Текст книги "Буря"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 78 (всего у книги 114 страниц)

Вот подлетел его товарищ, схватил его, истошно вопящего, брызжущего кровавой пеной, что было сил дернул за руки, пытаясь выдернуть из под бочки – а она, с ужасающим хрустом, уже достигла ему до колен. И он вопил:

– Брось ты меня!.. Что я тебе?! Ты их спасай!.. В них… в них великая сила! Они жить должны!.. Слышишь – они же этот мир спасти смогут, они его прекрасным сделают!.. Понимаешь ли меня?!..

В эти, самые важные, решающие мгновенья жизни снизошло на этого воина озарение, и он действительно все это чувствовал – здравым рассудком не возможно было понять, откуда он все это узнал, но кричал он искренно, со страстью. Товарищ его хрипел:

– Да что ж ты – думаешь брошу тебя?! Ради каких-то колдунов брошу?!..

И он, перехватив его под мышки, рванул еще сильнее – рванул на этот раз, из всех сил, причинив страдальцу только большие мученья.

Еще один удар сотряс постройку: на этот раз бочки рванулись, и мучительным треском переломали все до самой грудной клетки, там остановились – глаза мученика в одно мгновенье вырвались из орбит, стали пронзительно яркими, ясными, но вот уж и затухать стали – изо рта сильно кровь хлынула – захрипел:

– Оставь. Ведь, ради них я это сделал. Так теперь ты помоги им. В этом моя последняя просьба. Они великие…

Он не мог договорить – кровь сильнее пошла у него изо рта, он еще раз мучительно вздрогнул, но вот лик его стал необычайно спокойным, ясным. По щекам товарища его покатились слезы:

– Они же околдовали тебя!.. Хотели, чтобы ты их спас!.. Колдуны проклятые!..

В это время, наконец то подоспела подмога – там было еще несколько воинов: то же бледных, перепуганных. Они, на некоторое время остановились у входа; затем бросились – кто на помощь уже мертвому, кто к Альфонсо и Нэдии. Товарищ погибшего продолжал кричать:

– Это же они во всем виноваты! Да, да – сначала, из дальней части подвала, слышен был какой-то треск да грохот, потом… да они это все устроили!..

На шум подошел и один из командиров, быстро все осмотрел – затем повелел:

– Поднимете их наверх.

Вскоре Альфонсо и Нэдия вновь были в большой зале: сцену уже разобрали, так же и столы и лавки расставили так, как стояли они и раньше, а вот света еще прибавилось – принесли еще факелов, а в кострище положили столько дров, что и близко к нему было не подойти: таким образом, все было очень ярко освещено. На некотором расстоянии от камина, где пламень так и сверкал в глазах, они и разместились.

Прежде всего командир стал расспрашивать оставшегося охранника – расспрашивал подробно, просил, чтобы он успокоился – ему поднесли вина, и он действительно несколько успокоился, и слезы сдерживал. Командир, время от времени, поглядывал и на Альфонсо с Нэдией – однако, они и не замечали этого. Ноги их оставались связанными, а вот руки развязали – теперь Альфонсо сжимал ладони Нэдии – он тяжело, глубоко вздыхал, и говорил, с трудом – с мукой из себя слова вырывая:

– Так вот и отдал за нас свою жизнь человек… Кричал, что великие… Да – Нэдия – ты необычайная, ты действительно великая, и второй такой как ты не сыскать, и не рождалось прежде!.. Ну, а я?! Что ты знаешь про меня?!.. – он пытался продолжить, но не мог – слишком тяжелым было это признанье.

Нэдия, позабывши о своем уродстве, желая ободрить, приблизилась к его лику, а он и не видел уродства – только глаза ее выразительные, пламенем пылающие.

– Так я то про матерь свою расскажу! – выкрикнул он довольно громко, и, по прежнему ничего вокруг не видя, тут же перешел и на шепот. – …Я ее облик хорошо помню. Она всегда была для меня, словно бы духом небесным, словно сказочным виденьем из Валинора к нам пришедшим – высокая, стройная, с густыми золотистыми волосами – она вся была соткана из нежного света; и очи ее – как два облака ясным солнцем наполненные… Я убил ее!

Он выкрикнул это признанье в страшную минуту душевного надрыва, когда терзая себя за собственную подлость, дошел он до такого состояния, что невозможно было это не высказать, иначе бы сердце напряжения не выдержало, разорвалось бы. Теперь Нэдия едва не касалась его мертвыми губами – в очах ее был ужас, слезы – едва слышным шепотом она спрашивала:

– Как… убил?.. Ты… ты никогда об этом не рассказывал…

А Альфонсо уже самому страшно, за это признание было – он даже не мог поверить, что смог таки высказать это. Он ведь все эти годы хранил причину своего изгнания в тайне, да никто, кроме Гэллиоса и не знал, что он приплыл из Нуменора. Он, страдая, проклиная себя, постоянно испытывал страх – он полагал, что Гэллиос может рассказать всю правду и его братьям, и вообще – всем людям. Пожалуй, тайна эта стала даже самым сокровенным, что было у Альфонсо, и он боялся, что мог разговаривать во сне. И вот теперь Нэдия обвивала его за шею, шептала:

– Расскажи, а я пойму. Я помогу тебе…

Альфонсо самым искренним голосом заговорил:

– Да не было ничего. Клянусь, что ничего не было… Так – от усталости, уж и разум мутится начал – язык то всякую чушь мелет…

И он вглядывался в нее, надеясь, что она совсем про это забудет, поведет разговор на какую-то иную тему. Он так этого ожидал, так надеялся и так боялся, что вновь жар ударил ему в голову, и он едва не потерял сознания. Но Нэдия крепче сжала его шею, и шептала:

– Расскажи мне про свою мать. Ты, ведь, никогда про нее не рассказывал…

– Ах, про мать, про мать… Да что ж рассказывать, да и не помню почти, а вспоминать то так больно!.. Помилуй, пожалуйста!.. Расскажи лучше ты что-нибудь…

– Нет, ты должен рассказать. Что бы там не было – я помогу тебе. А так – на сердце твоем боль – такая боль, что и нельзя ее человеку, в одиночестве вынести…

– Матушка!.. – с болью выкрикнул Альфонсо…

Ему то и слово это тяжело было произносить – всегда, когда приходилось выговаривать его – то делал он это с мукой, по возможности пытался заменить иными словами. Также, из-за убитого друга, он с трудом выговаривал слово «друг», а уж что бы в крепости у него были какие-то новые друзья: об этом не могло быть и речи.

Теперь он, несколько раз, мучаясь, бледнея, повторил: «матушка» – после чего, продолжая пристально вглядываться в Нэдию, заговорил, сначала медленно и тих; затем – все быстрее, все громче, все с большей мукой; и, казалось, что не рассказывает он, а поет – и песнь то предсмертная, как бы итог всей жизни подводящая:

– Неправду я сказал: больше кого бы то ни было помню я матушку свою, и ты, Нэдия, конечно правильно это поняла – ведь сорвалось же в самом начале с языка… А как люди свое детство вспоминают: будто была эта некая сказочная земля – будто бы целый мир, на наш мир несколько похожий, но только более прекрасный, более широкий – воздуха там больше!.. А почему так? – Мне кажется, что от любви наших родителей. Вот отца я почти совсем не помню, а матушку… ведь именно ее все это время вспоминал. Знаешь – каждый из нас выносит из детства такие Святые воспоминанья, которые потом и через всю жизнь пронести может, и они светом своим будут воодушевлять его, как молитвы, как вера святая от всяких дурных деяний оберегать, они, как путеводные звезды, как отблески бытия грядущего будут вести его по этой жизни. Чаще всего такие воспоминания связаны с людьми близкими, с какими-то местами, где ты, вместе с этими родными душами, пребывал. У меня такие воспоминанья все с матушкой связаны; и, хотя в тех воспоминаньях и природа: так парк наш, или брег морской – все одно, рядом была матушка, и вся эта природа являлась частью ее, любящего меня духа. Я был счастлив – так счастлив, как только может быть счастлив Любящий Человек. И сейчас могу вспомнить: вот дорожка в парке – а пора то весенняя; солнце то такое теплое, могучее, так все вокруг и сияет, так и поет какими-то сферами голосов птичьих!.. Но голоса эти не столь уж и значимы: они как фон перед ее голосом – я уж и не помню, о чем она говорила-пела; ну – может ли кто сказать, о чем поет море, и что несет свет звезд… быть может, что жизнь лишь мгновенье, и что мироздание прекрасно, и что впереди меня ждет любовь… это был рай, или дорожка к раю, а я это проклял, растоптал, и уж не может мне быть прощенья. Я был юнцом глупым, вздорным – грезил о чем-то несбыточном, днями и ночами метался ища исхода, и даже сам не понимал, что удаляюсь от счастье. День за днем одолевало меня безумье; и я уж не стану рассказывать как – да и какое это имеет значение?! – главное, что я убил самое святое, что было у меня. Да, да – то, чему я должен был бы молиться – я убил. Да – я страдал после этого, а что же толку от моих страданий, когда через несколько дней я и лучшего своего друга убил, с которым у меня тоже самые светлые воспоминанья из детства связаны были!.. Вот видишь теперь, какой я подлец – хорошо бы не каялся, хорошо бы в совершенном мраке, как заблудшая душа был, а то ведь и страдал, и под звездами рыдал, об искуплении молил – и в этой то муке, свой грех осознавая, еще один грех страшный совершил. Вот и взгляни ты теперь на меня: взгляни, взгляни, и не страшно ли тебе рядом со мною, и найдется ли на свете еще второй такой же как я грешник? Был ли такой мерзавец, который бы мать, а затем – и лучшего своего друга убил? И, ведь, любил их!.. Да что его то любовь подлая! А они то его как любили, – они то для него всем пожертвовали, они ему доверились… Нет такому мерзавцу прощенья! Нет!.. И, ведь, предатель этот, убивец любви своей, всего святого убивец, потом еще долгие годы людей обманывал; ведь он то до такой подлости дошел, что и любовью посмел себя тешить! Да-да – одному то нестерпимо мучиться стало, вот он и новую жертву нашел: девушку прекрасную и чистую, которую Нэдией зовут. И вот надрывами своими стал и ее терзать… И этот то подлец, двадцать лет, а, может – и двадцать веков смог прожить: и, ведь, по земле ходил (да только как его земля носила, как не разверзлась в первый же день, в бездну огненную не поглотила?!) – каким же надо быть подлецом, чтобы, после совершенного, еще ходить, говорить что-то, думать о чем-то ином?!.. Он уже и не живой – это уже мертвая, обреченная на вечный пламень душа; и нет бы ему, с подлостью то его удавиться, так нет же – все то он ходит, все то выжидает чего то, боль иным причиняет, заразу вокруг себя плодит!.. Да – ему нет прощенья, но так как он трус, то и уйти он боится, за жизнь цепляется, а что толку – все одно душонка его уже в гиене огненной: все одно: дни и ночи пылает!..

В конце он перешел уже на крик, и конечно, внимание всех присутствующих было обращено к нему. На крики эти сошлось еще немало воинов – они не осмеливались подойти близко, но толпились все у стен – даже и не перешептывались, боясь упустить хоть одно слово «колдуна».

Альфонсо кашлял, он весь дрожал, и волны жары исходили от него, пот катился по лицу, катились и слезы, и кровь из носа и из ушей – вот страшный, болезненный кашель из него вырвался – он молил у Нэдии:

– Только о смерти молю!.. Убей меня!..

А Нэдия со всех сил обхватила его за шею, до боли в свое лицо вжимала, и выговаривала с мукой не меньшей, чем у Альфонсо:

– Что же ты мне раньше этого не рассказывал?.. Прости ты меня!.. Пожалуйста, пожалуйста прости!.. Да как же я могла раньше не догадаться, что тебя такая мука гнетет, что же раньше то не расспросила! Альфонсо – как же… как же все годы эти годы ты все сдерживал… Зачем же муку эту терпел?!.. Ну, теперь то я с тобою! Родной ты мой, теперь не разлучимся… нет-нет – теперь я от тебя ни на шаг – твоя боль моя боль!.. Страдаю, но и люблю! Как же я люблю тебя! Люблю!!!

Она взвыла это со страстью, и она прижалась к нему в поцелуе – она целовала его как некое божество, как мученика, она хрипела, и из ее носа от напряжения кровь хлынула, и по ее щекам слезы катились – однако же она, все-таки, не могла найти исхода этому пламени, и не знала, что с этой жалостью делать – она бы этим сильным чувством и Альфонсо, и все эту залу объяла – да как же это возможно было, когда она в плоти пребывала?.. И она целовала его, прижимаясь губами все сильнее и сильнее – с такой-то силой прижимаясь, что трещали эти сухие губы, и вся окружающая мертвая плоть трещала, и до крови царапала Альфонсо – ни он, ни она этого не чувствовали – охваченные и болью, и страстью, и раскаяньем – они ничего не видели, и настолько в Свои чувствия погрузились, что закричи им кто на ухо, затряси за плечо – они бы ничего не услышали, не почувствовали.

Так продолжалось в течении нескольких минут, и в это время в зале воцарилась совершенная тишина – никто даже и вздохнуть громко не смел. Их собралось не менее трех сотен, и все они – и простые воины, и их командиры, все внимание отдавали этим двоим. Они в напряжении выжидали какого-то чудо, и, хотя метель по прежнему выла над их головами, не слышали ее – все выжидали какого-то чуда – со страхом ожидали, но вмешаться не смели.

С верхних ступеней раздался топот, а, сразу же вслед за тем – крик:

– Снега то! Снег уже и крышу замел! Все – погребены мы здесь как в гробнице! Слышите – пройдет кто над нашими головами, и даже не узнает, что мы здесь!

Этот крик вывел всех из оцепенения, и тогда вот стали звать Альфонсо и Нэдию, стали трясти их за плечи, затем – растягивать друг от друга. Они вцепились друг в друга так сильно, что представлялись неким единым телом – с одними костями, позвоночником и прочим: каждого из них пыталось оторвать по несколько самых сильных воинов, однако – все равно не хватало у них сил. Ведь, и Альфонсо и Нэдии представлялось, что их пытаются разлучить некие стихии – да они и сами стихиями были, им даже и в радость такая борьба была.

Все-таки, в конце концов их разорвали, но в руках и Альфонсо и Нэдии остались обрывки одежды, ногти их были сломаны, кровоточили. Альфонсо безумным взглядом по сторонам оглядывался, шептал:

– Да что же это со мною?.. Кто мне объяснит, что тут делать, как тут жить то?!.. Вы же все слышали?!.. А-а-а – по глазам вижу, что все слышали, и стоите теперь, приговор мне готовите! Ну, и казните меня – да достоин самой мучительной казни, только вот поспорить готов, что не придумали еще таких мук, которые бы с муками мною уже пережитыми сравнить можно было бы!..

Но тут он взглянул на Нэдию, которую несколько воинов сдерживали, так как она, с потемневшими глазами, все еще не понимая, что происходит из всех сил к нему рвалась. При этом ярком свете, еще более отчетливым было мертвенная плоть, занимавшая уже всю нижнюю половину ее лица, а также – часть шеи. Это зрелище было действительно отвратительным, и без содрогания нельзя было смотреть на эту морщинистую, вздутую, желто-серую плоть ведьмы – казалось, что голова Нэдии была склеена (и неумело) из двух совершенно несхожих половинок.

– Нет! Вы не посмеете меня казнить!.. – взвыл неожиданно Альфонсо. – Нет – не дамся!.. Через десять дней сам казнюсь – клянусь в этом! Но сейчас – у меня долг есть! Пустите же меня!..

И тут он показал истинную мощь, которая заключена была под этими темными одеяньями, в его двухметровом теле – ту самую мощь, которую не так многим доводилось видеть, так как чаще его снедали вихри душевные: и такие то вихри, что более слабое тело и не выдержало бы – это же тело только слабело. Но теперь перед ним была цель – и он знал, что именно физическую силу надо проявить, и именно телу отдавал весь свой пламень. Одним яростным движеньем он раскидал сдерживавших его воинов, у одного из них вырвал клинок, и в мгновенье перерезал путы на ногах.

Бывшие в зале, все обнажили свое оружие – стояли плеч к плечу, и, не чувствуя никакого превосходства – смотрели на «колдуна» со страхом, ожидали, что он поразит их молниями, превратит в кого-то и прочее… Воины сдерживавшие Нэдию стали было оттаскивать ее в сторону, но он бросился за ними – они выставили на него обнаженные клинки, а он вскричал:

– Да нет же! Не хочу я вам зла!..

– Брось оружие! – немедленно повелел один из командиров.

– Да, да – конечно!

Он отбросил клинок в сторону – бросил в полную силу (не желая никакого зла) – клинок полетел в пламень, и там врезался более чем метровую груду раскаленных до бела углей. Удар был так силен, что многочисленные пылающие головешки стремительно полетели в разные стороны, и несколько воинов было обожжено – у одного выжжен глаз, и он, страшно завопив, скрючился, повалился на пол. Альфонсо ничего этого не видел; он продолжал надвигаться на воинов сдерживавших Нэдию. Он шипел:

– Ну, и что же вы ее держите?!.. Что вам до нас?!.. Ну, ответьте и подумайте – что мы вам сдались; да вы нас несколько часов тому назад не знали, мы бы вовсе могли не встретится – а теперь что?!.. Зачем мы вам нужны?!.. Что вам от нашего присутствия?!.. Знаю – я злодей, но через десять то дней сам казнюсь! Отпустите же ее!..

Одна из выбитых головешек перелетела через всю залу, и, никем не замеченная упала под золотистую занавесь, которая раньше скрывала сцену, а висела вдоль стены. Такой полет головешки казался немыслимым, так как от кострища и до той стены было не менее двадцати метров – тем не менее это произошло, и, скорее всего, с вмешательством той темной силы, которая пришла в этот дом вместе с Альфонсо – как бы то ни было, но вскоре там появился, затем языки пламени – сначала робкие, но набирающие все большую силу, стремительно взбирающиеся вверх.

Так все были поглощены, перепуганы происходящим, так ожидали темного колдовства, что и не приметили начало пожара.

– Ну, что же вы ее не выпускаете! – рычал Альфонсо, продолжая надвигаться на сдерживающих Нэдию.

Он, с одними сжатыми кулаками (не от злобы, а только от напряжения душевного) – подошел уже вплотную, уткнулся грудью в клинки, и перегнувшись через них схватил Нэдию за руку – теперь уже никто не сомневался, что последует какое-то колдовство – и воины молили, чтобы смерть их забрала быстро, а не заставила мучаться в несказанных муках.

– Отпустите ее! – выкрикнул он еще сильнее – из всех сил рванул к себе.

Тут один из воинов решился совершить, по его разумению подвиг – его клинок как раз упирался в грудь Альфонсо у сердца – и юноша этот решил, что одним движеньем избавит всех их от беды. Однако, он так боялся, что и размахнуться не посмел – только, что было сил, толкнул Альфонсо, и тот был только поранен – кожа на груди была разодрана, но ребро выдержало удар – он отскочил в сторону, и – выдернул за собою Нэдию – та обхватила его, прижалась в страстном поцелуе – она по прежнему не понимала происходящего. Альфонсо видел, что воины его окружают, и он выкрикивал:

– Дайте же нам уйти!.. Что мы вам сделали такого, что вы пытаетесь нас удержать?!.. Дайте уйти и все!..

Но воины надвигались, и тогда Альфонсо, с величайшим трудом отстранил Нэдию, и схватил одну из тяжелых дубовых лавок, которая возле стола стояла – он схватил ее легко, будто и не весила она ничего – он замахнулся ею, да так и замер, и взмолился, рыдая:

– Да простите вы меня, грешника! Да – я смерти достоин! И закололи вы бы меня, и в преисподнюю отправили, как того и достоин, но на мне, ведь, обязанность; ведь, кто же кроме меня может Нэдии помочь?!.. Вы ли – ну сможете ли так полюбить, что бы всем-всем в эти десять дней пожертвовать?!.. А, может – и девять дней уже осталось?!

Он взвыл со страстью, и верил, что теперь то они его пропустят – и кое-кто действительно думал, что и хорошо было бы пропустить этого могучего великана, раз уж он хочет идти, но тут, одновременно – пламя обхватило занавес, и казалось, что вся стена обратилась в пылающие врата преисподней, и бросился на Альфонсо старший брат того воина которому искра глаз выжгла, он взвыл: «Не уйдешь отродье колдовское!» – удар должен был быть смертельным, и Альфонсо все не решался нанести ответного удара – защитила своего суженого Нэдия – она схватила со стола какую-то посудину, и что было сил метнуло в лицо нападавшему – тот отшатнулся, и клинок его врезался в стол.

– Пожар! Пожар!.. – завопило разом несколько голосов.

Пламень переметнулся на потолок, а потолок, так же как и все верхние этажи был деревянным – пламень быстро охватывал его, разбегался шипящими, извивающимися змеями, ревел и трещал, уже сыпались искры.

– Все колдуны! Бей же!..

Это была уже почти паника. Сотни воинов уверенные, что – это козни Альфонсо и Нэдии толкаясь, задыхаясь от все возрастающего, становящегося нестерпимым жара, бросились на них, не слушали командиров, которые пытались хоть как-то организовать их.

Альфонсо увидел, что над Нэдией занесен клинок, и выкрикнув: «Да зачем же это?!» вынужден был отбить его своей скамьей, он встал над Нэдией, и казался еще выше, нежели обычно – вокруг все сияло пламенем, а вокруг него клубилась тьма – теперь удары сыпались со всех сторон, а он крутился, он извивался с этой дубовой лавкой, бил теперь без разбора, бил так быстро, как только мог. Он не только отбивал мечи, но и руки ломал, а несколько ударов пришлось и в головы – были разбиты черепа. Он чувствовал запах крови, он понимал, что совершает, и в ужасе все повторял: «Да что же это такое?!! Да когда же это прекратится?!»

И его, и всех бывших в зале словно бы какое-то оцепененье охватило – пожар то разрастался, и им надо было спасаться, но никто даже и не бежал к лестнице – даже и Альфонсо не пробивался туда: вокруг него образовался вал из раненых, вопящих, или уже мертвых. Их быстро оттащили, бросились следующие…

В это время, на верхних ступенях появился хозяин этого заведения, завопил что было сил, призывая, чтобы тушили пожар, однако – и на эти вопли никто не обратил внимания.

Завеса наконец догорела – она вспыхнула на прощанье ослепительным светом, и тут же рассыпалась в безвольный пепел. И обнажилось око – то самое бесконечное, непроницаемое око, в которое они все падали, во время колдовского представления – конечно, бесконечность не может уместится на одной стене – но эта была бесконечная малая ее часть – и она начиналась сразу за этой стеной. Когда обнажилось око, воздух в зале затемнился, стал тусклым, тяжелым, все предметы потеряли четкие очертания, и, казалось, все здесь начало преображаться в некое царствие теней. Но даже не поэтому все разом туда обернулись – просто холодом кольнуло в сердце, и еще даже не глядя туда, каждый почувствовал себя так, будто он находится далеко-далеко от всех иных, будто он в гробнице, во мраке, где крадется к нему нежить.

И вот они обернулись, и тогда многие даже закричали от ужаса, многие и оружие свое выронили – эта тьма – она была живой, плотной, но тем не менее, ни одного блика от бушующего, охватившего уже большую часть потолка пламени, не отражалась в ней – свет поглощался туда без следа, свет был слабее этого мрака. Те, кто стояли ближе к этому мраку, стали пятится, стоящие за ними тоже пятились, но никто не оборачивался, возникла давка, но кричали только от ужаса перед оком.

– Выпустите нас! – выкрикнул Альфонсо, схватил Нэдию за руку, и стал пробиваться к лестнице.

На этот раз, никто ему не пытался помешать, и лишь один какой-то отчаянный, с воплем: «Остановите же это!» – бросился с занесенным клинком, но Альфонсо отбил и этот удар, был уже возле лестницы…

– Да что же это?! – вопили хором с верхних ступеней хозяин и его жена. – …Остановите же Это!.. Что ж это!.. День последний пришел!.. Спасите наши души!..

Этот то вопль «спасите наши души!» – был подхвачен многими и тогда же сошло оцепененье, на место его пришла паника, и это уж была паника безудержная; паника, где человек терял свое человеческое обличие, превращался в какого-то скота, готового на все, только бы спастись. И они бешено толкались, давились, орали – пробивались к лестнице. На первые ступени уже взбежали Альфонсо и Нэдия, и там то ненадолго остановились, обернулись. А там все полнилось от перекошенных лиц, и лица эти так вытягивались, что казалось, вот сейчас разорвутся, как скинутые маски обнажат чудовищ…

– Я вам помочь должен?! – со страданием выкрикнул Альфонсо, даже и не понимая того, что его уже никто не слышит. – Да – я вам помочь должен! Потому что… потому что один из вас жизнь за меня отдал!.. Он так верил – он такую силу во мне чувствовал! А я… видите, какой мразью я оказался?!.. Как же мне вам помочь, где же сила эта… Да – она во мне! Но как же ее высвободить?! Высвободить бы – тогда бы весь этот домик подхватил бы одной ладонью – из снега бы вырвал, да в страну райскую перенес!..

Ему все казалось, что каждое из его слов внимательно слушают, что его хорошо понимают, и еще отчаянно пытался придумать, как бы помочь им – вот выкрикнул этой тьме: «Что тебе теперь надо?!» – однако вместо ответа словами произошло действие:

Довольно значительная часть потолка затрещала, и, вдруг, оставляя за собою в воздухе огненные вихри, рухнула на пол – некоторая часть толпы попала под эти пылающие бревна, и все потонуло в воплях сгорающих мучеников – некоторые из них были еще живы, еще боролись за жизнь, и, вырываясь из пламени, сами пламенем объятые, слепо врезались в давящиеся ряды, и там все еще больше перемешивалось – пламень перекидывался и на иных… Одним словом – это была сущая преисподняя…

Уже бежали, толкались по лестнице, нагнали Альфонсо и Нэдию, едва их с ног не сбили – однако, теперь не пыталась схватить, или зарубить – эти два «колдуна» и не значили ничего перед нынешним ужасом – они и позабыли про них, но был в них лишь ужас – лишь жажда, из преисподней вырваться.

Тогда Альфонсо, увлекая за собой Нэдию бросился вперед, и им удалось достичь верхних ступеней в числе первых; к этому времени, пламень уже вплотную подошел к лестнице, уже тянулся, жег, но вот они проскочили это место, вырвались в коридор, который тоже был заполнен дымом.

– Нет! Выше нам надо! – отрывисто выкрикнул Альфонсо – рванулся по лестнице выше.

Это было трехэтажное здание, и они сами не заметили, как вырвались на чердак, который также был заполнен дымом, и на котором слышались доносящиеся снизу отчаянные вопли. Бежавшие следом воины, не обращая никакого внимания ни на Альфонсо, ни на Нэдию, стали разбивать заколоченные на зиму окна, вскоре им это удалось, и там обнаружилась стена плотного, ледового снега. Нашлось два или три клинка ими и стали долбить – однако, как ни старались они – все-таки выходило слишком медленно: снег был словно бы сжала некая могучая сила – это даже и не снег, а какой-то камень был. На чердак вбежало человек пятьдесят, и тут поток этот резко оборвался – вопли снизу сделались еще более отчаянными – какие же это были вопли: казалось, что это не сотни, но сотни тысяч – все когда-либо жившие вопят в огненной преисподней! Из каких то щелей все сильнее валил дым, и с этим то дымом пришла отвратительная вонь горелого мяса.

Один из взбежавших последними – воин из опаленным лицом, спекшимися волосами прокричал:

– Все – пламень лестницу сожрал! Прямо за нами и рухнула, будто из соломы, а не из дуба! Запертые они там! Гибнут!.. Да что ж это!.. – он закашлялся – ему было дурно, дрожь тело сводила.

– Нэдия! Нэдия! – Альфонсо встряхнул ее сильно, с отчаяньем – она смотрела на него широко раскрытыми плачущими глазами, и, кажется, ничего не понимала. – Эти люди доверились мне… Они же нас спасли! Понимаешь один спас – также и каждый мог оказаться на его месте: так же, ради меня, подлеца такого, жизнью пожертвовать!.. И я теперь… – он махнул рукою. – Дождись меня! – и бросился было назад.

Однако, Нэдия не дала ему бежать – теперь она перехватила его за руку, и не говоря ни слова – с не девичьей силой, смогла таки удержать.

– Нэдия! Там же люди гибнут! Вернусь я! Понимаешь… Он не даст мне погибнут! Я ему слишком нужен! И не могу я их оставить! Я его заставлю – он мне служить будет! Он же там внизу – тешится этим адом! Ну, вместе побежали!..

Вместе Нэдия согласна была; и вот они уже бежали вниз по лестнице; на третьем этаже все было задымлено, на втором же дым этот становился уже таким густым и жарким, что почти невозможно было дышать. Дым этот полнился огненными бликами, и вот на несколько мгновений был развеян – открылось, что половина коридора обрывалась в бездну, откуда долетали яркие блики пламени, и вопли, вопли, вопли…

Дым и жар валил прямо из под их ног, все усиливался – прекратился, и тут же вспыхнуло, объяло всю оставшуюся часть коридора пламя – языки взвивались все выше – вот обвили ноги, грудь Альфонсо, а он заскрежетал зубами:

– Нет – не заставишь уйти! Спасай их! Я знаю – ты можешь!

Видя, что уже занимается на нем одежда Нэдия рванула его назад, и такая в этом рывке была сила, что Альфонсо отлетел обратно на лестницу ведущую на третий этаж. Ни один воин не справился бы с такой задачей, а вот охваченная любовью девушка сумела, и они повалились на ступени, которые тоже исходили жаром…

Только его Нэдия отдернула, как весь остаток пола, весь пылающий второй этаж рухнул вниз. Это произошло столь неожиданно, что ни Альфонсо, ни Нэдия даже и не осознали этого. Но вдруг, прямо под ними оказался провал метров в пятнадцать глубиною, все дно которого покрыто было пламенем, и пламя это местами взвивалось так высоко, что почти касалось этого нового своего потолка. Жар стоял нестерпимый, глаза слепли, одежда тлела – казалось, что они попали в некую печку. А там в некоторых местах на дне происходило движенье – там, объятые пламенем метались фигурки, они, слепые, обезумевшие от боли, врезались в пылающие груды – бежали дальше, падали, некоторые еще вставали. Вот одна какая-то массивная фигура, вся в пламени медленно, покачиваясь подошла к каменной стене, вцепилась в нее, раскаленной докрасна обеими руками, и так простояла некоторое время – так же медленно опустилась к полу… Вообще же и движенья и вопли прекращались, оставался еще некий стон, но и он поглощался ревом пламени.

Тогда Альфонсо метнул взгляд во тьму, заорал:

– Вени же их! Негодяй! Верни! Или… Если вернешь, я тебе всегда служить буду! Да – я твоим рабом стану! Ты, ведь, этого добиваешься!.. Так вот – я тут же подчинюсь, ежели только ты всех их, братьев моих, возвратишь!..

Никакого ответа – тьма, казалось, и не слышала ничего. И тогда Альфонсо повернулся к Нэдии, и завопил на нее исступленно:

– Да как ты смела! Ты!.. – не находя нужных слов, чтобы выразить свой гнев, и вот схватил ее за тлеющие волосы, стал их выкручивать, и сам шипел, брызгая кровавой слюной. – Что ты наделала?! Да как же ты смела назад меня одернуть?! Неужели не понимаешь, что, если бы не отдернула – все бы они спасены были?! Ведь, как только сошел, так и рухнул пол – Он только и выжидал, чтобы я сошел!.. Он не посмел бы меня убить! Неужели не понимаешь, что и пол бы не рухнул! Он только пугал!.. Ты, – да – ты со своей глупостью виновата!.. Как ты смела?!..