Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Как же несчастен я!.. Да сам, ведь, виноват; право – некого винить. Но… простите же меня… Что же мне делать?!..

И вновь замер, вспоминая – а воспоминанья, с готовностью, словно бы только и ждали этого, взлетали из памяти. Вот, рука об руку с Аннэкой, бегут они по мельничной лестнице, вокруг – теплыми колонными протянул колонны солнечного света. Вот уже и верхняя площадка: со смехом разворачиваются они, со смехом прыгают вниз, в стог снега – нет – в облако живое!..

Сжал голову Мистэль, склонился, застонал, с мукой:

– Неужто же я от всего этого отказался?! Неужто жизнь – истинную жизнь на эту вот грязь променял?!.. Возродится!.. Я жажду теперь возродится! Я все сделаю – только бы вернуться туда!..

– Что ты мелешь?! – раздраженно выкрикнул «негодяй», и с силой встряхнул его за плечо. – Это все ведьма тебя околдовала! Ну, ничего – завтра она умрет, как заслуживает – всем нам на потеху! Ха-ха!..

Тут Мистэль вскочил на ноги, вырвал из рук «негодяя» кубок, которым тот все стучал по столу, и, с силой отшвырнув его в сторону, громко проговорил:

– А я требую, чтобы ее отпустили. Я уйду вслед за нею.

– Точно – он а околдовала его! – вскричал «негодяй». – Ну, ничего – колдовство развеется с ее властью.

– Это я прежде был околдован! – вскрикнул Мистэль, и в глазах его словно две искры сверкнули. – Все молодость свою, словно в пьяном чаду провел; уж много всяких гнусностей совершил. Но не бывать больше этому – теперь протрезвел! Тошно мне среди вас, лицемеров, блюдолизов – душно здесь, смрадно; ни одного чувства здесь искреннего! Это и есть преисподняя!.. Меня память исцелила!..

– Кто же тебя околдовал?! – тут же вскрикнуло несколько голосов.

Надо сказать, что в голосах этих был восторг – кричали тайные враги Мистэля, и они жаждали, чтобы он теперь сказал, что-нибудь гневное, против «негодяя», что бы лишился он всей прежней власти.

– Слабостью своей, да не разуменьем – вот кем был околдован! – выкрикивал Мистэль. – Все эти годы и не жил вовсе. Да – это не жизнь! Я свою жизнь предательством загубил. Ведь вначале то хотел я достичь власти, богатств, стать великим; ведь когда-то прежняя жизнь казалась мне ничтожную, бессмысленную. А тогда я любил, тогда мое сердце готово было раскрыться для творчества, тогда каждый день был заполнен светом, чувствами искренними – теперь ничего от этого и не осталось!.. Пустота – все, что есть в этом дворце. Все ваше существование, все действия, все слова – все, все, каждое ваше мгновенье есть пустота; да вас как бы и нет на самом деле – вы только сами себя обманываете без конца, вот и все… И мне мерзко рядом с вами – я уйду вместе с ней, к той, новой жизни…

И тут он увидел, как одна из стен распахнулась, и выступила оттуда высокая фигура человека в темном, он с укоризной говорил:

– Из-за каких-то бабьих причуд, ты готов отказаться от всего? И сейчас, когда твоя цель уже так близка? Ты скоро станешь правителем всех…

– Прочь! Ненавижу тебя, лжец! – вскричал тогда Мистэль. – Все это ты устроил с какой-то своей целью! Все это была ложь!..

Однако, никто кроме Мистэля не видел этого темного человека, никто не слышал слов, им произнесенных. Конечно же многие голоса, с радостью завопили:

– Вот видите – он совсем спятил! Мы давно уже за ним замечали!..

И тут, как лавина, стала нарастать ругань, наговоры. Даже те, кто раньше назывались друзьями Мистэля, кто раньше кормился за свою лесть подачками, поспешили заявить, что они ничего общего с ним не имеют, и тоже теперь доказывали, что Мистэль совершенно безумен. Еще говорили про какой-то его заговор – мол кто-то, что-то слышал; ну и прочее, и прочее. Мистэль стоял, растерянно озирался, и все сильнее, все сильнее сжимал голову, стонал – затем бросился к дверями, в которые уж полчаса, как вывели Аннэку; однако – ему не дали выбежать, ему скрутили руки, повалили на пол. Кто-то уже кричал:

– Что убить этого пса?! Заколоть, или до завтра оставить?!

«Негодяй» слишком привязался к Мистэлю за эти годы, ведь он чувствовал, какие льстецы его окружает, он же чувствовал, как ненавидят они его, как жаждут его место захватить, и в одном только Мистэле чувствовал он хоть что-то, хоть какое-то зернышко. И вот он вскричал:

– Нет – мы подождем до завтрашнего утра, когда будет сожжена ведьма! Поместите его пока что в госпиталь. По городу известите, о казни! Каждый, кто не придет на площадь, пусть он даже безногий калека – будет казнен!

– Но вы же обречены! – все выкрикивал Мистэль. – Народ вас ненавидит! Восстания множатся одно за другим! Вы пытаетесь найти забвенье в вине, в животных удовольствиях, но от народного гнева не уйти – сметет он! Ведь есть еще истинный наследник престола. Тот мальчик, которого из дворца в ту лихую годину вывели… А-а! Вздрогнули! Сколько его искали, скольких в темницах замучили – нет – плевали мученики в морды палачам, потому что верили… и не сегодня-завтра уже узнаете о его войске, и тот народ, который вы завтра на казнь сгоняете, завтра же вам в глотки вопьется!.. Но сколько же зла, из-за тебя мерзавец!..

И Мистэль, зарычал, словно зверь, вырвался из рук державших его воинов, и, разметав то, что на столе было выставлено, прыгнул к «негодяю», сбил его громадную тушу с ног, стал сжимать руки на горле, и хрипел:

– Уж воротит от убийств! Так пусть же это последним станет!..

Тут ему нанесли сильный удар – отрубили одну руку, он захрипел, вскочил на ноги, в исступлении вырвал у одного из них клинок, приготовился к последней схватке, но вновь закричал «негодяй», требуя, чтобы его не убивали. На Мистэля накинули сеть, а он уже ослабел от потери крови, потому не мог оказать должного сопротивления. Тут же нашелся и какой-то лекарь, который наскоро прижег его рану, смазал чем-то едким, дымчатым – кровь остановилась, но и так весь пол уж был ею залит, а сам Мистэль побледнел, и уж не смог бы на ногах стоять, если бы его даже отпустили.

Понесли его в госпиталь, который находился здесь же, во дворце, и предназначался для всяких подлецов – объевшихся, упившихся, или же еще что-нибудь подобное совершивших. Но долго Мистэль в госпитале не пробыл, он с такой яростью рвался, жаждя, чтобы отнесли его к Аннэки, так себя, и всех остальных изводил этими воплями, что решили так и поступить, в тайне надеясь, что в темнице он и умрет.

Так оказался он в одной клети с нею. Это было в глубоком подземелье. Где-то, во многих метрах камня над ними проходил очередной пир, здесь же изгнивали; здесь же вопили обезумевшие от пыток, слепые, изуродованные; здесь почти не было воздуха, но была плотная, за долгие годы устоявшаяся вонь. Мистэль с трудом подполз к Аннэки, которую сильно избили, которая теперь едва могла двигаться – во мраке, едва-едва прорезанном светом факелом, он не видел ее, да и глаза прикрыл… вот она положила ладонь ему на лоб, проговорила тихо-тихо:

– Но главное испытанье еще предстоит этой ночью. Сейчас главное – твоя память. Детство наше вспоминай.

В подземелье не ведали ни дня, ни ночи – был только этот беспрерывный, удушающий мрак, но, все-таки, Мистэль чувствовал, как там затухала вечерняя заря, как, затем, в небе появилась первая звезда – так отчетливо (впервые за эти годы!) – увидел он это пред собою; и так ему хорошо было – ведь теплая ладонь Аннэки лежала на его холодеющем лбу. Он, не размыкая губ, шептал слова любви, и тогда услышал громкий, резкий голос над собою:

– А теперь – довольно! Пустые воспоминанья! Бабьи чувства – вот что это! Я же говорил, что теперь то совсем немного осталось, и что же ты? Еще несколько дней и ты смог бы занять место этого хм… «негодяя».

Мистэль открыл глаза, и тут обнаружил, что может довольно хорошо видеть. Воздух был наполнен сероватым свеченьем, и в этом свечении высилась над ним знакомая, расплывчатая фигура из снов. Этот кудесник говорил:

– Не смей выкрикивать свои гневные речи. Я, ведь, столько ради тебя старался, и не допущу, чтобы все пошло прахом, из-за какой-то глупости; из-за каких-то пустых чувств! Сейчас ты сам кое-что увидишь…

И вот, перед Мистэлем раскрылось виденье: он в белом сиянии, перед благоговеющей толпой, он во главе огромных армий стоит над поверженными государствами, и… завтрашний день, он кричит что-то, его бьют, пинают, бросают в него камнями; наконец – подвергают страшной казни: перед огромной толпой разрывают раскаленными клещами на части. А перед этим он видел сожжение Аннэки – он еще вопит что-то, но уже не похож на человека: наконец – остается только бессвязный, животный вопль.

– Достаточно? Понял теперь, что тебя ждет? И на что надеешься – на загробную жизнь? На то что там у вас новая встреча будет? Не будет никакой загробной жизни, ни какой встречи – от боли обезумеешь, этим все и закончится.

– Не его, а сердце слушай. – говорила Аннэка.

Темный человек сделал шаг к Мистэлю, взял его за руку, потянул к себе, говорил:

– Ты чувствуешь себя слабо, но стоит тебе только отказаться от всех этих бредней, стоить только ко мне обратится, и получишь исцеление – все вернется, в этом будь уверен, а через несколько дней получишь все-то, к чему все это время стремился…

– Мистэль, милый друг мой, ради детства нашего, ради любви, а вспомни, как мы навстречу звездному дождю бежали…

И вот пришло воспоминанье – это никогда не вспоминал Мистэль, а теперь, словно врата распахнулись, и бросился он туда, навстречу свету.

В ту ночь, не спалось маленькому Мистэлю, чувствовал, он приближение какого-то чуда, а тут услышал, как с улицы закричали разные голоса:

– Звездопад! Смотрите, какой звездопад!

И мать, и отец вышли тогда на крыльцо, а мать тогда вздохнула громко: «Красота какая!». Конечно же, дальше Мистэль не мог оставаться на печке – о тихо пробрался, выпрыгнул в открытое окно, через сад, через забор, и вот уже несется по улице, где, так же и многие его друзья, и жители деревни – все стоят задравши головы, его никто и не видит, а он подбежал тогда к дому, где Аннэка жила, и ее увидел, схватил за руку, за собою, что было сил повлек, а она засмеялась вместе с ним…

Через несколько мгновений деревенька осталась где-то за их спинами, а они летели что было сил среди пышных трав, дышащим, теплом оставшихся от дня. А над ними – какой же был звездопад! Казалось – будто они с огромной скоростью летят, среди светил, и больших и малых – каждый росчерк казался мягким прикосновением, чего-то далекого, таинственного, манящего к себе. Они бежали долго-долго, до тех пор, пока под ними не раскрылся обрыв – там, в метрах пятнадцати под ними текла широкая, успокоенная река – тогда же им показалось, что это – край земли, и открывается под ними бесконечности – они верили в это, и со смехом, крепко держась за руки, прыгнули в бесконечность. Они летели вниз головами – однако, им казалось, что они стремятся вверх, навстречу светилам. Какое стремительно приближенье, все потонуло в серебристом сиянии, в чарующем пении, которое было плеском воды, но им то показалось, что это голоса звезд – лишь несколько мгновений это продолжалось, а затем они, все еще держась за руки, выплыли на поверхности реки, среди отраженных звезд, подняли головы, но звездопад уже прекратился. В деревню они вернулись вместе с зарею, мокрые, уставшие, но счастливые…

Вот это и вспомнил Мистэль, и, не правда ли: кто бы ни хотел пережить подобное?.. Тогда, несмотря на слабость, он улыбнулся: крепче перехватил руку Аннэки, и проговорил, что теперь он воскрес…

Однако – на этом испытания той ночи не окончились. Вновь и вновь видел Мистэль богатства, которые сулил ему темный человек, вновь и вновь видел грядущие мученья – до самого утра в сердце его происходила борьба, и несколько раз он почти сдался, и, верно, темный все-таки одержал бы победу, если бы не голос Аннэки. Но вот почувствовал он, что где-то там, за этими стенами, расправила свои крылья утренняя заря – это придало ему сил, и тогда темный человек, полня воздух проклятья, суля ему страшные мученья, отступил.

А затем их повели на площадь: все огромное ее пространство было заполнено угрюмой, молчаливой людской толпою. Они с ненавистью смотрели и на палачей, и на Мистэля, который сам недавно был самым жестоким из всех палачей. К нему поднесли «негодяя» (он уже не мог передвигаться далее чем на несколько шагов).

– Ну, что одумался?

– Да – теперь окончательно решил. – отвечал Мистэль, глядя ни на «негодяя», но на зарю. – Пойду с нею до конца. Она меня все это время любила, она меня спасла.

«Негодяй» даже зубами заскрежетал, велел Мистэля связать, и прямо на его глазах устроить сожжение. А юноша уже знал, что это ему уготовлено, стоял, прикрывши глаза, вспоминал облик Аннэки, и видел сияющее, живое, любящее его облако – верил, что будут они вместе. И где-то поблизости слышался ее голос – еще более сильный, нежели прежде:

– Вспоминай меня – и в мученьях, и во тьме – я буду твоей путеводной звездой. Лети за мной, верь в спасенье:

 
– Я помню детство, сумрак ночи,
Небес бездонную красу,
И как светил далеких очи
Роняли слез своих росу.
 
 
Как мы, обнявшись, там бежали,
Навстречу утренней заре,
Как в стоге сена там мечтали
О нескончаемом добре.
 
 
Как через сумрак проходили,
Ловя в ладони звездопад,
Как дух в ту бездну устремили,
Пройдя веков-миров парад.
 

Эти строки кружили перед Мистэлем, они падали, смеялись звездами, ласкали его, и он не чувствовал, что делали потом с его телом, просто – в одно мгновенье его дух стал свободным. Так же и не знал он, что через несколько дней «негодяй» был сметен, и воцарился законный наследник – младший сын покойного государя. Не знал он, что наступили для королевства золотые годы; не знал, что никто так и не узнал о его покаянии, и имя его еще долго поминали лихом – он ушел в то бытие, о котором много гадают, но о которым толком так ничего и не известно…

То, что называется земной жизнью, стало лишь сном – расплывчатым, уходящим в небытие сном…

Священным сном, в котором он встретил Аннэку.

* * *

Когда Робин только начал рассказывать, воины еще шумели, еще требовали крови, один даже полез, замахнувшись клинком, на Хэма, однако, этого буяна оттащили. С каждым мгновеньем, становилось тише; наконец – никто уже ни говорил ни слова; а, ежели и шевелились, то только по сторонам оглядывались, на мрак, который вокруг густел.

Последние слова Робин произнес тихо-тихо, однако – каждый их отчетливо слышал, каждый вздрогнул – взглянул на своего соседа – воцарилась тишина, и никто из них не мог вспомнить, по какому поводу они шумели прежде.

Где-то в середине рассказа, костер прогорел (как раз, когда Мистэль попал во дворец), а, когда вновь появилась Аннэка – кинули на угли хворост; пламень занялся, разгорелся в полною силу; когда звучали стихи, и вот теперь вновь одни только угли остались, и они затухали… сужалось робкое, высвеченное ими пространство. Тишина тянулась и минуту, и другую; наконец – кто-то решился спросить:

– А что ж дальше то?

– А дальше… – Робин задумался. – Да кому ж ведомо? На этом, обычно, все преданья и заканчиваются…

И вновь стал нарастать рокот голосов – на этот раз в них не было гнева, но все они обсуждали слышанную историю, что-то в ней нравилось, что-то нет – но уж об убийстве Хэма никто и не помышлял – казалось это чем-то таким далеким, лишним.

Спустя еще некоторое время, раздался чей-то голос:

– Теперь и стихи можно. Рассказывай все, что хочешь…

Робину главное было начать: истории, и все, конечно же, про любовь, так и рвались из него; он и впрямь собрался рассказывать пришедшее тут же стихотворение – да взвыли волки. Вой был голодный, злой – голосов было очень много, а главное то (и все это разом поняли) – что не простые то были волки, но призраки. Откуда-то из мрака, из задних рядов раздались испуганные крики:

– Идут, идут! Да это же те самые, которых мы давеча порубили! Призраки! Не помогут клинки!.. Сколько же их!..

Но тут громко, тьму разрывая, вскричал сын Троуна:

– Что – страх в ваших голосах?! Вы, воины северной земли испугались?! Да дети будут стыдится таких отцов!..

– Мы ли боялись живых?! Но это же призраки!.. Как же они воют!.. И они все ближе… Да сколько же их, право!..

– Что?! Говорите, клинки против них бессильны?! Так, ежели у них нет плоти, так и вашей плоти они ничего не смогут сделать! Всем строится в широкий круг – плотно, плечо к плечу, у кострища пусть останутся тяжело раненные.

Да – у наследника престола был сильный голос, однако – этот мрак беспросветный, этот вой нарастающий – все это было сильнее их воинской чести, геройства, и всего того, чем должны были они проявлять себя. Потому они больше жаждали слышать не эти приказы, но еще что-нибудь от Робина, так как, именно, когда он говорил, было им хорошо. Конечно, они исполняли приказ – сжав зубы, в напряжении, раздвигались они от затухающего кострища; так, чтобы каждый смог встать на передовой, каждый увидеть устремленные на него безумным светом горящие, не знающие пощады глаза…

А глаз то этих призрачных действительно было множество несчетное: они взяли этот, в спешке разбитый лагерь в кольцо, и, не смотря на большую его длину – все не умещались в первом рядом (Да какой там! За первыми рядами этих, смерть сулящих глазищ, виделись и иные, а за ними – еще и еще). Вой, скрежет клыков, треск; а еще какие-то вопли приглушенные слышались, словно бы там, среди этой массы еще терзались какие-то жертвы. Глазищи эти надвигались ровно, словно бы и не шли, но плыли они по воздуху.

– Проклятье! – вскрикнул кто-то из воинов. – Сколько еще наших погибнет, из-за этих слизней, в Самруле сидящих! Быть может, пойдем на приступ прямо сейчас?!

– Молчи! – прикрикнул командир. – Все равно, придется прорываться через это кольцо; а стены во мраке штурмовать нет смысла. Будем держаться – главное до утра выстоять. Каждый, ведь, понимает, что только от его исступленья жизнь будет зависеть. Давайте же драться так, чтобы наши дети, о нас песнь сложили!..

До передних глаз оставалось шагов двадцать – и они двигались со все той же ровной скоростью, словно плыли. Завыванье оглушало, казалось, что во мраке кроется прародитель всех волков и вся эта тьма – плоть его; казалось бы – при таком реве, должен был бить ураганный ветер, однако – воздух оставался недвижимым, давил своим холодом.

Кони, которые сначала стояли на удалении, а теперь попали в кольцо людей, еще с самого начала испуганно ржали, а теперь совсем обезумели, и рвались с привязи, вставали на дыбы, били в воздухе копытами – никакие крики на них не действовали, и подойти к ним было невозможно. Впрочем, и кони, и стоявшие поблизости – все, в скором времени, погрузились в непроглядный мрак, и были только эти призрачные глаза убийц, да еще рукоять в руке – даже и клинка никто не видел, чувствовали они себя беспомощными. И, когда уж шагов пять их от призраков отделяло, кто-то вскричал:

– Робин, а ну давай – пой! Пой про свою любовь; пой, про что угодно! Только голоси, только сил нам придавай!..

А Робин, до этого стоял в ряду, рядом с командиром – дрожал – вот командир отпихнул его назад, за спины, выкрикнул:

– Ты не должен погибнуть – пой!..

Лязгнули клыки, с расстояния трех шагов, глаза раскаленными стрелами устремились на них, а воины нанесли первые удары – послышались леденящие, заунывные вопли, захрустело, загрохотало – в Робина ударил сильный запах горячей крови, что-то вопя, проскользнуло во мраке – он выронил клинок – весь дрожал, но не от страха, а от отвращенья, от жажды вырваться – он даже застонал:

– Как же устала душа от всего этого!.. Где ж ты, любовь?!..

Он увидел слабое багровое пятно, которое было умирающим кострищем, и, покачиваясь, побрел к нему. Завопили разом со всех сторон – он, хоть ничего кроме блеклого пятна не видел, сжал глаза пальцами – стал зажимать и уши, но нет – не было сил, от этих воплей избавиться. Они сжимались вокруг его головы и все требовали:

– Пой! Пой же! Пой же нам! Спаси!..

– Да, да, да! – выкрикнул он несколько раз.

 
– Мгновенья во мраке бездонном,
Часы или долгие дни?
Вы мне, на своде рожденном,
Гасили всех чувствий огни.
 
 
Как много вас – я заблудился;
Но все ж, для свободы рожден,
И стон яркий громко носился:
Я в каждом мгновенье влюблен!
 
 
Пусть годы во мгле окружают,
Пусть воют волками, рыча,
Пусть эти оковы сжимают,
По сердцу плетями стуча.
 
 
Но, в каждом, – да в каждом! – мгновенье
В мечту всем я сердцем влюблен
И слышу лазурное пенье,
Сияньем небес озарен…
 

А вопли все нарастали: сколько же боли – сколько же боли было кругом! Это беспрерывное: «А-а-а!», постоянный предсмертный стон – и сколь же это было хуже тем, что ничего не было видно (хотя Робин и разжал глаза) – и от того казалось, что никто из воинов уже и не сражается, но все лежат пожираемые этими призраками… он видел, как лихорадочно вспыхивали эти глазищи – но он даже не понимал: спереди ли, сзади, над головой, или под ногами – все перемешалось, все кружилось. Еще что-то ударило его в грудь – он повалился в истоптанный снег, стал заходится кашлем – и все сдерживал дыханье, так уж очень силен был запах крови.

И тут голос Хэма (такой уютный, словно приглашение в пригожий весенний денек, на чашку медового чая):

– Вот угольки остались – они до самого утра будут теплом согревать. Вот и присядь – хорошо тут… Право, и угостить тебя чем-нибудь хочется… А все то тебя они зовут. Ну, уж спой ты им что-нибудь… им же так страшно, там перед смертью – смотри на эти угли, и пой.

– А я бы хотел сейчас что-нибудь такое эльфийское спеть. Эльфы, ведь, про звездные небеса петь любят… Ах – как же жалко, что звезд не видно.

– А угли то! И они приятны – посмотри только, как переливаются – словно живые. Красота какая, правда. Кажется – будто – это город. Видишь – это стены, в которых живой пламень, это улицы, все облаченные таким сиянием, в котором словно плывешь… Что-то я разговорился, расчувствовался, и вот еще подумал, что, ведь – жили бы мы обычной жизнью, вряд ли бы так ярко чувствовали. Ну, так пой же Робин – они ждут, они в смертные мгновенья тебя об этом молят…

* * *

В это время, в Самруле, на маленькой площади у ворот, в свете факелов развернулось еще одно сраженье; правда – совсем не долгое, и обошедшееся, к счастью, без жертв. Дело в том, что оставшиеся девяносто защитников, с трудом затащив запутанного в сети Тьера, так и оставили его неподалеку от ворот, под каким-то навесом, даже и не связав его – видя, что он, пытаясь вырваться, запутался в сетях, как муха в паутине.

Он все это время пытался высвободится, но только больше запутывался; но вот взвыли волки, а затем, когда во мраке со стен, стали доносится голоса, что видят: «вся долина глазищами светящимися движется!» – так он стал рваться с такой силой, как и из оков в орочьем царстве не рвался – и все то из-за Хэма, которого он как младшего брата любил – в котором видел что-то такое доброе, домашнее, чего уж многие годы и не встречал.

Он рвался с такой силой, что пошла кровь, но и сети затрещали, а, когда, над криками со стен взвились иные крики – крики умирающих, – тогда он единым движеньем разорвал путы, и весь покрытый кровоточащими ранами, бросился к воротами, стал выдергивать перекрывавшую их балку (эта балка весила не менее полутоны, и ее с трудом две дюжины на это место водрузили). Тогда то и закричали: «Уходит Он!» – и бросились к нему на спину, пытаясь оттащить назад; он их разбрасывал в стороны, а они с неожиданным упорством вновь кидались на него, и выкрикивали бессвязно… и, все-таки, можно было понять – он последних из их защитников, и на что он их покидает, ведь останутся они совсем беспомощные! А они, действительно, были как дети: столько пережили в эти дни, что совсем запутались, растерялись.

Однако, Тьер пребывал в таком состоянии, что едва понимал, чего они от него хотят – откинул еще нескольких, еще одним могучим движеньем, выдернул, таки, балку – затем, навалился на ворота, распахнул их, за огромное плечо перехватила его рыдающая, иссушенная женщина, и все кричала: «Не оставляй же нас! По что?! По что?! Неужто все муки напрасно претерпевали, неужто теперь погибель?!..»

Тьер покосился на нее, пробормотал что-то неразборчивое, и тоже оттолкнул, так как из черной стены к проему метнулось разом несколько мертвенный глаз – тогда он, не чувствуя в исступлении слишком тяжелой даже и для него балки, с гулом рассек ею воздух – и нанес удар – больше пока никого не было, так как стая устремлялась к иной цели.

– И засов то унес! Погибли мы!..

Да – Тьер совершенно позабыв о защите города, бросился туда, где виделось больше всего мертвенных точек, и он размахивал балкой – чувствовал с какой мощью рассекает она этот холодный воздух, и это только большую решимость ему придавало.

* * *

Робин, смотрел на угли, которые стали почти совсем темными, клонился к ним, и, верно упал бы совсем, если бы не подхватил его Хэм – одноглазый юноша не замечал этого, ибо ушел в стихи, и в разгоряченном, измученном его сознании возникло видение – будто он идет по огнистой, но совсем не жгучей дороге, навстречу звездному небу, и рядом – Она; и он даже и в видении этом не смеет на нее оглянуться – растворится она, убежит? Нет – нет никакого страха; а, все-таки, не смеет он на нее взглянуть – пусть уж останется некое таинство. Он шепчет, не останавливаясь:

 
– …Пусть умру, но взлечу в светопаде,
Вверх, сияющей ярко звездой,
В негасимом и вечном наряде
Буду ночью сиять над тобой.
 
 
Не смогу я стихами светить вам —
Светом нежным коснусь я лица,
Не идти нам за руку по залам,
Но в закате пошлю я гонца.
 
 
Ах, и в жизни любил вас всечасно:
Каждый миг, каждый день без тебя…
Пусть казалось порою напрасно —
За сомненье простите меня!
 
 
Изливал я любовь вам стихами,
А теперь буду вечно звездой:
Да, сиять пред твоими очами
Было давней моею мечтой!..
 

Он только начал, и если бы у него была, ну не вечность, а тысячелетия, века – все говорил бы и говорил, в стихотворных формах, свои чувства – столько сил чувствовал, столько еще невысказанного. Однако – веков у него не было, и прерван он был самым грубым образом: его попросту перехватили за руку, дернули в сторону, да с такой силой, что и пламенеющая дорога, и призрак, на которого он так и не взглянул, остались где-то далеко позади.

Вокруг, в беспрерывном движенье, пребывали темные крылья, а еще он разглядел – своды тучи, которые гневно вихрились и над ним, и под ним, наливались синеватым светом, будто бы собираясь плеснуть молнией; однако – молнии так и сдерживались в глубинах, и кроме громкого гласа, никаких звуков не было:

– Доколе – ответь доколе, мне надобно следить за каждым вашим шагом?.. Почему, стоит только немного отойти, и вы тут же начинаете поступать как-то по своему? Вместо того, чтобы бороться и достигать чего-то, вы начинаете твердить глупые стишки. Оставь вас, и вы топчитесь на месте – без меня не достигли бы ничего!.. А сейчас ты вновь получишь помощь – сейчас ты сможешь разметать всю эту волчью стаю. От тебя требуется только согласие.

– Нет! – вскричал Робин. – Фалко не зря, против тебя, предупреждал. Так оно, на самом деле и есть! Я же чувствую – играешь ты нами, передвигаешь, как фигурками… Нет! Нет!

И он стал рваться прочь – жаждя вновь ступить на пламенеющую дорогу к звездам, в голове спокойно прозвучало: «Глупец – из-за твоего упрямства гибнут люди…» – но вот голос отпрянул, а он обнаружил, что, его, за плечо, трясет Хэм – хоббит приговаривал:

– Что же ты так, к углям клонишься? Насилу, ведь, тебя удержал… Кажется, плохо им приходится.

То, что воином приходилось плохо, было без сомненья; неслись безумные от боли вопли, кто-то надрывался: «А-а! Изорвали меня… Все равно – вот тебе еще! Еще! На, получи гадина! Что нравиться?!.. Вот еще! Еще! Еще! Нравится?! А-а-а!!!» – этот крик резко оборвался; зато, с одной стороны стало приближаться свечение – казалось, что неслась лавина из мертвенного пламени.

Это свечение неслось как раз на молодого сына Троуна – и точки призрачных глаз послушно пред ним расступались. Стоявший рядом с ним воин (уже израненный), испуганно вскрикнул:

– Это же сама Горная Волчица! Матерь всех призраков! Теперь мы погибли! Даже, если бы она одна была: все равно всех нас бы разодрала!

Царевич, отбросив растворяющееся в туманную дымку разрубленное волчье тело, пророкотал:

– Ну, и что же теперь: повернетесь и побежите?! Так куда же бежать?! Уж если суждено погибнут, так примем смерть лицом, с поднятыми клинками, как подобает героям! Слышите – смерть неизбежна; так пусть же потомки сложат про эту битву песнь!.. Пусть ваш король гордится вами!..

Уже хорошо видна была Матерь призраков – это была волчица небывалых размеров – когда она стояла на всех лапах, то была двух метров высотою – а лап у нее было шесть, вокруг нее разливалось белесое, призрачное свеченье, так что было видно и все тело, слитое из могучих мускул, и, в то же время – несколько расплывчатое, все перекатывающееся, словно гонимая ветром туча. Была громадная пасть, а из нее, словно шила алмазные, торчали громадные, жадные клыки. Выделялись еще и глазищи: они были широко выпучены – казалось, вот сейчас нахлынут, изожгут двумя пронзительными сферами.

Вот она уже оказалась перед ним – еще выше стала, словно волна смерти над ним вздыбилась. Он едва успел размахнуться, нанес сильный удар, целясь в сияющее мертвенным светом око: однако, клинок с треском, выбросив копну ярких искр, переломился, а волчица уже смела его, разодрала в клочья, бросилась в кольцо.

Робин, стоял опершись на Хэма, видел эту глыбу мертвенного света, видел, как на фоне ее копошились иные, более темные призраки, и спрашивал:

– Ведь кричат еще – да ведь? Что же они кричат? Неужто, просят, чтобы я им еще пел?.. Так, ведь, сил уже не осталось… Голоса нет…

– То предсмертные их крики. – отвечал хоббит. – Призраки их грызут…

Кони до этого рвались исступленно; бились, обезумевшие, не в силах сорваться с привязи, но теперь – словно бы разорвалось что-то, среди них – на какое-то мгновенье их крики перекрыли все остальные – к ним приблизилась в волчица и в призрачном свете стало видно их, сбившихся, подобным рвущейся во все стороне туче. Волчица замерла, упиваясь, кажется, их исступленьем – собралась, готовясь к прыжку – кони издавали уже какие-то визжащие звуки, словно бы их подвергали страшным мучениям – впрочем, некоторый действительно затоптали, по некоторым стекала кровь из ран появляющихся от этих рывков. Наконец, волчица прыгнула – раздался треск, какой-то пронзительный визг (толи чего-то железного; толи, все-таки – живого).

– Не смей! – вскрикнул Робин, и бросилась к этой бойни.

Его качало из стороны в сторону, он падал в сугробы, в глазах темнело – вот, когда он, в очередной раз повалился, и закашлялся, тщетно силясь подняться, его нагнал Хэм, лик которого, в исходящем от волчицы свете, казался ликом мертвого, восставшего из могилы. Хоббит говорил: