Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Меня то подожди! Меня на кого оставляешь!..

Он бросился было за конем, в несколько отчаянных прыжков даже и догнал его, однако, тут Аргония извернулась в седле, и с силой ударила его ногою в грудь – он повалился в траву, а она выкрикнула:

– Передай, что дочь Троуна, похитила дочь их правителя! Что мы потребуем хороший выкуп!..

Последние слова она кричала, уже отскакавши шагов на сто, а Альфонсо, стремительно отставая, еще бежал за нее, еще вытягивал дрожащие напряженные руки, рыдал, выкрикивал:

– Как же так?!.. Стойте! Да не может быть такого!

В это время, позади него раздались крики, и вот разом несколько сильных рук перехватили – то были эльфы стражники выбежавшие из ворот, и видевшие то, что произошло в конце.

– Возможно, поблизости засада! – прокричал кто-то, и, тут же некоторые из них выступили с натянутыми луками.

Маэглина плотно окружили, повели к воротам, он же горестно выкрикивал:

– Всего, и лишь в несколько мгновений решился! Кто вы, меня держащие?!.. А-а! – вы, должно быть, служители злого рока! Вы, ведь, тащите меня за эти стены, чтобы уж совсем все безысходно стало! Будьте вы прокляты! – и он, в исступлении, плюнул в лицо одно из них – ему пытались закрыть кляпом рот, но он бешено извивался, кусался, вопил. – …У меня совсем недавно было Все! Они, два светила, должны навсегда были со мною остаться… Но вот нет их теперь! Да как же так – они прочь скачут, а меня куда-то в другою сторону волокут! На что мне такая жизнь?! Выпустите же меня?!..

Он бился, словно жук схваченный за лапы – как жук, ради освобожденья может пожертвовать лапами, так и он, совершая эти бешеные рывки, готов был оставить у них свои руки – лишь бы ноги остались, лишь бы можно было мчаться по свежим еще следам…

* * *

Стены Эригиона, если бы разогнуть кольцо, в которое они скручивались, вытянулись бы на несколько десятков верст. С каждой из сторон света красовались врата, и вот, в один из дней конца февраля, раскрылись те врата, которые выходили к северу, из них показались ряды эльфов-конников, во главе которых на золотистом коне, восседал сам Келебримбер правитель Эригиона: мрачен был лик прекрасного эльфа, густые брови сдвинуты, он почти не смотрел по сторонам, а все размышлял о чем-то.

А, между тем, с запада приближалась некая стена. Вскоре видны стали многочисленные ряды конников, а так же – вооруженных пехотинцев. Келебримбер так погрузился в свое горе, что даже и не заметил, как от тех рядов отделилась некая высокая темная фигура, стремительно, подобно вихрю темному стала к нему приближаться.

А это был Альфонсо на своем Угрюме, за ним мчался Гвар – этот пес огнистый был мрачен; видно, он хотел бы во многом переубедить своего хозяина, но чувствовал, что – это не в его силах, и все же продолжал исполнять свой долг.

Между тем, эльфы за спиной Келебримбера, оживлено переговаривались:

– Вот и Гил-Гэлад, о приближении которого уже несколько дней говорили дозорные птицы… Да – то-то он удивится выходке нашего государя!.. А это кто такой мрачный мчит на коне – похож на служителя тьмы!..

Альфонсо еще отделяло с полсотни шагов, а он уже начал реветь, и действительно можно было подумать, что – это не живой человек, но некий вихрь стремительно на них несется, сейчас закружит в себе, в небо унесет, но можно было и слова его различить:

– Спасите ее! Сегодня последний день! У нее же уже сердца не слышно! Кто из вас Келебримбер?! Говорили, что ты целитель – так излечи же ее!..

Он безошибочно узнал эльфийского князя, и вот уж подлетел к нему. Тут только всем стало видно, что он сжимает в руках некую мумию, стягивающие которую ткани издавали сильный смрад – под этими тканями угадывалось что-то отвратительное. Что касается лика Альфонсо, то он, в эти дни, он стал еще более мучительным, сильнее проступила темная сеть морщинок – в глазах была болезнь, была какая-то идея, ради осуществления которой он готов был на все. И вот он подлетел к Келебримберу, который, в замешательстве, поднял ему навстречу взгляд, и, когда встретился со взглядом Альфонсо, то увидел там что-то такое роковое, что даже и вздрогнул, и отдернулся, даже и вскрикнул недавно, а подобные чувства, за последние века, только трагическая гибель супруги, да недавнее похищение дочери, в нем смогли вызвать.

– Прими ее! Она… Немедленно излечи ее, слышишь?! – все надрывался, в болезненном исступлении, Альфонсо.

Приближенные Келебримбера стали надвигаться на него: посчитали, что – это какой-то безумец, что он может грозить жизни их государя, однако сам Келебримбер остановил их, проговорил:

– Мы должны его выслушать. Кого же ты принес?

– Кого?! – выкрикнул Альфонсо. – Да ту… Ту, из-за которой я несколько ночей уж не сплю, ту, из-за которой весь пылаю!.. Которая и удерживает меня, подлого, на этом свете!.. Теперь довольно слов: лечи ЕЕ! Я приказываю… Слышишь: немедленно лечи!..

Тут он перегнулся в седле, перехватил одеяние эльфийского государя, возле шеи, и выкрикнул, тогда как лик его искажался все более – казалось, из плоти его растут бесы, сейчас вот разорвут его в клочья:

– Я приказываю тебе!.. Лечи ЕЕ: или… я тебя в клочья раздеру!

– А-а! Я знаю тебя! – раздался бешеный, вопящий голос, и, резко обернувшись Альфонсо увидел Маэглина.

Тот сидел на одной из лошадей, в следующем после Келебримбера ряду, в окружении эльфов, были связаны его руки – так как никакие уговоры, никакие напитки благодатные не могли успокоить его буйства, и все то он орал, что: «Вновь в тюрьму меня усадили! Теперь уж всего-всего я лишен…» – он страстно требовал, чтобы его выпустили, чтобы дали коня, дабы он мог догнать: «ИХ!» – коня ему, в конце концов дали, взяли вместе с войском, дабы он указывал дорогу к северному королевству, которое сами эльфы называли Эром, и дорогу к которому, конечно же, знали, но и надеялись, при этом, что Маэглин, который вопил, и про годы своего заключения, знает и еще какие-то неведомые тропы.

За последние несколько дней, которые Маэглин провел в основном, среди пения птиц, вдыхая свежий весенний воздух, овеваемый лучами солнца – он исстрадался значительно больше, чем за годы в темнице. В эти дни его плоть ввалилась, огромные синие полукружья под глазами его залегли, сами же глаза покраснели, и весь он, время от времени, начинал подрагивать. Вообще же это время, когда жажда вырваться к «новой жизни» ни на мгновенье не покидала его – были сродни тому, как провел эти же дни Альфонсо. И, хотя Альфонсо даже и более страдал – у Альфонсо то, у нуменорца и организм был могучий, и сила воли титаническая – Маэглина же, страданья эти, несмотря на все усилья эльфов привели к безумию, и на него время от времени находили такие приступы исступления, которые никак нельзя было остановить, когда он рвался за «новой жизнью», сам себя терзал, и, наконец, выгорев полностью, погружался в забытье, был близок смерти, и ничего, кроме жалости, не мог в такие мгновенья вызвать.

Теперь он был уверен, что встречал Альфонсо и раньше; более того – что это очень близкий ему человек, который каким-то образом связан и с Аргонией, и с Ней. И вот теперь, он рванулся вперед, и, так как его коня удерживали за удила, пал на землю – но вот вскочил на ноги, и в несколько прыжков уже оказался возле Альфонсо, пронзительно вглядываясь в его лицо, выкрикивал:

– Я же знаю тебя! Ты же кто-то очень, очень значимый в моей жизни… Только вот кто?.. Отвечай немедля!..

Альфонсо и не слышал его вопроса, однако – совершенно был уверен, что перед ним так стоит некое очень значимое лицо, и он пронзительно в него вглядывался. Эльфы окружили их, но и не вмешивались – им не доводилось еще видеть подобных встреч – казалось, будто две, каким-то образом сжатые в тела стихии столкнулись здесь, и стоит им высвободится, так пойдет трещинами, так расколется на половины земля, так и небо пламенем зальется, и многие, волей-неволей, но чувствовали, что по спинам их дрожь бежит – даже и Келебримбер позабыл на время о своем несчастье.

А эти двое, так и вглядывались, так и дрожали от напряженья, так и выкрикивали, не слыша друг друга:

– Кто ты?!.. Да кто же ты?!..

Потом Альфонсо, так же, как и Келебримбера, перехватил Маэглина за одежду, возле шеи, вздернул в воздух на уровень своего лица, и так, словно зачарованный, продолжал вглядываться довольно долго – по морщинистому лицу его стекали капли пота; губы пребывали в беспрерывном движенье: время от времени он начинал шептать, иногда выкрикивал свой вопрос, вообще же – напоминал больного в горячке. Так продолжалось до тех пор, пока не надвинулось войско Гил-Гэлада.

Казалось, лишь несколькими мгновеньями раньше, появились они на горизонте, и вот уж стоят – в полном боевом облаченье: здесь и конница, и пехота; и люди, и эльфы – вот и сам Гил-Гэлад, окруженный ореолом такой силы, будто всю землю, ежели только захочет, сможет он перевернуть.

– От птиц мне уже известно, что твоя дочь похищена. – проговорил этот государь вместо приветствия, и выглядел он очень встревоженных – в глубинах глаз залегла боль. – Но, друг, почему ты не послушался моих советов; неужто горе твое так велико, что и разум – тот разум, который, словно Эллендил в небесах, сиял в этом темном мире – неужто теперь он омрачился, а то и вовсе угас?.. Ты оставляешь свое королевство, войско уводишь? И это при том, что а несколько дней до этого стены осаждал Барлог, с орочьими войсками?! При том, что это войско где-то поблизости, и только и ждет, когда вы уйдете, чтобы разорить…

– Лечите же!

Так взревел Альфонсо, и, отбросив Маэглина в сторону, вновь, темным вихрем метнулся к Келебримберу, и на этот раз, попросту стал протягивать ему недвижимую, окостеневшую материю, под которой, как он верил, еще была его Нэдия. Видя, что Келебримбер, не принимает ее, он попросту перекинул эту мумию к нему на седло. Сам же продолжал хрипеть:

– Я требую! Не потом, не через час, не после этих пустых разговоров, а сейчас же! Слышишь, ты, государишка эльфийский – сейчас ты все свое мастерство лекаря покажешь!.. Я требую… Смотри на меня! Слушай меня! Лечи ее! Сейчас же… Или… Или я тебе глотку перегрызу!.. Не смей… Не сме-е-ей!!! – говорить про что-либо, кроме НЕЕ, лечи, лечи… Лечи же ЕЕ, в конце концов!..

И Альфонсо надвинулся на него, и он приблизил свое лицо к его, и все скрежетал зубами – наконец взревел, и с небывалой силой перехватил Келебримбера за плечи, и дернул вниз, с седла – никакому иному смертному не удалось бы это, но вот Альфонсо, смог выдернуть – и не успел никто из эльфов опомниться (да никто, кроме Гил-Гэлада, и не был готов к подобного) – как они уже повалились на землю – рядом с ними, тяжело грохнулась и мумия-Нэдия.

– Лечи! Лечи! Лечи! – все выл Альфонсо, и могучими рывками продвигал Келебримбера к ней.

Эльфы так и сидел на своих конях, в замешательстве – все это было настолько дико, что многим подумалось – уж не колдовское ли это виденье. Но тут подлетел еще один всадник – то был Вэлломир – он презрительно, быстро оглядел эльфов, и, чем важнее какой эльф казался, тем с большим презреньем он на него глядел. Наконец, таким голосом, будто к полоумным каким-то обращаясь, заговорил он:

– Мне интересно, долго будете еще терпеть выходки, этого червя? Его будто предводителем войска поставили… Ха-ха! Быть может, скажите, что – это не безумие?! Конечно – безумие, а исходит оно от того, что не подчиняетесь истинным законам, то есть – Моим законам! И сейчас безумию будет положен конец: Я приказываю – Растоптать червя!!!

И он выкрикивал это, в полной уверенности, что его воля будет исполнена, и исполнена немедленно – он даже и голову немного приподнял, как бы не желая глядеть на такое мелочное занятие – всего то «червя топтать будут». Эльфы Эригиона пребывали теперь в еще большей растерянности: ведь, многие еще и до этого считали, что Келебримбер, от горя, утерял разум; теперь им казалось, будто безумие охватывает все больших, кто-то даже прошептал вполголоса:

– Быть может – это все проделки врага. Видно он хочет, чтобы мы, обезумев, перебили друг друга. Лучше всего вернуться под укрытие родных стен…

Келебримбер все-таки услышал эти слова, и проговорил громко, но все смотря на безумный лик Альфонсо:

– Стены нас не спасут. Мы должны идти за нею.

– Барлог пробьет стены. Орки уведут в рабство ваших жен и детей. Вернувшись вы найдете лишь пепелища. – холодно проговорил Гил-Гэлад.

– Лечи! Немедленно! Или раздавлю! Сейчас же! – ревел Альфонсо – так же неотрывно, с каким-то болезненным вниманием вглядываясь в лик Келебримбера, и отчаянными рывками склоняя его все ниже над Нэдией.

– Давите же. Давите. – спокойно и пренебрежительно, в уверенности, что будет исполнено, выговаривал Вэлломир.

– Мы пойдем в след за ними!

Это голосом безумца заорал Маэглин, о котором и позабыли в этом вихре, но который теперь вскочил на ноги, и бросился в центр этого, окруженного сотнями тысяч воинов кольца, повалился там на колени перед Альфонсо и Келебримбером – и, вытягивая к ним руки, все орал, бессчетное число раз повторяя о «новой жизни», и что теперь нельзя терять ни мгновенья…

* * *

На дне ущелья, а это было так далеко – в сотнях метрах под ними, по прежнему выла стая призрачных волков, по прежнему происходило там беспрерывное движенье, а время от времени раздавался такой режущий уши звук, будто бы сотни когтистых глоток разом вцеплялись в каменную твердь, терзали ее в безудержной ярости.

Тарс, этот разъяренный сильнее всех волков, сын Маэглина, ни на мгновенье не останавливаясь, перешел по узкому и трещащему обледенелому мостику над этой роковой бездной, на несколько мгновений, склонился над окровавленным снегом, а затем – с воплем бросился в пещеру.

Читатель, должно быть, помнит, что в пещере находился израненный, после ночи проведенной в волчьем обличии Ринэм, а так же дева, имени которой он даже и не знал, но которая ухаживала за ним, которая посылала ему колдовские и целительные виденья.

Прежде всего, ворвавшись в эту пещеру, увидел Тарс множество белых голубок, которые седели на длинных жердочках, возле сияющего в середине большого костра. При его появлении, они разом взмахнули крыльями, белым стремительным облаком под потолком закружили, громко, тревожно так закричали. Вслед за тем, увидел Тарс деву, которая резко к нему обернулась, и смотрела теперь с испугом – у многих злодеев дрогнуло бы сердце – такой она, в эти мгновенья, казалась хрупкой, беззащитной; такой в то же время прекрасной, подобной некой неземной, небесной красе. Она, до этого, была поглощена Ринэмом – положила прохладную свою ладошку ему на лоб, вполголоса приговаривала что-то. Вот сделала шаг навстречу вбежавшему – этот шаг был сделан бессознательно – как некий порыв, как просто желание любимого своего защитить.

Да – у Тарса дрогнуло сердце – но он тут же и плюнул, от отвращения к этой «слабости»; и он, так же неосознанно, сам себе злобу внушая, бросился на нее – и не видел уж ясного лика – от злобы то и свет, в глазах его померк. Вот он перехватил, сильно сжал, встряхнул это расплывчатое, темное, и тут почувствовал, что она резко сжимается – он понял, что она в голубя превращается – попытался поймать, но она, все-таки, выскользнула из его рук, к тому шумному облаку, которой под куполом кружило, присоединилась.

– Где, где он?! Отвечай!!! – бешено хрипел Тарс, и тут увидел Ринэма.

Этому юноше с великим трудом удалось приподняться, и теперь он, с лицом, на котором еще виделись следы не до конца залеченных шрамов, с испариной, и тяжело дышащий, смотрел на Тарса, говорил что-то слабым голосом, однако – Тарс, охваченный бешеной своей страстью, вовсе и не слышал его, он схватил его за руку – сам того не чувствуя, стал ее сжимать, и все выкрикивал, при этом:

– Ты должен знать, где он!.. Ты мне все расскажешь!

В это время, у входа появился горбатый, которому, цепляясь руками, на коленях, все-таки удалось перебраться над пропастью, и который теперь тяжело, словно после долгого бега дышал, смотрел со злобою.

Тарс, не выпуская сжатой уж до судорог руки Ринэма, резко обернулся к нему, выкрикнул:

– Лови голубей! Смотри, чтобы не одна из этих тварей не вылетела!..

А голубиное облако, все это время кружило под потолком – вот из глубин раздалось пение, и тогда Тарс понял, что сейчас на них нападут, что будут бить бессчетные крылья, что клювы, в конце концов, раздерут его лицо – тогда он, выкрикнул горбатому: «Вооружайся!», и уже не видел, что с тем было, так как, выпустив Ринэма, подхватил мраморную колонну, которая стояла возле кровати, точно клинком взмахнул ее – и тут, действительно, налетели голуби…

Надо ли говорить, как бился Тарс? Надо ли упоминать про остервенение, про исступление; про то, что он метался в этом облаке, наносил по хрупким телам яростные удары…

* * *

Нет, нет – совсем не хочется мне это описывать. Сейчас вот подошла спасенная мною девочка, и спрашивала, когда будет первый гром, когда на фоне черных, уходящих туч взойдет первая радуга. Я отвечал быстро:

– Подожди до вечера; тогда я освобожусь от работы и все тебе объясню.

Она же заговорила таким обиженным голосом, что я понял – с трудом слезы сдерживает:

– Все то вы мрачные сидите – у вас здесь, словно в темнице. А посмотрите, какой на улице день ясный. Ох, близко уж весна!..

Я взглянул в окно, увидел сияющие ясным светом горные склоны, а над ними – такое живо небо. Оттуда, из небес, такое нежное тепло исходило, что – только взглянул, словно бы поцелуй на своем лике почувствовал – это она, единственная моя, смотрит с небес, ждет моего прихода.

И уж с теплыми слезами, повернулся я к девочке, увидел, что и в ее глазах слезки, хотел ей сказать что-то, да она не дала – сквозь слезки улыбнулась мне, да и говорит:

– У меня просто воспоминанье – такое воспоминанье, что ни за что, ни за какие богатства бы его не отдала… Нет – отдала бы – отдала! За то, чтобы маменьку и батюшку вновь увидел – сразу бы отдала это воспоминанье!.. Вспоминать начинаю, и – словно бы сон попадаю. Вот и вы увидьте – эти горы громадные, а над ними – высокие-высокие стены дождя уходящего; вокруг уже солнце все заливает, все так и сияет – так ярко все-все сияет – видели бы это! В уходящих тучах, еще сверкают молнии, а на фоне их, таким ясным, ярким высоким мостом перекинулась радуга! Видели бы вы!.. Такая красота, и будто не наш этот мир; и в то же мгновенье птицы вокруг меня запели; столько птиц – будто это все сестры и братья мои были…

Я то чувствую – будто слезы по моим щекам текут, и все так вокруг сияет, и так я себя почувствовал, будто молодой, и сижу среди полей майских, полной грудью тот воздух последождевой вбираю, и уж вспомнить не могу, что я такое мрачное до этого писал. Тогда же и стихотворение рассказал – это стихотворенье, среди многих иных, сейчас предо мною, в пожелтевшей тетради одного из моих героев – и не скажу какого, так как не имеет это значения:

 
– После долгого зимнего сна,
Земля вся объята весною;
И нежная листьев копна,
Шепнет над моей головою.
 
 
И в сердце безмолвный вопрос:
«Неужто уже пробудилась,
И лист тот и вправду пророс,
Иль это мне только приснилось?»
 
 
А, сердце так к снегу привыкло,
К унынью холодный полей,
От этого пенья отвыкло, —
И нынче все в вое чертей!
 
 
Но вот, на страданье ответ:
Раскат – первый, радостный гром,
И льется небесный привет,
Сияя могучим дождем.
 
 
Пройдет, вдалеке отшумит,
А в небе уж радужный свет,
Так нежно душе говорит:
«Мы вспомним во мраке всех лет,
 
 
Как после безбрежной зимы,
Вновь жизнь с новой силой цветет,
И радуг мудрейших томы,
Нам в душу прохладою льет».
 

* * *

Тарс, наконец, тяжело дыша, остановился. Он весь был покрыт кровью – собственной и голубиной. Так же, вокруг лежали разбитые тела голубей – пол был устлан этими телами, и окровавленными перьями. Осталось всего лишь несколько голубок, и они с горестными криками кружили под потолком. Вообще же, пещера, еще недавно такая теплая и уютная, преобразилась теперь в нечто мерзкое – это была уже какая-то бойня, чуждая всякой жизни, всякому разуму.

– Вы мне все расскажите! – бешено выкрикнул Тарс, а оставшиеся голубки устремились к выходу. – Держи их! – выкрикнул Тарс горбатому, который так ничем и не вооружился, но отбивался, все это время, могучими своими кулачищами.

Горбатый слишком запыхался, да и был он хоть и сильным, но неуклюжим, а потому птицам без труда удалось проскользнуть, между его расставленных рук.

– Ушли! – в ярости выкрикнул Тарс, а сам пошатнулся – вновь в глаза тьма метнулась – слишком уж много злобы он в последние дни пережил.

Но вот он взревел, и смахнув с израненного лица кровь, бросился к Ринэму, которому удалось за это время подняться; даже и несколько шагов сделать, но там силы оставили его – и все это время он пытался подняться – Тарс подбежал к нему, схватил за шиворот, и приподнял на колени, зашипел:

– Теперь ты все выложишь! Где этот мерзавец?! Где этот Маэглин?!

Горбатый выбежал вслед за голубями, и теперь вбежал обратно с криком:

– Она обратно летит!..

И не успел он последнее слово прокричать, как светлой, стремительной тенью метнулась через вход белая голубка, очутилась прямо перед Ринэмом, и ударившись о пол, оказалась той самой девой, которая за ним ухаживала, она нежно обхватила его за плечи, поцеловала, и обернувшись к Тарсу, что-то проговорила на своем, мелодичном, но неясном языке.

– А я знаю! Знаю! – выкрикнул Тарс, и кровью сплюнул. – Разжалобить, стало быть, меня хочешь?.. Хочешь, чтобы я его выпустил… Нет – сначала вы выложите, где этот мерзавец!.. Признавайтесь: где его прячете?!.. Где? Где?..

– Довольно уже этого. – взмолился Ринэм. – Столько уже крови навиделся, столько боли… Достаточно с меня, прошу вас, пожалуйста…

Тарс зло усмехнулся:

– Боли, крови говоришь?!.. Ты еще ничего не видел – ты еще ничего не знаешь!.. А я тебе говорю: чтобы отомстить этой падали я не перед чем не остановлюсь! И я клянусь – вы мне все выложите!..

– Но мы ничего не знаем. Вы что-то путаете… Вас, должно быть, обманули.

– Ну уж нет! Тем силам незачем лгать: они стоят выше всякой лжи! Лжешь ты, и сейчас… эй ты, горбатый, а ну помоги мне!.. Нет – точнее – это ты будешь все делать, потому что я и нанял тебя, чтобы ты исполнял всякую мерзость… А ну-ка – пододвинь его к огню – ногами в уголья, да держи покрепче – посмотрим тогда, как запоет.

Горбатый, уродливый с рожденья, никогда никем не любимый, привыкший к насмешкам и презренью – ненавидел людей; ему нравились своей злобой и уродством орки, а людей, и в особенности эльфов он готов был терзать, за пережитые унижения. Так бы он стал терзать и любого, и Тарса бы он терзал, если бы только он не был его хозяином, если бы только не чувствовал горбатый, что здесь можно немалую выгоду извлечь.

И вот он подошел, своей здоровенной, волосатой ручищей оттолкнул девушку в сторону, Ринэма же поволок к пламени, и, когда тот попытался вырваться, несколько раз, с силою ударил по лицу и в грудь – Ринэм закашлялся кровью, девушка с криком, сжав кулачки, бросилась к нему, но ее перехватил Тарс, и тут завязалась борьба, в которой Тарсу, несмотря на его силы, приходилось плохо – они катались по окровавленному полу, и вот девушка, яростно вскрикнув, вцепилась ему зубами в горло – он принялся бить ее кулаками по голове…

В это время, горбатый дотащил совсем обессилевшего Ринэма до пламени, перекинул его ноги в груду углей, сам же надавил коленом на его грудь, и вглядывался, как искажается судорогой лицо страдальца. Ринэм, в несколько мгновений, покрылся испариной, весь взмок – издал страшный, хриплый стон: он и не думал, что боль может быть такой – он пытался выдернуть из этого ада ноги, но уже не было сил. Горбатый же склонился низко-низко над его дрожащим лицом, и хрипел:

– Почему ты не родился с горбом?! Почему твой нос не похож на исполинскую болячку?! Почему, во рту у тебя зубы, а не эти вот клыки гнилостные?! Почему с рожденья ты был окружен всякими благами?! Почему я был лишен всего этого?!.. Какой я отвратительный – да?!.. А, если бы у меня все это было, то я вырос бы хорошим! Хорошими или плохими, нас делают обстоятельства!.. Ну, как тебе эта боль?! Я испытывал такую! Нравиться тебе?! Это только начало – ты у меня все выложишь!..

Тарс боролся с девой, отодрал ее от горло, теперь – бил в ярости, она же рвала его когтями, зубами. Горбатый и Ринэм тоже ничего не видели…

А, между тем, в дальней части пещеры, происходило некое движенье: там, из стены выделялся большой камень, и вот он теперь с некоторым хрустом, и очень медленно пополз в сторону. В образовавшемся проеме была лишь тьма, но вот скользнули оттуда по поверхности камня девичьи пальцы, раздался голос нежный, словно бы признание в любви шепчущий:

– Какой сильный свет. Наверное, мы ослепнем, но – через несколько минут зрение к нас все равно вернется… Слышите – слышите, как страшно стонет кто-то…

Наконец, камень отодвинулся полностью, и в проем шагнула легкая фигура Вероники. Она прикрыла свои большие, неустанно сияющие нежным душевным светом очи, проговорила совсем тихо, и едва не плача:

– …Ничего не видно. Как же стонет здесь кто-то… Бедненький, где же ты?..

Она говорила совсем тихо, и словно бы уже ласкала этого, неведомого ей страдальца. А, вслед за ней, в пещеру вошел и Барахир, и, рядом с ним и Дитье, на лице которого проступила уже значительная бородка; рядом с ним выступил и Рэнис, который нес на руках иссушенное, недвижимое тело Сикуса. За Дитье стали выходить Цродграбы: и все они были бледны, исхудали больше прежнего, и теперь походили на скелетов восставших из могил, к тому же – и в разодранных одежках. Все они закрывали глаза, стонали – так как этот, хлынувший вдруг свет, подобен был иглам для них, столько дней проведших во мраке.

– Да. Здесь есть кто-то, и здесь кровью пахнет… здесь зло какое-то. – проговорил Барахир, и выставил пред собою, длинный обломок гранита, по форме напоминающий клинок.

Цродграбы стонали: спрашивали, когда света убавиться; а глаза их, постепенно, все-таки, к этому освещению привыкали – из бывших в пещере никто, по прежнему не замечал их, хотя из прохода потянуло сильным сквозняком, и даже языки пламени всколыхнулись, затрепетали обдавая большим жаром горбатого и Ринэма. У Ринэма тряслось все лицо, и вообще – было искажено так, что и не признать в нем было человека: нет-нет – и не человек это был вовсе, но какое-то чудище в агонии мечущееся. И он, хрипел:

– Отпусти… Отпусти же!.. Все расскажу! Выпусти же меня!..

– Нет! – так же хрипел горбатый, которого тоже трясло от восторга, ибо он жаждал так вот вымещать свою злобу на всех людях. – Буду держать тебя до тех пор, пока не расскажешь все…

У Ринэма мутилось сознания, он совершенно не понимал, чего от него требуют, но боль то не уходила – ноги его насквозь пронзали тысячи раскаленных игл, и все то эта боль не умолкала – казалось, они вмещали в себя весь бесконечный ад – ничего, кроме этой боли не было. Он готов был на все, лишь бы избавиться от этого страдания, однако – не мог пошевелиться, и лишь это болезненное шипенье: «Отпусти!» – выходило из него.

Однако, этот стон узнал Рэнис, который так и стоял с Сикусом на руках, возле Вероники, и до сих пор ничего еще не видел, и вот он вскричал громко: «Брат мой!» – слепо протянул Сикуса, и, если бы не успел его подхватить Дитье – так и бросил бы на пол. Так же слепо, бросился он на этот стон, возле пламени замер, совершенно ослепленный… но вот зрение хоть немного вернулось, и он с резью в глазах увидел, будто некий вампир склонился над его братом, будто разрывает его плоть: тогда Рэнис с яростным воем бросился на него. Из всех сил ударил ногою в голову, так что горбатый, перевернувшись в воздухе отлетел в угли, и тут же, с оглушительным воплем, от которого содрогнулись своды, вырвался оттуда, вслепую, объятый пламенем, бросился, ударился в стену, бешено закрутился по полу – наконец, ему удалось сбить пламень, и он громко стонущий, испускающий смрадный дым, стал отползать к стене – хотел укрыться от глаз.

Рэнис уже позабыл о нем, он склонился над стонущим братом, и не сразу догадался, что он дрожащим шепотом молит высвободить его ноги – тогда он отдернул его от пламени – и ноги, до колен оказались почерневшими, почти до кости прожженными. Зрение вернулось и к Вероника, и к Барахиру, и к Дитье, и к тем Цродграбам, которые вошли в пещеру первыми.

Конечно, Вероника смотрела на все это с ужасом, и с болью – и слезы уже катились, и шептала она тихо-тихо:

– Бедненькие… Что же вы это над собою сделали?..

Она сделала несколько шагов вперед; и взгляд ее, сверкал с одной фигуры на другую, и не знала она, на ком остановится, к кому с нежным своим чувством бросится. И она выбрала – не к Тарсу, и к девушки, не к Рэнису, и к Ринэму, но к горбатому!

Да, да – к нему, с злобой что-то хрипящему; вдоль стены медленно к выходу ползущему, обожженному, уродливому. Она увидела, что именно горбатый страдает больше всех, в этой пещере – только взгляд его поймала и все поняла. В этой взгляде так и зияло злобой: «А, теперь жалеть друг друга будете?! А меня то ненавидеть и презирать, конечно?!.. Да – я такой уродливый и злобный, конечно вам ненавистен. Я для вас мерзость, которую топтать надо! А я вас всех ненавижу за это!.. Дайте мне только силы – я всех бы вас замучил!..»

И вот Вероника бросилась к нему, и не слышала предостерегающего крика Барахира: она уже стояла возле него на коленях, она поймала его массивные обоженные ручищи и стала их целовать – он сначала едва не раздавил ее маленькие ладошки, затем – издал странный, тоскливый стон, какого никогда раньше и не издавал, и не сжимал уж больше – теперь она склонилась над его ликом, а скорее мордой – особенно то теперь – мордой, которая никогда женской ласки не знала; и она подарила ему несколько мягких поцелуев; несколько слез жарких его слез коснулись, а он жадно, словно живую воду, поглотил их. Девушка шептала:

– Прости их, пожалуйста. Прости – ведь нельзя же себя так терзать. Только прости и сразу тебе легче, на сердце станет.

– Простить?! – прохрипел он, и тяжело, с мукой, задышал. – Ну уж нет. Это пусть кто-нибудь другие прощают…

– Не говори, не говори так, пожалуйста. – с нежной, молитвенной мольбою, обращалась к нему Вероника, и поцеловала его в губы. – Ты в аду сейчас – сам для себя, ведь, ад создал! Только прости…

– А-а! – он чуть отдернулся, и безудержные слезы по его обоженным щекам покатились. – Это для вас, хороших, покаяние существует. Для вас уж все с самого рожденье предопределено. Ну, и для меня все предопределено было: как уродился таким уродцем… Это судьба!.. Нет – это для вас спасенье существует, а такие как мы обречены на преисподнюю. И как же я ненавижу, вас, хороших! Как ненавижу тебя, такую добренькую, которой так легко говорить эти словечки, и целоваться… Ведь, чувствуешь сейчас себя прекрасно, да?! Ведь, ради того, чтоб на твоем сердце хорошо было, ты все эти проповеди мне читаешь. Так ведь – да?..