Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 114 страниц)

Вэллас усмехнулся – зло, с надрывом; а затем – прохрипел:

– А! Остановить хотите! Да знаю я уж все эти ваши штучки: сначала будете петь про всякие радуги, ручейки, весны, соловьев; потом какая-нибудь блеклая девица сойдет, ручку мне подаст, улыбнется нежно и участливо! Ха-ха! Убирайтесь откуда пришли! Не остановить вам Вэлласа! Да и что я вам, право, сдался?!..

Он все еще ухмылялся, но глаза его так и жгли гневом, и лицо исказилось – хотя, этого уж не было заметно, так как все лицо его оставалось черным, сожженным. Вот он повернулся, и несколькими сильными рывками достиг пролома. Там, уже в проломе, снежная круговерть подхватила его, понесла вперед, и он чувствовал себя снежинкой беспомощной, но отнюдь и не боялся этого – главное, что несло его вперед, к Маргарите.

И вот он в зале, которая еще больше преобразилась, с тех пор, как вынесли его отсюда Гэллиос и Гвар. Удачно сравнил Гэллиос принесенное из бездны с сорняком – оно разрасталось, набирало сил, все больше преображало окружающее.

Теперь все пребывало в некоем движенье. Стоило сосредоточить на чем-то зрение, и предмет этот застывал; однако, все те предметы, которые находились где-то по бокам – все передвигались, гнулись в уродливые формы, прыгали, летали, перетекали с место на место. Вообще было огромное количество непроницаемо темных углов – вся зала была этими углами изломана, в каждом из этих углов таился кто-то, везде чудились проходы; временами наплывала совершенно непереносимая вонь гниения, сразу же вслед за нею – благоуханные ароматы.

Вэллас настроился себя так, чтобы ни на какие ужасы не обращать внимания, но только искать Маргариту – помнить про Маргариту в каждое мгновенье. Но, так же как и Альфонсо за некоторое время до этого его в дрожь бросало от лестнице – только не от той лестнице, которая вела на второй этаж, а от какой-то иной, которой прежде вовсе и не было. Эту лестницу было видно только боковым зрением, и уводила она под пол, и была рядом с Вэлласом всегда, хотя он и пытался отойти в сторону, этим же боковым зрением, он видел несколько, уводящих вниз ступеней – от них исходило тусклое свеченье… пять или же шесть ступеней было видно: дальше же все расплывалось во мраке непроницаемом. Однако, чувствовалось, что там не сотня, и даже не тысяча ступеней, что проход этот может прошивает насквозь сотни верст, ведет до того туннеля, где сам Ужас пытается вырваться из своей клети, и питает все ночные кошмары. И Вэллас чувствовал, что по ступеням этим приближается нечто – все ближе и ближе – слышались и шаги, но какие-то расплывчатые, ни на мгновенье не умолкающие, но все приближающиеся – он видел даже, как сотрясалась поверхность ступеней – как увеличивалась эта дрожь; но все это боковым зрением, стоило же ему повернуть к роковой лестнице голову, как видел он просто пол – правда тоже искаженный, словно бы согнутые или растянутый до предела в каждом своем мускуле.

Все ближе и ближе шаги – невозможно было оставаться спокойным: это сам Ужас безымянный приближался, там мощь великая чувствовалась; так словно многометровый темный вал цунами, взмыл ни над человеком даже а над какой-то букашкой. И вот Вэллас бросился в сторону, к стене прижался – все равно, ведущая в бездну лестница была прямо рядом с его ногами – задрожал, метнул туда быстрый взгляд – обычный пол, а лестница была уже с другого бока, но, все равно – рядом с ним.

Вдруг, едва ли не полвина дальней стены распахнулась в сторону – и из образовавшегося прохода хлынул слепящий белый свет, было еще некое гуденье, от которого дрожь охватывала и голову, и все тело. Вот в белом свете появился некий великанский контур, и вскоре стало видно, что – это часть исполинского рта, который, губами, словно в поцелуе примыкал с другой стороны к этой двери. Но вот губы эти зашевелились, вытянулись, раздались в сторону, и вырвалась из них – Маргарита – в ней было метра четыре роста, она бежала – вытянув пред собою руки, а лик ее был искажен таким ужасом, что и смотреть то в этот лик было невыносимо – это был тот ужас, вслед за которым человек может и рассудка лишится – она хотела кричать, но даже и вскрикнуть не могла – только какой-то тяжелый, беспрерывный стон вырывался из груди ее.

– Маргарита! Маргарита! – что было сил выкрикнул Вэллас и бросился к ней навстречу.

Он даже и не понимал того, что теперь она, по крайней мере, в два раза его выше – только в последнее мгновенье поднявши вверх голову, он понял, что глаза ее залиты слепой белизною, и что в мучительном своем стоне ничего она не слышит. Она налетела на него и даже не почувствовала этого столкновенья: Вэллас же был сбит с ног, покатился по полу, но тут же и вскочил, и увидел, как она вбежала в стену… все – ничего не осталось, никаких звуков больше не было. Бросился он к той стене, принялся бить в нее кулаками; затем – резко обернулся.

Лестница в бездну по прежнему была рядом с ним, но теперь не слышалось оттуда никаких шагов. Взглянул: на этот раз, лестница никуда не исчезала – вот она, прямо перед ним, очерченная столь четко, что даже и больно было смотреть. И вот из мрака проступил лик – проступил столь плавно, но в каком-то отвратительном, мертвом движенье – словно бы из глубин темного невода всплыл утопленник. И жуть была в блеклых чертах – жуть еще большая наступила, когда глаза эти вдруг распахнулись, и смотрели на Вэлласа с мольбою – но какая же темнота в этих зрачках, какое там все притворное – это была маска, с трудом натянутое на что, но, все-таки, и маска пропускала какую-то долю сокрытой под нею жути.

Неожиданно, Вэллас понял, что – это Маргарита. И как только понял – сразу же она улыбнулась ему, и, не говоря ни слова, протянула руки: словно бы только и ждала – когда он узнает ее. Некоторое время, Вэллас пребывал в растерянности, затем, все-таки, сам протянул навстречу к ней руки, и тут же увидел, что и она протягивает к нему свои длани – и они тоже, словно бы из темного невода вынырнули, вот уж и коснулись его рук – от них повеяло некоторым холодом, и они сжались так, что уголья, на руках Вэлласа затрещали – впрочем, этой боли он не чувствовал – он склонялся над провалом, чувствовал, что – это вовсе и не Маргарита рядом с ним, но, все-таки, так хотел, чтобы это была именно она, что и уверял себя в обратном, и даже, через силу, улыбался ей. А она улыбкой отвечала на улыбку – и в провале, за губами ее виден был лишь мрак.

– Ты из тьмы?! Да ведь?! Да! – усмехнулся Вэллас, чувствуя, как длани эти сжимаются все сильнее, и, постепенно утягивают его вниз. – Мне же говорили, что ты уже вовсе и не прежняя Маргарита… Но они же говорили, что и в тебе есть какая-то ее доля, – да-да – есть, потому что, иначе и облика так искусно не повторила бы!.. Ну – спасибо и на этом!.. И этому рад!.. Ты мне лучше скажи, там, внизу – хоть немного то света будет, чтобы я тебя хоть как, хоть краешком глаза мог бы наблюдать?..

Но она, по прежнему, ничего ему не отвечала, но только продолжало медленно затягивать к себе. Вэллас и не пытался сопротивляться, и вот почувствовал, что руки его погружаются во что-то леденящее; он и не видел уже своих рук, они уже растворились в этом мраке – и он чувствовал, как холод пронизывает их насквозь, даже и сквозь кости проникает…

Лик все приближался, и, по мере своего приближения становился все более расплывчатым, и уже не узнать в нем было Маргариту. Наконец, он потерял всякую опору, но не падал, а стал медленно погружаться во что-то ледяное и вязкое. Он коснулся расплывчатого лика, и он раздался в стороны, поглотил его.

Было темно, что-то ледяное распирало его тело, и он сам чувствовал, что растекается в стороны. Вдруг – появилось над ним мрачное темно-серое небо, которое сыпало мокрым снегом, падающим на него… Но тут он понял, что весь состоит из грязи, попробовал пошевелиться, и грязь эта, протяжностью во многие версты, вдруг вскипела – поднялась многометровыми смрадными, темными гейзерами, и, тут же, пала вниз. Снег продолжал на него сыпать, и он видел это небо сразу со многих мест, хотя – было оно таким однообразным, что со всех мест казалось совершенно одинаковым. И тут почувствовал Вэллас, в своей грязевой плоти некое шевеленье.

Вот раздался хохот, и сразу тысячи посиневших, тощих рук, вырвались на поверхность – хохот все вырывался с пузырями, но вот появились и искаженные, хохочущие лики мертвецов – и, хотя плоть на многих из них уже слезла, обнажая пожелтевшие кости: все-таки, в каждом из этих тысяч узнал Вэллас сам себя. Вот один из них вышел, и, сильно взмахнув руками, подпрыгнул на его плоти в несколько метров, пал задом, и зашелся таким оглушительным хохотом, что Вэллас рад был бы зажать уши, да не знал он, где его руки: да и где уши то он тоже не ведал.

Он попробовал говорить, и голос у него вышел сильным, как от сводов залы, отскочил от мрачного неба, эхом раскатистым по долине промчался:

– Кто вы?! Что вам от меня надо?!

От этого гласа, мертвецы пришли в сущий восторг: они принялись прыгать, они заходились хохотом, в котором и следующий вопль Вэлласа потонул без всякого следа. Они все еще продолжали надрываться хохотом, однако, через хохот этот стали прорываться и слова – кричали они все разом, и слова выходили такими кривыми, такими пронзительными, что врывались они в сознание, и, несмотря на всю боль – Вэлласу все больше хотелось подхватить этот безумный хохот и орать, вместе с ними. Человечки, видя это, приходили в еще больший восторг – начинали орать и хохотать больше:

– Мы же бесята!.. Как же ты нас не узнал – столько то годиков с нами общался, а теперь не признаешь?!.. Ха-ха-ха! Мы такие злые шутники, проказники! Вспомни, вспомни – как шептали мы тебе, что надо то-то или то-то устроить; а с какой же радостью ты все исполнял!.. Мы же не насильно – мы только предлагали, а ты и рад был исполнить!.. А мы, бесята, росли, росли в тебе – посмотри – мы же твои дети! Или не узнаешь нас, папочка?! Ха-ха-ха!..

Вэлласу прилагал все силы душевные, чтобы только не поддаться, но они все продолжали – все в том же духе, все пронзительнее – и вот и из него сорвался этот хохот – этот безумный хохот тут же взмыл до самого неба, тут же и вниз рухнул; закружился, завихрился в снежном воздухе – бесята того только и ждали – тут уж они захохотали так, что Вэлласу показалось будто и нет ничего в мире, кроме этого хохота, и он сам хохотал все сильнее – чувствовал боль нестерпимую, а все равно – хохотал.

Но вот он оборвал все это резким воплем:

– Нет – убирайтесь же вы прочь! Ненавижу вас! Про-очь, и навсегда!..

Такая сила была в этом крике, что небо, и он сам, и все-все раскололось: он чувствовал, что падает вниз, в бездну, вот рядом пролетел, стремительно вращаясь, и хохоча один из бесят.

Вот под ним распахнулась морская гладь, повеяло прохладой, и он уж пал в сверкающие солнцем объятия. Тут же вынырнул, и понял, что воздух очень теплый, летний, наполненный цветочными ароматами. Взглянул по сторонам, и вот обнаружил, в нескольких десятках метрах от себя песчаный брег, над которым возвышалась сверкающая ярким зеленым цветом рощица, легкие ветерок играл в изнеженных ветвях, и, даже на таком расстоянии слышалось их ласковое пение. В нескольких метрах от песчаного пляжа, на берегу ручейка стояла хижина – без излишних украшений, но такая уютная, родная. Со стороны цветочного поля, бежала девичья фигура, и, хотя и была она еще далеко – Вэллас сразу узнал ее; конечно – это была Маргарита. В руках она несла большой букет луговых цветов, иногда прижимала их к лицу, смеялась. Тогда Вэллас что было сил загреб, к берегу, вот уж и вырвался на него – вот бросился что было сил к ней, боясь, что сейчас вот она растает, как призрак, без следа.

Нет – Маргарита не исчезала, но они остановились шагах в трех, друг от друга, внимательно в лица всматриваясь. Это была не маска – это была настоящая Маргарита, и она спрашивала:

– Что случилось с тобою, любимый? Ты, как выбежал – глядишь с таким напряжением, будто и не меня, а какого-то призрака увидел. Ответь, что с тобою? Не пугай меня так.

– А что мы здесь делаем?!.. Что это за место?

– Это – берег вечного моря, живем мы здесь уже несколько лет – хотя годы эти, как одно мгновенье пролетели… Но, что же ты меня пугаешь, разве же тебе это не известно?..

– Я ничего не понимаю… была зима, снег… потом мрак… я познакомился с тобою вчера… – он совсем сбился, смотрел на нее и с испугом, и с надеждой, ожидая, что все это она как-то разрешит, избавит его от боли.

– Ты выбрался из воды, но до этого, должно быть долго лежал на пляже, заснул, вот и привиделся тебе дурной сон…

– Сон, сон… – Вэллас ухватился за это слово, несколько раз повторил его.

Вот он еще раз, раз по сторонам огляделся; затем – сделал шаг к дому, и до его стены дотронулся, пал на колени, провел по твердой, теплой земле, сорвал какой-то цветок, поднес к лицу, ощутил его аромат; а Маргарита выронила свой букет – он рассыпался многоцветным живым облаком – и множество запахов, от которых кружилась голова, нахлынули на него – девушка упала перед ним на колени, обняла за плечи, и, внимательно вглядываясь в его глаза, сама едва не плача, спрашивала:

– Любимый, что же с тобою?.. Пожалуйста, пожалуйста – будь таким же как прежде. Пусть без следа исчезнет этот дурной сон.

– Да – сон, и теперь я совершенно в этом уверился! Маргарита, знала бы ты, какой страшный и отчетливый сон мне приснился!

– Только не рассказывай, пожалуйста. Забудь его сейчас же. Ну, смотри на меня, милый, улыбнись, пожалуйста. – тут она обвила его шею руками, припала к его губам в долгом теплом поцелуе. – Люби меня. Посмотри, как прекрасен, окружающий нас мир. Побежали – еще искупаемся…

И Вэллас рад был бы сейчас же броситься в воду. Однако, что-то его удержало – ему понравился испуг в голосе Маргариты, а испуг он считал чувством столь же интересным, как и смех, как и счастье – и ему, так же, как иному хотелось бы услышать смех своей возлюбленной – захотелось слышать это чувство вновь и вновь. Вот он и обратился к ней, обратился, проговорил:

– Нет – ты подожди, я тебе, все-таки, расскажу то, что во сне видел.

– Не надо, не надо, пожалуйста! – с испугом взмолилась Маргарита. – Давай радоваться жизни, давай…

Но не дал ей договорить Вэллас: теперь это чувствие – жажда напугать ее только возросло – он даже и задрожал, даже больше побледнел. Он с жадностью цеплялся за это чувство – и вовсе ему не хотелось купаться – это чувство было гораздо сильнее, от него даже и голова кружилась. Теперь он сам схватил ее за плечи, и, сильно их сжимая, ухмыляясь, громким голосом начал рассказывать:

– Мне привиделось, будто я, с двумя своими отраженьями, и еще с уродцем, у которого все лицо покрыто морщинистой сетью, жили в крепости, тоже на брегу моря. Но какое это было жуткое место…

И тут он с упоением стал описывать прошлое свое бытье – не все, конечно, но самые мрачные мгновенья, рассказывал он и о злых шутках своих; наконец, перешел к последним событиям – и про бурю, и про постоялый двор говорил с таким упоением, что даже и слезы исступленные на его глазах выступили. Он то, впрочем, и не обращал на эти слезы внимания, он и Маргариту почти не видел, но чувствовал, как вздрагивала она, слышал как она плачет, как тихим голосом молит остановится, и это приводило его во все больший восторг. Когда же он стал рассказывать про их встречу, про полет в бездну, затем – про последние ужасы – так он уж выкрикивал слова, чувствовал, что кровь у него из носа идет, а, все ж, не мог остановиться – он приблизился к ее лику, так что почти касался его, и чувствовал, что исступлением своим довел ее до состояния близкому к обморочному, и он наслаждался – и ему жалко было, что история подходит к концу, потому последние события расписал особенно подробно, ни одной детали не упуская, но даже кое-что и от себя добавляя. Он задыхался, он чувствовал, что еще немного и будет обморок, а, все же, никак не мог остановиться:

– …Так то оно все и было! Такой вот сон! Хочешь ли еще расскажу?! Ну, что же ты молчишь, скажи хоть что-нибудь?!

– Пожалуйста, пожалуйста – не надо больше! – и она, с рыданьями, в его плечо уткнулась.

Он чувствовал, как горячие ее слезы обжигают его, и это тоже доставляло ему удовольствие, и он спрашивал:

– Ну, а ты ничего не вспомнила? Никогда прежде ты в таком мрачном ущелье не жила?.. Быть может, и тебе такой же сон привиделся…

– Пожалуйста, милый…

– Что же – «пожалуйста»? Что именно?.. Ведь – это сон, и такой отчетливый, как и этот брег. Но ответь: я не успокоюсь, пока не ответишь – правда ли, что и тебе такой сон приснился?!..

Он выкрикнул этот вопрос в совершеннейшем восторге, зная, что этим только усилит ее смятенье, и только выше чувствия их возрастут. И он даже отстранился немного, и слезы свои вытер, чтобы яснее ее видеть. Он сжимал ее за плечи, и еще раз, тем же пронзительным голосом повторил этот вопрос. И он не видел больше красот природы, не слышал ни шелест ветвей, ни пение моря – вся эта природа теперь не значила ничего; обстановка могла быть любая – главным теперь были чувствия, которые должна была ответить ему Маргарита. И он с наслажденьем видел, как тягостная судорога пробежала по ее мертвенно-бледному лику – он сам едва не вскрикнул, чувствовал, как раскаленная кровь, пульсируя, мечется в его теле. Он вскричал:

– Отвечай прямо: видела, когда-нибудь, подобный сон или же нет?!.. Не говори – «пожалуйста» – мне необходим ответ. Я вижу, что видела, так что же, так что же?!..

Ему хотелось выкрикивать и выкрикивать – и не малых трудов стоило, все-таки, остановиться – дабы выслушать ответ, а она дрожа, то вскидывая на него взгляд, то прикрывая глаза, все-таки отвечала:

– Да, сейчас ты мне слово сердце пронзил!.. Ведь был такой кошмар, но уже давно, уже и забыться успел, а вот сейчас ты разворошил! Зачем же, зачем же – пожалуйста – не надо больше!.. Ты так смотришь на меня, будто продолжения ожидаешь; будто… Пожалуйста… Нет – ты не хочешь, чтобы я тебе пожалуйста говорила, хочешь, чтобы я тебе все-все рассказывала… Так такой это кошмар был – зачем же, зачем же…

Она пыталась еще что-то выговорить, но уже не в силах была, но только дрожала, плакала, умоляюще смотрела на него, но Вэллас сам был бледен, сам слез не мог сдержать, и все то вглядывался – как величайшего счастья ожидал следующего мучительного слова. Вокруг один мрак был, и в ушах все от раскаленной крови гудело, но он ждал.

– …Да – будто бы это ущелье. И все ужасы о которых ты рассказывал – все они в том сне были. Но, милый, мой, что теперь то?!.. Ты только не расспрашивай больше – зачем же расспрашивать, когда и сам ты это видел, когда сам все так подробно рассказал?.. Все – прошли мы через этот кошмар, теперь и радоваться жизни будем – сейчас побежим взявшись за руки…

– Нет! Нет!!! – из всех сил вскричал Вэллас, и даже закашлялся от этого крика.

Он прильнула к нему в поцелуе, но он, продолжая крепко стискивать за плечи, отстранил ее и с трудом смог выговорить:

– Рассказывай! – он закашлялся, и со страстью, с мукой прохрипел, страшным нечеловеческим голосом. – Рассказывай!!!

Теперь уж он и не мог вспомнить, с чего поток этих чувств начался; тем более не мог вспомнить те изначальные светлый чувства, испытанные им, когда он только увидел Маргариту. Раз начавши, он теперь уже не мог остановиться – ему хотелось все большего и большего; и вот он усмехнулся, и, вглядываясь в ее плачущий лик, разразился затяжным безумным хохотом. Он с какой-то даже яростью вглядывался в ее лик, и когда слезы застилали его глаза – отпускал одно ее плечо, быстро их смахивал – тут же вновь вцеплялся.

– Ну, и что же ты молчишь?!.. Мне это необходимо, чтобы излечиться! Теперь и ты рассказывай об этой кошмаре столь же подробно, как и я!..

И вновь разразился он хохотом. На этот раз хохотал долго – все никак не мог остановится, и уж чувствовал, что вообще не сможет остановится, что будет жаждать повторять эти чувствия вновь и вновь, будет кричать на Маргариту, чтобы она повторяла эту историю, вспоминала все новые и новые подробности. И ему это нравилось – ему это до безумия нравилось, и он хохотал, сжимал ее плечи все сильнее, и вот они стали вязкими, вообще все стало вязким, и почувствовал он, будто бы поглощает его некое болото.

И тут… тут он вновь увидел над собою низкое темно-серое небо из которого неустанно сыпало темно-серое мокрое снеговое крошево. И вновь он почувствовал, что состоит из грязи, вновь попытался пошевелиться, и вновь, по всей своей многоверстной поверхности изошел многометровыми смрадными гейзерами. Он почувствовал в своей плоти некое движенье, закричал – потому что уже знал, что будет дальше. Да – вновь вылезли эти синие бесы, вновь заполнили воздух безумным своим хохотом – и теперь то хохотали даже с большим восторгом и громче, нежели прежде, слышен был и их вопль:

– Ну, теперь то убедился?! Теперь то не станешь нас гнать?! Ха-ха-ха! Сам же нас растишь, сам же нас не отпускаешь, и мы же тебе удовольствие доставляем! Ха-ха-ха! Мы раньше такими беспомощными были, а теперь то – смотри какими ты нас взрастил!..

И они стали раздуваться – они трещали, из них брызгала гниль, но все эти жуткие подобия Вэлласа все расширялись, пока не стали настоящими великанами, и они хохотали, так, что все в нем дрожало и обрывалось. Они прыгали, они продолжали изливать из себя этот хохот – а затем… затем все перемешалось, скрутилось, и Вэллас уже не ведал, что с ним происходит: его крутило метало, он погружался в грязь, он сам был грязью, и все-то хохотал и уж не мог остановиться…

* * *

В какое-то мгновенье, гнев Альфонсо, его жажда вырваться и невозможность, из-за крепких путь осуществить это – довели его до того, что он потерял сознание. Очнулся он уже в погребе – от голоса Нэдии – она шептала ему клятвы в любви, от нее жар исходил, а как только увидела она, что он очнулся – сразу же зашептала:

– …Мне удалось от их кляпа избавиться. Ты знай, что и тебя я тоже от кляпа освободила, но ты только не говори ничего, потому что они поблизости…

Альфонсо огляделся, обнаружил, что погреб этот весьма большое помещенье: вдаль уходили ряды винных бочек, и там уже терялись, в тенях. Но они лежали на соломенной подстилке, в нескольких шагах от выхода: там на высоких ступеньках сидели двое их стражников – им, видно, уже наскучило ничего неделанье, и каким-то камешком чертили они на ступеньках обычные крестики-нолики, проигрывали одну за другой партию, и так погрузились в это занятие, что совсем позабыли про своих пленников.

– Видно, ненадолго им хватило этого представленья. – прошептал Альфонсо.

– Нет, нет – до этого они только и обсуждали, а потом… потом им страшно обсуждать стало. На нас только раз взглянули – опасаются, что мы их заколдуем…

– Сколько ж времени мы здесь пролежали?! – вскрикнул гораздо громче чем следовало бы Альфонсо.

Стражники услышали его голос, напряженно переглянулись; один из них проговорил:

– Либо это только показалось, либо колдуны заговорили и с кляпами.

– Быть может, им от кляпом удалось освободиться.

– Так надо подойти и посмотреть.

– Вот ты сам подходи и смотри, а мне итак здесь жутко. Разве не видел, какая у этих колдунов сила? Что им стоит от этих жалких пут избавиться, а нас в крыс превратить? Удивляюсь, как наши командиры не приняли меры…

Тут воин осекся, едва сдержавши то, что готово уж было вырваться из него. Другой шепотом спрашивал:

– Так что же надо было сделать?

Его приятель уж и не рад был, что начал: он сильно побледнел, на лбу его испарина выступила – он склонился и зашептал так тихо, как только мог, и, все-таки, и Альфонсо и Нэдия отчетливо каждое его слово могли различить:

– Надо было их сразу умертвить – ежели это вообще возможно. Это величайшие чародеи, каких только земля носила – ведь, и буря эта небывалая – тоже их рук дело. Слышал небось: снега то уже, до верхнего этажа навалила. Так и говорю тебе: на этом не остановится, наметет столько, что и дом разрушится – мы все погибнем, а они то, понятно – нет. А то, что чародеи – это сразу видно – ты только взгляни, какие образины! И не люди, и не орки, а вообще – не пойми кто.

Когда охранник проговорил «образины», Альфонсо так и впился взглядом в лик Нэдии, и тут же получил ответ на свой вопрос; да – они уже много времени потеряли. Теперь зараза распространилась по всему лицу, достигла уже до носа, и часть носа уже преобразилась в какую-то засохшую блекло-желтую, костяную выпуклость. Вообще же ее лик был действительно отвратительным; но стоило прикрыть нижнюю часть, и она становилась прежней: глаза сияли все так же чувственно, внимательно.

В это же время, в дальней, сокрытой тенями части погреба произошло некое движенье – что-то повалилось на пол, что-то скрипнуло, раздался звук очень похожий на старческий безумный хохот – наступила звенящая тишина. Охранники уже вскочили, обнажили клинки, стояли бледные, едва ли не дрожащие, и с таким ужасом вглядывались в эти тени, будто видели некое чудище – хотя ничего не было видно, и все оставалось таким же, как и прежде.

– Надо бы доложить… – молвил один.

– Что доложить?.. А я здесь один останусь?!..

– Побежали вместе!

– А, ежели они за это время сбегут? Нам тогда не миновать наказания.

– Лучше уж любое наказание, чем здесь в неизвестности оставаться.

Тут страшной силу удар сотряс стены: казалось, что некое подснежное чудище атаковало эти стены. Вот еще один удар, и от него передернуло винные бочки. Эти бочки стояли в железных креплениях, и каждая была не менее двух метров высотою – от удара крепления эти накренились, и одна из бочек повалилась на пол, покатилась прямо на Альфонсо и Нэдию.

Бочка была едва начатая, и весила не менее тонны, катилась с по полу с таким тяжелым, грохочущим звуком, будто и не бочка это вовсе была, а горная лавина. Еще один удар сотряс стены, и на этот раз еще несколько бочек вырвались из своих креплений, и теперь уж все грохотало, тряслось – и удивительным казалось, что весь пол, стены, потолок не покрылись трещинами, не обрушились.

Альфонсо попытался отползти, однако, так как и руки, и ноги его по прежнему были связаны, то и сделать это было практически невозможно – да и бочки катились гораздо быстрее, чем он смог бы кое-как доползти хоть до какого-то укрытия. Нэдия то же пытался выбраться, и ей, с женское-кошачьей ловкостью это удавалось даже лучше чем Альфонсо. Она несколько обогнала его, хотела помочь – да только взглядом своим и могла помочь…

А бочки все ближе; Альфонсо чувствовал – еще несколько мгновений пройдет, и они задавят; тогда он, более только за жизнь Нэдии, со страстью, надрывным голосом завопил стражам, которые так и остановились на верхних ступенях, и, как зачарованные смотрели на приближающиеся бочки:

– Что же стоите вы?!.. На что же смотрите?!.. Или же не видите, быть может: еще то несколько мгновений пройдет, и уже закончиться все!.. Раздавит же нас! Так не меня – ее спасите! Что – нелюди вы что ли?!..

– А вы то – люди что ли?! – нервно, быстро выкрикнул один из стражников, и тем же нервным, быстрым голосом к товарищу своему обратился. – А то и правда: ведь, и они люди! Раздавит сейчас!

– Колдуны они – не люди!

– А если люди?! Потом себе простить не сможешь!..

Он хотел еще что-то сказать, хотел еще поспорить, потянуть время – так как и ему жутко, к «колдунам» было подходить – но уже не было времени. Видя, что сейчас бочки раздавят Альфонсо и Нэдию, он в одном прыжке соскочил со ступеней, еще в два прыжка был рядом с ними.

– Нэдию бери! – закричал Альфонсо, а сам отчаянными рывками продолжал рваться вперед.

Но воин подхватил и его, и девушку. Он потянул их что было сил, однако – Альфонсо оказался слишком тяжелым, и он все хрипел:

– Оставь ты меня! Спасай ее!.. Через десять дней…

И он хотел ему рассказать, что надо было в эти десять дней свершить, да разве же оставалось на это хоть сколько то времени? Но он и это с такой мольбою прокричал, что и воин почувствовал… ах – да что он почувствовал, там же решилось все в одно мгновенье! В какое-то мгновенье, все его отношение и к Альфонсо, и к Нэдии переменилось – от этого голоса сильного, влюбленного, страстного и измученного, он почувствовал к ним любовь, как к людям, как к братьям своим. В одно краткое мгновенье почувствовал он раскаянье за то, что мог думать про них, несчастных, как то иначе, что сам мог причинять им какие-то неудобства; особенное он раскаянье почувствовал за то, что несколько мгновений пробыл в раздумьях – и только за это чувствовал себя и трусом, и подлецом, и теперь то и жизнь готов был отдать…

В это же мгновенье товарищ его распахнул дверь в залу, где произошло диковинное представленье, и, что было сил выкрикнул туда, чтобы спешили на помощь – поблизости никого не было – он обернулся, и увидев, что происходит, в сердцах выкрикнул: «Да что ж ты?!..» – бросился на помощь…

Первый же, проскрежетал: «Помогу!» – и, перепрыгнув через Альфонсо, бросился на бочку, которая над ним уже нависала – он выставил вперед сильные свои руки, и уперся в бочку со страстью, все еще проклиная себя за то, что мог сомневаться. Он заскрежетал зубами, он вскрикнул, и стал кренится, что-то хрустнуло в его руках, в спине – все-таки он устоял, все-таки удержал эту бочку. В то же мгновенье, накатилась и следующая за ней, подтолкнула – Альфонсо вскрикнул с болью: «Нэдия!» – а воина всего перекосило, будто бы он попал в некое страшное орудие пытки – от этого только, могучего голоса и устоял он – третья бочка ударила почти сразу же за второй, и тут никакая человеческая сила не могла устоять.

Но охранник этот все еще испытывал страстное раскаянье – голос Альфонсо все еще звенел в его голове, порождая ответную братскую, человеческую любовь. И если бы это все решалось не так мгновенно, если бы у него было время задуматься, то он, скорее всего, поступил бы иначе. Но время, чтобы задумываться, не было – и он поступал так, как ему сердце велело, а сердце у него было благородным, и только никогда раньше благородству этому не доводилось так проявляться. И он понимал, что у него будут переломлены кости, что он испытает страшные муки; умрет или навсегда останется калекой – и, все-таки, он согласен был на такую жертву, чтобы спасти этих совершенно ему незнакомых, но к которым он испытывал это мгновенное чувство самоотверженной любви.

И, когда обессиленные, отказали служить ему руки, он, вместо того, чтобы отпрыгнуть в сторону, остался на месте и вот ноги его были закручены под напирающую бочку, он повалился, а она все продолжала надвигаться – она, подталкиваемая еще и иными бочками, дробила кости в его ногах – все дальше и дальше – и все замедляла свое движенье. Все это, с того момента, как он почувствовал первое раскаянье, заняло не более трех секунд…