Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Мне больно сейчас на сердце. И ты уж, пожалуйста, прости их…

– Может, еще и колыбельную мне споешь, мамаша?!

– Что хочешь, только бы не терзался ты так больше.

 
– Когда под небесными скалами
Восходит в печали луна,
Мы тропками, тропками малыми
Идем в царство вечного сна.
 
 
Когда над высокими долами
Узор свой созвездья соткут,
Над родины милыми селами
Мечты вслед за ними взойдут.
 
 
Когда по волшебным дорожкам
Мы будем с тобою бродить,
К твоим, милый, маленьким ножкам
Пыль звезд будет сказ говорить.
 
 
«Ах, милый, сегодня ты странник,
Ты гость в этой дивной стране,
Пока ты пред жизнию данник,
Но в вечном парить будешь сне».
 

– Это не я эту колыбельную придумала, потому что я такая неумелая… Это один замечательный человек, Сикусом его зовут, ее сочинил. И этот человек здесь поблизости, и ты с ним обязательно познакомишься; будешь с ним общаться – у тебя же в пламень глубоко-глубоко, под этой коростою злою – там же добро сияет! Я же вижу, как сияет… Милый, бедненький – сколько же ты страдал!.. А вот я тебе сейчас песню спою – еще одну песню – ты же хочешь, чтобы спела. Нет, нет – ты ничего не отвечай, потому что, от боли этой пережитой, и что-нибудь злое ответить можешь – того чего и не хочешь совсем отвечать, а ты вот только выслушай…

Уже некоторое время рядом стояли несколько Цродграбов и Барахир, но вот ворвался Рэнис, который все это время хлопотал над Ринэмом – он перенес его на ложе, поручил заботам девы, а сам же, бросился сюда, и почудилось ему, будто чудище это, теперь и любимую его схватило – и он бросился, успел нанести удар, прежде чем Вероника перехватила его руку, и с рыданьями взмолилась:

– Нет – что же делаешь ты?!.. Остановись – ты ж все испортишь! Рэнис, пожалуйста, прости его!..

– А-а! Вот она – доброта ваша! – выкрикнул, сплюнул кровью горбатый.

Он и слезы смахнул, напряженно замер, и, как раз, когда Вероника обернулась к нему, рывком вскочил на ноги, растолкав Цродграбов бросился к выходу.

– Только не делайте ему ничего плохого! – взмолилась девушка, и вслед за ним бросилась.

Никогда прежде не доводилось ей бегать так стремительно – и ей удалось догнать его, на самом краю пропасти, со дна которой по прежнему доносилось урчанье голодных волков – он замер перед мостом, но вот, согнувшись, от чего горб выставился, словно вторая голова, сделал шаг – тогда то Вероника и перехватила его за рука.

– Нет – пожалуйста: тебе не зачем бежать куда-то. Если ты ищешь света, так ты его уже нашел его. Я буду любить тебя, все будут любить тебя. Все будет совсем иначе нежели раньше.

– Да ты безумная! – выкрикнул горбатый, однако – не пытался больше высвободиться. – Ты, наверно, всех любить готова! Но ты то одна такая, а все остальные твои дружки презирать меня будут, плевать в меня будут!.. – он вновь сплюнул кровью. – Такая у меня, выродка судьба, а ты, милая, ясная деточка – ты, конечно, распевай колыбельные, и с куколками играй!

Кричал то он со все большей злостью, а вот все не высвобождался, хоть и видел, вырвавшегося из пещеры Рэниса, и Цродграбов за ним. И тут камни сильно содрогнулись, и жуткий заунывный вой прорвался со дна ущелья.

Горбатый стоял на самом краю, одной ногой уже на обледенелой поверхности моста, а потому, когда случился этот толчок – не удержался, и сразу же на дно, к тем призрачным, жаждущим клыкам устремился бы, но помогла Вероника: когда он уже падал, она перехватила его за обе руки, и тут же упала на обледенелую поверхность – стала вслед за ним в пропасть съезжать. Горбатый сильно сжал ее руки, и усмехнулся:

– Что – не думала, наверно, что вот так вот придется, да?!.. Сейчас вот и погибнем!.. Готова ли жизнь за меня отдать?!.. Нет ведь – вырваться хочешь!.. А все потому, что в прежних то словечках искренности не было!

– Я и не отпущу тебя… – выдохнула Вероника, пытаясь хоть ногами зацепиться за что-нибудь.

Однако, не за что было уцепиться: она грудью царапалась о каменную поверхность, и, постепенно, все более перевешивалась над дышащей хладом пропастью. Горбатый ухмылялся, смотрел в ее очи, и сам, вдруг, вскрикнул:

– Дьявол с тобой!.. Жалко тебя… Да – жалко!.. Живи…

И он выпустил было ее руки, однако, теперь сама Вероника его не выпускала: она перехватила его огромные ручищи у запястий, и, несмотря на нестерпимую боль, все-таки еще удерживала его. Она тяжело дышала; понимала, что в каждое мгновенье может устремиться в эту пропасть, на далеком дне которой уже видела движенье призрачных волков – но она не выпускала его – шептала:

– Нет – не выпущу. Спасу тебя. Потому что люблю. Потому что надо любить!

Она, все-таки, вскрикнула от ужаса, когда перегнулась уже до живота – поняла, что в сейчас начнется долгое падение. Ее перехватил Рэнис – он с бессвязным, звериным воплем набросился сзади, перехватил ее за одежды, и могучим, страстным рывком, одернул назад – в этом рывке смог и горбатого вытащить, но сам не удержался, повалился на спину, стал съезжать, по ледовой поверхности к краю, но тут уж подоспели Цродграбы, и они отбросили бы горбатого обратно в пропасть, но в него вцепилась Вероника, а потому их вместе подхватили на руки, понесли в пещеру.

Эта пещера, довольно обширная теперь полностью была заполнена Цродграбами – некоторые из них уже успели немного насытится, отведав не только найденные припасы, но и остатки голубей, которые покрывали пол – поедали прямы сырыми, но их можно простить, ежели учесть, что последние несколько дней они провели совершенно без еды – тем более и теперь они не становились животными, и те, кто был посильнее отдавал еду более слабым, которых было большинство. Входили все новые и новые – ослепленные, останавливались они у входа, но сзади напирали шедшие следом, и потому стены уже не вмещали всех, и те кто успел немного погреться, выходили теперь на морозный воздух, с радостью оглядывали бесприютные каменные склоны, которые, после столь долгого мрака казались им райским видением.

Но, конечно, для Вероники, для Барахира, для Ринэма и Дитье место нашлось, и причем самое лучшее – неподалеку от пламени; почему то решили, что кто-то из них ранен – принесли мягкую подстилку, на которую Вероника уложила горбатого, и стала над ним хлопотать. Цродграбы стопились вокруг плотным кольцом, вокруг которого происходило беспрерывное движенье этого народа, который насчитывал еще более ста тысяч (вспомним, что изначально было двести пятьдесят; вспомним, сколькие были разбиты, при плаванье в подгорном туннеле) – кое-кто проходил к пламени, иным приходилось уходить, но, все-время, кольцо оставалось одинаково плотным, и, так как лики всех их были похожи – все были мумиями бледными, иссушенными, то, казалось, что никто и не отходил, но все то одни и те же стояли – с благоговением, как на некое таинство смотрели за происходящим, а, между тем, Вероника хлопотала над горбатым – она уж, неведомо где, нашла какие-то целебные травы, и теперь растирала их, прикладывала к ожогам, среди которых некоторые, действительно были страшны. А горбатый смотрел только на нее, и приговаривал своим хриплым голосом, в котором появились новые, плачущие нотки:

– Хорошо мне с тобою. Ты только не оставляй меня – ни на минуту не отходи; потому что все остальные – они гады, они ненавидят меня; сразу в клочья разорвут. Я их ненавижу! Так я их ненавижу!.. Главное не отходи – слышишь ты?!

Вероника проводила ладошкой по его лбу, и все приговаривала:

– Это не так. Они все хорошие, не хуже тебя…

Тут морда горбатого исказилась злобой и болью:

– Да уж: конечно – не хуже! Лучше… намного лучше! Ха-ха! Намного лучше этой презренной твари!.. Ну – мне бы только сил, всех бы их передушил…

Он только еще начал распаляться: он бы разошелся до такого состояния, что нашел бы в себе сил, и впрямь бы бросился, и многих бы перебил, прежде чем убили бы его, но Вероника закрыла ему рот поцелуем, и в это время громко вскрикнул Рэнис: «Что же делаешь ты?..» – он даже попытался отстранить Веронику, однако, тут его взял за плечо, сильным движеньем повернул Барахир, проговорил:

– Оставь. Ты же знаешь – она, как целительница. Это же любовь сестры, к каждому, так бы все друг друга полюбили – тогда бы в одно мгновенье рай наступил.

– Да слышал я это уже – слышал! Но как она может прикасаться к этой мрази, к этому палачу, изуверу! Вы видели, что он делал?! Он же это над моим братом делал, а такое, ведь, и над любым из вас учинить мог!.. А она его…

– Ведь не даром говорят, что и в самом глубоком мраке есть искорка света, а ведь из одной искорки безмерно малой все сущее возникло. – молвил Дитье.

– Кто это говорит?! – тут же подхватил Рэнис.

– Кажется, матушка наша говорила… Хотя – не помню; может – и во сне это привиделось.

– Ну – довольно, довольно. – внушительно проговорил Барахир. – Мы должны думать, где теперь искать Дьема и Даэна. Как теперь ясно, эти «мохнатые» пошли по какому-то иному туннелю – во всяком случае, через эту пещеру они не проходили.

– А почему думаете, что они вообще выходи из каменной тверди? – спрашивал Дитье. – Быть может, они завернули по какому-то туннелю назад. Ведь там же целое царствие этих проходов; ведь там же всю жизнь можно блуждать… хотя, из-за холода и отсутствия еды жизнь будет не долгой.

– Сердцем чувствую, что вышли они с этой стороны гор! – проговорил Барахир. – Сердцу надо верить – иногда оно, каким то неизъяснимым образом высказывает всю правду. И вот сейчас чувствую – несут эти мохнатые сынов моих, но уже под открытым небом… А вот куда идти…

– Я предлагаю разослать по всем этим ущельям Цродграбов, они быстро найдут…

– Нет-нет. Здесь быстро ничего не находится. – тут же отвечал Рэнис; и от воспоминаний, которые с этими горами были связаны, судорога пробежала по его лику.

В это время раздался мучительный стон Ринэма, и Рэнис, расталкивая толпу, стал пробиваться к своему брату. Барахир же говорил:

– Здесь, конечно, и тепло, и уютно – однако, места уже не хватает, а еды уже и не осталось. Чего же ждать, будет прорываться вперед, к нашей цели…

Но тут с улицы закричали громко:

– Свет! Сколько же света!..

* * *

За всеми этими событиями как-то и позабыли про Тарса, а, между тем он, как только увидел, что горбатого отбросили в пламень, что пещера заполняется какими-то невиданными созданиями, почел за лучшее бежать, и вот оттолкнул от себя деву, с которой так отчаянно до этого схватился, бросился к выходу и побежал не к мосту, но вдоль пропасти. Если бы здесь ущелья не сходились, в виде креста, то он бежал бы прямо и через сколько то часов спустился в долины увидел бы стены Самрула; однако – так как здесь пропасть преграждала ему дорогу, то он вынужден был завернуть на север – хотя и пребывал в таком состоянии, что и не понимал в какую сторону бежит.

Сначала он бежал молча, затем, от ледяного воздуха, появилась резь, в его груди, а вместе с нею и злоба росла; и он кричал:

– Я все равно доберусь до вас! И вы мне все выложите!.. Я клянусь в этом! В этой мести отныне смысл моей жизни: за мать, за поруганную честь…

Так бежал он с полчаса, и тут увидел, как одна из глыб, в стене, медленно стала отодвигаться в сторону – тогда еще больший приступ злобы на него нахлынул, и он уж ничего не видел, кроме скопища мрачных, враждебных ему теней – он вжался в леденящую, каменную твердь, сжал кулаки, и ждал, намериваясь броситься на первого кто выйдет, так как, каким-то образом убедил себя, что этот первый будет знать что-то, про Маэглина.

Эта массивная каменная глыба отодвинулась в сторону, однако – никто оттуда не выходил – все же Тарс чувствовал, что там, за изворотом, стоит кто-то. В безмолвии прошло несколько минут, затем, из темного этого прохода раздался торжественный, все возрастающий стон – достигнув оглушительного предела, от которого даже камни вздрогнули, стон этот неожиданно оборвался, а на место его пришло пение в котором самым причудливым образом переплелось мотивы торжественные и заунывные.

Тарс чувствовал, что сейчас это создание выйдет, и весь напрягся до предела, приготовился к прыжку. Ему было все равно – выйдет ли человек, эльф, орк или вовсе какое-то чудище. Вышло что-то, что он принял за чудище, и тут же бросился на него.

У чудища было две головы, два туловища, переходящих в единое тело, со множеством мохнатых ног, и вот на одно из этих туловищ, он и набросился; сцепился с ним, повалился в снег, и почти в слепую, нащупал шею, стал из всех сил сжимать, выкрикивал при этом:

– А ну отвечай, где он?! Ты знаешь! Вы все тут за одно!

Сзади на него обрушился сильный удар, он почувствовал, что горячая кровь стекает по его спине, однако – пребывал в таком состоянии, что и на это не обратил внимания: но он все продолжал сжимать свою хватку, все выкрикивал, требуя, чтобы ответили, где Маэглин.

– Нет не убивайте его! – услышал Тарс где-то над ухом сильный голос, и ему показалось, что слышал его уже много раз до этого.

В какое-то мгновенье, ему показалось даже, что – это Маэглин говорит, и вот, со злобным рыком, он обернулся – но так ничего и не успел разглядеть, так как множество сильных, словно бы из гранита высеченных лап, подхватили его, повалили лицом на лед, еще и на спину надавили, стали руки выкручивать, да все это так, что он и пошевелиться не мог – только все зубами скрежетал.

И вновь раздался голос, который Тарс, как ему казалось, много раз раньше слышал:

– Отпустите же его, поставьте на ноги.

И вот, наконец, его поставили на ноги; он смог оглядеться. Его окружали создания, все покрытые серой шерстью, невысокие, но с выделяющимися мускулами, вообще же больше всего похожие на глыбы, безыскусно выбитые из каменной толщи, и каким то волшебством вдруг жизнью наделенные – этих то созданий он принял за продолжение двух туловищ… и тут он увидел тех, кого несли они на руках: одного из них он смог сбить с налета, но теперь его вновь подхватили и возвышался он на сотканном из лап троне. Именно он и говорил, чтобы Троуна отпустили – но это был человек! Он еще щурился от тусклого света, которого едва-едва хватало, чтобы немного осветить ущелья, лицо его было бледным, тощим; и, все-таки – это был человек!

Тарс, в своем, близком к помешательству состоянии, был уверен, что каждый человек знает, где скрывается ненавистный Маэглин, и вот рванулся к нему, и, если бы десятки каменных лап не вцепились в него, не в жались в его плоть, продавливая ее до крови, так он бы вновь вцепился ему в глотку – и он, с искаженным, похожим на орочью морду, ликом выкрикивал что было сил:

– Где он?! Выкладывай?!.. Что же ты усмехаешься?!.. Все вы насмехаетесь! Все заодно! Но, я отомщу за мать!..

– Только не делайте ему ничего плохого. – говорил тот человек, с жалостью вглядываясь в Тарса.

А сзади, из мрака пещеры, все летело торжественное и заунывное пенье. Тарс все рвался, все ревел, приходил во все большее бешенство. Вот с неба сорвался сильный и долгий порыв леденящего ветра – загудели стены, в шрамах-трещинах словно бы древние бесприютные духи завыли от одиночества, от тоски своей. Казалось, что сейчас вот, в любое мгновенье, начнется сильный снегопад, и будут сыпать и сыпать эти крупные темно-серые снежинки, и не будет от этого никакого исхода… А тут еще по ущельям прокатился голодный злобный волчий вой.

– Ненавижу вас! Ненавижу! – вторя волкам, в исступлении орал Тарс, и все рвался, все слюною брызгал.

Второй бывший здесь человек, до этого все молчал, сидел опустивши голову, но вот, как завыл этот ветер, так и поднял голову, с болью стал вглядываться в тяжелое тучевое покрывало, которое проносилось, едва не задевая верхние стены ущелья.

– Неужели опять начнется снег?.. Будет падать и падать, и выть, и надрываться… Неужто никогда не будет этому конца?!.. Как же устала душа от всего этого мрачного! Света! Света!..

Но кричал он это в отчаянии, как кричит человек, понимающий, что его мечте не суждено осуществиться, что, как он не надрывайся – все будет тоже мертвенное зимние унынье да злоба. И ветер словно бы насмехался над ним своим злым, завывающим смехом – этот ветер даже усилился, и теперь тучевая масса неслась стремительно, как в лихорадке, вся клубилась, извивалась, дергалась, разве что снегом пока что не сыпала.

По щекам его катились слезы, и тут он начал выговаривать; и такое глубокое тоскующее чувство, что все, даже и Тарс замерли – даже и Тарс услышал, в этой тоске что-то сродни своей боли:

 
– Долгие дни светом полные,
Ах, потоки тепла жизнетворные!
Не для нас ваш свет —
Я пред вьюгой раздет.
 
 
Ночи темные звездоносные,
И поля перед зорями росные:
Не для нас ваш свет,
Шепчешь снегу привет.
 
 
Дальних радуг мосты,
Ах, цветы так чисты!
Не для нас ваш свет,
Я под снегом согрет.
 
 
Я под снегом согрет
И шепчу я привет;
Я один, я раздет,
В одиночестве лет.
 

Такая была тоска в его голосе! Тогда многие «мохнатые» попадали на колени, и стали вытягивать к нему трясущиеся свои лапы, громко и уныло молить о чем-то; и так в некоем оцепенении продолжалось и минуту, и другую… Лицо человека искажалось все большим страданием, взгляд лихорадочно метался по сторонам, ища хоть какого-то утешенья – но утешенья не было, и постепенно он сам стал завывать, издавать звук сродни тому, который издавали «мохнатые».

Воздух темнел, в нем сгущалось стремительное леденящее отчаянье, и все выло, гудело – и все казалось таким чуждым жизни, что и этому человеку, и многим иным казалось, что сейчас вот надо броситься в это ущелье – лететь туда, навстречу смерти – что-то колдовское сгустилось вокруг них, и казалось таким могущественным…

Но все это отчаянье было разрушено одним неожиданным световым ударом. Они же не видели всего небосклона; не видели, что этот с такой силой дующий северный ветер несет освобожденья, что над ними проносятся в бессильной ярости последние гряды снеговых туч.

И вот небо стало ясным! Здесь ущелье заворачивало к северо-востоку, а потому свет этот грянул неожиданно; разом, и так сильно, заполнил весь воздух – и все преобразилось! Казалось, они сразу перенеслись в иной мир! «Мохнатые» завыли, зажали глаза; зато никто из присутствующих здесь людей, хоть и ослеп, в первые мгновенья, не мог сдержать своего восторга. Казалось, что – это огромное нежное око раскрылось над нами, и сладостными, невесомыми потоками льет теперь любовь. И все так привольно сияло, и было так свежо!..

Даже и слезы на щеках того человека преобразились – раньше они были подобны боли кровавой, теперь – счастью золотящемуся – и он, жадно подставляя лик этому свету, заговорил:

 
Ах, льется из ясных небес глубины,
Дыхание свежей лазурной волны;
Ах, первая ласточка песню поет,
И первый подснежник на поле цветет.
 
 
И в теплом дыханье увижу тебя:
Ты в свете небесного жизни огня;
Ты в трелях чудесных, в дыханье ветров,
И в шелесте листьев, и в таинстве снов.
 
 
Ты в бликах хрустальных, на глади ручьев,
И в трелях искусных певцов-соловьев;
На дальних холмах у развалин стоишь,
И птицей под радугой быстро летишь.
 
 
И в громе твой голос, в объятьях дождя,
Повсюду, повсюду я вижу тебя.
Спасение, рай мой, зарница небес,
Под оком лазурным я снова воскрес!
 

Он рассмеялся, и смеялся таким ясным, действительно счастливым смехом, что нельзя было ему не поддаться, и оставаться по прежнему унылым, злобным – Тарс еще выкрикивал что-то злое, однако – прежнего пыла уже не чувствовал, и как не старался, не мог не поддаться этому окружающему солнечному счастью. Стоило ему только поддаться, как сразу же нахлынули воспоминанья, как он, еще маленьким мальчиком, бегал играл в яблоневых садах, неподалеку от родного Треса, и было тогда так же, как и теперь солнечно, так же легко на сердце было, и хотелось смеяться – просто и беззаботно смеялся. И теперь Тарс не понимал, что он делал в этих горах – мысль о недавних чувствах казалась ему уже совершенно дикой – каким то бредом, от которого хотелось поскорее избавиться, и поскорее отдастся этим новым чувствам. Вот он и рассмеялся – он ни на кого уже не смотрел, никуда не рвался, но поднял взгляд к этой теплой лазури, и с наслажденьем в нее вглядывался – тоже шептал что-то, но что было не разобрать, да и он сам едва ли разбирал…

«Мохнатые» жалобно поскуливали: те, которые успели выйти, теперь уткнулись в камень, лежали, боясь пошевелиться – из глубин пещеры доносились встревоженные голоса их сородичей.

Так продолжалось несколько минут, которые пролетели в одно мгновенье, тут вновь надвинулись тучи; и люди даже не поверили сначала, что – этот проблеск весны закончился. Однако – вновь был мрак; вновь взвыл ветер, и, вторя ему, с еще большей яростью, словно бы в отмщенье за эту светлую вспышку, завыли, в пропасти, волки-призраки.

Теперь заговорил тот человек, на которого налетел вначале Тарс:

– Мы должны спускаться в долины. Ведь, мы уже так долго шли под горами… Уже голова кружится от этих камней! Кажется, что ничего нет, кроме этого ледяного камня… Все то камень, камень, да камень…

Конечно – это были братья-близнецы Дьем и Даэн. Тарс налетел на более рассудительного Дьема-астронома; а чувственный Даэн-музыкант пустил слезу, и проговорил эти, нежданно, и неведомо откуда пришедшие стихи.

За прошедшие дни «мохнатые» научились понимать человеческий язык, хоть он и отличался от их трескучего говора настолько, что даже ни одного похожего слова не было. Но они учили эти слова со страстью – в том мраке, который они и не освещали, так как хорошо в нем видели – там Дьем и Даэн стали для них очередными могучими божествами, и даже язык их казался «мохнатым» величайшим даром – они пытались повторить эти созвучия, кажущиеся им дивной, высшей музыкой, но их глотки были слишком несовершенны, и выходило все что-то скрежещущие, нескладное: все-таки, они научились понимать эту, дивную речь – понимали многие слова, иные, каким-то внутренним чутьем угадывали. Вот и теперь они поняли слова Дьема, и с тут же стали исполнять, так как почитали их за божества, которым, конечно же, нельзя перечить; каждое слово которых, конечно же – есть закон…

* * *

Тот самый просвет, который так нежданно нахлынул в ущелье, долго и со страстью ждал Хэм. До этого он, унылый, медленно прохаживался по стенам Самрула – прохаживался аккуратно, так как не раз уже, обледенелые эти скаты послужили злому року.

На плече хоббита сидел маленький Ячук, который только недавно излечился о простуды, но и этот маленький человечек был угрюм. А когда-то такое было, чтобы Ячук был угрюмым?! Даже в годы, когда жили они в тереме в глубинах черного леса, когда цель казалась далекой, да почти недостижимой – даже и тогда всегда подбадривал он друзей. Но тогда, хоть и далеко, но ведь была цель – а что теперь?! Ведь все бывшие в крепости волей-неволей чувствовали себя беспомощными, и никакие убежденья в обратном здесь не помогали. Так же неясно было на что надеяться в дальнейшем. Часто, впрочем, говорили о приходе весны, но все-то с каким-то отчаяньем – ведь был еще февраль, а снег в этих местах, раньше середины апреля никогда не сходил – потому и молчали…

Но вот появилась эта златистая, надвигающаяся с севера гряда, и Хэм остановился, протянул к ней руки; заговорил:

– Вот уж выпало на мою хоббитскую долю! А доводилось ли хоть одному хоббиту переживать все то, что мне пережить довелось?.. И где-то они, все родные мои?! Фалко, где ты?! Как цветок в пустыне засыхаю я на чужбине… Уж так давно ничего хоббитского не было, а все то чуждое… Ах… а вот посидеть бы где-нибудь, да супчика грибного покушать.

– Что это ты о супчике вспомнил? – словно мышонок пискнул Ячук. – Ты посмотри, какой свет надвигается!..

– Так благодаря этому свету и вспомнил я про все хоббитское, родное – точнее то и до этого все вспоминал, конечно – но сейчас так ясно предо мной предстало! Это же не простой свет – вот бы подхватил он меня, да через эти Серые горы перенес, да к родным Холмищам. Свет – ты такой могучий – чего это тебе стоит.

– Так он тебя и послушается.

– А почему всякие мрачные силы, все нами управляют; а почему же свет нам помочь не может? Вот, если бы был какой-нибудь темный вихрь, так его и просить бы не надо было: сам бы налетел, да и унес, куда ему надо!.. Нет, право – какой красивый этот свет! Вот сейчас налетит! Э-эх!

Стена была уже совсем близко, и надо сказать, что приближение ее почувствовали все, кто был в крепости. И все, даже и больные, выбегали на улицы, или хоть к окнам подползали, а зрелище, действительно было необычайным – многие из них, большую часть жизни проведшие во мраке и вовсе почитали, что – это не иначе, как сами Валары пришли, и что теперь вот наступит новая, счастливая жизнь. Казалось, из океана света восстала огромная, до самого неба волна счастья, и сейчас вот захлестнет их, и не будет уж ничего кроме этого счастья. И многие кричали от восторга, и даже бежали навстречу этому свету – когда уж этот поток двигался по самим улицам, так и прыгали в него, падали на мостовую, но и не замечали этого, а все кричали что-то бессмысленное, счастливое…

На стене, Хэм почти ослеп от этого света, но он был счастлив: забывши обо всех горестях, он стремительно говорил:

– Да это же точно как у нас в Холмищах! Точно весна сейчас вот пришла к этой земле! Чувствуешь – в воздухе поцелуи самой весны! Ах, да точно, и впрямь, в Холмищах родных!.. Только знаешь чего не хватает, Ячук?!.. Запаха блинов! Да – мы, в такие вот дни, всегда пекли блинки, да в масле… Да такие то блины выходили, что пальцы оближешь, да еще с молочком, да на свежем воздухе! Ха-ха! Да я воскрес, Ячук! Весна пришла, и разве же может что-нибудь устоять пред нею?!..

Он смеялся, и подхватив Ячука себе на ладони, забывши обо всем, закружился в стремительном танце, конечно же пал со стены; и только потому что в большой сугроб – остался жив. Впрочем, он и не заметил этого падения, но тут же побежал куда-то, конечно не разбирая дороги, но воображая, что с каждым шагом приближается к дому.

А затем свет резко померк, и мир стал таким же мрачным, каким был и прежде. И вновь клубилось над ним низкое унылое небо, и вновь леденящий ветер нес предвестье снежной буре. Тогда Хэм обернулся, и, что было сил, бросился за удаляющейся стеною – конечно, он не догнал ее, и окончилась эта погоня тем, что он споткнулся, повалился в сугроб, когда же поднялся, то весенний тот свет удалился уже на несколько верст.

Тогда он понурил плечи, опустил голову и медленно побрел к крепости, которая казалась теперь уродливым темным наростом в окружении снежных полей.

– Вот так то, Ячук. Носимся мы, носимся…

Но договорить Хэм не успел, так как, в это время со стены вскричал могучим своим «медвежьим» гласом Тьер:

– Скорее же – они идут!

Хэм и не понял сначала, кто идет – однако, в голосе Тьера была такая тревога, что он тут же бросился по темным сугробам; он бежал и падал, и чувствовал, что опасность надвигается столь же стремительно, как незадолго до этого свет. До стены оставалось еще шагов сто (и когда это, в свете он успел так далеко отбежать?!) – когда сзади стал стремительно нарастать конский топот. Хэм обернулся, увидел темную стену из всадников – почувствовал гнев, понял, что они затопчут его непременно – страстно, жгуче захотелось ему жить…

Еще накануне, в этом отряде было две тысячи бойцов; после прошедшей ночи, после кошмарной резни с оборотнями осталась едва ли половина, и все-то они еще и не спали, и раны у многих еще не зажили, но эти воины, во главе которых неслись два сына Троуна теперь и сами голодным волкам подобны были. Они жаждали отмщения за своих товарищей, чувствовали, что не успокоятся, до тех пор, пока не насытятся кровью врагов. В этом неудержимом потоке, рядом с двумя сынами Троуна, скакал и одноглазый Робин, еще не успокоившийся, после гибели Мцэи, еще вспоминающий те минуты, которые они провели… кажется только что, лишь за мгновенье до этого.

– Вы должны остановиться!.. – уже много раз выкрикивал юноша, хоть каждый его крик и тонул в окружающем топоте.

И вот он увидел бегущего к стенам Хэма – и ясно становилось, что он не успеет убежать, тогда вскричал Робин:

– Я его знаю! Это хоббит! Да это же, Хэм! Вы должны остановится! Слышите?! Он же вам ничего дурного не сделал!!!

Даже, если бы его кто-то и услышал, в этом топоте, то не смог бы остановится – даже если бы и захотел то не смог: ведь сзади неслись еще многочисленные ряды. Вот Робин выгнулся, перехватил поводья у коня одного из братьев, что было сил дернул их назад – конь захрипел, встал на дыбы, и не будь тот кто сидел на нем умелым наездником, так и слетел бы, и погиб под копытами напирающих следом, но ему, неимоверным усилием, все-таки удалось удержать коня – он рявкнул: «Вперед!» – вонзил ему шпоры и до крови – конь сорвался вперед быстрее прежнего…

– Да что же это, ведь затопчите сейчас! – выкрикивал в ужасе Робин, и тут же начал вопить Хэму, который не мог его слышать. – Беги скорее! Они же с ума все сошли!.. Они затопчут тебя!..

Все ближе-ближе. До стены Хэму оставалось еще шагов тридцать, но конники должны были настичь его гораздо быстрее – лишь несколько кратких мгновений осталось… в это время, со стены раздался зычный глас Тьера:

– Стреляй!

За это короткое время ему удалось с два десятка человек, вооружить копьями, которые нашлись в одной из ближних пристроек, и вот теперь копьями эти с яростью были запущены в грудь летящим конникам. Было нанесено несколько смертельных ран, а одно из копий проломило руку сына Троуна – того самого, которого за несколько минут до этого пытался остановить Робин. Кони оказались разумнее своих наездников, и им совсем не хотелось разбиваться с налета о крепостную стену: они стали останавливаться – тут возникла давка: некоторые кони и наездники их падали, сзади налетали новые… некоторые кони уже без наездников, с выпученными от страха глазами неслись вдоль стен.

– Бей их, бей! – в каком-то даже восторге, кричал, с городской стены, Тьер. – Вишь – не так то их и много! Сейчас всех и перебьем! Да скорее же – скорее!..

Однако, копья уже кончились, и тогда ручищами самого медведя-оборотня было запущено несколько подвернувшихся булыжников – все они исполнили свое ужасное предназначенье…

Хэм добежал-таки до стены, вжался в нее спиною, и, видя окровавленные перекошенные лица, бьющие в воздухе копыта; все это хаотично перемешивающееся, стонущее – задрожал, и заплакал, зашептал – и был похож на ребенка напуганного:

– Хватит!.. Сколько можно?.. Пожалуйста, пожалуйста остановитесь…

Но тут на голову ему упала веревка, и Тьер прогрохотал:

– Скорее же! Раздавят сейчас тебя!

И, действительно, один из всадников, со всего налета наскочил на образовавшийся живой стонущий вал, вместе с конем перевернулся в воздухе, и теперь, подобно тарану, несся на маленького хоббита. А Хэм, как зачарованный смотрел на эту ревущую массу, и все не мог поверить – неужто это смерть…