ароматом в его объятиях. И он, никогда еще не задумавшийся, что такое любовь, вдруг почувствовал, что – вот и пришла она его любовь, что вот и держит он в объятиях ту, с которой будет ему хорошо. И он произнес утвердительно то, в чем не сомневался:

– Ты отправишься со мною…

Раздался смешок, затем голос:

– Вот уж размечтался… Протрезвей…

Она попыталась высвободится, но Вэллас не обратил на это внимания; так же – он не обратил внимания и на смысл слов, тем более, что девушка произнесла их без какого-либо раздраженья, и даже дрожь, в этом голосе почувствовалась. Он рад был, что она говорит так вот, рядом с ним, он рад был слушать этот голос – чтобы она говорила часами, чтобы только не было той боли, которая на душу его давила.

– А коней то ваших увели. – говорила она. – Все-то ваши и не знают, что делать. Говорят – колдовское все это дело… А ты что ж: ничего не знал? Спал что ли?.. Да нет – не спал, судя по тому, как тяжело дышишь. Или кошмар тебе привиделся?.. Не хочешь рассказывать… Ну, тогда хоть по имени назовись.

– Вэллас. Так ты меня теперь не покинешь, да? Как тебя звать то?..

– Маргарита. Я дочь хозяина этого постоялого двора – есть еще несколько человек прислуги… Чтобы отец меня отпустил с войском?! Ха… Смешно!.. А вот ты, хотела бы я знать куда идешь? Зачем? Кому до тебя одного дело, когда вас там сотни тысяч собираются – оставайся здесь, а? Будешь в хозяйстве помогать…

– Нет-нет, раз уж мы встретились – ты пойдешь со мною. – проговорил Вэллас в непонятном ему самому волнении – и говорил то он очень серьезно, и чувствовал, что мгновенье это есть переломное, и что теперь начинается какая-то новая жизнь. И он спрашивал. – А танцевала ли ты когда-нибудь?

– Танцевать? Ха-ха!.. Я слышала, что, при королевских дворах, действительно устраивают такие танцы. Но у нас… У нас то знаете и постояльцы редко бывают, и совсем бы мы плохо жили, если бы не деньги королевские. Ведь – это король наш распорядился содержать такие вот постоялые дворы, как раз для таких вот отрядов. Его то денежками и живем…

– Танцевать… танцевать… танцевать!..

Вэллас выкрикивал это слово, в каком-то сладостном упоении. Ему то тоже никогда прежде не доводилась танцевать, он и не видел никогда, как это – танцевать; но знал только, что двое кружатся, витают – не чувствуют ног; и вот он, подхватил Маргариту на руки, в темноте стремительно понес ее вниз по лестнице, один раз споткнулся, упал бы, но какой-то случайностью удержался, рассмеялся, в этом восторге, неизведанного еще волшебства, побежал еще быстрее. И он шептал:

– Стихи не мои, и я уж не помню чьи… Кажется, как то раз Альфонсо рассказывал:

 
– Танец – это ли земное,
Иль предвестие небес
Там, где облако святое,
Духов не имеет вес?
 
 
Там, где в вечном упоенье,
В нескончаемой любви,
Из души исходит пенье:
«Ты меня, меня зови!»
 
 
Там, где кружат в вечном танце,
Золотые облака,
А в зари святом багрянце,
Видим свет их свысока.
 

С этими строками, он сбежал по лестнице, поставил Маргариту, и крепко-крепко обнимая ее, закружил среди столов. Они не замечали столов, они кружили все быстрее и быстрее, совсем себя не помнили, шептали друг другу что-то беспорядочное, но кажущееся им чем-то очень мудрым. Вот наткнулись на один из столов – тот перевернулся, загрохотал; зазвенела посуда; они же засмеялись, закружили еще быстрее. Конечно, они и помыслить не могли, что за ними следят, а, между тем, на вершине лестнице, как раз там, где произошла их встреча, стоял Вэлломир. Он тяжело дышал, рука, в которой сжимал он клинок, подрагивала, в глазах по прежнему было темно, но, все-таки, он мог различить этих двоих; он говорил:

– С ума сошли, да?.. Разрубить вас, и, ведь, не поймете ничего…

В это же время Вэллиат, прошел в ту комнату, где остановились командиры – эльфы и люди, через несколько минут в нее был войти Альфонсо, со страшим из эльфов, но пока там никого не было, и Вэллиат сам не знал, зачем он в это помещение прошел. Однако, он увидел лежащую на маленьком столике, возле окна черную книгу, а так как книги он любил, то тут же и раскрыл ее где-то в середине. Надо сказать, что книга эта была из дома Гэллиоса, и ее, как одну из ценнейших спас один из его зверей. Теперь эту книгу попросил просмотреть один из эльфов, да так и оставил, когда началась вся эта беготня. Эта книга была создана еще в первую эпоху, одним могучим людским волшебником – он умирал, и в то мгновенье, когда душа его оставляла тело – всю магические свои силы оставил он среди этих строк, так что это были уже не простые буквы – каждая была подобна клетке, в которой таился могучий зверь.

Конечно, Вэллиат не мог ничего знать ни про древнего волшебника, ни про его магические силы – во все это он не верил, но в этой книге он хотел найти успокоения, так как, очень уж измучился…

Та страница, которая раскрылась, вся заполнена была мелкими, крючковатыми письменами, цвет которых, несмотря на то, что бумага вся пожелтела, оставался черным-живым, словно бы только что эти письмена были нанесены, некими раскаленными чернилами. Он попытался их прочесть, не понял ни одного знака, затем, повинуясь не разуму, а чувству, провел по ним рукой (он, словно бы хотел смахнуть все лишние линии, чтобы из под очищенного проступил истинный смысл), и тут же обнаружил, что рука его покрылась этими самыми крючковатыми знаками – он чувствовал, как они расползались и дальше, заполняли все его тело, они уже не были черными – в них появился пламень, вот они стали слепяще-яркими, а Вэллиат почувствовал мучительное жжение, но вскрикнул больше не от боли, а от этого, неведомого, в существование которого он никогда не верил, и которое так отчетливо теперь перед ним предстало.

Огнистые письмена становились все более все более яркими, слепящими. Они въедались в его плоть, они жгли и жжение это становилось совершенно невыносимым – от этой боли кружилась голова, от этой боли подкашивались ноги, и хотелось броситься в ледяную воду – все сильнее и сильнее, он, слабо, но с ужасом стонал, и ожидал, что сейчас вот от его тела поднимется дым, что он весь вспыхнет, однако – ни дыма, ни пламени не было. Жжение все усиливалось и усиливалось – казалось бы, должен был существовать какой-то предел боли, больше которого уже не смог бы выдержать человеческий разум, после которого сознание бы померкло, но – нет – боль была нестерпимой, а сознание все не меркло.

Он все стоял, покачиваясь, словно пьяный, дрожал, стонал, а со стороны показалось бы, что эта некая глыба, вся изрезанная трещинами, в которых сиял раскаленный добела металл. Ему страстно хотелось вырваться – броситься в ночь, в холод, в лед – он сделал движенье, и тут обнаружил, что, несмотря на эту боль, движенья даются ему очень легко, с неестественной, для человеческого тела скоростью – одним только усилием воли он перенесся к двери, а там уже и в коридор перенесся – со стороны же казалось, что – это некая огненная стихая, издавая беспрерывный, болезненный стон несется по коридорам…

Вэлломир, чувствовал, будто в голове его засел некий кузнец, и, что есть сил, стучит многотонным молотом по наковальне – от злобы, от презрения все мутилось: «Как – эти слизни, выслушав все мои тайны, посмели не только не подчиняться, но еще и… танцевать?!..» – он спускался по лестнице, да так и впивался пылающим взором в Вэлласа и Маргариту, которые стремительно между столов кружили: «Презренные ничтожества!.. В моем государстве главное – беспрекословное исполнение моей воли, и раз они осмелились ослушаться – они должны быть наказаны, дабы иным неповадно было!.. А, раз пока нет исполнителей – так я сам совершу правосудие».

Он сжимал в руке клинок – так сжимал, что рука отдавала болью, подрагивала. Постоянно, со страстной силой лезло в голову, что надо остановится, что – это все не верно; он с яростью такие мысли изгонял, он твердил, что – все это трусость, слабость; что – все это недостойно его.

Ни Вэллос, ни Маргарита не видели его: они обнялись так крепко, как только могли, их лица были очень близки друг к другу, но, все-таки, не сливались в поцелуе. Они шептали друг другу беспорядочные слова, которые и шепчут влюбленные, они начинали то смеяться, то счастливые слезы в их глазах блистали – в общем, они отдались неизведанным им самим чувствам, и, позабыли обо всем…