Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Дивился таким речам Барахир: никогда раньше и не думал он, что все так обернется – но вот сбылось еще одно пророчество Алия. А он думал оставить здесь этот народ, который за эти двадцать лет стал ему, как родной. взять с собой трех братьев, и отправиться в Среднеземье.

– Веди, веди нас отсюда! – во все большем возбуждении гудела толпа, и тогда Барахир направился к Дьему, Даэну и Дитье, которые, после хлопот с едой, стояли у озерного берега, и негромко переговаривались между собою.

Барахир сказал им просто:

– Вы пойдете со мною.

Дьем-астроном тут же ответил:

– Неужто вы вдруг сделались правителем? Пусть наша матерь слаба сейчас, но у всех остальных еще достаточно сил, чтобы дать отпор вашей силе. Надеюсь, конечно, что до такого не дойдет… Однако, почему же вы утверждаете, что мы пойдем с вами? Еще вчера мы ничего про вас и не знали, и, хотя услышанная история захватывает, конечно, дух – ее не достаточно, что бы мы вдруг покинули эту землю, на которой взросли, и отправились неизвестно куда, и не известно зачем.

Два других брата почувствовали, будто вырвалось это из них – просто они были более мягкими, чем Дьем, и не решились бы сказать столь резко. Но Дьем был рассержен (никогда еще не доводилось ему сердиться – разве что совсем немного) – из-за того, что матушка отдала им столько сил, а они, такие неблагодарные смеют еще что-то требовать.

Барахир отвечал:

– Все просто: ваш дом там, а не здесь. Здесь обманное счастье. Красоты земли, благость теплого воздуха, сытость, довольство, музыка птиц – не этим, ведь, человек счастлив. Здесь вы никогда не испытаете сильных страстей, и никогда не изведаете, что такое жгучая любовь; и, ведь, это не от того, что вы родились такими – нет – такова эта ваша Алия. Она вас просто сделала похожими на себя, вот вы друг на друга и похожи (не про внешность говорю) – будто из одного слепка вылеплены. Так не потому это, что ваши души такие – просто не довелось еще вашим душам той, истинной жизни испытать. Ваша стихия буря! И еще раз говорю – не для этой жизни рождены были! Впустую здесь годы проводите! Для великих свершений рождены, а не для дремы…

– Мы никогда не дремали, и сытость не мешает творить. – отвечал Дьем.

– Ну, кто из вас кто? – быстро спрашивал Барахир. И они назвались: Дьем-астроном, Даэн-музыкант и Дитье-художник…

Барахир усмехнулся:

– Конечно – это ваша благодетельница рассудила, кто кем должен стать. Конечно, под ее началом, один превратился в астронома, другой – в музыканта, третий – в художника: ими бы и были до конца жизни.

– Это уж не вам судить. Быть может, вы хотите предложить нам что-то лучшее?.. Сразу скажу только, что мы вполне счастливы.

– Хочу, чтобы вы стали сами собою.

– Мы и так считаем себе цельными личностями. Мы счастливы, ибо движемся вперед, развиваемся в своих науках.

– Нет – я говорю: вы пойдете со мною, ибо здесь вы не свободны. Вы не астрономы, ни музыканты, ни художники – вы Люди. Вас заперли среди этих скал, и вы думаете, что это весь мир, так же и чувства ваши – вам кажется, что вы живете полной духовной жизнью, а на самом то деле, она так же ограничена, как и этот уголок…

А толпа за его спиной, рокотала все громче и громче: «Веди же нас отсюда! Веди!». Дьем нахмурился, проговорил с расстановкой:

– Вы должны быть нашим попечителем, мы должны стать вашими детьми – да у вас это стало навязчивой идеей… Может быть, и с самого начала – привязалась к вам эта мысль, вот вы и мучались попусту, вместо того, чтобы счастливо жить.

– Я жил счастливо. Но оставим эти лишние слова – все равно это ни к чему не приведет. Здесь я не останусь, и вас здесь не оставлю. Если уж суждено умереть – придется умереть. Так пойдете ли добром, или силой придется?

– Подождите, подождите – да что же это. – произнес тут расчувствовавшийся Даэн. – Зачем же так? Зачем же силу?.. Как же можно: вы хороший человек, все ваши тоже очень хорошие. – он произнес это с таким чувством, что даже слезы по его щекам побежали. – И здесь все жители – все они такие прекрасные: вы бы знали – каждый да чем то отличается. Есть и певцы, и сказочники… да кого только нет! Вы только пообщайтесь с ними, милыми, и у вас слезы умиления тогда появятся, а вы говорите – силой…

А толпа рокотала все громче – вот несколько Цродграбом подбежали к Барахиру, и пали пред ним на колени, крича:

– Веди, веди – сил наших больше нет! Посмотрите до чего яркое, до чего жгучее солнце взошло! (к слову сказать день был прохладным) Что здесь со всех сторон поют, что за запахи, что вода журчит… Нет, не можем – веди сквозь лед, сквозь холод, к цели!..

– Видите, видите. – обращался Барахир к братьям. – Уж не хотелось до такого доводить, но, если не пойдете – будет битва. Многие погибнут, если не согласитесь… Тяжко бы мне было так угрожать, если бы не знал, что – это на благо вам.

– Я и не думал, услышать что-либо учтивое, от выходца из того мира. – холодно проговорил Дьем. – Мы не собираемся становиться заложниками…

– Все, довольно. – прервал его Барахир. – Скажите – это ваше последнее решение? Хотите крови?..

Последние слова Барахир проговорил очень громко – так громко, что многие бывшие поблизости слышали их. И вот толпа Цродграбов всколыхнулась сильнее прежнего – послышались даже крики, и вот были построены сотни и тысячи – они правда, тяжело дышали, от жары; но даже рады были, что вот вновь всколыхнулись их чувства, что вновь страсть, что вновь они как братство – и они готовы были броситься в бой не потому, что жаждали крови, но только из-за жажды этой, по их «истинной, пылающей жизни».

Так же, будто только и ждали этого, сразу же стали собираться и обитатели Алии: то были звери и птицы – они подбегали, они собирались в стаи, над головами троих братьев, и в несколько минут уже была выстроена такая же стена, как и накануне – только на этот раз не было самой Алии с ее кушаньями, а стоящие с двух сторон были настроены гораздо более воинственно.

– Подождите, да что же вы?! – еще пытался их остановить Даэн. – Что ж вы собираетесь делать?!

– Воевать! – выкрикнул Барахир и отступил в ряды Цродграбов. – Будем биться до последнего: учтите, что вас троих никто убивать не станет!..

– Стойте, довольно! – прокричал Дитье-художник. – Мы пойдем с вами…

Но Дитье прервал Дьем, который старался остаться с невозмутимым ликом, однако, подрагивающий подбородок сильно его выдавал:

– …Пойти с ним? Да как ты можешь так говорить? Я, думаешь, за себя боюсь? А об матери ты подумал, ей то каково будет? Или не знаешь, быть может, как она любит нас, что мы для нее дороже всего?.. Что, думаешь, наш народ отпустит нас с этими проходимцами?..

– Все, довольно! – выкрикнул Барахир. – Я и такое предвидел! Что ж: вперед народ мой.

Дух Алии еще пребывал в высших сферах, но вот тревога и боль, незримой дланью вытянулись за нею, и она очнулась в хрустальном цветке, на крыше своего дворца, до слуха ее долетал гул сражения – все более и более сильный, вот на общем фоне стали прорезаться вопли раненных, рев зверей – она поднялась, но, все-таки, была еще слишком слаба, после вчерашнего, когда понадеялась вырванным из себя хлебом да вином, усмирить тот пламень, который сразу же в них почувствовала. Но она была еще слишком слаба…

Отряды Цродгабов только и ожидали, когда Барахир подаст им условный знак. И вот условный знак был подан – и сорвались они с места, устремились на братьев. Жители Алии бросились навстречу – бросились вместе с ними и братья, однако пред ними пролетел Кэльт-аист и выкрикнул: «Вам нельзя! Ведь, ради вашей сохранности все это! Отступайте ко дворцу!» – затем, не останавливаясь ни на мгновенье, устремился, вместе с остальными, и вот уж столкнулись первые ряды, и вот уж вопли понесли.

– Нет!.. Нет!.. Нет! – быть может, это кричал только один из братьев, а, может, и все – во всяком случае, каждому показалось, что это именно его голос вырвался.

Вскричал даже и сдержанный Дьем – ибо невозможно было без содроганья смотреть, как белоснежные единороги бежавшие в первых вдруг окрасились кровью – как печально, как пронзительно вскричали эти благородные создания: они никогда не сражались, и даже не представляли, как это – убивать. Цродграбы лучше были подготовлены к бою, к тому же – были разъярены. Но вот сами жители Алии, увидевшие, как гибнут единороги, (а они их любили, как и всех – ибо все почитали друг друга сестрами и братьями) – в них тоже вспыхнуло… нет – не ненависть – в них не могло так быстро зародиться это чувство. Нет – они просто желали выгнать прочь таких неблагодарных гостей; выгнать и жить, как прежде.

И вот медведи распахивали свои лапы, и, как тараны неслись на ощетинившиеся какими-то неумелыми, кривыми клинками ряды Цродграбов; налетали сносили их, худющих, и даже сами того не желая, затаптывали падших до смерти. Олени неслись, опустив свои ветвистые рога, и, поднимали на них сразу по несколько тел, размахивались, и вот тела, с воплями, врезались в ряды своих же, и те валились.

На некоторое время перевес оказался на стороне жителей Алии, но вот, впереди Цродграбских рядов появился Барахир. Он достал откуда-то массивный, сияющий золотом клинок, и сам весь так сиял, что и рванье его, и вся та грязь, которая уж въелась в его кожу – все это становилось не заметным – он был настоящим предводителем, и, когда с оглушительным воплем: «Вперед! За свободу!» ворвался в ряды жителей Алии, и принялся крушить направо и налево (и уж без всякой жалости, без останова) – тогда по воинству Цродграбов пронесся какой-то торжественный, едва ли не безумный вой, в котором многое перемешалось, но точно можно было разобрать одно: «Барахир – бог. Мы победим, мы будем счастливы!» – и они набросились с новой силой. Ряды перемешались и тут то начался сущий ад…

Битва, начало которой было неуверенной, когда и та и другая сторона билась с непривычкой – теперь расходилась с каждым мгновеньем. Казалось та бойня, которая расходилась теперь, как бы расплачивалась за все те века, которые эти народы не воевали, когда одни жили в страхе, другие – в благодати. Жители Алии еще ревели: «Остановитесь!» – однако и сами, видя гибель братьев своих и сестер вершили смерть – и медведи теперь не отталкивали, но стремительно переламывали тела, или же разбивали их тела своими кулачищами, олени прибив копытами земле, со всех сил били своими острыми копытами, а с неба слетали бессчетные птичьи полчища – они обрушивались на головы наступавших, выхватывали из толпы, поднимали метров на двадцать, и там выпускали. Передние ряды Цродграбов без конца наносили удары своими клинками, попадали и в птиц – так один из них, смог оседлать Гамаюна, который поднял его в воздух, однако, от страха, иль от глупости – перерезал птице с девичьим ликом шею, и рухнули они в месиво.

Вообще же, от первых рядов Цродграбов и до озерного берега, в ту минуту, когда началось сражение, было не более пятидесяти шагов, так что все силы бывшие там вскоре источились, и сражение завязалась на флангах, куда стремительными толпами сбегались жители Алии. Если бы не Кэльт, братья были бы уже схвачены. Благородная птица подлетела к ним, как раз в то мгновенье, когда были перебиты последние ряды – братья были столь растеряны происходящим, столько сразу боли видели, что совсем растерялись – плакали, прислонившись друг к другу плечами, молили у неведомо кого, неведомо о чем. Но вот слетел перед ними Кэльт – несколько кровоточащих ран покрывали его тело, он взмахивал крылами, отгоняя братьев к воде:

– Что же вы?..

– Да, да – ради матери мы должны отступить! – выкрикнул Дьем, и подхватив своих рыдающих братьев потащил их к плоту.

Они ступили на плот, однако, между ними и Цродграбами оставался один только Кэльт, а первые Цродграбы были всего лишь в нескольких шагах от них – вот сейчас должны были они уже прыгнуть, но благородный аист, развернулся к ним, и, раскрывши широкие крылья, устремился навстречу – сразу же несколько клинков пронзили его тело, и он был бы затоптан, но тут слетели с небес иные птицы, и подхвативши его бездыханного, окружая его живым облачком, понесли все выше, выше – к настоящим облакам, которые медленно и величаво плыли над ними, в слепяще-яркой лазури – поднимались до тех пор, пока не исчезли на фоне эти окрыленных, сияющих отрогов.

Даэн-музыкант, как самый чувствительный среди них, рыдал в полную силу, он звал Кэльта, который был им лучшим другом, и все спрашивал – не жуткий ли это сон? Не самое ли кошмарное, но бесплотное виденье?.. Что ему могли ответить: они сами не могли сдержать слез; они, не привыкшие даже и к самому малому проявлению насилия, не могли вместить стольких убийств, происходящим сразу – нет – их глаза не могли принять этого – одна только смерть Кэльта чего стоила – вот на эту смерть они и обратили свои переживания, по нем и плакали.

Между тем, первый из прорвавшихся к берегу, был Барахир. Цродгабам никогда еще не доводилась плавать – ведь, для них ледяная вода тех мест, где жили они, представлялась столь же смертоносной стихией, как для иных народов, например – огненная лава, или же еще какая-нибудь подобная напасть – они и плавать не умели, однако, вот Барахир метнулся вослед за платом, и, из всех сил гребя, кричал:

– Это как согретая вода! Слышите?! За мною!

Конечно, Цродграбы не могли его ослушаться: для них, ведь, каждое его слово было священным; конечно – кидались они в воду, и кое-как, отчаянно ударяя по хрустально-лазурной поверхности, поплыли следом. «Все силы придавайте! Руками, ногами отталкивайтесь!» – выкрикивал, плывущий впереди иных Барахир, и вот, в борьбе за жизнь, в несколько мгновений научились они плавать. Ко дну пошли лишь немногие, да и те – были из тяжело раненых, которые в пылу и не чувствовали своих ран, но в водах неожиданно теряли силы. А воды озера взбились, заходили тревожными, кровавыми волнами – ведь, в озеро бросились сразу сотни Цродграбов, а за ними поспешали все новые и новые ряды – кровь стекала не только из их ран – это была кровь, которая попала с их противников, та кровь которая осталась на их ногах от раздавленных тел.

Между тем, Барахир вырвался далеко вперед – нельзя сказать, чтобы он когда-то был отменным пловцом (хотя и попадал во всякие водные переделки), да и в последние годы не доводилось ему плавать, однако, тут проявил такой пыл, что почти догнал плот, и братья вышли на мраморное крыльцо, лишь за несколько мгновений до того как он схватился дрожащей рукою за мраморные ступени, и стал подниматься.

Братья стали пятится, ибо зрелище действительно было жутким: вся протяжность озера (а это метров в триста) – кипела, приближалась сотнями, тысячами пылающих, искаженных мучительной борьбою за свое существование ликов. В это мгновенье, сзади повеяло таким порывом, каким должен наполнять Вас первый вздох весны, когда сердце вдруг вспыхнет, и захочется бежать и бежать навстречу этому ветру, любить, смеяться… Но смеха не было – раздался вздох, наполненный такой болью, что не только братья, но и Барахир, но и плывшие – все содрогнулись, все устремили на нее взгляды. Конечно – это была Алия: фея сошла с вершины своего дворца, и, после вчерашнего, ей это было очень нелегко. Должно быть, она за ночь все-таки набрала себе сил от звезд, и чувствовала себе лучше чем накануне – но при свете солнца еще заметнее стала, какая она теперь блеклая, словно бы тень ночная, которая вот-вот должна распасться в ничто – нельзя было смотреть на ее прекрасный, печальный лик без сострадания; и, глядя, каждый, хоть и на время, забывал о своих собственных устремлениях, и шептал: «Вот она – настоящая красота, вот то, за что не жалко отдать жизнь. Да я и отдам свою жизнь, только бы ей стало лучше!». Барахир поднялся перед ней в полный рост, и проговорил:

– Мы не желаем тебе зла, чародейка. Отдай нам этих троих, и мы уйдем…

– Прекратите!.. – выкрикнула она со страшной болью, увидев ту бойню, что извергалась кровью, воплями, и мертвыми телами по берегам озера.

Там, с двух сторон, да еще и сзади, да еще и с воздуха – налетали на Цродграбов жители Алии. Эти прекрасные создания, летели и бежали в битву с песней, и, так как не ведали боевых песен – то это были песни про любовь, про счастье – в них ударяла волна кровяных испарений, а они, еще и не ведая, что это за запах, не понимая, что происходит, уже врывались в ряды Цродграбов, и, видя, как гибнут их братья и сестры, видя, как наносят они последние удары – наносили таковые удары и сами: у кого что было – у кого клыки, у кого могучие лапы – каждый пускал в ход свое, природой данное орудие, которое орудие прежде никогда и не было. Ежесекундно гибли десятками, а то и сотнями; кровавые ручьи стекали в озерные воды, из глубин всплывали ужаснувшиеся рыбы, но, наткнувшись на плывущих, спешили спустится во свои помрачневшие сады.

– Прекратите! Молю вас! – проникновенно выкрикнула Алия.

Голос ее был так силен, что проник в каждое сердце, и на несколько мгновений битва приутихла… лишь на несколько мгновений – слишком густо были переплетены тела, слишком сильны пылавшие в них чувства – и они, даже с дрожью, даже с ужасом к совершаемому ими, продолжили бойню.

– Остановитесь! – в невыразимой тоске взмолилась Алия.

Барахир, если бы не ухватился за мраморное огражденье, упал бы в воду – так велико было это новое чувство, плывшие остановились, и бойня прекратилась, но вот вновь начала разгораться, и на этот раз – по вине Цродграбов. Братья плакали все это время, и вот Даэн и Дитье повалились пред ней на колени, и зашептали:

– Мы пойдем с ними! Мы на все согласны! Только остановите это! Пожалуйста!..

Дьем ничего не говорил – он стоял потупившись, но вот, когда начала с новой силой распыляться сеча, бросил испепеляющий взор на Барахир. Но вот чувствительный Даэн схватил его за руку, и, припавши к ладони руками, зашептал:

– Брат мой! Милый мой брат!.. Что же ты! Неужели не жалко – посмотри: сколькие уже погибли из-за нас! Они же все друг друга перебьют! Каждое мгновенье кто-то гибнет, понимаешь ли?..

– По нашей вине?! Можно подумать, мы это придумали. Если бы мы они хотели прекратить Это ценой нашей свободы – мы бы не стали противиться; но они бросаются в бой с этими негодяями с воодушевлением; они любят нас, чего же боле?

– Как ты можешь говорить так?! – возмутился Дитье, и, повернувшись к Барахиру, прокричал громко. – Мы согласны, согласны! Только остановите бойню!

Барахир повернулся, закричал – его услышали подплывавшие, но даже и они не могли остановиться, ибо сзади напирали все новые ряды – и они вынуждены были подплыть к самым ступеням, стали карабкаться по ним: дрожа от страха, к прилипшим к их телам рванью, отчего они еще больше стали похожи, на обтянутые кожей скелеты. Они пытались упираться, в ужасе опускали голову, но, все-таки, вынуждены были продвигаться вперед. А защитники Алии, видя, что теперь опасности подвергается сам дворец, бросились в битву, с новой силой: у самого крыльца атаковали их создания небесные, и здесь на мрамор плеснулась кровь, и все больше ее становилось – вот уже и весь балкон, и поднимающиеся вокруг стены были залеплены свежей, еще пылающей кровью. И вот Алия, плача (и никто-никто без слез, без целительной боли душевной не смог бы смотреть на этот плач) – она взмахнула руками, и, вдруг руки ее стали крыльями, а сама она – белой, ослепительно сияющей лебедицей – волны тепла и нежности исходили от нее – она взмыла в небо, и, вдруг, быстрыми и плавными движеньями, стала летать над полем боя, и голос ее, хрустальными ручьями лился в самые сердца:

 
– Ах, прекратите эту бойню,
Довольно, хватит – я прошу;
И отдаю свою вам тройню,
Любовью в души вам дышу.
 
 
Ах, прекратите – обнимитесь,
Ведь вы же братья, сестры вы.
С любовью, с миром разойдитесь,
Склонив в печали головы!..
 

И битва затихала, но не сразу: она была, как большой, долго горевший костер, на который лили теперь воду: в одном месте польешь, утихнет, забьется; льешь на другое место, а на прежнем – из углей вновь вырвется язык пламени – не такой сильный, как прежде, но дай ему время, и он разрастется в прежнюю силу. Потому, чтобы успокоить всех ей приходилось петь очень долгое время – на самом то деле, прошло с четверть часа, но многим, в том числе и братьям, казалось, что несравненно и мучительно дольше. И, хотя пение ее было прекрасным – мукой было и слышать его, и видеть сияющего лебедя: они то видели, как она, и без того то уже истомленная, выкладывала теперь последние силы – они видели, как вместе с каждым словом, летела вниз вуалью световая волна, и было таких волн бесчисленное множество. И братья, чувствовали, что не смотря на силу голоса – каждое слово давалось ей со все большей мукой, а потом уж все увидели, что лебедь постепенно меркнет, и вот наконец наступило такое мгновенье, когда всякое сиянье померкло, и птица эта, словно падучий осенний лист, плавно опустилась на один из холмов, который поднимался неподалеку от берега. Что-то несказанно трагическое было в этом падение, и так больно было смотреть на это прекрасное создание, бездыханно опускающееся к земле, что все-все напрочь позабыли о недавно клокотавшей вражде, об тех чувствах, которые совсем недавно казались самыми значимыми, единственно важными. И они все устремились было к этому холму, однако, тут понимая, что возникнет давка, что вновь будет боль, что и раненных могут затоптать, все остановились там, где стояли; и выпадало из их рук оружие, а по щекам благородных зверей катились слезы.

– Что же это? Что ж это с ней?!.. – не то прошептал, не то выкрикнул оглушительно каждый из братьев, и все они разом запрыгнули на плот, который устремил их к берегу.

На плот запрыгнул и Барахир, который был встревожен не меньше братьев: во всяком случае – эта последняя сцена произвела на него огромное впечатление; и подломилось что-то в его воинственном настрое: все лицо его как-то задрожало; глаза так же широко распахнулись, как и в тот раз, когда он увидел нареченных своими приемными сынами. Но теперь какая-то страшная боль вспыхнула в очах этих, и все время, пока плыли они до берега, пока расплывались перед ними Цродграбы – все это время, он шептал в тоске жгучей:

– Да что же это?.. Наверное, за все это, совершенное, придется ответить, где-то там, потом… Кто мы, кто мы, о небо? Понимаем ли мы, что творим?.. Да что же это… Кажется, каждый из нас великий, каждый из нас обладает душою; однако… какие же мы младенцы… Нет – не младенцы… Мы и грязь, мы и величие… Но что творим мы – понимаем ли, зачем совершаем все эти действия; зачем все эти наши порывы?.. Вот что-то кружит нас, кружит… Вот недавно было счастье, потом злоба, теперь вот тоска и жалость – чувства в нас сменяются, мы, кажется, к чему-то стремимся… Но зачем, зачем все это; нет – мы и сами этого не понимаем… Вот сейчас промелькнула какая-то странная мысль – она, какая-то зыбкая, непонятная, как основание фундамента чего-то великого – а зачем она пришла, эта мысль странная? Ведь пройдет то совсем немного времени, и забудется, и буду я мыслить о совсем, совсем ином – как где-то пройти, как обмануть холод или голод… Но почему же, почему же?! Зачем мне эта призрачная, но такая великая печальная мысль пришла… Вот грезиться, что все-все мы идем по какой-то дороге – и все эти действия, все ведет нас куда-то, а вот куда, куда?.. То небо ведает; и, может, после смерти нам это откроется. Но нам всем, ведь, дано почувствовать эту дорогу!.. Значит не спроста, не спроста нам эти мысли приходит. Хотел бы я за всех помолиться, да уж куда – мне бы за одного себя… Простите же меня, если можно конечно, все-все от кого боль меня… Простите!!! – вдруг взвыл он с дикой, страстной болью – волком взвыл, и рыдая, в исступлении продолжал. – Ну вот: быть может, и не связна речь моя, прерывиста, груба; может, и смысла почти никакого… А в этом то, творящемся вокруг: во всех этих походах, борьбе, возвышенных суждениях, во всех этих бесконечных действиях – есть ли в этом хоть какой-то смысл – или же так, просто какие передвижения – желание чего-то достичь, просто желание чего-то делать. А так то, может, если сверху посмотреть – быть может, столько ж смысла сколько и в муравейнике, где все ползают, ползают, тащат чего-то, а потом – вихрь то налетит, и смоет тот муравейник… Ну, простите, простите – Но больно, небо – больно то мне как! Ведь, быть может, только эти мысли, еще неясные, сбивчивые; которых только контуры в самых высоких своих порывах видишь – быть может, только эти мысли и имеют какое-то значение – они то так и не обретут твердых форм в этой жизни, но, быть может, где-то там впереди, на этой дороге, по которой идем мы – станут значить они хоть что-то… Ну, а теперь… Зачем, зачем все это свершилось?! Какие злые духи овладели нами?! Простите, простите меня!!!

И он рыдал, и он не был, не чувствовал себя Барахиром-предвадителем, нет – сейчас он был несчастным поэтом, да еще чувствовавшим себя преступником. Он готов был пасть каждому в ноги, и не делал это только потому, что стремился к холму, на которой опустилась лист-Алия. Плотно до того стоявшие ряды, перед ним расходились, а кто-то даже и на колени опускался. И никто-никто из них уж и не понимал, как это мог он нападать на кого-то, стоявшего теперь рядом, или лежавшего уже мертвым: теперь, та злая сила, которая довлела над ними, отступила; и они сами удивились, как это могло свершиться, и они сами ужасались, и плакали, рыдали – и каждый то чувствовал себя преступником, и каждый готов был пасть на колени, и целовать эту окровавленную землю…

Как это бывает это в те минуты, когда душа охвачена каким-то сильным, искренним чувством – не замечается бег мгновений; и время как-то изменяется, и минута может казаться часом, и час мгновенье. И, пока шли они к этому холму, им то казалось, что слишком медленно, то слишком быстро. Во всяком случае, когда увидели они над холмом печальную ауру, то Даэн закрыл лицо, болезненно вскрикнул, и повернулся было бежать, но вот развернулся обратно, и, из всех сил схватившись дрожащими, жаркими руками за плечи братьев, вскричал что-то неразборчивое, и вот, с небывалой силой таща их за собою, сам бегом устремился к холму.

И вот чрез какое-то мгновенье, они уже стояли на коленях вокруг Алии, которая вновь приняла человеческий обличий, но… теперь все эти черты медленно расплывались в золотистое облачко, в солнечный стяг тумана, через которой видны были черные розы, на которых лежала она. Барахир повалился лицом в землю, и, мучительно рыдая, не смея и слова, и взглянуть, как-то все больше вжимался в эту землю, и, казалось, сейчас вот заскрипит, лопнет от небывалого напряжения.

А над многотысячными толпами, которые окружали этот холм, все возрастал и возрастал плач: то были скорбные, покаянные рыданья, а потом, кто-то возопил: «Смотрите! Смотрите!» – и этот вопль подхватили, и возрос он до такого предела, что братья обернулись таки; и вот увидели, что тот ясный, сильный свет, который изливала из себя ранее земля Алии, теперь значительно померк, стал каким-то тусклым, траурным; и лазурное небо, теперь уже не сияло – казалось, что это уж и не небо вовсе, а какая-то траурная вуаль. И вот, на их глазах, из-за кромок гор, потекла беспрерывная кисея серых облаков – никогда, никогда не видели в Алии ничего столь унылого: первая полоса была еще полупрозрачная, но дальше тянулись все более и более плотные – казалось, что это сама скорбь приняла вид этих мрачных туч. Все ближе, ближе… и вот подул ветер – тоже никогда не виданный в Алии ветер – его даже можно было увидеть: в воздухе – пронеслась, сметая остатки прежнего света, призрачная темная волна – и даже Цродграбы вздрогнули, от ее ледяного прикосновенья – казалось – это и не ветер был, но какой-то мрачный и злой дух. Он с силой охватывал тела леденящей дрожью, но и на этом не останавливался: он проникал глубже, до костей, до сердца – и становилось уж как-то совсем безысходно, отчаянно. Вот застонали травы, и цветы – это был жалобный стон, и хотелось расцеловать каждого из них – они темнели, они дрожали. Но и на этом не остановилось – застонали и великаны-деревья, и самым страшным был именно этот стон. Так страшно становится, когда муж, витязь, начинает плакать, когда из очей его вырывается одинокая слеза – ведь – это же нужна страшная боль, чтобы этот стон из него вырвать.

И их, словно стенами, окружал этот страшный, заунывный стон: казалось, что это некая тяжелая стена, которая все надвигалась, и вот-вот должна была погрести их под собою. И они падали на колени, а многие – многие и вовсе лежали, уткнувшись лицом в землю, и все рыдали, рыдали – и не разобрать уж было, они эту рыдают, или же земля тоже присоединилась к их скорбному хору. Между тем, пелена загородила уж все небо, и вот посыпался из нее крупный, тяжелый снег: он сразу же застлал пространство, и стало видно не далее, чем на одну версту. Теперь деревья-исполины – те самые великаны, которые возвышались раньше счастливыми сияющими зеленью горами: они теперь наполнились мраком, и вдруг возопили с таким отчаяньем, что все пространство передернулось, а все лежащие на земле, и стонущие возопили еще громче, ибо каждый то из них чувствовал себя грешником – он, вспоминая, как проливал кровь, или же только стремился в бойню – только от одного этого душа его переполнялась горечью несказанной – только от одного этого он даже взора не смел поднять на тех, кто окружали его.

Между тем, нависающий над ними, все более темнеющий свод, стал прогибаться к земле, так будто сверху на него давила все большая тяжесть. Все больше усиливался снегопад; ветер метался из стороны в сторону, как обезумевший от голода, но теперь неожиданно нашедший обильную добычу волк – и, хотя этот ветер, не был таким же смертно ледяным, как первый порыв, однако, и от него тела беспрерывно пробирала дрожь – и все темнее-темнее становилось…

И тут Алия зашептала – ее шепот был таким слабым, таким ясным и нежным, что в окружающем отчаянии, ее просто должен был услышать каждый:

– Теперь я ухожу. Любите друг друга. Вы все – братья и сестры.

И братья взглянули на нее, и увидели, что нет уже лик, нет и человеческого обличия – даже и контуров нет – осталось только светлое облако, из которого и исходил этот голос.

– Нет, нет! – выкрикнули тут с уверенностью братья: теперь то они были уверены, что все это – просто дурной сон, ибо и не могло быть такого на самом деле – они даже с радостью это выкрикивали, так как теперь точно в этом уверились…

Но ветер все метался: все пронзительнее, все злее он завывал, бросался мириадами снежинок, и те, врезаясь в землю, которая отдавала из себя все меньше тепла образовывали отвратительную ледяную, темно-кровавую кашу. Она собиралась в грязные, жирные ручьи, которые устремлялись к озеру и еще больше загрязняли его. А стоявший над озерными водами хрустальный дворец становился все более и более темным – и теперь уж видно было, что в центре его бьется сердце – но сердце с каждым мгновеньем умирало, сжималось вокруг него мгла, все слабее-слабее.