Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Часть 2. Слепота

К западу простирались снежные, темно-голубые, с серебристыми блесками поля, ну а с востока чернели на фоне звездного неба великаны – Серые горы. И, хотя Луна уже скрылась за горными вершинами, над ними еще вздымалось ее легкое, серебристое свеченье, словно бы там, по ту сторону гор, жило целое море из лунного света. При этом, большая часть небосклона была черна и до такой глубокой чистоты, что, так и хотелось созерцать эту заполненную звездами чистоту – каждый почувствовал бы, что свет этот, подобно водопаду несущемуся среди горных уступов, и смывающего грязь с тела – подобно ему, он смывает что-то тяжелое, ненужное с самого сердца, с души.

Нет – не смотрела на звезды та девушка с длинными, золотистыми волосами, которая во всю прыть гнала своего коня, именем Огнив. Ее густые пряди развивались на холодном ветру, но она не чувствовала холода, несмотря на то, что одета была легко. Глаза ее сосредоточенно сияли, и в них была такая ярость, такая жажда возмездия, что удивительным казалось, как это возможно на таком прелестном, девичьем лики. И, надо сказать – ярость эта даже и шла к ней – даже и в этой ярости было что-то чистое, что-то такое наивное, детское – ярость была без желчи, без хитроумия и подлости – было в этой ярости много от таких стихий, как буря, как шторм на море, когда наполненные грохотом, валы разбрызгивая облака стремительных брызг обрушиваются на прибрежные камни, многое было от грозных темных туч, которые, клубясь, плывут по небу и наполняются из глубин своих отсветами молний, а иногда и выплескивают до самой земли их сияющие лучи – не правда ли: картины на которые нельзя смотреть без трепета душевного, но от них трудно оторваться – есть что-то завораживающее, близкое человеческому сердцу в гневе этих стихий – таков был и лик этой девушки – и на нее нельзя было смотреть без трепета, и от нее невозможно было оторваться…

Ее звали Аргонией, и совсем недавно (а ей казалось, что мгновенье назад) – она потеряла своего любимого брата Варона – и вновь, и вновь поднималось пред пылающими очами ее – это мгновенье: как он обернулся на ее крик, и как в следующее мгновенье получил подлый, предательский удар. На очах девушки вспыхнули слезы, но через мгновенье, ярость, точно разом устремившееся к земле скопище молний, полыхнуло там, вырвав слезы – она хорошо запомнила убийцу: его удивительный лик, который ни с чьим нельзя было спутать. Этот острый, точно с мукой выдирающийся из горной толщи профиль, эти густые черные брови; эти глаза – заметно выпуклые, словно бы раздираемые, из глубин своих страстью… – это лицо невозможно было забыть, и она ненавидела его со страстью, и знала, что не будет ей покоя, пока над «подлым убийцей» не свершиться возмездие – пока не увидит она его мертвым, или, лучше – пока сама не поразит его клинком.

Она гнала своего Огнива без останова, вот уже несколько часов, и конь выкладывал в этот бег все силы свои – он не жалел сил, и, хоть уже тяжело дышал, и изо рта его вылетала пена – с радостью готов был бежать до полного изнеможенья, до тех пор, пока не рухнул бы он бездыханным – и он чувствовал ярость своей повелительницы, и он воодушевлялся этой яростью – и теперь, как никогда был свободен – как никогда проявилась в ним эта конская натура – мчаться, лететь – неважно куда – главное не останавливаться. Раз к ним присоединился огромный волк-оборотень: он вылетел на дорогу позади, нагнал их несколькими могучими рывками, и, пристроившись, побежал рядом с конем: он и не думал нападать – он уже был сыт, с клыков его капала кровь, но и он чувствовал ярость Аргонии, и ему нравилась эта ярость – вот он забежал вперед Огнива, встал перед ним на дороге – и вот встретился его взгляд, и взгляд Аргонии – волк взвыл, и в последнее мгновенье, когда Огнив уже прыгнул, и должен был бы столкнуться с ним грудью – отскочил в сторону…

Небо над горными вершинами окрасилась в розоватые волны, которые робко потопили в себе самые слабые звезды – они, предвестницы пылающей зари, и огромных валов солнечного света, которые, в скором времени, должны были перекинуться через небо, но которые должны были пронести свое тепло – где-то высоко в этом чистом небе, и лишь самым краешком коснуться этой заснеженной земли. В этот предрассветный час, Аргония смотрела на черный город, который, несмотря на то, что дышащий кровавой пеной Огнив мчался из всех сил – девушке, казалось, приближается невыносимо медленно.

Это был Горов – главный город этой северной, варварской страны, где порою правил повелитель этого народа, и отец Аргонии – могучий Троун. К городу вела единственная дорога – она, зажатая стенами ущелья, внутри которого были вырублены потайные ходы и бойницы, взбиралась, под довольно большим углом, на высоту пятисот метров над долинами, там, примыкая вплотную к краям отвесно обрывающегося плато, поднимались, выложенные из черного камня могучие башни, ну а дальше – и сами постройки, похожие на ощетинившийся во все стороны пучок орудий убийства – там не было никаких украшений, и, в конце концов, создавалось такое впечатление, будто – это некий, ни на кого не похожий воин-великан, стоит там, поджидает врага. Ну, а с другой стороны, возносилась над городам каменная стена созданная самой природой – совершенно гладкая, без единой трещины, она, словно короной венчалась еще одной крепостью, которая стояла там, где всегда воет пронзительный ветер, где всегда холод, где девственный снег лежит веками – целью мужественных обитателей той крепости, была защита столица, если бы кто вздумал подойти к ней сверху.

Аргония кричала своему коню, а он мчался все быстрее и быстрее; хотя – это казалось теперь совершенно немыслимым; ведь он уже истомился и всю ночь, отдавал все силы свои бегу. Но теперь он прорывался вперед огромными рывками, и глаза его вылезли из орбит, и кровь смешенная с пеной вырывалось при каждом частом и глубоком дыханье, которое расширяло его могучую грудь – ни конь, ни девушка не обращали внимания на усталость. Да – девушка устала после битвы, которая с таким отчаяньем продолжалась более часа; но больше ее истомила собственное яростное чувство – от этого чувства, наполняющего пламенем лицо, заставляющего сердце колотится с какой-то немыслимой, безумной скоростью – от всего этого у нее кружилась голова, временами и в глазах темнело – но чувства ни на мгновенье не покидали ее, только, по мере приближенья, разгорались со все большей изжигающей страстью.

Ну, вот и вход в ущелье: здесь от одной стены до другой было не более десяти метров, а рядом горел большой костер, у которого грелись могучие воины, в задачу которых входило поднять тревогу, ежели появиться враг, и сдерживать этого врага до тех пор, пока не подойдет войско, которое всегда было наготове.

Они завидели приближающегося всадника еще издали, и, когда оставалось еще метров пятьдесят, в морозном воздухе уже отчетливо были слышны их грубые, мощные голоса – которое в любое мгновенье могли разразиться или неудержимым хохотом или неудержимой бранью:

– А-а – это ты, Аргония! Получила весть?!.. Мы тебя еще издали узнали! У тебя волосы самые длинные!.. У тебя позади – хвост, как у этой… у головы которую с плеч снесли – у нее из шеи кровища хлещет! Вот такой же хвост!..

– Довольно ржать! – выкрикнула девушка, но без всякой, впрочем, грубости – в голосе ее звенела раскаленная сталь – сейчас она подобна была повелительнице, отдающий приказ войску, перед отходом – она, пролетая мимо них, быстро выкрикнула. – Варон убит, Самрул взят врагом – готовьтесь к войне!

Топот от копыт уже дробился среди стен ущелья, а воины, за несколько минут до того дремавшие, утомленные многочасовым ночным дежурством, теперь вскочили на ноги, и стоя перед другом с пылающими ликами, в возбуждении переговаривались. Они говорили о том, как хорошо, что будет война – и они хотели, чтобы война была подольше, и чтобы побольше было врагов – ведь, им так хотелось выложить все то дикое, яростное, что взращивалось в душах их, с самого рожденья.

А Аргония неслась по круто взбирающемуся вверх ущелью, а вокруг метелью кружился рокот, который выбивал из под копыт своих ее Огнив – высокие стены подхватывали его, без конца дробили, усиливали, так что и дозорные на стенах уже должны были знать, что кто-то приближается – этот грохот казался девушке слишком тихим – в душе ее все ревело, и только такой грохот, от которого хлынула бы из ушей кровь, показался бы ей достаточно сильным.

Наконец – вот и ворота. Там уже знали, что скачет Аргония, и тяжелые, выкованные из стали створки, со скрежетом раскрылись пред нею. Вот узкие улицы, окруженные домами, похожие на неказистых, грубых, но могучих, несокрушимых, созданных из камня великанов – холодно, безжалостно смотрели окна глаза, быстро открывались двери, ибо в этот ранний час, стольный Горов уже пробуждался. Здесь не было ленивых, заспанных лиц – но проходили лица сосредоточенные, грубые, такие лица, что, казалось, будто все они вот-вот обратятся в кровожадных волков: уже и теперь слышалась грубая, отрывистая речь, ругательства. Женщины проходили согнувшиеся, забитые – они спешили на рынок, чтобы закупить еду, начать, как и в каждый из предшествующих дней, готовить завтрак, обед, ужин. Мужчины поспешали на военные дворы, где тренировались они в боях, и не шуточных, часто приводящим к ранам, переломам, а то – и к смерти.

Вот и рыночная площадь: здесь, рядом с торговыми рядами, на огороженном месте высились столбы, на которых, на цепях, гнили тела провинившихся. Вот какой-то мальчишка, укравший у торговки, мясные пирожки – с него живого содрали кожу, а затем, опустили вниз головой в кипящее масло. Вот некто, после пьянки проспавший целый день, вместо того, чтобы явиться на военный двор – ему отсекли все, что можно, а затем, еще живого, вывесили на лютом морозе – он могучий воин, прожил еще несколько дней… Много там было еще подобных зверств, от одного описания которых по коже, у мирного, живущего в любви человека волосы встанут дыбом, но которые были совершенно обыденными для этих грубых людей, с самого рождения привыкшие к борьбе за жизнь, к страданиям; и, наконец – к презрении к смерти, и к ненависти проявляющим слабость. И мать могла читать наставления своему сыну, показывая то, что сталось с тем, укравшим мясной пирожок: вот, мол, что и с тобой будет, коли украдешь – при этом мальчик мог жевать мясной пирожок…

Вот и площадь позади – перед ней еще одни ворота, перед которыми стояли двое богатырей, со столь мрачными, бородатыми лицами, что казалось, сейчас происходит последний в их жизни, страшный бой, все вокруг завалено разодранными телами врагов, и вот они ждут, кто подойдет следующим, чтобы и его разорвать. Подлетела Аргония, и они, не говоря ни слова, стремительно распахнули пред ней тяжелые ворота. Огнив, перескочил через узкий, сумрачный двор, подлетел к крыльцу; и там копыта его задрожали, и он медленно осел – весь дыша жаром, пеною и кровью – за последние часы он отделал не менее восьмидесяти верст. Аргония соскочила с него, взлетела на крыльцо – прошла чередою низких, мрачных залах, в которых быстро проходили по каким-то своим делам, облаченные в боевые доспехи воины.

Вот и тронная зала. В этот час, когда жители долин еще мирно спали, здесь уже кипела самая оживленная, деятельная жизнь – к трону, за которым кипел пламенем, трещал поленьями, огромный камин, восседал на троне могучий воин – правитель Троун, в руках своих, вместо скипетра сжимал он меч, столь огромный, что, казалось, нормальный человек его бы и приподнять не смог. На нем не было совершенно никаких украшений, но каждый, взглянувший в его величавый лик, сказал бы, что он действительно правитель – столько в нем было сосредоточенной силы, властности, уверенности в собственной правоте, и уверенности, что все окружающие должны безоговорочно ему повиноваться. Он быстро беседовал с каким-то седым, но сохранившим силу воином – говорил ему что-то, чеканя слова, тот коротко отвечал, наконец кивнул – отошел. Тут же подошел следующий – Троун отдал ему распоряжение, и тут увидел Аргонию, которая как раз ворвалась в залу. Ничто не изменилось в лице его – голос остался тверд и холоден, как камни, среди которых складывался их характер:

– Это ты, дочь. Быстро прискакала – ворон был послан час назад. Он застал тебя в пути?

– Нет – я не встречала никакого ворона. Я принесла весть – ваш сын Варун убит…

Ничто не изменилось в лице Троуна – хотя, это был его старший сын, наследник престола, можно даже сказать, что Любимый сын – были еще двое, и, в это время, они с небольшими отрядами пошли собирать дань с разбросанных на этих просторах деревушек. Но вот он взял свой неподъемный для обычного человека меч:

– Что с Самрулом?

– Взят.

– Кто они?

– Восставшие из орочьих рудников. Когда приближались к стенам, казались слабой толпой, но потом проявили такую ненависть, будто духи тех волков, которые гнались за ними до этого, в них вселились. Никто не посрамил наше славы – погибли все.

– Почему же ты здесь?

– Я хотела остаться с братом; он велел мне нести им эту весть, но я хотела пасть рядом с его телом – осталась бы, если бы не Огнив – он получил рану, и вынес меня. – тут она выхватила свой тонкий, темный от крови клинок, и взмахнувши им, едва ли не прорычала. – Но я поклялась вернуться, я первой войду в город, и я сама вырву сердце убийцы; а я его навсегда запомнила! Клянусь и перед вами отец! Давайте клич – выйдем сейчас же.

– Сколько их?

– Те, кто были в битве почти все полегли – осталось не более сотни. Но оставались еще и в домах: там еще сотен пять.

– Они будут пировать, будут наслаждаться своей победой…

Троун не договорил, но тут наконечник его меча, опустился на черную гранитную ступень, перед троном – по прежнему ничто не изменилось в лике повелителя, но вот – клинок стал вдираться в гранитную плоть – не дрогнул ни один мускул на лице, и только одна крупная капля пота вдруг сорвалась с его виска и, словно жгучая слеза, стремительно прокатилась по щеке. А клинок продолжал вгрызаться все глубже и глубже – гранит трещал, и вот, выдавая ту неимоверную силу, которая на него давила, вырвался кусок, размером с кулак, и отлетел к стене с такой силой, что выбил там выемку, и срикошетив через всю залу, ворвался в камин, где поднял целый веер огненных брызг. Искры, не желая умирать, кровавым хороводом закружили под потолком, а Троун говорил:

– Нет – им никуда не деться. Выступим мы сегодня, выступим через неделю – даже, ежели они вздумают уйти из крепости, даже, если метель заметет их следы – мои слуги найдут их след тут же. Но сейчас есть иное: я послал за тобой ворона, вот и он…

Черный ворон, служивший гонцом, влетел в распахнутое окно (от этого в зале было морозно, от этого ни на мгновенье не оставляло чувствие, что ты среди суровых гор) – он вспорхнул было на плечо Троуну, но тот указал на Аргонию, и ворон послушно перелетел к ней – уселся на ее ладонь, тогда она сняла трубку, в которой лежало выцарапанное на берестяной коре послание – его писал государев писчий, почти единственный грамотный во всем городе. Вот что там значилось:

«Дочь. В большом лесу, поселилась некая тварь, которую описать никто не может, так как видели только издали, а всякий, кто видел вблизи, уже мертв. Тварь здорова и хитроумна, перебила нескольких хороших охотников. Несет урон моим подчиненным. Вернись».

Вот и все письмо. Здесь не объяснялось, зачем должна вернуться Аргония: итак было известно, что во всем царстве не было охотницы лучшей, чем она – здесь она далеко оставила и самого Троуна, и братьев своих – никто еще и не уходил от нее. И вот она склонила голову, проговорила:

– Я готова. Когда мне выезжать?

– Сейчас же.

– Воля ваша отец. Прикажите мне дать нового коня.

– Ты получишь нашего лучшего коня.

Он не велел передать конюшенному эти слова – но воля уже исполнялась – гонец уже слышал, и летел на конюшни. Троун не говорил слов прощания; не говорил, что будет ждать. Итак, было ясно, что он будет ее ждать – прямые, жесткие нравы – они отродясь не ведали не возвышенных речей, ни каких-либо нежных чувство излияний.

Аргония повернулась и выбежала из залы. У выхода во двор ей навстречу бросилась некая, маленькая старушка, несшая в руках горячий, дымящийся пирог:

– Все уже знаю, внучка. Подожди хоть немного. Одна минутка, что она решит? Тебе ж хоть немного с дорожки перекусить надо. Ну, ты вот с презреньем к еде относишься; а ты хоть и с деловой стороны, на это взгляни: покушаешь, сил в тебе прибавиться, лучше дело свое исполнишь. А пирожок то твой любимый, с яблоками. Я же сердцем чувствовала, что ты приедешь.

Девушка мельком взглянула и на старушку, и на пирог, и, не останавливаясь, стремительно поговорила:

– Нет – мне сейчас не до еды. Я не смогу ничего есть. А сил я в себе чувствую достаточно.

Девушка выбежала уже на крыльцо, а старушка, вздохнула чуть слышно, и легкая слеза, вырвавшись из очей, побежала по изъеденной морщинами щеке. Огромная печаль, и доброта виделись в ее чертах, и вот она сделала несколько шагов за той, которой была в детские годы няней. И уже сбегая по ступеням, Аргония почувствовала что-то, и обернулась назад, к этой старушке.

Тогда в чертах ее просияло что-то истинно девичье, нежное. Она повернулась, сделала несколько шагов к бабушке, и, вдруг, обнявши ее за плечи, быстро прижалась к ее лицу, и тихо-тихо прошептала:

– Прости, прости меня, любимая. Тяжело – ну, ничего. Когда все закончится, я вернусь – я буду говорить с тобою: час, два, три – сколько захочешь, любимая бабушка. Ни с кем, как с тобою, не смогу я так говорить…

– Ну, доченька, ты хоть с собою пирожок мой возьми. По дороге и скушаешь.

Тогда Аргония кивнула, положила, завернутый в белое полотенце, еще дышащий печным жаром пирог, в карман, и, еще раз поцеловав бабушку, бросилась к могучему скакуну, которого уже подвели к крыльцу, и который усердно бил копытами по каменной кладки, нетерпеливо ожидая, когда можно будет отдать свои молодые силы бегу. И, когда Аргония вскочила на него – лик, и мысли ее были прежними мыслями воительницы. И вновь, так прекрасно озаряя лик ее, вспыхнула ненависть – вновь она вспомнила убийцу своего брата.

* * *

Аргония еще неслась по дороге к стольному Горову, а черный ворон, уже опускался, навстречу огоньку, который, словно одинокая звезда, пробившаяся на затянутом тучами небе, сверкал среди темных лесных просторов – это был тот самый лес, в котором завелась тварь: «виденная только издали». Они опустились перед высоким деревянным частоколом: Робин, вместе с ним – Фалко, а следом – еще около трех десятков истомленных, жаждущих только еды людей, спрыгнули с темной вуали на снег. Ворон, не говоря ни слова, взмахнул крылами, и через мгновенье, поднявшись высоко-высоко, затерялся среди звезд.

– Еды! Еды! – закричали эти люди, и бросились к воротам, со всех сил забарабанили в них.

Среди них было несколько детей и женщин – и от них было больше всего крика. А вокруг угрюма склонил свои темные, увитые снежными шапками, ветви, высокий еловые лес – что-то грозное, зловещее чувствовалось в окружающем безмолвии. Было жутко и так, когда кричали, но и Робин, и Фалко знали, что, ежели перестанут кричать – ужас только усилиться.

– Зря, конечно так. – в полголоса произнес Фалко. – Стучать надо было спокойно, а то кто ж на такие вопли свою дверь откроет, да еще посреди ночи? Подумает, что лихие какие-то – как за крепость, за дом свой стоять будет.

На все вопли, как и следовало ожидать, никакого ответа не последовала, и тут Робин увидел пролом в частоколе, который, хоть и был весьма широким, все же таился в такой глубокой еловой тени, что только оку привыкшему к полумраку и удалось разглядеть. Он негромко крикнул, и сам, первый, к этому пролому шагнул. Как и следовало ожидать, все сразу и бросились туда, но их опередил Фалко – он встал у самого проема, и выставив ладони, проговорил негромким, но таким значимым голосом, что его все послушали:

– Тихо: здесь дело не ладно. Мало вы давеча всяких чудищ нагляделись? Вот, кажется, одно из них, побывало здесь, а может, и еще осталось, поджидает нас. Тихо – хотя, конечно, вы уже всех окрестных чудищ, как по тревоге подняли.

Хоббита послушались. Ведь, на него, и на Робина смотрели как на спасителей – они были властителями этих трех десятков, так же, как Ринэм – пяти сотен, а Троун – ста тысяч. Вот один из них повел носом, и проговорил:

– Здесь запах какой-то, совсем неприятный, незнакомый. А еще кровью пахнет – только слабо совсем.

Кровью запахло гораздо сильнее, когда они ступили во двор. Видно – когда-то здесь все было аккуратно прибрано – ряды каких-то деревянных построек: так же, несколько яблонь – которые, прижившись в этом северном лесу, обросли какой-то особой темной корою, и ветви которых причудливо, с какой-то незримой натугой изгибались – теперь эти деревья лежали вывороченными, а, так же, была выломлена дверь большого дома, выломлена вместе с частью стены, и уже со двора видно было, что внутри все переворочено и разбито. В напряжении взошли они на крыльцо, которое все покрыто было какими-то трещинами, а местами и проломлено – первыми ступили через порог Фалко и Робин – и тут же увидели большое пятно крови, рядом с которым валялся какой-то кровавой ошметок; так же, кровью были запачканы стены и потолок. Часть печки была раздроблена, но в ней еще догорал, вырываясь из большой, огненно-белой кучи углей пламень – именно этот пламень и увидели они, когда летели на вороньей вуали.

Тогда Фалко окликнул:

– Враг иль друг, есть тут кто?

Все, и даже самые голодные, замерли – в напряжении прошла минута, другая, и почему то жутко было нарушать эту, нахлынувшую на них тишину. Казалось – стоит им только пошевелиться, и тогда наброситься на них что-то, затаившееся, страшным казалось даже то, что Фалко минуту назад задал этот вопрос. Не было никакого ответа, и вновь хоббит решился эту тишину нарушить:

– Что ж, раз никто не откликается, давайте уйдем отсюда.

– Но почему, батюшка? – тут же спросил у него Робин. – Это же не разумно: нас окружает огромный лес, а тут, по крайней мере есть тепло. Да – я понимаю, что эти стены не уберегут от напасти; но и в лес идти нет смысла, там, во тьме, оно еще быстрее с нами управиться.

На это хоббит отвечал:

– Дело не в том, что у нас больше шансов избежать встречи с чудищем там, во тьме лесной; дело в том, что этот ворон нас сюда принес. Ведь, я уже говорил – он не друг нам; он замышляет что-то, ради своей выгоды. Мы – лишь фигуры в его игре. Вот, он переставил нас к этому домику, и, ведь, с какой-то целью. Мы должны вырваться из его игры, понимаешь?

– Да – понимаю, понимаю. – молвил Робин. – Однако, эти люди умирают с голоду. Я и то слышу, как у них в желудках урчит – если мы пойдем сейчас в лес: к утру никого из них уже в живых не останется, и без этого чудища.

– Да – конечно в твоих словах истина. Однако, если мы переступим этот порог сейчас, пусть даже под предлогом найти немного еды – мы отсюда не уйдем уже до тех пор, пока не исполним то, что хотел ворон. И еще… – тут хоббит снизил голос. – Мы то для ворона главные фигура, а эти, стоящие за нами – случайно затесавшийся сор – при первой же возможности, он избавиться от них.

А стоявшие сзади, совсем не понимали этой речи, они только ждали, когда эти Мудрые, решат их судьбу, вынесут свой приговор – когда же, наконец, укажут, где еда. Робин чуть слышно молвил: «Нет – мы не можем идти дальше. Люди погибнут» – после этого, он знаком повелел им войти следом за собой.

Конечно, они бросились все разом, и, заполнивши всю горницу, не смутились ни крови, ни того отвратительного ошметка, который лежал в темном пятне – они уж привыкли ко всяким зверствам, и в них не вызывали отвращения любые части некогда живой плоти. Они жадно вели носами, пытаясь отыскать за запахом крови, и острой вонью от чудища иные запахи; и, наконец, какое-то тощее, маленькое существо неопределенного пола, пронзительно, словно две скрежещущие железки, вскрикнуло: «Хлеб! Хлебушко!» – и, рухнувши на пол, стало ползать по нему, судорожно ища, как бы туда проникнуть. Этому, выросшему на рудниках существу не был ведом ни настоящий хлеб, кроме каменного, отвратительного, которым скармливали их орк, ни колец, за которые можно было бы дернуть, что бы открылся люк ведущий в погреб. Но, именно такое кольцо было им найдено, и в исступлении, со страшной силой дернуто – крышка отлетела, грохнулась об стену, а существо, перевалилось в это отверстие вниз головою, и судорожным рывком кануло туда – и все тут бросились туда, и все, толкаясь стали пробиваться в этот погреб, и, когда к краю подошли Фалко с Робином, то увидели внизу стремительно копошащиеся тела – они разодрали какие-то мешки, и набивали свои желудке, все что там было – они даже и вкуса не различали – зато их желудки, привыкшие ко всяким орочьим гадостям отвергали эту еду, и они мучались там, страшно стонали, но все равно, продолжали набиваться этой едою.

– Я тебя предупреждал. – негромко молвил Фалко. – До утра, да и на завтрашний день, они уже не уйдут отсюда. Ну, делать нечего – давай приберем все это хозяйства. Как-никак: и пламень в камине надо поддержать.

Они подложили в печь несколько дров, которые, как и всякие иные вещи, были разбросаны по горнице. Затем, все что было непоправимо сложили в найденный пустой мешок, снесли во двор, и там же, во дворе, наполнили из колодца ведра со студеной водицей. Нашли и какие-то тряпки, и вымыли горницу от крови, затем – расставили те вещи, которые были еще целыми; наконец – приставили выбитую на пол дверь и часть стены: конечно – это могло рухнуть от несильного толчка, остались и разрывы, но, все-таки, как никак защищало от ночного холода. Почему-то, только после этого вспомнили, что в тереме должны быть и другие комнаты: прошлись по ним, и тут, в одной из комнат, под кроватью, нашли забившуюся в дальний угол девочку. Она беззвучно плакала, и так плотно вжалась в стену, что Робин только случайно и увидел ее.

Фалко осторожно вытащил ее, и, шепча самые ласковые слова, уложил на маленькую кроватку, которая стояла у другой стены. Девочка, истомленная своими переживаниями, уже успокоилась было, но тут увидевши лик Робина – этот лик, который для братьев, и для Фалко был привычен; и ничем не отличался от сотен иных, изуродованных на рудниках ликах – в этом мире мог вызвать и ужас, и отвращение. Он, одноглазый; с изуродованным, перебитым носом, с темными, местами до костей доходящих шрамами – с первого взгляда, он был более отвратителен, чем орк или тролль – нет – он еще не знал еще, насколько страшен – не знал, сколько страдания придется принять еще из-за облика своего.

Но девочка стала кричать, и рваться куда-то – Фалко лишь с трудом удалось удержать ее, и он все шептал и шептал ей ласковые слова; и смотрел, как любящий отец смотрит на дочку – и он, однажды пожертвовавший своей молодостью, ради жизни трех малышей, почувствовал, что такая же жертвенная любовь вспыхнула и к этой девочке – он обрел дар любить так каждого, в каждом видеть брата или сестру – и Фалко был счастлив этим.

Теперь он позабыл и про свои дурные предчувствия, и про все-все забыл – он был просто хоббитом, просто добрым хоббитом, который склонился где-то в теплом уголке, над милым дитя, и тихим, словно ласковое прикосновение рук ветра к теплым листьям, голосом, пел колыбельную:

 
– Все тихо в мире – ты поверь,
Так недвижимо тихо;
Во снах, во снах лети за дверь,
Увидь – как в мире тихо.
 
 
Как в неподвижной тишине,
Среди светил далеких;
Летит, летит в безбрежном сне,
Дух сна на крыльях легких…
 

Еще не закончилась колыбельная, а девочка уже прикрыла свои глазки и мирно заснула. Так же сон навалился и на Робина, и на Фалко – они сразу вспомнили, сколько всего пережили за последнее время, и, едва передвигая ноги повалились на ту кровать, под которой пряталась девочка…

Робин очнулся на следующее утро, и тут же услышал звук, никогда им ранее не слышанный, но тут же понравившийся, это было как… он слишком малое еще видело, но почему-то, с рассказов Робина, ему представился золотящийся диск солнца – такой румяный, аппетитный диск. Но тут он повел носом – да тут же и вскочил на ноги! Конечно же – это было восходящее солнце: что могло издавать столь чудесный аромат; ведь, по словам Фалко – он иногда просыпался, и, в поэтическом вдохновении, бежал навстречу заре. Вот и теперь Робин подскочил, да и бросился из всех сил, уверенный, что сейчас вот вырвется из избы, и увидит зрелище прекраснейшее из всех, такую красоту невиданную…

Вот он вырвался в большую горницу, и действительно, увидевши за дверью, которую вновь сняли, чтобы приладить понадежнее какое-то, дивной красоты свеченье – из всех то сил к нему прыгнул и… провалился в погреб, который так и стоял открытым. Падение не принесло ему какого-то вреда, и он, уже вырвался по лестнице – там его уже встречал Фалко. Спросил:

– Рассвет, рассвет! Какой запах то! Побежали к солнцу!

– Действительно рассвет, но нет смысла сейчас бегать по лесу. Тебя запах разбудил. А запах от блинов. Я тут муку и масло, и молоко нашел… – хорошо, что они раньше накушались, а то бы не дали приготовить – но и так, только успею приготовить: они сразу же и съедают: уже почти час такое продолжается. Говорят, что никогда ничего подобного не ели; да я и сам то от блинков отвык. Но мы же вчера так ничего и не поели, так что иди Робин, подкрепись – они уж уступят тебе, как предводителю.

Блины готовили не в большой горнице – нет – несмотря на то, что здесь все уже прибрали; здесь все хранило еще след вчерашнего ужаса, и сам Фалко решил готовить блины на жаровне, которая обнаружилась в одной из примыкающих комнат. Там и толпились все: они с благоговением, как на какое-то божество, взирали на жаровню, на которой стояла большая сковорода, ну а в ней, в масле (именно звук шипящего масла сравнил Робин с восходящим солнцем) – румянились пышные, покрытые дырочками и пупырышками блины – и они действительно были подобна маленьким светилам. Когда хоббит почерпнул их железной лопаточкой, сложил в тарелку, и поставил перед юношей, то Робин смотрел на них с благоговением, потом, с трепетом разглядывая один из них, поднес к лицу – смотрел долго, и было в его лице что-то столь торжественное, что не только прибывшие с ними, но и Фалко, неотрывно взирали на это действо, как на какое-то чудо, и только в это мгновенье, так не похожее на все прежние мгновенья их жизни, многие из них впервые почувствовали, что они действительно Свободны.