Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

И вот теперь стремительно прохаживался этот Келебримбер перед Альфонсо, и проговаривал:

– Конечно, они говорят рассудительно. Однако, не всегда надо полагаться на рассудительность. Иногда, ведь, и сердце и предчувствия говорят гораздо больше. Вот они пытаются уверить меня, что орки на Эрегион нападут, а я говорю – нет – не будет этого. Даже объяснить не могу, а вот сердцем чувствую, что року угодно, чтобы они пошли за нами… Ну, и схлестнуться наши рати, где-то на севере, где дочь моя!.. Как они могут судить меня, разумом, как привыкли они на своих советах, когда не постигло их такое же горе, как меня – ведь при таком горе обостряются чувства – открывается то, что никаким разумом и не постичь!.. Я знаю: считают меня помешавшимся, а, все-таки, не посмели силой усмирить: я знаю – Гил-Гэлад настаивал, чтобы снотворным меня опоили, да отправили, вместе со всем войском назад – так не послушали же мои князья – велико ко мне почтенье, честью нашей дорожат. И то, ведь, верно – столько веков ими в мудрости правил, и теперь не могут не подчинится – губы то сжали, шепчутся, а все ж – подчиняются. Но, ведь знаю – знаю: при всем том, все равно меня безумцем почитают. И один ты, друг, хорошо меня понимаешь… Альфонсо, что же ты все сидишь молчишь, да все в таком напряжении – пот по твоему лику катится; ведь все дожидаешься, что излечу я твою Нэдию… Да как же, как же?! Скажи – разве же есть в этом какая-то жизнь, разве же не уголь это, уже холодный, в который пламень и колдовством не вдохнуть, потому что прогорел он весь?..

Альфонсо молчал. Он вообще во все эти дни не вымолвил ни слова: хотя поначалу еще и выкрикивал, и требовал, и был очень многословен, и трясло его в этих исступленных речах – теперь он как бы понял что-то, смотрел все на мумию, ни ел, не пил, все в напряжении пребывал, все темнела на его страшном лике паутина морщинок, он весь исхудал, кожа крепко обтягивала череп – все равно при этом фигура его выражала мощь сокрытую, все равно подобен он был могучему вихрю, какой-то титанической силой к земле прижатому. По лику его катился пот, иногда – сводила судорога; очи его были часто закрыты, часто из них вырывались крупные, стремительные слезы – иногда же они распахивались, и тогда смотреть в них было настоящей пыткой – они резали, они впивались – в них был мрак глубокий, безысходный – казалось, что – этот человек уже умер, прошел через преисподнюю, и вот ненадолго вновь появился среди живущих, зная, что совсем скоро ему предстоит вернуться, к тем мукам. До этого в седых его волосах, еще оставался некий темный оттенок, теперь они стали совершенно белыми. И вот теперь, при словах Келебримбера, он еще ближе склонился над Нэдией… молчал… минуту, другую молчал, в привычном, невыносимом ни для кого иного страдании. Вдруг зашипел:

– Но, ведь, где-то она должна быть! Не может быть, чтобы Она без следа исчезла…

– Конечно… – начал было Келебримбер, но Альфонсо перебил его.

– Конечно! В смерти – где-то за пределами!.. Знаю – слышал я все это. Значит, мне всего лишь умереть мне надобно: всего лишь на клинок бросится – а от не могу!.. Не из-за трусости ведь! Просто – что-то не дает мне это совершить! Рок надо мной! Вот скажи – силен я?!

– В тебе я силы великие чувствую…

– Да, да – а вот ничего не могу я с роком поделать! Ведь – это рок меня к тебе пригнал, теперь вот – куда-то на север гонит – не могу я остановится!.. Ведь, хотел бы гнать Угрюма обратно на запад, найти ту деревеньку, в которой, та колдунья живет… Я ж там почти всех перебил, но она то ожила, она то там в обличии Нэдии – я бы ее заставил – да уж она бы вернула Нэдии жизнь! Но, вот не могу – какая то сила меня сдерживает! Даже и объяснить этого не могу, но сильнее меня рок!.. Не могу, не могу я ничего с ним поделать! Страдаю – видишь ли как я страдаю! Уж до последней крайности, в страданиях своих дошел, уж скоро с ума сойду – ведь, в таких то муках человек должен делать, то, к чему его сердце влечет; ведь ничего уж не осталось, кроме этой жажды – с Нэдией встретится; стало быть: либо на клинок бросится, либо на запад скакать, но, ведь – и этого не могу сделать! Стало быть, и тут, в этих высших страданиях – раб я!.. Все время я раб, и уж лучше бы и чувств не было совсем – так ведь нет – чувства остались, и на ошейнике влечет Он меня!.. Ты должен ее исцелить – раз боль понимаешь мою, так и жизнь свою эльфийскую отдай, а ее, все ж, исцели!..

И тут он подбежал к Келебримберу, и, вглядываясь своими, безумно сверкающими глазами в его, все приговаривал:

– …Ты же могучий эльф! Ты века прожил – ты должен придумать что-нибудь! Обратись к помощи этих своих Валаров… Ты обязательно должен придумать что-нибудь… А-а-а! – знаю, – тут безумная, злая усмешка исказила его лик. – Прав, ведь, был Вэллиат, когда говорил, что бессмертие в вашей крови. Отдавай же свою кровь – не отдашь добром – силой отберу!..

Надо сказать, что в этом, довольно просторном, просто но красиво обставленном шатре, никого кроме них не было – так как Келебримбер прогнал и слуг и стражников – так как раздражали его их жалостливые взгляды. Все-таки, эти крики услышали стражники, которые стояли у костра поблизости, и вот уже распахнулся порог – они двинулись было на Альфонсо, который сильно тряс за плечи их государя, и выкрикивал, и рыдал. Келебримбер заметил их только, когда они стали оттаскивать мученика – тогда он повелел:

– Оставьте и его, и меня. Вы не понимаете нашу боль – зачем же вмешиваетесь?! Ежели его свяжите, ежели меня усыпите – ничего не изменится, не в этих криках дело! Неужели не понимаете…

Все-таки, воины еще раз переспросили, стоит ли выпускать бешено дергающегося, ревущего Альфонсо, и затем уж отпустили – Альфонсо вновь бросился к нему, вновь стал орать исступленно.

– Оставьте же нас! – вскричал Келебримбер воинам – затем, как вышли они, говорил уже Альфонсо. – Кровь не вернет ее душу. Хочешь проверь – надрежь мне руку…

– О, нет, нет! – вскрикивал Альфонсо. – Кровь из шейной вены – только она может исцелить! Наполнить ее этой кровь! Раздирай себе шею – ты должен! Подумай, что значит твоя жизнь – что из того, что ты эльфийский князь – пройдут века и никто о тебе не вспомнит, и все твои деянья, сейчас славные – прахом станут. Что значит твой Эрегион, твое войско, против Нее?! Эта война – она забудется потом, кому она будет нужна лет через сто, через тысячу лет, через сто тысяч? Все это – тлен! А Она… Ведь, ежели есть в тебе разум, так должен ты понимать, что весь мир омрачился с ее уходом, что теперь и звезды потухнут и солнце, и Луна никогда не взойдет на небо. Так и будет, потому что мир лишился Нэдии. Я сам бы разодрал шею, но разве же стоит что-нибудь моя человеческая кровь? Так давай же…

Альфонсо постепенно успокаивался (боль то, конечно, осталась – боль то всегда с ним была) – но он больше не кричал, так как был уверен, что именно так все и свершится – да, ведь, никак иначе попросту и не могло быть. Келебримбер тоже не нашелся (уж слишком все это необычно было) – после некоторого молчания, в течении которого Альфонсо пристально, выжидающе в него вглядывался, проговорил:

– Ну, что я могу сделать? Что тут можно сказать, когда ты так искренно влюблен?.. Только – думаешь, ты один так кричишь, когда любимый человек уходит?!.. Нет, нет – ведь многие, на твоем месте, взмолились бы так же; для многих уход этой единственной, любимой души, все в жизни изменяет, и кажется такому человеку, что уж и звезды не святят, что весь мир теперь на гибель обречен. И что же, право, я здесь сказать могу, как разуверить?!..

– Рви же шею! – нетерпеливо выкрикнул Альфонсо.

Прошло еще несколько минут: Келебримбер все стоял в нерешительности, Альфонсо, похожий на саму смерть, тяжело дышал нависал над ним. Наконец, этот мученик не выдержал, проскрежетал что-то бессвязное, и бросился на него, намериваясь, тут же осуществить задуманное. И, как раз в это время, вновь распахнулся порог, и в шатер шагнул Гил-Гэлад – прямо же вслед за ним появился и адмирал Рэрос – правитель северных эльфов, еще с улицы приговаривал нуменорскому адмирал:

– Вот сейчас вы и встретитесь. Пусть эта встреча и тягостной может показаться, но ты, друг, сдержись – ты видишь в нем какого-то мерзавца, но, ведь – это не так. Он страдалец – он, ведь, через преисподнюю за свои преступленья прошел.

И вот ступил в шатер и Рэрос – изможденный страданьем лик адмирала устремился на Альфонсо, и тут же сильная, давняя ненависть вспыхнула в его глазах – тут же он бросился к нему, с силой перехватил у предплечий, с богатырской силой рванул, пытаясь освободить Келебримбера, однако – Альфонсо вцепился в него намертво, и втроем они повалились на пол – захрипели, борясь. Впрочем, Келебримбер не сопротивлялся – Альфонсо же все пытался дотянуться ему до шее, а Рэрос выворачивал ему руки, пытался оттащить назад – хрипел с яростью:

– И вот это отродье, этого убийцу я прощать должен?! Да будь проклят день, когда я вновь назову его сыном…

Гил-Гэлад склонился над ними, мирным голосом приговаривал:

– Альфонсо, друг, опомнись – что это нашло на тебя? Разве же этим помочь твоей беде?.. Нет – ты только новую кровь задумал пролить, только больнее на твоей душе станет; а разве же умершую можно чьим-либо убийством вернуть?!

– Что?! Умершую?!! – с этим воплем Альфонсо выпустил Келебримбера, и бросился к Гил-Гэладу.

Рэрос все пытался его удержать, да не удавалось – только вместе стали заваливаться куда-то, но вот Альфонсо уже схватил Гил-Гэлада:

– Что ты говоришь?! Ты лжешь!!! Просто боишься за эльфийскую кровь, да?!

– Но, ведь, то же самое и твой брат Вэллиат говорил. Испил он крови – неужто же ему легче стало? Нет – не получил он бессмертия, но только, от надрывов своих заработал горячку, и сейчас лежит, под присмотром наших лекарей…

– Довольно! Довольно! Скажите, что мы здесь делаем?! Как мы можем оставаться на месте?! Зачем, зачем эти ночные стоянки?! Мы должны двигаться в каждое мгновенье… Что – не хотите двигаться?! Так давайте мне Угрюма, и я сам поскачу на север!.. Нет, нет – не смогу я от вас избавиться – роком мне предназначено рядом с вашим войском пребывать!.. Что – брежу я?!.. Да – так и есть – все это бред! Вообще, вся жизнь моя – бред! Я же не свободен… Я же как кукла страдающая!.. Ну, вот зачем вы сейчас пришли?! Что вы ходите, что вам надо – ни к чему все это! Идите спите, а меня здесь страдать оставьте…

И он уже позабыл, что совсем недавно жаждал эльфийской крови – он теперь только и хотел остаться один на один с Нэдией. Однако, Гил-Гэлад говорил:

– Вот твой отец пришел. Ты сколько лет с ним не виделся. Пришло время примирится. Рэрос, я прошу – не выкручивай ему руки. Лучше подай ему руку. Лучше на волосы ему взгляни – там же седин больше, чем у тебя. Посмотри – ведь это же мученик.

– Что?!.. Руки отпустить?!.. Дайте мне клинок, и я ему сердце вырежу! Что дела до его страданий, когда он убийцей был, убийцей и остался! Он мать убил и теперь кается, страдает – да что же может искупить это преступленье? Наверное, кается, волосы рвет, плачет, и думает, что простят его, что все хорошо будет…

Тут Альфонсо бешено взвыл, и смог таки вырваться от Рэроса. Он хотел бы вырваться в ночь, однако – от муки своей совершенно ослеп, врезался в серебрящуюся материю – одну из стен шатра – он вцепился в нее пальцами, и стал медленно оседать на колени, все стонал:

– Зачем привели его?! Зачем еще эта пытка?!.. Неужто же мало мне мучений?! Никогда он меня не простит – никогда не буду чувствовать ничего, кроме муки, когда он рядом… Ненавидящий меня – ты знаешь, я бы хотел уйти, но не могу – хотел бы на клинок бросится, а вот предначертанье не дает. Как бы я хотел, чтобы ты меня заколол – одним ударом и в самое сердце. Но… и этого не дам, не позволю себя убить – иной у меня рок: насмерть с тобой биться стану, и при этом же молить буду, чтобы убил ты меня – и драться то из всех сил, со всей яростью стану… Рок сильнее меня – рок меня давит…

– Ну, довольно же. – прервал его Гил-Гэлад. – Эта вражда никому ничего кроме боли не приносит, а потому – просто примиритесь.

– Скоро весна! – вдруг выкрикнул Альфонсо, и по морщинистым его щекам заспешили слезы. – …Быть может, под первыми лучами она оживет. Хотя… нет – уже не оживет.

– Зачем, зачем ты меня привел сюда? – с мукой, вопрошал у Гил-Гэлада Рэрос. – Неужто еще не понимаешь, что никогда нам не примирится.

– Это «никогда» звучит глупо. Вы просто замкнулись каждый в своем горе, а на самом то деле вижу, что могли бы примирится…

– Если бы мы не поспели вовремя, он бы и Келебримберу шею свернул. Скажи, государь Эригиона, разве же не так?

– Да – он действительно бы это сделал.

– Ну, так и что же? Почему он еще не под стражей, почему еще не оглашен указ о его казни – неужто за все эти преступленья он может надеется на прощенье? Так его же еще и во главе войска поставили!.. Не это ли есть сущее безумие!

– Альфонсо, пади пред ним на колени, землю у его ног целуй – рыдай, моли о прощенье. – молвил Гил-Гэлад.

– Зачем, зачем мне это прощенье, когда сам себя простить не могу, когда Нэдии здесь нет?! Оставьте меня…

Он так выкрикивал, а сам развернулся к Рэросу, который стоял посреди шатра, тяжело дышал, метал свой взгляд от одной фигуры к другой. Он действительно принялся целовать землю возле его ног, он стал молить о прощенье, и там можно было разобрать, повторяющееся вновь и вновь: «Прости, прости ты меня… Мне так одиноко… Хоть ты прости! Прости! Прости!..» – и было это столь искренне, столь пронзительно, что в лик Рэроса задрожал, и он протянул к нему ладонь – словно бы собираясь положить ему ее на лоб, сказать слова прощенья, однако – в это самое время порог был отодвинут в сторону, шагнувший в палатку эльф, стараясь не выдавать изумления, проговорил:

– Только что было найдено тело одного из наших часов. Судя по следам когтей – это какая-то хищная птица; похоже на ворона, однако – ни у одного ворона не бывает таких громадных когтей. Так же – пропали Вэлломир и Вэллас – их видели незадолго до этого, шедших как раз в том направлении…

Не успел еще этот эльф договорить, как вновь распахнулся порог, и вбежали – сначала эльф, а сразу вслед за ним – человек-нуменорец, у этих выражения лиц словно бы кричали: «Беда, беда пришла!..»

– Рядом с нашим лагерем армия!

– Что – орки? – быстро, деловито спрашивал Гил-Гэлад, шагая навстречу гонцам.

– О – нет. Что-то невиданное, колдовское. Похожи на оживших мертвецов – их огромная, многотысячная толпа, все хохочут, творят какие-то безумства, от них смрад нестерпимый поднимается. Однако – пока не нападали на наших. Да вы послушайте – даже и здесь их хохот слышен.

Все бывшие в палатке замерли, и, действительно, даже и за шумом в растревоженном лагере смогли различить этот безумный хохот: он, словно раскаты далекого грома, перекатывался в воздухе, и от этих звуков мурашки пробирали – представлялась некая лавина безумцев, она вздымалась до самого неба, она неслась, сотрясая землю, и ничто не могло выстоять против нее.

– Готовимся к сражению… – начал было Гил-Гэлад, но тут вновь откинулся порог, и следующий гонец выкрикнул:

– Они к нам с посольством идут. Вы выйдите из шатра – вы только взгляните. Это надобно видеть… Это безумство такое. – и тут же, молящим голосом обратился к Келебримберу. – Государь – зачем мы покинули родные стены? Ведь, только среди стен родных были мы в безопасности – они, родимые, нас надежно защищали! Мы знали, что в этом мире, Морготом искаженном, много всякого зла, но ведь не привыкли мы к таковому! Дурно некоторым из нас!.. Выйдите, выйдите – взгляните только на это посольство…

Все они, словно зачарованные, с жадностью слушали слова этого гонца, и все ждали, что он расскажет им – какое это посольство; но он так ничего и не сказал, махнул рукой, побледнел – выбежал прочь. Они так же не оставались на месте: тут – словно могучий порыв ветра налетел на них, и они все метнулись из шатра – да там у входа замерли пораженные, даже и позабыв, хоть и ненадолго, о той боли, что их терзала.

Уже восходила из-за Серых гор заря, уже поднялась багровыми, живыми горами в полнеба. Исходящее от нее сияние кровавым ковром стелилось по снеговым просторам, эльфийские шатры, еще изливали свет звезд; однако – свет этот уже был блеклым, как и свет настоящих звезд, последние и самые яркие из которых еще проступали на западе. И в этом то блеклом сиянии, между шаров приближалось к ним нечто, что так встревожило последнего гонца: это был живое создание самых противоестественных, безобразных форм, какие им когда-либо только доводилось видеть: это была живая, метров на десять вздымающаяся масса, вся сотканная из плотно сплетенных, переплетающихся друг с другом – рук, ног, прочим частей тел – сотни голов – безобразных, полуразложившихся торчали из этой массы, хохотали, корчили всяческие физиономии, плевались грязью. А все эти, в свете зари, словно бы кровью обагренные, руки и ноги беспрерывно и резко дергались – одни быстрее, иные медленнее. В глубинах этой живой конструкции что-то трещало, кто-то вопил там. Все ближе и ближе надвигались они – сметали попадавшиеся на пути шатры, а эльфы, конечно, все уже были разбужены, конечно – весь многотысячный лагерь рокотал, и везде виделось движенье: ежели поблизости еще можно было разглядеть отдельных эльфов, то вдали все сливалось в единую тревожную, окровавленную массу – казалось, что и это тоже причудливо переплетенный, обезумевший организм. А еще, так как шатры государей стояли на некотором возвышении, были видны окрестности лагеря: ежели еще накануне там простирались успокоенные заснеженные просторы, кой-где пробивающиеся древними каменными выходами, то теперь все там дергалось, пребывало в беспрерывном, кажущимся даже и с такого расстояния хаотичном движении. Казалось, будто огромное скопище змей перетирало там землю, казалось – будто эта масса живая сейчас вздыбится, нахлынет на них. И вот это посольство – словно причудливый, живой отросток, словно язык той, растянувшейся на многие версты толпы приближался к ним, и уже нахлынул смрад, и хохотали уже совсем близко.

И вот уже высится пред ними это живое переплетенье: извивается, бьется, многие голоса кричат что-то насмешливое, и все брызжут не то грязью, не то гнилью. И вот, гласа сложились в один, и не только те, которые были здесь поблизости, но и те, которые были там, за пределами лагеря, на долине, и все то они вопили:

– А теперь приветствуйте Великого Вэлломира! Он наш предводитель! Он будет предводителем всех! Взгляните, на Великого Вэлломира – сейчас он обратится к вам с мудрой речью!..

И вот, плотно сплетенные руки и ноги стали расплетаться, расходится в разные стороны – в этом десятиметровой, живой глыбе, словно в настенных часах распахнулись «дверцы» – каждая метров пяти, и оттуда, словно кукушка, был вытащен на живом троне Вэлломир. Этот трон был сплетен из тел настолько причудливо изогнутых, что даже и треск из них раздавался – вместо ручек были два искаженных лика – но и эти лики, и весь трон, несмотря на муку, беспрерывно сотрясался хохотом, надрывался в вопле: «Славьте Великого Вэлломира!», а Вэлломир сидел, весь покрытый грязью, дико по сторонам озирался, бормотал что-то – он пытался вскочить со своего трона, однако – торчащие из него руки накрепко его удерживали. И вновь тысячи голосов слились в единый рев:

– Сейчас Он будет говорить Великую речь! Молчите все: слушайте каждое его слово! Сейчас вы узнаете мудрость Великого Вэлломира!..

Этот рев прогудел в воздухе – словно тысячи громов грянули – еще раз безумных хохот завизжал, но тут же все замолкло – тихо-тихо стало; так что, если бы закрыть глаза, и зажать нос, можно было подумать, что ничего и не изменялось, на этих веками спокойных долинах. Кто-то из бесов составлявших трон, взвизгнул негромко, но так, что все стоявшие возле шатра его слышали:

– Говори же, о великий Вэлломир – Тебя все внимательно слушают… Ты хотел владеть войском – теперь оно за твоей спиною – целое войско безумцев готовых пожертвовать ради тебя жизнью.

– Да! – вскрикнул Вэлломир; попытался придать своему голосу величие, однако – так это неискренне вышло, что могло бы и улыбку вызвать, если бы в иной обстановке происходило. – Я хотел сказать… Я давно уже хотел сказать…

Все это время Альфонсо пронзительно вглядывался в лики составлявшие трон, теперь сделал к ним несколько шагов, проговорил:

– Так это же Вэллас! Вэллас – ты слышишь меня?!

Десятки заполненных гноем глаз устремились на него, десятки ртов раскрылись, заговорили с укором:

– Да кто ты такой, чтобы прерывать речь его? Ежели он рассвирепеет – объявит вам войну, и она будет очень скоротечной, так как наше войско раздавит ваш, как грязь! – и они плеснули на Альфонсо грязью. – Так что вы уж не перебивайте его! Вы уж не лезьте со своими глупыми возгласами!

Однако, Альфонсо не унимался: он бросился к этим рукам, ногам, частям тел – цеплялся за них, карабкался вверх к Вэлломиру, а руки дергали его, ноги толкали, головы впивались зубами – он не чувствовал боли, все забирался к своему брату, и вот, все-таки, оказался перед ним: по прежнему сидящему на троне, все пытающемуся проговорить что-нибудь возвышенное, но только стонущему, только дико озирающемуся по сторонам.

Альфонсо схватил его за руки, и, пристально в глаза его лихорадочные вглядываясь, спрашивал:

– Что ты со свои братом сделал?! Ведь – это же все Вэлласы – ведь… Это все ворон черный тебе насоветовал?!

– Да, да, да! – несколько раз вскрикнул Вэлломир, и взглянул на него с ненавистью. – Это ты во всем виноват! Ты… Ты вечно рвался вперед меня! Ты захватил власть над войском Гил-Гэлада, но теперь справедливость торжествует – теперь я…

– Что ты с Вэлласом сделал?! Брат мой – разве же мало нам безумия?! Теперь то и еще добавилось…

– Скажи и мы раздерем наглеца в клочья… Скажи и мы раздерем наглеца в клочья… – в завораживающем ритме, бесконечно повторяясь, грянули со всех сторон голоса бесов.

– Да, да – рвите его! – выкрикнул Вэлломир. – То же и с каждым будет! Теперь у меня сила! Рвите его, а все остальные пусть смотрят, и знают, что тоже самое и с ними станется! Рвите же, не жалейте!..

Он только еще начал вопить, а в Альфонсо уже вцепилось множество цепких костлявых рук, до крови сжимая, оторвали его от Вэлломира, и поволокли в свои глубины, где разорвали бы… впрочем – не разорвали бы в любом случае – к иному, а не к тому, чтобы так просто быть разодранным вел Альфонсо рок. В этот раз вмешался Гвар, который все это время был поблизости от шатра (вообще, все эти дни он не отходил от своего хозяина, хоть тот и не замечал пса. Гвар преданно, сильно его любил – любил, несмотря на все недостатки; несмотря на то, что Альфонсо часто попросту забывал про его существование – он знал и иного Альфонсо; знал какой он необычайный человек, гордился тем, что был у него в услужении; страдал вместе с ним – и, чувствуя рок, был мрачен – в любое мгновенье готов был пожертвовать жизнью). Вот и теперь пес, видя, что грозит его хозяину, в одном могучем прыжке, пролетел несколько метров, вцепился громадными своими клыками в одну из вцепившихся в него рук – затрещала кость; он тут же в другую вцепился. И пса принялись драть, полетела окровавленная шерсть, а он все продолжал грызть руки. Вэлломир, не понимая, что происходит, выговаривал громко (но за иными криками совсем не слышно):

– Такое будет с каждым, кто против меня выступит!..

Между тем стали закрываться створки в этих часах, и Альфонсо, несмотря на все старания Гвара, мог остаться погребенным внутри. Бесы вразнобой, голосами и тонкими, и басистыми, возвестили:

– Посольство было провалено по вине слабой стороны; теперь, из-за выходки пса, сильная сторона объявляет войну, и, в течении ближайших минут, наглецы будут раздавлены; выжившие – обращены в рабство. Можете готовится к обороне, хотя, конечно же – это ничем вам не поможет.

В следующие несколько мгновений – Гвару и Альфонсо совместными усилиями все-таки удалось вырваться, а «посольство» уже и не пыталось их схватить – медленно стало отползать оно, по растревоженному лагерю – и тысячи эльфов и людей уже готовились к битве: проверяли оружие, строились в боевые порядки, говорили волнующие речи, даже и прощались друг с другом.

* * *

После беспросветной, колдовской ночи, когда Аргонии привиделся железный город, из которого вытащила она еще неведомого ей Альфонсо, многое изменилось в девушке. Ежели раньше она только и думала о том, как будет ее возвращение встречено в родном Троуне, какие выгоды могут выйти от такой пленницы, как Лэния, и, конечно же – о месте к убийце брата, то теперь – стала вспоминать детство: то далекое, туманное детство, которое она провела среди зеленых лесов – даже и лики родителей своих вспомнила – имен то она и не знала никогда – звала их просто: «мама» или «папа». Ежели, никогда раньше не любовалась она природой, и принимала ее как поле боя, то теперь как бы заново открывала – любовалась и деревьями, и полями, и замерзшими реками, и суровыми отрогами Серых гор; любовалась и небом – таким ясно лазурным в эти дни; любовалась и зорями, и закатами; часто приговаривала:

– Близится весна. Как же непривычно, стремительно бьется мое сердце. Наверное, такое сердцебиенье и не достойно воительницы. Ну, и пусть. Хотела бы я спасти того человека – я же чувствую, как мучается он.

И она оборачивалась назад, на юг, так как чувствовала, что именно там Он, уже и не гнала коня, но, все-таки, и не поворачивала, и уже оказалась в местах знакомых: в этих местах она, вместе с братьями, охотилась на людей, дабы потом продавать их оркам в рабство. И Лэния понимала ее, говорила:

– Да, да – я тоже чувствую – твой избранник, в войске моего батюшки. Вернись, и я обещаю, что Келебримбер не станет на тебя гневаться. Он так любит меня! Для него главное мое возвращенье, мстить же он не станет! Он будет смеяться, он обнимет меня, а тебя богато одарит, чем захочешь. Что же ты?

Аргония ничего не отвечала, продолжала оглядывать эту, готовящуюся к весеннему пробужденью природу, и взгляд ее был печален. Она внимательно слушала свою пленницу, и боролась с этим желанием вернуться, и про себя повторяла: «Да – я хочу ему помочь, но есть же долг, и многие ждут твоего возвращенья. Вспомни об убитом брате. Подумай, что будет с отцом – пусть и приемным, но, все-таки, любившем меня…» Однако, с каждой верстою все тяжелей было ей таким образом уверять себя, и конь передвигался совсем неспешно – Аргония же часто оборачивалась, надеясь хоть издали увидеть подымающиеся дымы костров – но видела только огромные стаи воронья, которые темными тучами кружили там. Вдруг, сильная тревога сжала ее сердце, а было это в тихий закатный час, когда по западному небо разлилась густая, теплая полоса приглушенного кровавого цвета, переходящая в желтоватый свет позднего листопада – по прежнему кружили там темные тучи воронья – до них было много верст и потому воздух оставался безмятежным – но вот пролетел над головою Аргонии одинокий ворон, каркнул пронзительно – устремился к своим собратьям, а Аргонии представилось поле, все заваленное изуродованными, окровавленными телами, среди которых некоторые еще слабо шевелились, пытались ползти, но их уже жадно клевали черные вороны, еще бессчетное множество этих птиц сшибалось в воздухе, они вихрились, драли друг друга, сшибались многометровыми столбами, каркали-каркали – воздух гудел от этого карканья; воздух был наполнен окровавленными перьями… Эта картина предстала перед Аргонией столь отчетливо, словно бы и действительно она была перед нею – именно поэтому она и повернула коня.

– Я то же чувствую, что-то неладное там. – встревоженным голосом проговорила Лэния, которая, со связанными руками сидела позади нее.

Бела сидела на плече эльфийской принцессы, и сейчас согласно пискнула.

– Смотри – ворон возвращается. – молвила Аргония.

– Да. Да. – проговорила Лэния, вглядываясь в черную точку. – Он летит из глубины небес, с такой высоты на которой никогда вороны не летают. У батюшки была древняя книга, со стихами разных сейчас уже позабытых поэтов. Я любила раскрывать эту книгу наугад – загадывала, что по выпавшему стихотворению, и о грядущем дне судит можно. А один раз, был мрачный день, словно бы осень к нам в гости пришла (редко то в Эрегионе бывает) – таким же мрачным было и мое настроение, решила погадать, какая мне смерть выпадет, раскрыла – прочла:

 
– Очи ворона – очи бездонные,
Вы темнее туманной ночи,
Вы шепнете мне тайно: «Молчи…»
Вы, предвечную тьмой опаленные.
 
 
Лишь недавно весной любовался
Светом радужным, пеньем полей
И полетом святым лебедей,
Нынче с оком я черным остался.
 
 
Ты слетел из апрельского неба,
Черным отсветом смерти сидишь,
Молчаливо заклятье твердишь,
Пожирая любовь вместо хлеба.
 
 
Ворон, ворон, откуда пришел ты?
О скажи, что так мрачно глядишь?
Что ты, ворон суровый, молчишь?
Что за странные кроешь мечты?
 
 
Очи шепчут: «Молчи… Повинуйся…
Смерть пришла – смерть пришла за тобой,
Попрощайся скорее с весной,
И тебе не сбежать – не волнуйся».
 

– Такое вот странное, стихотворение – там еще ниже приписка была уже нашего эльфийского переписчика: «Рукопись найдена в пустующем домике, на берегу реки – перо осталось лежащим на столе, окно перед ним распахнуто». Стало быть – унес того поэта ворон. Писал он эти строки, и уже на смерть свою глядел… А я, с тех пор, долго боялась воронов… Потом – эта история, которую я вам в темени рассказала. Теперь и сама поверить не могу, что все это на самом деле было – словно сон бредовый промелькнул!.. Но теперь – неужто это он вернулся?!

Пока Лэния рассказывала, ворон кружил над ними, а эльфийский конь испуганно храпел, все порывался куда-то бросится, но Аргония могла его удержать. Наконец, ворон слетел ему на затылок, и, не обращая внимания на Лэнию, обратился к Аргонии:

– Можно помочь твоему суженному. Он, действительно, очень страдает сейчас. Хочешь сказать: «Мы уже встречались» – да, да – конечно, мне приходится поспевать сразу во многих местах – все-то волнуюсь о вас, людях. Тебе не хочется терять время? Так я тебе дам крылатого коня – он тебя в несколько мгновений перенесет туда, где вороны кружат.

Сначала в Аргонии вспыхнул гнев – ведь – она помнила выходку, когда этот же ворон не дал ей договорить с отцом, но, вместе с Маэглином бросил к стенам Эрегиона – однако тут мучительный, совершенно невыносимый порыв вспыхнул в душе ее, и она резким движеньем перехватила ворона, почувствовала холод, ледяными осколками прожегший ее до самого сердца, однако, все-таки, ворона не выпустила, выкрикивала: