Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Ты знаешь племя так называемых Цродграбов?

– О, нет, нет! – замотал головою Робин, и тут же проговорил. – Но я знаю Веронику!..

Тумбар, все так же пристально в него вглядываясь, быстро описал Цродграбов, и Робин, хоть и видел их мельком – уже не в силах оторваться от этого взгляда, вспомнил эти незначительные для него детали, и подтвердил, что да – он видел Цродграбов. Тогда Тумбар, уже не глядя на него, повернулся к своим воинам, и зычным голосом произнес краткую, но торжественную, и красиво построенную речь смысл которой сводился к тому, что им, по видимому, предстоит тяжкая битва, что многие погибнут, но и из-за двоих соотечественников может погибнуть весь народ, ибо каждый значим столько же, сколько и все. Он уже говорил последние слова, после которых эльфы должны были бросится во тьму, когда вмешался Сильнэм – он, указывая на Робина, спрашивал:

– А с этим что делать?

– А что с ним можно сделать?.. – вздохнул Тумбар. – Это одна сошка беспомощная…

Но тут Сильнэм перебил его:

– Но не ваши ли слова, что один всех стоит. Вот и этот мерзавец всего вражьего войска стоит.

– А откуда ты знаешь?

– Так я же в шатре, где их совещание проходило, был. Вот и он там, среди самых главных находился. Ох, уж темно у него на душе, много зла он может всем вам причинить… – Сильнэм еще не придумал, что бы такое сказать про Робина, чтобы эльфы приняли его за главного врага…

– А я в его глазе и страдание, и счастье, и любовь вижу. – проговорил Тумбар. – Во всяком случае – он не просто какой-то злодей. Он, чувствую, многое нам рассказать бы мог, да вот теперь не время. Что же – свяжем его… Или даже связывать не станем – оставим здесь под присмотром двоих дозорных.

– Вы даже не представляете, что он с этими дозорными учинить может! – возмутился Сильнэм, но тут же и остановился – так как заметил, что именно такое решение лесного короля доставило Робину наибольшую боль.

Он затравлено стал озираться, попятился, но его уже схватили ловкие, сильные эльфийские руки. Теперь в его оке вспыхнула пронзительная, жгучая боль, и крупные слезы, одна за другою поспешая, устремились оттуда. В это же время, Альфонсо не прошел испытания, и уж началась его мучительная борьба с Аргонией – в это же время, и то блеклое предвестие истинного света, которым тускло наполнялся воздух, стало меркнуть. Завыл волком, и уж не прекращал этого воя, ветер. Усилился снегопад, и теперь все эти бессчетные, крупные, похожие на осколки стекла ледышки, так и норовили разодрать плоть. Сразу стало холоднее. А Робину казалось, что это из-за перемены его душевного состояния – все происходит. И он выкрикивал громко, с мольбою вглядываясь в эти суровые лики:

– Вы не понимаете! Нет – вы не можете меня здесь оставить! Ведь она же там!.. Вы просто не можете! НЕТ!!! – взвыл он с отчаяньем, ибо то, что их встрече вновь могут помешать, представлялось ему самым страшным, из всего того, что вообще могло быть.

– Видите! Видите! – с готовностью подхватил Сильнэм. – Вы думаете к кому этот уродец стремится – так к вашей же деве! Он же в нее влюбился, и по его наущенью и похищение произошло!..

Все это, в общем то нелепое, только что им придуманное, все-таки, не было отвергнуто эльфами – по крайней мере, не было отвергнуто полностью. Уж очень он искренне все это выкрикивал – в голосе его было эльфийского больше, чем за все последние годы. Когда он не смог найти свой душе утешенья, месть стала для него единственной целью – он одержим был местью. Он так хотел, чтобы этому, в котором он видел причину всех своих мук, было больно, чтобы он извелся, чтобы душа его изодрана была, что он и сам поверил в то, что только что придумал; и даже, со слезами, вглядывался в очи Тумбара, и говорил:

– Поверьте, поверьте мне! Это такой колдун, злодей!.. Оставите двоих воинов, он их в воронов превратит! Его в цепи закуйте, язык вырвете, глаз выколите! Я же с дорой волей вам это говорю – хуже же вам будет! Ведь – это он все творит! Смотрите, смотрите – ведь – это по его воле воздух темнеет, да ветер так отчаянно дует!..

То марево, которое густело в воздухе, и пробирало тела, имело еще и такое свойство, что выделяло слова Сильнэма делало их необычайно важными; напротив же, воспоминание о том, как живо с какой любовью и надеждой сияло око Робина казалось теперь скорее колдовским наважденьем. Вообще, в этой мгле черты искажались, и даже лики эльфов, казались иссушенными, впалыми ликами мертвецов. Изуродованный же лик Робина принял какие-то совершенно небывалые, фантастические черты. Он искажался, и кривился как-то разом во все стороны, словно бы разрывался под действием некоего незримого чудовищного давления – его око стало совсем темным – и даже, казалось таким же непроницаемым, как и воронье. Он выкрикивал в страдании, и речь его казалась обрывистой – словно какие-то огнистые, болезненные шары вырывались из его рта. Эльфы крепко сдерживали его, а он все рвался к Тумбару (признал его предводителем):

– Воздух померкнет, весь мир затемнится!.. Все уже погибает – видите?!!.. Смотрите – сейчас хлынет кровь, и она смоет вас, смешает вместе с грязью, и ничего, ничего не станет – потому что вы не даете мне встретится с Нею!..

Он кричал, в общем то, первое, что приходило ему в голову – и он действительно чувствовал это, потеря Вероники была для него вселенской катастрофой. Конечно, он не держал зла на эльфов, он вообще ни на кого не мог держать зла – однако, выкрики эти его прозвучали зло, и получилось так, что, как раз в это время достиг их поток грязи и крови – он, словно по полотну, широким фронтом растекался по долине, и, хотя здесь был уклон, да еще овраги на его пути – он, гонимый колдовской силой, дошел и до этого места, заклокотал под их ногами, и получилось так, будто это Робин нарочно все это вызвал. Вот снежинки закрутились темным, призрачным вихрем, который обхватил одного из эльфов – тот вскрикнул, попытался вырваться, да тут был унесен во тьму над их головами, и их больше не видели.

– Видите?! Видите?! – неистовствовал Сильнэм. – Это все его рук дело…

Отчаянный вой ветра усилился до такой степени, что уже и криков не было слышно – даже и в ушах закладывало от этого страшного грохочущего воя. Видимость увеличилась до нескольких шагов, и эльфам становилось не по себе – им казалось, будто вокруг носятся призрачные волки, и выдирают из рядов, уносят во мглу их друзей. Казалось, будто с неба сыпались беспрерывные и могучие удары плетью – почти невозможно было стоять на ногах – они держали друг друга за руки – только так и выстаивали…

– Убейте его и все прекратится!!! – из всех сил завопил Сильнэм, но его никто не слышал.

И в это время из мрака действительно вылетел волк-призрак, он перескочил через голову Робина, и пал на эльфов, которые удерживали юношу. Робин даже и вопля их не услышал, даже и не понял, что происходит – только почувствовал, что теперь свободен и, конечно, из всех сил бросился в ту сторону, где, как он чувствовал, была Вероника. Ему наперерез прыгнул Сильнэм, но, падая, смог только за ногу ухватится – Робин легко отмахнулся от этой помехи, и продолжил прорываться через бьющий, пытающийся отбросить его назад, могучий ветер. Иногда обрушивались такие удары, что могли бы его вздернуть в воздух, назад отбросить – однако Робин пригибался как мог низко к земле, а еще – выставлял перед собою руки – и вопил все, зовя Веронику, уверяя, что идет к ней – он вспоминал недавние, блаженнейшее виденье – то, что она, в потоках света, держала его за руку; то, что смотрела нежным своим взором, и шептала, и пела вместе с ним – и это воспоминанье придавало ему сил. Пусть ветер и слепил, пусть он и не видел ничего – главное, что его теперь никто не сдерживал, и он мог приближаться к Ней.

Так продолжалось до тех пор, пока неожиданно, откуда-то спереди не налетел на него пронзительный, дребезжащий вопль. Почему-то именно этот вопль вывел Робина из того состояния оцепенения, в котором он пребывал. Он был уверен, что слышал этот вопль и прежде, и, хотя это было не от Вероники – это стало не менее значимо. Вопль все рвался – никак не желал умолкать, а Робин уже сбился со своего бега, теперь оглядывался – но не видел ничего, кроме стремительного снежного кружева. Вот он уже и слова в этом вопле смог разобрать: «Где же ты?!! Где ты?!!! Умираю!!!.. Нет – бороться я буду! Бороться! Пока не увижу тебя!!!» – конечно, эти крики были понятны для сердца Робина, и он жаждал теперь увидеть этого, казалось, очень близкого человека. Нет – все вокруг так стремительно перекручивалось, что совершенно невозможно было определить, откуда же этот вопль исходит – казалось, что он со всех сторон несется.

И тут сзади его кто-то схватил за плечо! Хватка была крепкая – его дернули назад, он резко обернулся и увидел, что – это Сильнэм-орк, безумно ухмыляясь, нагнал его таки, и вот теперь выкрикивал что-то, но что – невозможно было различить за воем ветра. И тут вновь прорезался этот мучительный, отчаянный вопль: «Где же ты?!» – и теперь он, казалось, был где-то совсем близко. И Робин понял, что этот отчаянный зовет Веронику, и не потому только понял, что Вероника была его Единственный, и, по его мнению, никого больше нельзя было звать таким вот проникновенным голосом, но и потому, что уловил в этом голосе какую-то блеску от нее – только хорошо знавший ее, часто слышавший ее голос мог донести эту чудесную, через муку прорывающуюся интонацию. И как же захотел тогда увидеть Робин этого неведомого – расспросить про нее – узнавать каждую деталь, каждое драгоценное ее слова. И этот юноша понимал, что тот человек влюблен в нее (а иначе то и быть не могло!) – что он с охотой поделится с ним своими воспоминаньями. И вот Робин страстным рывком метнулся на этот голос (а он звучал теперь где-то совсем поблизости) – однако, Сильнэм-орк уже ожидал такого рывка, потому не выпустил его – вместе они повалились в рокочущую, бурлящую грязь.

И вновь молящий вопль – теперь уж совсем близко – вот-вот должна была появится из кружева фигура, но все не появлялась. Робин, не чувствуя давящий на плечи тяжести, отчаянными рывками стремился на этот голос, а Сильнэм развернулся, и надрывно орал, призывая, чтобы эльфы пришли, и «покарали этого колдуна проклятого». Однако, эльфы собрались в плотную колонну, и, в одной руке сжимая клинки, другую – положив на плечи своих друзей пробивались сквозь это колдовское ненастье шагах в пятнадцати от них – однако, в этой темной снежной стене, эти шаги становились совершенно непроницаемыми не только для зрения, но и для слуха.

– Ладно! Ладно!!! – рычал Сильнэм, сдавливая шею Робина. – Я и сам с тобой посчитаюсь!..

Но Робин по прежнему не слышал его воплей, а напряженно вслушивался в те крики, которые с такой силой говорили: «Да, да – я видел Веронику!». Этот некто уже должен был появиться, так как расходились эти крики буквально над ухом. И вот, в грязево-снеговом кружеве, среди мчащихся навстречу потоков появился некий бесформенный сгусток – он сразу очутился перед Робиным, и тот, перехватив его, с силою сжал, придвинул к себе. Это был Сикус. Маленький человечек вполне ожил в те чудесный мгновенья, когда Вероника и Цродграбы пели, а небо целовало всех весенним светом. Тогда он, ухватившись за чью-то руку, поднялся, и, как завороженный, неотрывно любовался на обрамленный солнечным светом лик Вероники. Уже много было сказано про силу его любви к ней, однако – никогда он не любил с такой силой как тогда. Это уже не было то изжигающее плоть чувство, какое он испытывал под Серыми горами – это было спокойное и творческое; но он не стихи придумывал, а ему казалось, что он рождает свет, и это был такой восторг, что он и засмеялся бы – да забыл, что такое смех. Конечно, он не смел дотрагиваться до нее; конечно, он не смел говорит ей каких-либо слов – просто стоял, в восторге; и, ему, как впрочем и всем иным – это время пения показалось в одно мгновенье промелькнувшим. И вот, когда нахлынула тьма, его рвануло в сторону, и он больше не видел Веронику. Могучим ударом отнесло его в овраг, и подобное мумии тело едва не развалилось… Он очнулся, когда его стало заливать кровавой грязью, и тогда же стал звать Веронику. Он звал ее все это время – выкрикивал ее имя из всех сил, заходился кашлем – тут же вновь начинал звать. Он чувствовал, что ему надо продираться через грязевые потоки, и он пытался – все силы в эти рывки выкладывал, однако – сил у него почти не было, и иссушенное его тело вертелось в этих потоках, как былинка. Он рыдал, он надрывался, прилагал титанические усилия; однако – все было напрасно – поток относил его все дальше. Таким образом он и оказался в руках Робина, который, как мог крепко перехватил его, да и закричал:

– Ты знаешь где Она?! Ты видел Ее! Ты, ведь, всей душой ЕЕ любишь?!!

Конечно, сначала на лице Сикуса страх отразился, и он даже вырваться попытался, однако – вот уже улыбнулся счастливо – от того, что понял: «Этот тоже знает ЕЕ (а значит и любит)». Ни Робин, ни Сикус не испытывали ничего подобного ревности – их чувства были чувствам двух близких душ, связанных каким-то счастливым таинством; например – религией.

– Да, да!!! – с готовностью подтвердил Сикус и засмеялся. Тут же он, впрочем закашлялся…

Впереди забурлило, и вал вопящий, перекатывающийся телами, надвинулся на них, прокатил вместе с собою несколько шагов, да и распался с протяжным стоном – вновь плотную стеною взвихрились снежинки. Сикус все продолжал кашлять, и походил на почти полностью стаявшую, потемневшую свечу.

А Сильнэм пришел в большую ярость – одной лапой продолжая стискивать шею Робина, другую протянул, и ухватил Сикуса – и его стал душить. Он рычал:

– Узнал я тебя, мерзкая ты душонка! Как же, как же – часто ты из этой избенки мимо меня пробегал! И все стишки какие-то шептал!.. Так я и знал, что мы здесь встретимся!.. Не зря, не зря Сильнэм старался – вот уж воистину добрая встреча! Тут только еще нескольких не хватает…

В это время, Робин его заметил, и ему, счастливому – хоть и дышать нечем было, и горло, словно раскаленный обруч сжимам – ему стало до боли в сердце жалко этого страдальца. Да – он видел насколько Сильнэм одинокий, потерянный, не ведающий, что такое есть истинная любовь. И вот этот юноша, в глазах которого темнело, который умирал от удушья, склонился к плачущему, все борющемуся с кашлем Сикусу, и прошептал ему:

– Ты только посмотри, какой это несчастный! Он же не знает ЕЕ…

– О чем?!.. О чем это ты говоришь?! – прорычал Сильнэм; однако – сам чувствовал боль, где-то в сердце, и несколько ослабил свою хватку, так как вспомнилась ему та прекрасная дева, которую любил он когда-то – память о который хранил все эти годы.

– Нет – ты только посмотри, какой несчастный! – с искренним сочувствием выдохнул Робин, и даже заплакал от жалости к Сильнэму. – Мы можем рассказать ему…

Кашель Сикуса наконец прошел, но он ничего не мог ответить – слишком был слаб, и страшно было смотреть на этот маленький, торчащий острыми углами, грязевой сгусток. Казалось, что он умер, и тогда Сильнэму страшно стало, что – он его задушил; вообще – убийство казавшееся ему еще недавно чем-то должным, было теперь отвратительно всей его сущности, и он поспешил выпустить Сикуса – шею Робина он тоже выпустил, но тут же схватил его за руку, спрашивал:

– Кто же она?! Рассказывайте мне скорее?!.. Что у вас за чувства?!.. – он очень разволновался, и теперь очень боялся, что вот они умрут, и останется он один – он уже ждал этого рассказа, как какого-то чуда.

Какая же это была прекрасная просьба и для Робина, и для Сикуса! С каким же восторженным упоением готовы они теперь были рассказывать!.. Они стали говорить перебивая друг друга… Я не стану приводить здесь их речь, так как была она и не связна, и повторялась – была даже и не логична, в некоторых местах следовали одни только восторженные междометия. Однако, я думаю, что, если бы читатель перенесся из своего уютного жилья в тот жуткий грохот, в леденящий ветер, в полчища режущих снежинок, и, если бы поток, наполненный перемолотыми телами грязи едва не сбивал бы его с ног – если бы он перенесся в такое жуткое место, но оказался бы рядом с ним, то он испытал бы, все-таки, величайшее счастье. Слушая их бессвязную речь, смотря на эти выступающие из грязи восторженные очи – он забыл бы об окружающим ненастье – ему показалось бы, что вокруг них ласковая аура нездешнего света – он, предчувствуя любовь небесную, погрузился бы в этот свет, восторженно улавливая каждое слово. Сильнэм уже позабыл о своей мести – он, знавший Веронику, вспоминал не ее, но ту свою давнюю любовь, и казалось ему, что – это про нее они все говорят – он даже позабыл, что – это сторонние существа, ему казалось, что – это долгожданная благодать снизошла на его душу – и это какие части его сознания говорят…

В это самое время Аргония продолжала драть Альфонсо, а он из всех сил бил эту «ведьму» в лицо – в это время хаотичное месиво тел достигло наивысшего предела; и вот почувствовал Сильнэм, что на голове его уселся ворон – когти сразу же пронзили его уши, и он не мог больше слышать голоса Робина и Сикуса – они не остановились – насквозь прошли через его голову. Вкрадчивый голос размеренно нашептывал:

– …Что же ты жалеешь этих трусов? Они разве жалели тебя когда-нибудь? Сейчас они распинаются так, только потому, что чувствуют твое физическое превосходство; хотят, стало быть, прощение для себя выхлопотать. А, если бы ты был слаб – раздавили тебя, и даже не заметили. Вспомни, сколько ты мук натерпелся из-за них, из-за таких как они – что ты видел, кроме презрения?!.. Они есть твои кошмары, избавься от них – стань свободен!..

– Но я же один тогда останусь… – слабым голосом прошептал Сильнэм.

– Нет, у тебе же есть дорогое воспоминанье – они говорят о Ней, но какое право они имеют? Она принадлежит только тебе! Убей же их, и перенесись к тому озеру под звездами!..

От страшной боли Сильнэм закричал бы, да не мог он уже кричать – в горле словно ледяной ком застрял. Еще раз вспыхнуло что-то светлое, попытался он противится, но тут – словно черная волна, захлестнула все его так долго копившаяся злоба – и жалостливое отношение к этим двоим тоже в мгновенье переменилось. Теперь он считал их колдунами – считал, что это они причина его боли, и вот, чтобы вырваться к счастью, с еще большей яростью нежели прежде набросился на них. Двумя лапами он вцепился в шею Робина, который и отдышаться то еще не успел, в Сикуса же он вцепился клыками – загреб в свою пасть значительную часть его щеки, и, если бы это была плоть обычного человека, то щека в тоже мгновенье была бы отгрызена. Однако – так как плоть его за это время загрубела, сделалась почти каменной, то он только продавил ее – впрочем – продолжал сжимать свои клыки – вгрызался все глубже.

Казалось бы, в таком противоестественном состоянии у любого живого организма срабатывает один защитный рефлекс, и он ни о чем, кроме как о собственном спасении уже не может думать. Однако, эти двое уже перестали жить жизнью плотской, и только по необходимости вынуждены были пока напрягать голосовые связки и мускулы этой внешней оболочки. Со своей мечтою, со своей звездой по имени Вероника, они были выше физической боли – и потому даже не пытались высвободиться от Сильнэма, а, тем более, причинить ему какой-либо вред. Единственное, что Робину теперь было очень тяжело говорить, и ему требовалось приложить титанические усилия, чтобы донести свою мысль до Сикуса:

– Он… несчастный… больно ему… Один он… Мы должны… донести его до Нее…

Сикус еще и не дослушал, но все уже понял, и, конечно же – сделал первый рывок в ту сторону, где, он сердцем чувствовал! – была Она. И маленькому человечку, конечно, было бы не справиться, ведь он и один то не мог прорваться, а тут еще и Сильнэма приходилось за собой тащить. Таким образом, получилось, что Робин, шея которого была разодрана в кровь, который и вздохнуть не мог, потащил их двоих – при этом голова его часто погружалась под грязь. В орочьих рудниках несколько дней ему приводилось возить телеги с рудой. Каждая весила очень много, и надо было бегом везти ее под большим уклоном вверх – чуть замешкался и удар кнута – порой раздирающий плоть до кости – такое продолжалось в течении многих часов в изнуряющем, стремительном ритме – и только благодаря могучему своему здоровью Робин выдержал – эти смертоносные тренировки и помогли ему теперь. Он выгибался всем телом, затем – стремительно распрямлялся, и могучим толчком продвигал их совсем немного вперед. Если бы там прояснилось, он увидел бы, что до стен Самрула было по крайней мере три версты, однако, по прежнему – только плотные, стремительные, темно-серые стены окружали их.

Сильнэм рычал от злобы, чувствовал, что – это ненавистное, колдовское еще дергается, и все продолжал сдавливать, и все продолжал вгрызаться в плоть Сикуса. Ворон уже улетел, однако, ледяные когти продолжали терзать его голову, а вкрадчивый голос продолжал шептать: «Видишь, какие они живучие?!.. Все то они такие! Их не так то легко убить – не так то легко к своей любви прорваться!» – Тут Робин почувствовал, что сейчас задохнется, в грязи этой захлебнется. Он, впрочем, еще продолжал делать отчаянные рывки вперед. Эта мысль о смерти пришла к нему спокойно, он сразу примирился со смертью, и хотел только как-то облегчить страдания этого несчастного, вцепившегося в его шею. Ему не раз в положениях отчаянных доводилось придумывать стихи. Он повторял поэтические строки, и прежние, и вновь придуманные, когда его секли кнутами; когда изгорал от небесной страсти к Вероники; когда замерзал; когда умирал от голода – вот и теперь он победил окружающий хаос; и, хотя первые строки дались ему с трудом – потом он уже говорил не останавливаясь, со все большим пылом:

 
И голос памяти моей,
И жизни прожитой мгновенья,
И лица встреченных людей —
Подобны призрачным виденьям.
 
 
Не так уж часто, в тишине,
Я вспоминаю прожитые годы,
А ты в спокойном радужном огне,
Войдешь в души пылающие своды.
 
 
Ты тихо входишь в этот храм,
Улыбкою ласкаешь,
Я шепчешь: «Вот и счастье вам,
И небом сердце обнимаешь»…
 

Он остановился было, и ужаснулся, но не потому, что Сильнэм все душил его, и смерть могла забрать его в любое мгновенье, но потому что строки эти не произвели на Сильнэма никакого действия, что он то, Робин, уходит в счастливое бытие, к любви своей, а этот остается таким же несчастным, в мучении пребывающем озлобленным; и вот он – прилагая все силы свои, чувствуя, как с каждым словом наливается в голове, кровью истекает раскаленный колокол, зашептал:

 
Нет, и не может быть, чтоб знали,
В какой небесной высоте,
Меня мечты мои забрали,
Вы, спящие на темном дне.
 
 
Вам, там, внизу в грязи ползущим,
И шепчущим во зле словам,
Вам, червям, червям вездесущим,
Моим любимым – не врагам.
 
 
Как жалко вас – в грязи и в плоти,
Барахтаясь на темном дне,
В своей еде-вражде-заботе —
Увидите меня в огне.
 
 
Ах, бедные – за мной вам угнаться,
Стихов, как солнце свет не сочинить,
Вам предстоит еще рождаться,
Вам предстоит еще любить!
 

Несколько раз, пока он выкрикивал эти строки – грязь забивала его рот, и он выкашливал ее вместе с кровью, и, зная, что Сильнэм не услышал, повторял их еще раз; повторял вновь – при этом он продолжал еще судорожные рывки вперед – продвигался на шаг, на полшага. А в голове Сильнэма леденящей болью, отчаянье нагнетая, звучал голос ворона, который все призывал давить этого «ненавистного злодея», и все убеждал, что эти стихи для того сложены, чтобы умилостивить его – все из страха, да из подлости, а стоит им только вырваться, как начнут они ему, Сильнэму, всякое зло творить. Однако, в нем, все-таки, происходила борьба, и когда Робин в очередной раз дернулся, да с кровью новую строку из себя вырвал – жалко Сильнэму его стало – ослабил он хватку, но совсем выпускать не стал – страшно его потерять было.

Робин, даже и не чувствуя, что хватка несколько ослабла, продолжал совершать свои отчаянные рывки, вперед. Он знал, что при этой жизни ему уже не суждено, увидеть ЕЕ; но он, полный предчувствия новой, запредельной встречи, старался, все-таки, подвести этого несчастного поближе к Ней, чтобы он хоть издали, хоть маленькую крапинку того дивного света увидел. Он и не понимал, что некоторое улучшение его состояния произошло от того, что Сильнэм ослабил хватку – но считал, что – это уже начинается блаженство смерти – потому он, не испытывая ни отчаянья, ни злобы, ни какого-либо иного чувства, из всех сил поспешал вперед – и при этом не останавливаясь говорил строки, надеясь, что эти последние его строки Сильнэм запомнит, и что они будут помогать ему в дальнейшей жизни:

 
– Тебе, мой милый друг, останутся слова завета,
Да россыпь листьев, да могильная плита,
Да слезы тихие в дыханье дальних звезд святого света,
Да памяти хрустальная вода.
 
 
Тебе, мой милый друг, нести воспоминанья,
И строить строфы, и любовь хранить,
Меня же с ветром унесут мои мечтанья,
Я в небе темном буду строфы в душу твою лить.
 
 
Тебе, мой милый друг, я оставляю,
Святые наши рощи, пашни и луга,
Хранить о жизни нашей память я благословляю,
И буду я с тобой всегда, всегда…
 
 
И в тихий час, когда и ты умрешь,
Ты, милый друг, дыханье вечной жизни обретешь.
 

Робин любил все мироздание, все-все и ветер и грязь – все это казалось ему одинаково прекрасным, но только, пожалуй, еще несчастным, не ведающим истинной любви. И сильной, братской любовью любил он Сильнэма. Прорываясь все вперед, он смог выгнуться так, что обнял орка за шею, и шептал эти стихи ему на ухо (так, впрочем, чтобы и Сикус слышал). И не мог Сильнэм больше противится – ведь, несмотря ни на что, осталась в нем совесть – нет – не мог он противится такой искренности, и вкрадчивый голос ворона был тут бессилен. Он разжал щеку Сикуса (которую прокусил уже в нескольких местах насквозь), совсем выпустил шею Робина, и заплакал, с горечью, с мольбою повторяя:

– Я совсем, совсем запутался; я чувствую себя таким маленьким, заблудившимся… – тут он зарыдал уже вовсю, и с трудом мог прорывать через свою горесть слова. – И что же, и что же этому несчастному, маленькому Сильнэму делать?.. Вы говорите про любовь, так пожалуйста, пожалуйста покажите – где же она эта любовь?..

Робин без всякого удивления, без горечи и без радости принял, что не умирает. Зато словам Сильнэма он очень обрадовался, и с готовностью его поддержал:

– Да, да – конечно же. Теперь то мы сможем пройти… Теперь то ты увидишь Веронику…

Но тут Сильнэм бешено взвыл и с силой обхватил свою голову – вот сильно передернулся, и вдруг зашелся таким исступленным воплем, какой может издавать только испытывающий смертную муку. А он действительно испытывал такую муку – ледяные отростки в его голове зашевелились, все там переламывая, и он должен был бы умереть, но вот все не умирал, но испытывал эту боль, и слышал голос, который не был теперь вкрадчивым, но ревел вихрем до небес вздымающимся: «Убей же их! Убей! Я требую – убей!!!»

Сильнэм, изо рта и из носа которого хлынула кровь, вцепился когтями в лицо, и выцарапал бы себе глаза, если бы за его судорожно скрюченные пальцы не вцепился Робин, и с отчаянный силой не стал бы оттягивать – при этом юноша верно понял, что происходит; однако он не только не испытывал какой-либо неприязни к ворону, но даже любил и жалел его больше, чем кого бы то ни было. И он, подняв голову вверх, в эту стремительно проносящуюся ледяную мглу, и кричал:

– Что же ты?! Ведь ты же еще совсем недавно был иным! Ведь ты верил моим стихам!.. Так не сдавайся же! Борись! Борись!.. Ты, ведь, можешь любить!.. А-а – я знаю, что-то случилось, что-то разуверило тебя в искренности наших чувств!.. Какая глупость! Посмотри – мы же боремся – не смотря ни на что – мы все равно боремся! Так скажи – какая же иная сила, кроме любви могла сотворить такое чудо! Я люблю тебя! Слышишь?! Посмотри мне в душу, если не веришь!.. Я люблю, люблю тебя, брат!..

И тут смолк грохот, наступила совершенная, звенящая тишина. Еще текла грязь, еще летели снежинки – однако, все это не било, но мягко обволакивало, словно бы это был сон. Сильнэм не испытывал больше боли – он поднял голову, и посмотрел на Робина – посмотрел с преданностью, с сильным, спокойным чувством. Из под клыков вылетал искренний голос:

– Прости, если можешь… Да, я вижу, что простил… Теперь то все успокоилось, ничто, никогда не будет терзать душу… Будут долгие дни излечения, и ты мне поможешь, милый брат… Какое же блаженство, что прекратилась эта боль… Как же тихо, тихо – какая блаженная тишина…

– Да. – мягко улыбаясь, прошептал Робин.

В оке его было такое спокойствие, что все шрамы становились незаметными – и лик становился незаметным, было что-то прекрасное, светлое. Он мечтательно, тепло вздохнул, и плавно, оглядываясь повел головою, продолжая шептать:

– Смотрите – пока эти стены темные, но вот-вот озарятся они ее приближеньем. Да, я чувствую, сейчас распахнется все нежном сиянии…

– Прошу тебя, посвяти и этому строки – шепчи не переставая. Ах, как же небывало хорошо сейчас на душе стало! Неужто же нашел я спокойствие?!.. Говори, говори, милый брат…

 
– Я знаю: на дне океанском
Стоит изумрудный дворец,
И в плавном и трепетном танце —
Сиянье жемчужных сердец.
 
 
Но, кроме тех маленьких рыбок,
В которых девичьей рукой,
Вплетено дыханье жемчужных улыбок —
Наполнено все там загадочной тьмой.
 
 
Вокруг стоят мрачные скалы,
А сверху – там версты воды,
И водят там мрачные балы,
Акулы, да рыбьи сады.
 
 
Не видно восходов, закатов —
Лишь только жемчужин поток,
И облачных, сказочных скатов,
Не стоят из грез светлых ток.
 
 
И лишь раз в году, в час вечерний,
Печальный и ласковый вздох,
Прорвется в безмолвии темных молений,
И дрогнет там слизистый мох.
 
 
И в мрачных дворцовых глубинах,
Два ока в тот час оживут,
Два ока, когда-то любимых,
Во мраке надежду возьмут.
 
 
Ах, там далеко на просторах,
Неведомой светлой судьбой,
Звезда, льет сюда где и шорох,
Не рушит покой вековой.
 
 
Одна, куда солнце не властно,
Гонцов своей власти послать,
И видно совсем не напрасно,
В ней есть изумрудная стать.
 
 
И что-то меж ними родное —
Меж оком и дальней звездой,
То чувство любви вековое,
То взгляд с безнадежной тоской…
 

…Ах нет, нет! Простите! – тут же замер Робин. – …Я не хотел так мрачно! Я то хотел сказать, что дворец – это крупинка той дальней звезды, и она его ищет в бескрайнем просторе, а он под покровом из вод темной мглы… Но, в общем, я хотел сказать, что рано или поздно им предстоит встретится, потому что всем предстоит соединится в любви небесной… Простите, простите меня за эту мрачность!..