Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Прошу, прошу к столу, дорогие гости. – произнес Гэллиос.

Эльфы и нуменорцы уселись против старца и братьев (всего их было трое эльфов, четыре человека, да пятый – Альфонсо). Альфонсо уселся рядом с братьями, но пребывал в таком возбужденном состоянии, что тут же вскочил, бра за руку одного, второго третьего, говорил:

– Что же вы под камнями прозябаете! Видели бы вы, какие яркие сегодня небеса, как снег блестит!..

Он еще много говорил, расписывая прелесть наступившего дня, а, в это время эльфы оглядывались, вдыхали воздух, задали несколько негромких вопросов Гэллиосу, и, наконец, старший среди них изрек:

– Буря, которая разразилась три дня назад – самая сильная, со времен падения Ангбарда. Хорошо, что она лишь здесь бушевала, но, если бы разрослась?.. Согласитесь, почтенный, что тут было, от чего встревожиться; мы не могли не проверить и этого рокота толпы: «Старец отщепенец устроитель ненастья». Мы даже думали, что так и есть; особенно, когда увидели, в каком мрачном месте находится вход, мы даже подготовились к схватке, однако, как только переступили порог, как только вдохнули этот воздух, так сразу и уверились, что никакого зла здесь нет.

– На самом деле зло есть. Но оно хочет проникнуть в этот дом извне. Зло клубиться над этими вот юношами, и над Альфонсо.

– Не слушайте его! – громко воскликнул Альфонсо. – Никакого зла тут нет, и все силы, которые нас окружают – они же понимают, что мы Люди, что мы должны двигаться к великой цели – они помогают нам! И я молю всех вас: оставьте это ленное состояние – вперед, к великим свершениям. Говорите, что удерживает нас.

– Ничто нас не удерживает, но ехать в эту зиму куда-то… – начал было Вэллиат, но произошло вот что:

Дело в том, что на кухне, которая находила за маленьким коридорчиком от этой комнаты, в большой печи выжаривались для гостей румяные блинчики. Делом этим занимались две белочки – они переворачивали блинчики лопаточками, а, когда те изготавливались: вытаскивали всю сковороду, складывали блинчики в блюдо, и заливали новое тесто. На сковороде уже вышло все масло, и тогда одна из белочек взяла железный ковшик, и с ним бросилась к котлу с маслом, который стоял, прикрытый доской у противоположного угла кухни. Дощечку она отодвинула, зачерпнула масло, бросилась было назад, но тут пол неожиданно содрогнулся, и она разлила масло. Тут же она вернулась, зачерпнула еще масла и бросилась назад, решив вытереть с пола, когда очередная порция уже уйдет в печку. Вот масло было вылито на сковороду, вот залито тесто. Они стали двигать сковороду в печь, и, в это мгновенье, произошел толчок куда более сильный нежели предыдущие – от этого толчка, посыпалась с полок посуда, а сковорода вместе с несколькими пылающими головешками вырвалась из печи, перевернулась в воздухе – масло добавилось к первой луже, и тут же вспыхнуло. Белочки поняли, какая беда грозит, бросились к тряпкам, намериваясь прибить ими пламя, но было уже поздно – извивающиеся языки шипели по доброй половине кухни, но, вот перекинулись на масляную кадку, и тогда-то она, с оглушительным грохотом разорвалась, и в одно мгновенье этот храм желудка превратился в настоящую преисподнюю из которой белочки едва успели выскользнуть. На несколько мгновений воздух заполнился клочьями пылающего масла, а затем – все, что могло пылать на кухне, то и пылало – в коридоре появилось несколько зверей, они намеривались затворить дверь, но и тут опоздали – пламень распространялся стремительными рывками – и вот уже коридор был обращен в пылающий жернов.

В зале удары сотрясшие кухню никто и не заметил, и неожиданно раздался этот грохот, а, сразу же вслед за ним – слепящий разрыв. Сначала из прохода вырвались клубы дыма, сразу же вслед за ними – снопы пылающих искр, а за ними – и огненные языки, которые почти мгновенно прошлись по стенам, охватили висящие там полотна, деревянную обивку. Все уже были на ногах: один из эльфов проговорил заклятье, огонь рявкнул, немного наступил, но тут же с новой силой метнулся в атаку, он уже был рядом со столом, вот уже объял его – этот пламень надвигался плотную ревущую стеною, и все это произошло столь неожиданно, что все еще пребывали в некоторой растерянности.

Становилось нестерпимо душно, жарко – надо было или уходить, или погибать. И они стали отступать по коридору, ведущему в прихожую, однако, вынуждены были броситься бегом, так как пламень, увидев, что они отступают, ускорил свою атаку, и теперь уж двигался, как быстро бегущий человек. Еще через несколько мгновений они вылетели на слепяще-белый снег, и тут же, за их спинами, раздался оглушительный грохот – то пламень снес входную дверь, и став под этими яркими небесами безжизненным, блеклым; убрался во внутрь пещеры, бушевал, ревел теперь там; а из входа валили густые темные клубы, толща камня несколько раз содрогнулась, покрылась трещинами, затем – стала содрогаться, будто бы в ее глубинах ворочалось некое чудище…

Воины из крепости, а, также и добровольцы – все они выхватили свои клинки, так что все подумали, что – это все дела колдуна-отшельника. Однако, вот увидели они, что и старец этот и братья и гонцы – все стоят рядом, общаются меж собою, то и убрали свои клинки; камни еще несколько раз передернулись, и застыли, дым же все продолжал валить.

Опишем это место. От крепости, по берегу сужающегося залива, вытягивалась дорога, и у вздымающихся отрогов разделялась на две части, одна из которых, опасным перешейком вытягивалось над торчащими из вод каменными уступами (следить за тем выходом, был оставлен, кстати, следить один отряд), а вторая, переходя в едва приметную, кажущуюся нехоженой, тропу карабкалась вверх, среди отвесно вздымающихся каменистых гряд – все выше и выше, пока не переходила, в огороженную высоченными каменными стенами круглую и гладкую каменную площадь, в одной из стен которой и находился едва приметный вход в жилище Гэллиоса. Теперь, на некотором расстоянии от этого входа собралось довольно много всякого служившему старцу зверья – то были разумные, облаченные во всякие одежды звери, и, можно было увидеть, например, лица, в костюме дворецкого, и сидевшего у него на спине зайца с барабаном… Вообще же, все было наполнено ярким солнечным светом: дело в том, что, солнце, приближаясь к зениту, как раз выглянуло из-за кромки скал, в нескольких сот метрах, над их головами – и от этого сияния, от свежего морозного воздуха, кровь кипела в жилах, и хотелось бросить все, позабыть о горестях, о мрачности, почувствовать за спиною крылья, взмахнуть ими, да и взмыть из этих каменных стен, да навстречу этим небесам сияющим, увидеть мир во всей его красе: а они-то чувствовали, какой прекрасный там мир – и глаза братьев пылали, сердца бились часто-часто.

Альфонсо вновь был рядом с ними, и говорил он быстро-быстро, с жаром:

– Ну, видите – это же предзнаменованье! Видите, даже судьбе угодно, чтобы вы покинули эти стены. Ведь, сидели же там, запертые… Ведь, даже и не представляли, насколько прекрасен этот день! А теперь вот, стоило вам только увидеть эти небеса, так и запылали любовью очи ваши! И это правильно, правильно: ведь, для великих свершений были вы рождены…

– А как же ты свою Нэдию покинешь? – спросил тут, пронзительно в него вглядываясь, Вэллиат.

– Что, Нэдию?! – тут Альфонсо даже вскрикнул. – …Нэдию, Нэдию…

Он несколько раз повторил это имя, и тут понял, что разлука принесет ему много страдания… раз вспомнив, он уже не мог забыть, не мог подумать, о чем-нибудь ином. Он вспоминал ее облик, голос, а больше чувства – те небывалые чувства, которые переживал он, находясь рядом с нею. Вот проговорил голосом негромким, сбивающимся: «Да, да – действительно!..» – и свет дня стал меркнуть – он страстно, до муки жгучей жаждал увидеть ее, и он знал, что скорее всего, встреча эта принесет боль еще большую, и, все-таки, – он жаждал.

В это же время гонцы разговаривали с Гэллиосом:

– И что же теперь, когда ваше жилище разрушено?..

– Да – мое жилище разрушено, и сделано это с единственной целью, чтобы выманить их под свет небесный, чтобы зажечь в них кровь чистым сиянием этого дня. Я знаю – это звучит дико, но так оно и есть на самом деле. Этот Враг очень силен, хотя я и не знаю, кто он есть, на самом деле…

– Но бы почувствовали, если бы рядом был какой-то иной волшебник.

– И, все же, он или только его воля, была рядом с нами. Я прошу вас об одном: оставьте этих юношей в крепости, а, когда придете в Серую гавань расскажите все Кэрдану-корабелу, он поймет, он приплывет на одной из своих ладьей сюда. Поверьте мне – ради спасения их душ. Пожалуйста – ведь, над ними же проклятье нависло.

– Силой мы их, конечно, не повезем. Однако, ежели они только захотят, то и воспротивится не сможем; ведь – они же люди, они свободны и должны поступать так, как велит им сердце.

– Ну, так что же, Альфонсо? – спрашивал в это время у побледневшего, вздрагивающего брата Вэллиат. – Что у тебя с Нэдией? Опиши-ка мне свои чувства…

Он спрашивал так, потому что ему был интересен этот случай, он казался ему очень интересным, необычайным психологическим явлением; и, думалось ему, что – это только умственно-физическая болезнь этих двоих, но не более того; и вот он хотел услышать подробный отсчет об испытанных переживаниях.

– Что, чувства?! – вскрикнул Альфонсо. – Чувства хочешь услышать, братец ты мой. Они – бури, они… они сильнее, чем этот день, чем весь мир. Они…

У него не хватило сил досказать все до конца, он закашлялся, и вдруг, выразился стихами:

 
– Где ты, любовь моя, мученье?!
Так одиноко без тебя,
Мне буря слов, что птичье пенье,
И в боли я живу, любя.
 
 
Как могут бездны две столкнуться,
Как бури голос – голос твой,
Но друг без друга не с кем слиться,
Ведь буре скучен так покой!
 

Так проговорил он эти строки, и сделал несколько стремительных шагов к выходу из ущелья; еще немного, и бросился бы, что было сил, обратно, в крепость, дабы только увидеть Нэдию. Но, вот уткнулся лицом, в каменную стену – он даже и не заметил, как это произошло, просто ноги, независимо от его воли, подтолкнули его туда, и вот он уже стоит, вжимается в эту твердь; стоит, содрогаясь всем телом, и вновь видит то, что пришло из вне:

Прямо перед ним был огромный, все пространство занимающий, беспросветно черный глаз ворона, и говорил он: «Почему, почему вы такие слабые?! Почему, я все время вынужден вас поучать?!.. Куда ты побежал?! Ну, хочешь я тебе покажу, что будет с тобою, ежели ты останешься?!..»

И, лучше бы, представились Альфонсо мрачные поля, грязные болота из которых тянулись за ним хохочущие мертвецы – это было принять гораздо легче, нежели то, что он на самом деле увидел: вот он бежит в крепость, вот встречается в Нэдией, вот молит ее о прощении, они мирятся, но потом вновь жуткая ссора, с битьем, с кровью – и вновь мольбы о прощении, и вновь мучительная, до умоисступления ссора, и вновь страстные клятвы – и все это повторяется вновь и вновь, а он чувствует, что, как бы не захотел теперь: все одно – не смог бы избавиться от этого – ему необходимы эти чувства, он как раб их, он не мыслит, как может находится где-то в отдалении от нее, и так проходит несколько мучительных, иссушающих лет – и, наконец, они объясняются в любви, они сочетаются браком, и теперь, связанные его узами, вынуждены терпеть пытку день ото дня – терзать друг друга беспрерывно, и не в силах расстаться. А затем Альфонсо, не выдержав этого отчаянья, начнет пить, и будет пить помногу, проводить в кабаке целые часы; потеряет за кружкой дешевого вина и разум и совесть; будет возвращаться домой, для встречи с Нэдией, которая с каждым днем будет презирать его все больше и больше – возвращаться для нового ора, для новых мучений. В этом застенке, он протянет еще лет десять, а там уж последние силы покинут его, и он спившийся, отупевший, похожий на какую-то грязную скотину, а не на Человека – сдохнет, как в какой-то трясине потонет, и даже пожалеть о загубленной своей жизни не сможет – настолько отупеет…

Такое вот было виденье, и вспыхнуло оно чередою ярких образов, и были они столь правдоподобны, что Альфонсо уверился, что, именно так все и будет. А голос продолжал наговаривать: «Что же теперь?! Еще к ней хочешь?! Остановись, прояви силу воли!..»

Но Альфонсо уже и не требовались эти слова: виденье возымело на него столь сильное действие, что он, отрыл глаза, и бросившись обратно, к братьям своим, темным, мрачным облаком над ними возвышаясь, проговорил:

– Вперед!.. Бежим отсюда – немедленно, чего бы это нам не стоило: бежим, и даже не вздумайте мне перечить! Ради спасения ваших душ от этого болота – вырвемся сегодня, ради…

В это время, подошел Гэллиос, стал увещевать, что бы он остался, и говорил убедительно, и речью этой мог бы убедить даже твердо убежденного, в чем то человека – но человека простого, а Альфонсо вновь и вновь, с ужасом, вспоминал тот ад, который его ожидал, если бы он только остался – и он даже не слушал Гэллиоса – все убеждения старца казались ему ничтожными, он не хотел их принимать, он их попросту выметал…

– Ну, братья мои!.. Как вам сердце велит – так теперь и поступайте.

– Мне сердце ничего не велит – в груди сокращается и кровь разгоняет. – усмехнулся Вэллиат.

– Неужто не видите, что это злая сила гонит вас прочь, в бурю. – проговорил Гэллиос, и в голосе его было волнение. – Вы только вспомните, о чем я вас сегодня поутру просил. В чем вы мне слово дали.

– Не слушайте его! На небо взгляните!..

И что-то такое было в голосе Альфонсо, что заставило трех близнецов задрать головы, и смотрели они на это лазурное око, со зрачком-солнцем, на сверкающий золотистыми крапинками снег, который застал на склонах, так в вышине – и как же кипела их молодецкая кровь! Это была жгучая жажда, это было стремление к бурной деятельности, и каждый захотел поскорее оседлать коня, и мчаться, предводительствуя некой и великой силой!

Не отрывая взора от неба, произнес Вэлломир:

– Да Я чувствую, что мои таланты раскроются там в большей мере, нежели здесь. Пожалуй я почту эту армию Своим присутствием. Таково мое решение.

– Нет, нет… Видел ли ты, чтобы я так вот волновался когда-нибудь? – спрашивал у него Гэллиос – и голос у него действительно был молящий, в глазах слезы блистали.

– А мне никто не указ. Сердца только Своего слушаюсь, и оно ведет Меня к Славе. – произнес Вэлломир торжественным голосом, и, при этом, даже и не взглянул на Гэллиоса.

– Вот-вот – разумное слово! – вскрикнул восторженно Альфонсо. – Я же уже чувствую себя так, будто я юноша… Прочь, прочь мученье прожитых лет!

И вот он слепил снежный комок, и запустил его с такой силой, что он, ударившись о каменные стены, разлетелся, образовав в воздухе золотящееся облачко.

– …Ну, а вы что еще ждете? Над чем размышляете?! Нет – я не могу поверить, что, после такого вы еще сможете бродить изо дня в день среди тех же постылых стен. Вот послушайте:

 
– Нам в юности даны святые чувства,
Когда в груди все бьется и дрожит,
И сердце вдруг охватят вихря буйства,
Строка за строчкою в стихах бежит.
 
 
Весь мир, огромный и прекрасный,
И в зимний день весной горит;
Не дай то небо, что бы жар тот был напрасный:
Ведь этот жар и новый мир и космос сотворит.
 
 
Неужто ты, мой друг любимый,
В тени, без солнца загниешь,
И пламень сердца негасимый,
До смерти, в пустоту вберешь?!
 

Выкрикивая эти стихи, он все вспоминал то виденье, которое пришло к нему, когда он стоял, уткнувшись лицом в камни, и говорил с таким жаром, так искренно! И вот схватил одной рукой Вэллиата, другой – Вэллоса – заглядывал каждому в глаза – спрашивал, что чувствуют они.

Первым ответил Вэллиат:

– Да, думаю, там доведется увидеть многое. Продолжу свое обучение за этими стенами.

– Ну а я. – тут же усмехнулся Вэллас. – Как же я могу остаться здесь, без моих братцев, которые так близки мне и друг другу! Которые так друг друга обожают…

Гэллиос все это внимательно слушавший горестно вздохнул, вновь стал умолять остаться, но его речь прерывал Альфонсо, и говорил он то, что и в сердцах братьев звучало: «Вырваться – вырваться из этих стен, чего бы это ни стоило!..» И тут Гэллиос понял, что он проиграл, и, какие бы доводы не приводил – то, чего он так опасался, теперь и свершиться. Тут подошли и гонцы, проговорили:

– Извините, но мы не можем здесь дольше оставаться…

– Да, да. – горестно проговорил старец, и тут же продолжал. – Вернемся в крепость: да-да, теперь я бедный старик буду жить у вас, дожидаться, когда придет Кэрдан… Эх! – вздохнул он, и тут же две слезы жгучие, по его щекам покатились. – Вот вам строфы – в них предзнаменованье. Вспомните виденья свои ночные – пусть мрачностью своей они вас отрезвят. Вспоминайте и слушайте эти строки:

 
– Прощай, прощай, мой сын родимый,
Прощай навек и навсегда.
Быть может, лишь один Единый,
Соединит нас, сын, когда…
Когда, когда… ах – я не знаю;
Ведь, после смерти, суждено
Не вам увидеть благость раю,
Но, лишь мучение одно.
 
 
И вижу, вижу, как клубится,
Как темным вихрем мечет, жжет,
И в муке суждено влюбиться,
И лишь любовь та не умрет.
Ей суждено страдать, скитаться,
Во мраке лучик находить,
Так долго… ах, – века метаться,
Кричать, кричать: «Я буду жить!»
 
 
Прощай, прощай, мой сын родимый,
Сегодня ты во тьму уйдешь,
Но все предвидел уж Единый:
В конце, ты в хор людей войдешь.
 

Гэллиос смотрел на них с мукой – он весь сильно побледнел, а затем – зашептал, едва слышно:

– Ведь – это ради вас я покинул когда-то родину, так что же… ах, проклятая болезнь, если бы не она, так долго тянувшаяся, я бы не упустил вас. Но и сейчас не опущу – нет, нет – не позволю ему – пусть то начертание рока, а, все равно не позволю: нет-нет… Я пойду с вами.

– А, Вы с нами пойдете! – воскликнул Альфонсо. – Ну, вот и хорошо; вот и прекрасно!.. Быть может, и вы воскреснете! Но, когда же мы уходим?! Скорее же!..

– Вы должно присягнуть на верность Гил-Гэладу. – проговорил было один из стоявших поблизости эльфов, однако, Альфонсо отмахнулся нетерпеливо:

– Что значит присягнуть на верность? Я уже итак ему верен, так зачем же эти слова?!.. Ну, ежели надо – я, все-таки, присягну… Только давайте поскорее уйдем отсюда!

И вот все они начали спуск по узкой тропке, и через некоторое время вышли, навстречу встревоженному отряду, который был оставлен для охраны второй двери. Дело в том, что дверь была выбита огненным вихрем, который смертоносным жалом вытянулся метров на двадцать, а затем – сменился обильными клубами дыма.

– И весь мой сад сгорел. – горестно вздохнул Гэллиос, и плечи его опустились, сам он весь как-то сгорбился, сжался, и всем его стало его жалко, так как все тут увидели, насколько же он, действительно уже старый.

Гэллиосу стали говорить слова в утешение, а он отвечал:

– Так даже и легче покидать эти места… Теперь то что осталось – один только пепел. Но что с птицами, что с пчелами, с бабочками… неужто и они, и все дерева погибли! И все-то это было устроено того только ради, чтобы вывести их под синее небо!..

Неподалеку их уже выжидали кони; ведь, именно на конях предстояло им продвигаться до встречи с остальными войсками (коней всегда держали и холили в крепости на случай подобный этому). Были здесь кони и для Альфонсо, и для братьев; здесь же поджидал Альфонсо и Гвар, которого не взяли, потому что пес мог помешать – он, конечно, очень волновался, и, если бы не просьба самого Альфонсо, так никакие цепи не сдержали бы его. И вот теперь, увидев своего хозяина, он оглушительно залаял, подобно огненному демону, бросился к нему; вот уже налетел, вот толкнул в грудь, да так сильно, что Альфонсо едва не повалился – а тот, обнял его крепко, поцеловал в нос; и в таком восторге, словно совсем ребенок, прокричал:

– Да, да – теперь мы точно идем! И как я еще мог сомневаться?!.. Сейчас же!..

Тут подвели коней (с отрядом было брали с два десятка запасных коней). Этого коня выбрали потому только, что был он выше, и с более развитыми мускулами, чем у остальных – это был один из лучших скакунов, и ни один из воинов не выбрал его себе, как раз из-за этой массивности, а также, оттого, что поговаривали, будто не любит он своих наездников, и порою, незаметно, норовит сбросить. Конь был столь же черным, как глаз ворона, ни одной крупинки света иного, чем эта чернота, глаза его сверкали, но под этой блесткой все наполнено было чернотою. У коня, была длинная густая грива, толстая шея, могучие копыта; в общем – это был богатырский конь, и, если бы спросили у коневода, откуда он взялся, так он бы и рассказал, что несколько лет тому назад, поймали его среди горных утесов – как привели, так он и не противился ничему, но за мрачный нрав свой, получил имя Угрюм – его чуждались иные кони, и он к ним никогда не подходил. Да, кстати, случилось это как раз в тот год, когда появились близнецы, Альфонсо и Гэллиос…

Угрюм сразу же понравился Альфонсо, и он положивши руку на его могучий хребет проговорил:

– Вот с таким конем достигнем мы всего того, что предназначено. Никогда не видел коня лучшего, а сегодня воистину великий день!..

И тут Угрюм сорвался с места, и помчался во всю прыть, чего никогда прежде он не делал – и вообще, впервые так открыто показывал свои чувства. Как же стремительно он мчался! Я уверен, что Вам никогда не доводилось видеть, чтобы конь несся с такой скоростью!.. Он отталкивался своими могучими копытами, взрывая комья снега и льда вытягивал каждый мускул своего тела вперед, и перелетал так шагов на десять, там вновь врезался копытами в зимний настил, разрывал его, и уже летел в новом прыжке – не успели они еще опомнится, а он уже был в сотне шагов, уже в двух сотнях – и черный конь, и облаченный в темные одеяния двухметровый всадник на нем – они, казалось, слились в единое, и от могучей фигуры этой исходила великая сила; казалось, во сейчас расправит этот конь черные крылья, и взмоет, в стремительном этом движенье, над морем. За копытами поднимались сияющие радужным многоцветьем взбитые облачка, и тут все услышали грохочущий голос Альфонсо, который несся, отражаясь от уступов Синих гор, дробился, образуя многоголосый, торжественный хор:

 
– Лететь навстречу морю, сияющий волне;
Лететь подобно вихрю, объятому в огне,
В стремительном движенье, любить и создавать,
Пусть громом грянет пенье – но жажду я мечтать!
 
 
Я жажду, чтобы буря, в сияющей грозе,
Предстала перед нами во всей своей красе!
И сам, подобный вихрю, я буду грохотать,
И над волнами мчаться, и звезды создавать!
 

И, в эти мгновенья, он уже достиг стен крепость – и жаждал, чтобы поскорее эти стены остались за спиною – только бы не видеть их, ненавистные, никогда больше. И он рычал: «Теперь я свободен! Свободен! Да – я свободен! И прочь прошлое! Прочь мученья – никогда вы уже не вернетесь!»

А незадолго до этого, Нэдия, которая и не совсем еще оправилась от удара Альфонсо, и шея которой распухла, посинела – незадолго до этого она металась по своему, обмороженному дому, и не находила себе места, и вовсе даже и не знала, что ей дальше делать. Каждое мгновенье для нее было мучительно, и вот она подбежала к столу, и достала тетрадь, в которой когда-то, под руководством Альфонсо пыталась писать стихи. Вот одно – единственно написанное стихотворение – тогда она долго не могла начать, все перечеркивала первые строки, и, наконец, словно бы в голову ей что-то ударило, и, не останавливаясь, дрожащей рукой, написала она:

 
«Я и люблю, и ненавижу,
Не зная, как то объяснить,
Когда твой лик во мраке вижу,
Не знаю, как мне то вместить.
 
 
То, вдруг, мне нежность душу вскружит,
То злоба грузом угнетет,
А сердце, – то с печалью дружит,
То море мне на раны льет.
 
 
И все равно друг к другу тянет,
И душу гложет, душу жжет,
То ненависть вдруг громом грянет,
То нежность в небо вознесет!»
 

И, когда она записала эти строки, стал на нее кричать Альфонсо, что она в чем-то его обвиняет… в общем была очередная, доведшая их до полного исступления, едва ли не до смерти буря.

И вот теперь, вспоминая это, она понимала, что, несмотря на всю боль, которую испытывала с ним; она, когда его рядом не было, и не жила вовсе. Да – питалась теми воспоминаньями, да – металась из угла в угол; но, все-таки, понимала, что, при этом, лишь только с ума сходит; а, перечитав эти строки, схватилась за голову, и застонала, завыла волчицей – как же ей не хватало Альфонсо! Вот вскочила она, перевернула столик, разорвала в клочья тетрадь, и безумным, совершенно не человеческим голосом возопила:

– Где же ты?!.. Приди, приди и я тебя расцелую!.. Нет!.. Ты, гадина – ты мне всю душу уже изорвал! Приди, приди – и я тебе горло разорву! Я тебя… слышишь ты?! – Одного тебя люблю!..

И тут то ей нечто и подсказало, что она должна бежать к воротам, и там то и встретит этого любимого-ненавистного. Она ничего не одевала, так как, входя в дом, и не переодевалась, и она позабыла не только про одежду, но и про еду – так как в последние три дня ничего ни ела и не пила, и, хотя ее тело иногда сводила некая слабость и боль, она тут же вытесняла их мучительными воспоминаньями об Альфонсо.

И вот, вырвалась она из городских ворот, и, как раз в то мгновенье, когда подлетал на Угрюме Альфонсо – она вскрикнула, и, охваченная все тем же чувством, бросилась ему наперерез; Угрюм не изменил своего движенья, и должен был сшибить, раздробить ее своей могучей, стремительной грудью. Альфонсо тоже увидел ее, и в одно мгновенье, те яркие юношеские чувства, которые так бились в его груди померкли, и его боль охватило; и, вдруг, вопреки всему тому, что он говорил в последнее время, он понял, что безумно любит ее, что нигде не будет без нее счастлив – и в одно мгновенье он уже решился, и оттолкнувшись от седла, прыгнул-метнулся к ней, сбил ее с ног, а темная громада Угрюма промелькнула над ними темной тенью; перестук копыт, кружась в воздухе, отлетел, замер в отдалении – но это для них уже ничего не значило. Разгон был столь велик, что, страстно обнявшись, они отлетели метров на десять, и там еще покатились, и все вокруг них сверкало яркими, радужными цветами. Они не чувствовали боли от удара, не видели этих радужных цветов – все их сознание занимало чувствие от этой встречи, и перемешанные в нем страстная любовь, и страстная ненависть не давали им разжать объятья; напротив – они впивались друг в друга все сильнее и сильнее, и, даже выли от этой страсти.

– Ну, пойдешь со мною?! Пойдешь?! – кричал Альфонсо.

– Да – и на край света, и в рай, и в преисподнюю! Да – верь мне; ибо нет преисподней худшей, нежели, когда тебя нет поблизости!

И, хотя они не катились, им казалось, что, на самом то деле, некий вихрь несет их все дальше и дальше, что они кружатся в каком-то грохочущем адовом вихре – и это им нравилось, это подходило под их настроение, и только хотелось, чтобы вихрь этот еще больше разросся, чтобы он, переполнившись молниями, ревя, вознес их куда-то выше небес, чтобы все-все грохотало, искрилось, металось. И они, лежа среди радужных льдин, у подножий величественных Синих гор, на брегу успокоенного, покрывшегося уже ледовым панцирем моря, объятые этим спокойным, безветренным днем, все и пытаясь друг друга разорвать, слыша один лишь грохот, выкрикивали, друг друга перебивая, слова, в которых больше было чувства, нежели чувства. Там было о каких-то пылающих странах, о создании новых светил, о том, что все это мучительно, невыносимо, тошно; тут же сыпали друг на друга обвинения, и, тут же друг друга прощали.

– Горло! Что ты с моим горлом сделал! – взревела в ярости Нэдия.

И она вцепилась ему зубами в горло – тут бы она ему горло и перегрызла, но в последнее мгновенье, зубы ее соскользнули, и она ухватила только небольшой кусок кожи и мяса, откусила их, почувствовавши кровь, тут же, этими окровавленными губами припала к нему в поцелуе, и стонала:

– Прости ты меня, волчицу ненасытную! Любимый! Прости! Ну, ежели хочешь – вот я вся, перед тобою – так загрызи же, загрызи меня!..

Альфонсо и не почувствовал боли от укуса, но он впился в ее губы, и он сам прокусил эти губы, так как совсем уже забыл, что такое плоть, что есть у них тела; но, чувствуя, что обнимает вихрь, жаждал с этим вихрем слиться. И он сглатывал ее кровь, а она его; так как, в то же поцелуе, и ему губу разорвала.

А потом они клялись, что никогда уже не расстанутся, что будут любить себя так же страстно, и испытывали все больший восторг, и раскаленная кровь рвала их тела, и все в них грохотало, и ревело – но им казалось, что грохот этот слишком слабый, что он, не в коей мере, не может передать силы их чувства – а потому он все возрастал; и, казалось, головы их наполняли моря из бурлящей лавы. Они клялись, что никогда больше не причинят друг другу боль, и, в эти мгновенья, действительно верили в эту клятву. А затем, в грохочущем порыве Альфонсо выкрикнул:

– Я стану правителем мира, а ты – моей королевой!

– Я должна заменить тебе весь мир! Ведь ты же для меня заменяешь!

– Ты будешь моей звездой, зовущей меня к великим свершениям девой!

– Да ты же в бреду все это придумал, ты все мечтаешь!

– А я говорю: ты станешь великой королевой всего мироздания!

– Если действительно любишь меня – откажись от всего этого!

– А… Так ты, может, хочешь нового расставания?!

– И как я могу обнимать этого негодяя отпетого!

– А, мерзавка, опять мне в сердце клыками впилась?!

– Ничтожество, обманщик!.. Этому «королю» нужна на ночь подстилка!

– Да что б ты, гадина, моей душой подавилась!

– Ну, здесь и ждет наши души развилка!

Они и сами не заметили, что говорят стихами, но уж и в буре этой, на такой, поэтический лад были настроены их души. Так говорили они, а ненависть, с каждым словом, больше в них разгоралась. И с такой же силой, как недавно клялись друг другу в любви, теперь они друг друга проклинали – и они уже не могли остановится на одних проклятья, и уйти друг от друга: нет – теперь они жаждали разорвать друг друга, и видели друг в друге, единственного, самого ненавистного своего врага. И они, вцепившись друг в друга, закружились в каком-то безумном умоисступленном танце по брегу, и со стороны можно было видеть, только стремительные и могучие темные тени, которые ревели, которые метались из стороны в сторону, от которых исходила такая ненависть, что даже воздух вокруг них темнел.

Альфонсо драл ее волосы, но тут же и одежду, и в лицо вцеплялся; и она, столь же беспорядочно пыталась разорвать его – ведь, они забыли про тела, но видели теперь, рядом вихрь враждебный. И вот Альфонсо со всей силой оттолкнул ее прочь, и не видел, куда она отлетела, так как от гнева, который все это время возрастал, и уж дорос до каких-то немыслимых пределов – у него темнело в глазах, и он ничего, кроме скопища мрачных теней не видел. И он стремительно, не разбирая дороги, шел куда-то прочь, и выкрикивал, дрожащим голосом: