Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 94 (всего у книги 114 страниц)

– Куда же ты? Почто смерти то ищешь?.. Ее то найти в любое мгновенье можно, а вот жизнь счастливую, потруднее, чем клад сыскать будет. Ведь, растерзает она тебя – ты лучше про Веронику думай.

– Ах, Вероника! Вероника!.. Вот у меня, средь одежек где-то, до сих пор еще должен был ее платок сохранится. Постарайся его найти…

Тут Хэм вскинул голову, и… погрузился в эти вытаращенные громадные глазищи – волчица, окруженная разодранными телами коней (а многие кони разбежались, все-таки, в стороны), собиралась теперь прыгнуть на него, и хоббит, вдруг, понял, что никуда ему уже не убежать – да он и не собирался бежать, без Робина; вдруг понял, что сейчас вот и застанет его смерть…

Тьер ворвался в окружение призрачных тел, и исступленно, стремительно, принялся размахивать балкой. В этом орудии было не менее трех метров длины, и от каждого удара не менее дюжины этих плотно сгрудившихся созданий разбивались, обращались в безвольную, холодную дымку, уходили в снег.

Весной же, когда снега сходили, можно было слышать пронзительные завыванья… впрочем, когда снег сходил, в тех местах еще многое можно было видеть, но об этом позже.

Итак, Тьер пробивался через призрачные ряды и сам был подобен призраку – и, если бы оказался перед ним хоть сам Хэм – все равно, медведь-оборотень не смог остановится, и его бы разбил, как волка – так как и не видел почти ничего, ослепленный своей яростью. Вот один из оборотней изловчился – запрыгнул ему на спину, стал, разрывая плоть когтями, стремительно пробираться к шее, однако – тут Тьер отбросил балку, сорвал того, жгущего холодом волчищу со спины – разорвал его надвое. Видя, что он остался без оружия, иные призраки осмелели, бросились на него со всех сторон, а он заработал громадными своими кулачищами, не чувствуя боли, даже и того, что они уже в кровь раздробленны.

Он прорывался к брошенной балке, и вот подхватил ее, вот, громадный, окровавленный, замахнулся – волки, с воем, бросились в разные стороны. Неожиданно перед ним оказался волчица – он вся напряглась, готовясь к прыжку, и Тьер увидел, что – это на Хэма она собралась прыгать. Хоббит даже и не замечал его – смотрел, зачарованный, в пылающие ее глазищи. Тьер замахнулся, и тут свет померк в глазах его.

Вокруг, в темном воздухе, двигались, наполнялись из глубин своих отсветами молний тучи; раскаты грома, и близкие перекатывались в душном воздухе: казалось бы и ливень должен был, в любое мгновенье, грянуть, а все не было его, и давила эта непереносимая духотища, из которой хотелось поскорее вырваться. А перед Тьером равномерно вздымались громадные темные крылья – голос, который ему прежде не доводилось слышать, но, конечно же, знакомый читателю, завораживал:

– Тебе не совладать с таким противником, как призрачная волчица, и, ежели хочешь, спасти своего друга Хэма, прими силу от меня. Все, что надо – это твое согласие.

– А-а! Всегда меня воротило от всяких таких колдовских штучек. Пусти! А то я и тебя!..

И Тьер, в яростном своем порыве, метнулся на ворона – врезался в черную его плоть, и тут все рассыпалось – он оказался перед волчицей, которая уже повернулась к нему, обнажила свои алмазные клыки, с которых с шипеньем что-то скапывало в снег. Ее громадная морда оказалась прямо против его лица, и в глазах, в каждой черточке ее, можно было прочесть безграничное презрением к нему – Тьер понял, что вновь начинает темнеть в глазах – на этот раз не от злобы, а от того завораживающего желания подчинится, которое несла волчица. Он попытался было замахнуться балкой, но тут могучие его руки резанули пронзительной болью, стали, вдруг, совершенно беспомощными – сам же Тьер стал заваливаться куда-то в сторону – почувствовал себя разбитым, немощным, вдруг понял, что сейчас вот волчица набросится на него, в клочья раздерет, затем и за Хэма примется. Он страстно еще пытался замахнуться – однако ж – ничего не выходило, и вот он повалился в снег…

И вновь распахнулось пред ним темное, наполненное грозовыми тучами пространство, и вновь, и где-то совсем поблизости, взмахивал своими черными крылами ворон – вновь непроницаемое око взирало на Тьера, а спокойный голос вещал:

– Осталось совсем немного времени. Ты же все понимаешь. Силы то уже ушли из твоего тела… Погибнет Хэм…

– Да, да – колдун проклятый! Я же чувствую – все это с умыслом каким-то… Ну – давай мне свою силу… Согласен! Ради Хэма!..

Вот в эти то мгновенья и увидел Хэм Тьера – точнее то, лишь мгновенье в том прежнем обличии здоровяка и видел – затем же стал он непомерно, и во все стороны раздуваться, перекатывалось вокруг него раскаленное, кровавое свеченье. Он все рос и рос – это было уже некое мускулистое чудище – уже метров на десять возвышалось оно – вот распахнулась клыкастая пасть и вырвался оттуда поток пламени, промчался по призрачным рядам – разбивал их в дымку, которая с воем вздымалась вверх, но замораживалась, леденистой коростой падала вниз, со звоном разбивалась.

Тогда и сама волчица стала разрастаться, оказалась одного с Тьером-чудищем размера – бросилась на него – когда они столкнулись содрогнулась земля, даже и до Серых гор дошла эта дрожь, и там, во многих местах, сошли лавины. «А-аа-ар!!!.. Гр-ррааа!!!» – два страшных вопля слились в один, оглушительный – от чего те, кто еще мог зажать уши, зажал их – от которого некоторые падали лицом вниз, думая, что наступил последний день этого света, и сам Моргот, темный владыка, пришел чтобы вступить в сражение. Изжигающий пламень Тьера, и синеющий мертвенный свет волчицы перемешались – и там можно было разглядеть стремительные, впивающиеся друг в друга смерчи, из этого переплетенья вырвалась шипела, обращалась в раскаленный пар кровь. Невозможно было разглядеть теперь их тел – да и не было уже никаких тел, только сцепленная ненавистью громадная сфера стремительно перекатывалась по снегу, изжигала или же замораживала всех, кто попадался на ее пути.

Хэм обхватил Робина, который пребывал в состоянии бредовом (впрочем – очень частом у этого юноши состоянии) – и, когда сфера надвинулась, смог несколькими могучими рывками оттащить его в сторону.

Тьер чувствовал, что силы пребывают – а ему, ведь, всегда хотелось обладать такой силищей, какой ни у кого не было. И в годы орочьего плена, и в эти мучительные, проведенные в тягостном ожидании городские дни – он скрежетал зубами, жаждал разорвать все это опостылевшее, ради свободы. Теперь он с упоением чувствовал этот беспрерывный приток, а жаждал еще и еще больше – чтобы раздавить эту волчицу, чтобы все-все, что есть на свете злое изничтожить, да одним движеньем могучим. Он жаждал сил, и он их получал – разрастался все больше, все ярче пылая. Волчица еще попыталась извернуться, вот впилась, стала вгрызаться в его плоть – он почувствовал, как раскаленная кровь хлещет из его груди, как разлетается, изжигая воздух, на многие метры окрест. Как он ненавидел! Вот пасть распахнулась в громадную раскаленную воронку, вот смерчем вытянулась, поглотила в себя волчицу – он чувствовал нестерпимую боль, он чувствовал, как она разрывает его внутренности, и, в тоже время – был и восторг – он жаждал растворить ее в себе, а она рвалась, и, вдруг, разодрав и без того истерзанный воздух воем, вырвалась из его живота – он же схватил ее вихрями отростками, сжал – а она обратилась в громадную змею, стала извиваться, обвилась вокруг эти отростков, словно путами стала их сжимать. Он разорвал ее в клочья, а она тут же вновь собралась в леденящее облако, вновь, завывая, на него ринулась.

И тогда Тьер, зашелся в яростном вопле! Ему то казалось, что он вопит: «Будь ты проклята нечисть! Получи! Получи!..» – однако, выходил только беспрерывный грохот, поглощавший все иные звуки. И он разодрал эту змею на две части, и бросил ее – она кометой полетела в сторону Серых гор, врезалась в один из склонов… Впрочем – Тьер уже не видел этого: он бросился на иных волков – он сметал их десятками – он давил и коней, и людей, но уже не замечал этого – теперь это было огненное, лихорадочно из стороны в сторону мечущееся облако – еще несколько раз, он чуть не раздавил Хэма, и тому только по случайности удалось уберечь и себя и Робина.

Раз начав, Тьер уж никак не мог остановится, и все то разрастался, и все вбирал в себя силы – ему чудилось, будто весь мир наполнился волками, призраками и прочей нежитью – и вот он жаждал разрастись в весь мир. Вот он вспыхнул, разорвавши темень на многие версты окрест, и в этой страстной вспышке показалось ему, будто Серые горы – это мрачный великан, который грозит свету, и вот он метнулся навстречу этому «великану» – одним могучим прыжком перелетел он через притихший Самрул – однако, в прыжок этот вложил столько сил, что пронзил то темное марево, которое сгущалось над головами – прорезал несколько сот метров, и вот вспыхнуло над ним звездное небо. Разом вспыхнуло, и так же, разом, пришло воспоминанье – под этим же звездным небом он, Тьер, совсем еще молодой, сидит в спокойствии, слушает переговоры ночных цикад, а времена дующий ночной ветерок, наполняет сладостным шелестящим пением кроны близстоящих деревьев, еще чувствуется запах меда, еще какой то едва уловимый аромат. А как спокойно, как тихо на душе – кажется будто душа такая же бездонная, как и это небо, такая же бессмертная.

«И разве же может быть смерть?» – думал тогда, а теперь так ясно вспоминал Тьер: «Да и что такое вообще эта смерть?.. Как может чего-то не стать, как может из этого единого, бесконечного что-то сгинуть совершенно: ведь все заключено здесь, в этой бесконечности, все мои частицы, все чувства… И как же это прекрасно!» – Тьер страстно устремился ввысь, навстречу этим далеким светилам, но тут же и про Хэма вспомнил, и про то, что творил совсем недавно, и ему страшно стало, за этот приступ слепой, безрассудной силы, испугался, что и Хэма мог в этом приступе раздавить, устремился вниз, и в одно мгновенье врезался в землю, и вновь, все окрест, было сотрясено могучим его падением, и вновь сотряслись Серые горы, и завопил страстно: «Иди прочь со своей силой! Проклятье!.. Ты же ослепил меня!.. Все эти чародейские выходки – да будьте вы прокляты!..» – он страстно жаждал избавиться от силы, он отталкивал ее, колдовскую, ослепляющую его; и вновь перед ним были темные тучи, и вновь, на фоне их взмахивал темными крылами ворон, приговаривал: «Ты же смертельно ранен, у тебя же желудок разорван – хочешь отказаться от моего покровительства – тогда боль невыносимая скрутит тебя, тогда кровушкой изойдешь – помрешь бесславно, и Хэма не спасешь». Но Тьер сыпал проклятьями, и страстно жаждал от этой колдовской силы высвободится. Ворон еще пытался его отговорить, но Тьер продолжал кричать, в гневе, но еще и усмехался – чувствовал, что «чародей» не хочет его отпускать, что он ему очень нужен для каких-то целей – «не удалось, не удалось – не такой Тьер дурак, чтобы так его легко провести!»

А потом он почувствовал страшную боль, почувствовал, что кровь со страшной силой хлещет из его желудка, что там все разодрано – однако, почувствовал и радость – словно с плеч его непомерная тяжесть пала: «избавился – все-таки избавился от этого бредового наважденья. Вот только бы Хэма еще увидеть – это, ведь, он меня воскресил…» А Хэм был поблизости – он видел, как разорвав тьму, выпустив водопад звездного света, рухнула эта, пышущая кровавым пламенем сфера – тогда, держа пребывающего в бреду, зовущего Веронику Робина, он подлетел в воздух, тут же рухнул в снег, а как приподнялся – уже не было огненной сферы, но в темной воронке лежал, исходя кровью Тьер. После истерзанного мрака, ровный свет звезд казался более могучим, нежели свет солнца – Хэм потащил за собой Робина, но оставил его на краю воронки, сам скатился туда, обнял Тьера, зашептал что-то… Медведь-оборотень с трудом приоткрыл глаза, увидел Хэма, и звездное небо над ним, прошептал:

– Как спокойно, как светло. Но скажи, друг – ведь рабство, кровь – ведь всего этого не было – ведь, все это ничего не значит; все это… просто виденье – всего лишь сон – дурной, нехороший сон…

– Да, да. Конечно – только это небо…

– Спокойствие – века спокойствия – только смерть – только она что-то значит. – слабая улыбка тронула его побелевшие губы. – О смерти так много размышляют, некоторые так бояться ее, но ведь – это только одно мгновенье, за которым уж что-то иное начнется. А вдруг, а вдруг… там, в этой бесконечности, ждет меня печаль – вот буду вспоминать, то что мог здесь совершить, то, что мог почувствовать, но вот, волею рока…

* * *

– Так кипит кровь! Так жаждется что-то творить, свершать, а вот вынужден здесь прозябать!.. Кажется, вот в эти самые мгновенья мог бы и любить, и видеть и чувствовать, что-то совсем иное, прекрасное; а, ведь, почему то не могу… не могу… не могу!.. Дай мне эти силы, дай мне любовь, так поведут же, закружат меня эти бесы! И растут они, растут во мне… Ну – и где же нынче моя Маргарита?!.. Не я ли ее сгубил?!.. И что же мне делать теперь?! Гнить дальше?! Кто-нибудь, кто-нибудь скажи мне, что дальше то делать. Ведь… ведь весна уже совсем близко, ведь в воздухе уже ее дыханье чувствуется! Да я бы целый мир создал, если бы мне только позволено было! Нет – это я уже брежу! Ну, а что мне остается, как не бредить? Я любить жажду! И не могу, – да не могу любить, потому что бесы во мне!..

Так приговаривал, стремительно прохаживаясь по выделенному ему маленькому шатру Вэллас – странно и страшно было смотреть, как его могучая фигура металась от стены к стене – казалось, будто это некий дух, которому нет исхода, для которого все мироздание заключилось в этой узкой клети. Но вот раздвинулся полог, и в палатку шагнул Вэлломир – тут же, конечно, остановился, горделиво подняв голову, презрительно взглянув на Вэлласа – брезгливо оттолкнул его, когда он, все еще не замечая, слепо на него наткнулся. Вэллас же даже и не понял, кто это его толкнул – в таком пребывал лихорадочном, возбужденном состоянии; и вновь он стал метаться от стены к стене, и вновь выкрикивать что-то, по большей части бессвязное. Вэлломир несколько раз прокашлялся, наконец – громко заявил:

– Ты должен Меня выслушать.

– А?! Что?! – Вэллас, затравленно стал озираться – увидел темный контур, не узнал своего брата, бешено вскрикнул, отдернулся назад, и повалился – предостерегающе выставив перед собой руки, нервно дрожа.

– Я бы не пришел к тебе, если бы не некоторое дело. – деланно спокойным и презрительным голосом говорил Вэлломир. – Сегодня Я узнал, как вытащить из тебя целую армию, тех созданий, который ты называешь бесами.

– Что?! Да?! Откуда?! – вскричал Вэллас, и уже был рядом с братом, и с силой сжимал его за руки, пристально вглядывался в лицо, хотя в полумраке совершенно его невозможно было разглядеть. – …Ежели так – бежим скорее! Где, когда!..

– Бегают только презренные рабы или трусы – Я же бегать не намерен, но пойдем мы быстро. – проговорил Вэлломир, и ничего более не стал объяснять.

Они тут же покинули шатер, который, в окружении тысяч иных стоял почти в центре лагеря соединенных воинств Гил-Гэлада и Келебримбера – два их шатра стояли поблизости, выделились среди иных не только размерами и красотой выделки, но и чистым сиянием, которые исходили от них. Впрочем, ни на шатер Гил-Гэлада, ни на шатер Келебримбера они даже и не взглянули – пошли прочь. Впереди вышагивал, все так же степенно и горделиво Вэлломир, а Вэллас то забегал с боку, то обгонял его, шел пятясь, все с тем же пристальным вниманием вглядываясь в лик брата, вопрошал у него:

– Так как же тебе это открылось?! Ты говори, говори, что я должен делать…

– Помолчи! – презрительно выдохнул Вэлломир.

Однако, Вэллас не мог остановится – и он еще много раз задавал подобные вопросы; и, хоть не получал ничего, кроме какого-то презрительного сопенья, все никак не мог остановится.

А на самом деле, за несколько минут до этого, когда Вэлломир так же мучался, так же прохаживался по шатру, и пытался понять, как бы осуществить свои замыслы – явился ему черный ворон, и сообщил, что, мол в душе у Вэлласа целая армия кроется, и надобно только его за пределы лагеря вывести, ну а там будет черный алтарь… больше ворон ничего ему не сообщил, однако – пообещал все время присутствовать поблизости, и когда понадобиться – дать совет. И тот и другой брат только и думал: когда окончится эта дорога – и кровь то кипела, и Вэлломиру трудно было сдержаться, чтобы не подхватить Вэлласа – да вихрем его вперед потащить! И он скрипел зубами, и губы его из всех сил были сжаты – но он все-таки сдерживался – помнил, как должен был вести себя Единственный, Избранный.

– Сколько же их! Сколько! – выкрикивал Вэллас, косясь на ряды эльфийских шатров.

Из некоторых из них вырывались лучи серебристого света, словно звезды были там заключены; еще из некоторых – доносились звуки печального пения. Вот, наконец, и последний шатер – а за ним, окрикнул их часовой-эльф. Вот он уже стоит перед ними, внимательно разглядывает, говорит:

– Неужели не слышали указ: запрещено, в ночное время, покидать пределы лагеря. И вы уж не подумайте, что это права ваши ущемляет (вы, ведь, люди можете так подумать). Нет – просто поблизости могут находится орки…

– Довольно. – деланно спокойным гласом прервал его Вэлломир. – Кто мог каким-то образом хоть попытаться остановить Меня? Пропустите немедленно.

– Нет. Без особого разрешения государя…

– Я приказываю применить силу. – тут же повелел Вэлломир.

Воцарилась тишина, в которой каждый недоумевал, но по своему. Вэллас, конечно, и предположить не мог, что этот приказ был обращен к нему; Вэлломир, почему до сих пор не было исполнено, а эльф насторожился – тоже, впрочем, не понимая, к чему это сказал Вэлломир. Наконец, дозорный проговорил:

– Придется вас отвести под стражу…

Договорить он, однако, не успел, так как, тьма поблизости нежданно сгустилась, метнулась, вцепилась когтями ему в глаза – он вскрикнул, но тут его что-то с силой толкнуло – он повалился лицом в снег, и больше уже не издавал ни звука – обильно засветилась во мраке эльфийская кровь. На спине поверженного, глубоко погрузившись в плоть когтями, сидел ворон – голос витал вокруг него:

– Поторопитесь – скоро поднимется тревога.

Вэлломир стремительно, держа ровный шаг, направился дальше; а вот Вэллас еще некоторое время оставался на месте – стоял, глядел на это мертвое тело, на ворона – затем проговорил громко:

– Мы уже встречались! И я же чувствую: вовсе и не хочешь ты меня исцелить – все то нами крутишь, для целей своих… А вот и не пойду я ни к какому алтарю: сейчас вернусь к себе в шатер и спать лягу – все равно мне, что бы ты дальше ни делал.

Ворон отвечал очень спокойно:

– Заснуть тебе сердце не даст: к утру же придут за тобой – у тебя на одежде кровь эльфийская, и не избавишься от нее. Утром тебя будут мучить раскаянья – этой ночью ты бы мог избавиться от бесов, вновь Маргариту встретить. Никогда после не представится тебе такой возможности.

– Раскаянья! Раскаянья! – с мукою, громко вскричал Вэллас. – Ну, вот и все – вот и побежден – все-все – бегу теперь за своим братиком.

Вэлломир успел отойти не так уж и далеко – шагов на двадцать – не более того. Он остановился перед гладким прямоугольником из черного гранита, который днем никто не видел. Только подбежал Вэллас, как исходящие из лагеря отблески костров померкли, и оказалось, что окружены они стенами тьмы.

Вэллас бросился к одной из этих стен, уперся руками – она оказалась твердой и леденящей. Тогда он метнулся назад, встал перед Вэлломиром, проговорил:

– Ну же – давай – исполняй то, что надобно.

Вэлломир ничего не отвечал, стоял с непроницаемым ликом и ожидал, когда ему откроется, как исполнить задуманное. Ему было очень неприятно, что приходилось так вот ждать, его раздражало, что он теперь как бы зависел от чего-то хотенья.

А голос, хоть и в голове его, раздавался очень тихо – словно бы некую тайну сокровенную шептал:

– Хочешь завладеть армией и немалой, так разорви грудь ничтожеству, которое пред тобой стоит.

– Вэлласу, что ли? – от неожиданности Вэлломир спрашивал довольно громко, и хотя никакого ответа не последовало – ответ был очевиден.

Вэлломир привычно стал убеждать себя, что так, мол, все и нужно, что, ежели он проявит хоть какую-то слабость, то уж и не достоин Избранным зваться. Однако, так как не было у него никакого оружия (оружие было отобрано у братьев по приказу Гил-Гэлада) – он еще медлил, не знал, как к этому приступить, и пребывал в таком волнении, что и не замечал, что говорит вслух:

– Но – это же грязная, недостойная Меня работа. Этакое должен палач исполнять.

Тут Вэллас стал догадываться, что говорят о нем – он испуганно озирался, приговаривал:

– Да что ж это такое?.. Эй, брат, а ну к – объясни… Что такое задумал?!

Вэлломир продолжал говорить кому-то незримому:

– Пусть бы здесь был Вэллиат – ему то не в первой убивать. То есть – я хочу сказать, что и мне убить какого-то шута, ради великой цели, ничего не стоит. Но руки то марать – нет, нет – вот ты того дозорного убил; вот и его давай также!

– Что?! Что?! Что?! – несколько раз нервно вскричал Вэллас. – Меня убить?! Ну, уж нет – я жить хочу. Мне, ведь, страшно умирать то… Нет, нет – не дамся! Я жить хочу. Мне страшно умирать то… Нет, нет – не дамся.

Этот крик его отдался под низкими сводами – оглушительно в них грянул. НА несколько мгновений оба брата замерли, вдруг почувствовав, что вся эта громада – бессчетные тонны окружающего их камня (а они уж были уверены, что именно бесконечная громада их и окружает) замерли, и смотрели друг на друга испуганно и вопрошающе: «Что это мы здесь делаем? Да и зачем?» – в эти несколько мгновений, стоило им только сделать навстречу друг другу хоть несколько шагов, и они, быть может, были спасены… но слишком многое им мешало – нет, нет – к сожалению, совершенно невозможно было эти шаги проделать – и Вэллас, отпрыгнув за алтарь, вскрикнул: «Живым не возьмешь!» – и весь насторожился, выжидая нападения. Он ухватился за этот черный камень руками, да тут и заорал – его руки были обожжены холодом, намертво приросли к поверхности. Он бешеными рывками пытался высвободится, однако – ничего не получалось.

– А-а! Выходит – все против меня?!.. Да – все против этакого шута!.. Я теперь понял – меня в жертву решили принести! Да-да, конечно же: что стоит великому Вэлломиру пожертвовать каким то там жалким Вэллас, для своей Великой цели. А вот и нет: не дамся тебе! – и тут Вэллас зашелся пронзительным болезненным смехом, и вновь стал дергаться, пытаясь высвободится.

Однако, Вэлломир все еще стоял в растерянности – приговаривал вслух:

– Мне хоть бы оружие какое-нибудь… Хотя… Нет – ты, все-таки – это сам должен исполнить.

И он замер, напряженно вслушиваясь: а он верил, что ответ должен прийти – раздалось шептание: «А время уходит… Я думал, что Ты действительно способен на все…»

Еще несколько раз Вэлломир звал, однако – так больше никакого ответа и не получил. Вэллас больше не дергался, смотрел насмешливо, приговаривал:

– Ну, так что же – как до настоящего дела дошло, так и струсил?!.. А я вот вспомнил теперь, как мы вихрями носились, как сцеплялись друг с другом. По крайней мере, тогда и не задумывались над тем, что делаем – а так, в человеческих телах – слабаки мы, предрассудки мешают. Все-таки, даже великому и невозмутимому Вэлломиру страшновато голыми руками совершить убийство родного брата – хотя и почитаешь этого брата шутом!..

– Руки неохота марать. – глядя поверх его головы, проговорил Вэлломир.

В молчании, прошло еще несколько минут. Они стояли недвижимые, и все ожидали, что что-то произойдет, что вмешается некая высшая сила, поправит дело – нет, ничто не изменялось, и только чувствовали они, что гранит этот леденящий простирается на целую бесконечность.

Вэлломир переживал беспрерывно и мучительно. Он вновь и вновь твердил про свою избранность, про то, что ради великой цели…

Наконец – решился – шагнул к Вэлласу, у которого и ноги теперь приросли к полу, который вновь стал вырываться, и, глядя на выделано горделивый, и в то же время дрожащий лик Вэлломира, выкрикивал:

– Ты не посмеешь! На родного то брата… Нет, нет – не посмеешь ты этакое свершить!.. Я жить хочу не менее твоего!..

Вэлломир, совсем забывшись от волнения, весь покраснев, взмокший от пота, все продолжал приговаривать:

– Ты сам это должен сделать, потому что… это грязная работа! Я даю свое согласие, а ты… Разве же сложно запустить когти, выдрать сердце… Ведь тебе всегда главное – это согласие. Ну, так и на тебе его – получай…

Он уже стоял рядом с Вэлласом, и все то терзался; наконец, смог выделать презрительный лик, потянул руку, но тут лик его исказился гримасой ужаса, сам он отдернулся, выкрикнул что-то пронзительное и беспомощное – и тут же всем телом бросился на Вэлласа, из всех сил ударил его в грудь, и тут тело Вэлласа взмыло в воздух, перевернулось, рухнуло на алтарь, оказалось намертво приросшим его – он, крича: «Холодно то как!» – пытался еще подняться, однако даже и головой не мог пошевелить, каждый же рывок, в окружении судорожного потока, который он попросту не мог остановить, приносил ему мучительную боль.

Холод проникал все глубже в плоть, достигал и до сердца, словно когтями в него впивался; и вот раскинулся он грязевой долиной, и грязь эта сама собой зашевелилась, забила многометровыми гейзерами – стали вырываться из нее синюшные руки – вот уже и полуразложившиеся лики охваченные судорожным хохотом… Вэллас же видел, как его брат замер, как глаза его закрылись, а лицо потемнело, стало расплывчатым, вязким, словно бы из какой-то грязи слепленным; как живот его и грудь принялись вздуваться, перекатываться – вот уж на целый метр раздулись, и все то не останавливались – слышался и хохот – безумный, болезненный. Его передернуло от отвращенья, он отступил на шаг, и громко проговорил:

– Нет, нет – это все грязная, мерзкая работа. Ее должны исполнять рабы; ведь ты мой раб! Исполняй!..

И тут стремительно распахнулась перед Вэлломиром такая картина: его связанного, жалкого ведут на судилище, и там унижают расспросами, он видел презрительные усмешки – и все то на ликах этих ничтожеств, и все то они разглядывали его. Тогда задрожал Вэлломир, от гнева и отвращенья, понимая, что – это будет с ним, ежели он только не исполнит – и вот он, до дрожи сжавши губы, бросился к своему брату, впился пальцами в его шаром вздувшуюся, судорожно дергающуюся грудь – рванул, а Вэллас открыл рот, и оттуда, вместе с грязью, вырвались такие слова:

– Братец, братец мой!.. Ты только не убивай!.. Вот я тебе до этого кричал, кривлялся, а на самом то деле… Страшно мне умирать!.. Очень, очень страшно, братец ты мой!.. Только помилуй! Не надо! А-а-а – больно то как!..

Вэлломир чувствовал, что ему сейчас будет дурно – в глазах его темнело, однако он продолжал рвать грудь своего брата, и она рвалась так же легко, как прогнившая тряпка – оттуда вырывались сотни тонких синих рук – они растягивались в воздухе, слышался безумный хохот – вот появились, тесня друг друга полуразложившиеся лики, в которых Вэлломир, с ужасом (а он настолько измучился, что уже не мог привычно сдерживать своих чувств) – он со стоном, узнавал самого себя – совершенно обезумевшего, изуродованного – даже и не понимая, что – это скорее лик Вэлласа, позабыв, что они – братья-близнецы.

Между тем, эти испачканные в грязи, обвязанные в лохмотья хохочущие бесы, продолжали вырываться из груди, из живота – они падали на пол, хохотали, подпрыгивали до купола, толкали, кусали друг друга. Их набралось уже с дюжину, и в узкой этой пещерке становилось тесно, а из живота вырывались все новые – воздух и до того леденящий, тяжелый, теперь еще и смрадом полнился. Вэлломир отступил к стене, выставил пред собою подрагивающие руки, и выкрикивал:

– Нет, нет – и не смейте подходить ко Мне, грязные вы отродья!.. Встаньте на колени!.. Перестаньте выползать – здесь тесно! Слышите – Я вам приказываю!..

К нему повернулись, и на ликах наполовину развалившихся была насмешка – сразу несколько насмешливых голосов выговаривало старательным хором:

– На колени можем встать, но вот никак не можем остановится! Тесно нам там – очень нас там много накопилось. О, Вэлломир Великий – Вы должны радоваться каждому вновь прибывшему; ведь – это Ваши бойцы, Ваши верные слуги – ведь Вы же сами хотели, чтобы у Вас было как можно больше сил. А нас еще много-много! Так много, что и эльфийское войско раздавим – не заметим! Что вздрогнули? Рады, не так ли?!

– Не смейте прикасаться ко мне! Держитесь от меня подальше!

– Никак не можем! Тесновато здесь! – засмеялся бес.

Действительно: вся пещерка уже заполнена была телами – они причудливо переплетались, дергались – этот клубок вырос уже до самого потолка, и только вокруг Вэлломира осталось небольшое пространство – однако, плотно прижатые друг к другу взирали на него десятки ухмыляющихся ликов, и под напором выбирающихся из груди Вэлласа, медленным, но плотным, неудержимым потоком надвигались на него.

– Никак не можем остановится, Вы уж простите нас, о Великий, Вэлломир!.. Ну, ничего – не волнуйтесь – сейчас так нажмем на эти стены, что не выдержат они, трещинами пойдут разорвутся! Вы уж немножко потерпите – ничего, что сожметесь со своими бойцами – пусть и косточки Ваши потрещат – все на пользу, все ради Вашей Великой цели. Не так ли?..

И вот один из этих уродливых ликов прижался к лицу Вэлломир, вцепился ему зубами в нос, а другой, выдыхая смрад и грязь, захохотал:

– Вы простите нас за эти дурачества! Мы такие глупенькие, привыкли дурачится, и просто не можем остановится! Но Вы, о Великий Вэллас, уж простите нас – мы же все это делаем с почтением к Вам. Мы Вам еще послужим, мы Вас так любим! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи!

Хохот, начавшись из одной глотки, быстро перекинулся и на иные, загудел какой-то стремительной безумной круговертью, слился во сто единое, и тут десятки смрадных рук подхватили Вэлломира, поволокли куда-то, закружили завертели – он чувствовал, как десятки не то зубов, не то когтей впиваются в его плоть, а голоса бьют и бьют:

– Простите! Прости нас, о Великий Вэлломир!..

И он тоже начал смеяться безумным, болезненным смехом – он больше не пытался вырваться – он вместе с ними выкрикивал: «Великий Вэлломир!» – но уже не помнил, кто этот самый «великий Вэлломир»…

* * *

Все три ночных остановки, которые прошли с той памятной, беспросветно черной ночи, у северных стен Эрегиона – Альфонсо провел в шатре у Келебримбера. Все это время он не расставался с мумией, которую звал Нэдией – она лежала перед ним, завернутая в потемневшие ткани, и под этими тканями очерчивалась что-то бесформенное, столь же твердое как камень, столь же холодное. Из тканей исходил смрад, и, конечно же, будь Келебримбер в здравом рассудке, он не позволил бы Альфонсо находится в его шатре с этим трупом. Однако, стоит помнить, что, по похищении единственной, любимой дочери – разум его от беспрерывной, тягостной тревоги помрачился. Он, так же, как и Альфонсо, не спал во все эти тяжелые дни перехода – и, хотя долгое бодрствование не является чем-то необычайным, для эльфа – надо помнить, что в каждое мгновенье он пребывал в величайшем напряжении и волнении – в эти дни ему еще не мало пришлось поспорить с эльфийскими князьями, едва не рассорился с самим Гил-Гэладом – и все из-за того, что они убеждали его повернуть войско, уверяя, что и Гил-Гэлада сможет вернуть дочь, в то время, как родное королевство осталось почти без защиты, а где-то поблизости – сильнейшая орочья рать с самим Барлогом.