Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 74 страниц)

Наверное, он понимает без слов, потому что на его лице опять расцветает улыбка.

Знаешь, я тебе этого не говорил, но когда ты защитил меня тогда в парке, это было по-настоящему круто.

Не могу удержаться от того, чтобы привлечь его к себе. Глупый мальчишка. Глупый мальчишка, что же ты там себе напридумывал про меня такого, чтобы так оправдывать меня, и что ты делаешь со мной?

Вообще у меня с магией все это время было очень странно. Иногда, будто забыв, что я ее потерял, я накладывал заклинание как ни в чем не бывало. И вспоминал, что я не могу это сделать, только когда уже сделал. Но как ни старался в следующий раз отключить голову, сделать все автоматически, у меня ничего не выходило. Один раз я ужасно разозлился на сестру и наложил сложные сигнальные чары, чтобы она на балкон не выходила, и только на следующий день вспомнил, что я вообще-то колдовать не могу. И в тот день, когда мы встретились, я аппарировал без всякого портключа, потому что так радовался, что Эухения пришла в себя, что просто обо всем забыл. И так бывало еще несколько раз.

А когда ты почувствовал, что у тебя нет магии?

Вечером после пожара. Я вернулся домой на драконе, поэтому не сразу понял, что магии нет. А уже вечером какое-то простое заклинание хотел произнести, и все.

На драконе?

Ну да. Лучше не спрашивай, – фыркает он. – У меня был дракон. Свой, личный. Теперь нет.

Личный дракон? Да вы полны сюрпризов, граф Ромулу Вильярдо Севера.

Поднимает бутылку над головой:

Так же как и вы, Северус Снейп. Так же, как и вы.

Чем-то он все же отличается от остальных. Есть в нем что-то такое… особенное…

Когда ты тушил пожар, – говорю, – это явно была стихийная магия. Даже супермощной беспалочковой магией адское пламя не остановить. К нему не существует контрзаклятия.

Ну, на беспалочкового мага я точно не тяну. Так, мелкая бытовая магия.

Несколько утешает. Хоть в этом я ему не проигрываю. Но… потушил бы я адское пламя? Хватило бы на это моей стихии?

Я к тому, что, возможно, ты вычерпал свою стихию, а обычная магическая сила осталась нетронутой. Просто, чувствуя потерю магии, ты неким образом внушил себе, что потерял именно магическую силу.

Эээ… я в этом ничего не понимаю. Я про стихийную магию вообще ничего не знаю, кроме того, что она встречается, честно говоря.

Не знаю, когда он заметит, что я тоже.

А что ты проявлял? Воздух? Воду?

Землей, в моем понимании, такой пожар можно загасить, только обвалив гору.

Северус, ну ты смешной, откуда же я знаю?

И тут я делаю ту же глупость, что и Поттер. Закрываю глаза и пытаюсь коснуться стихией Ромулу. Передо мной возникает темное, почти черное озеро с нависшими над ним тучами. Но пейзаж не мрачный – сквозь тучи проглядывает солнце, и его лучи образовывают серебристую дорожку на волнующейся воде. Я пытаюсь представить себя на берегу, но не могу. В воде тоже не получается, да и есть какой-то безотчетный страх оказаться в ней. Я боюсь, что она захватит меня целиком. Я чувствую мелкую, противную дрожь в ногах, в груди отчего-то становится очень больно, и мне хочется убраться подальше от этого пейзажа, но я не могу. Я словно пленен им, я не могу сделать и движения, чтобы встряхнуться, я не могу даже открыть глаз, но вижу сквозь закрытые веки, как Ромулу сидит напротив меня, скрестив ноги, и тоже закрыв глаза. И его лицо мирное и спокойное. Я кричу, но не могу открыть рта. Я хотел подарить ему ласку, но теперь я могу только отчаянно молить о помощи, а он не слышит. И я не слышу ни звука, кроме оглушительного стука собственного сердца. Что это? Господи, Мерлин, что это? Кто-нибудь, боже, хоть кто-нибудь, помогите, вытащите меня отсюда!

Веки Ромулу чуть вздрагивают, и вдруг тучи раздвигаются и на озеро проливается свет. Солнечный, но по-прежнему серебристый. И темная вода вдруг становится прозрачной. Я вижу, что озеро очень глубокое, с ямами и впадинами, но вода кристально чиста, и больше ни одна яма не страшит меня, я могу рассмотреть каждое растение, каждую рыбку, играющую среди водорослей. И тут я понимаю, почему не мог стоять на берегу или войти в озеро. Потому что озеро – это я. А серебристый свет – Ромулу. И он не воздух, и не вода, и не какая-либо известная мне стихия, он что-то принципиально иное. И мое сердце спокойно, наполненное его светом.

Я медленно открываю глаза. Мне страшно смотреть на него после только что произошедшего. Но у него на лице – восторг.

Спасибо, Северус, – шепчет он. – Спасибо. Это было здорово.

Что ты видел? – в недоумении спрашиваю я.

Тебя, – улыбается он счастливо и бросается обнимать меня. – Твою стихию. Спасибо, что показал мне ее. Спасибо.

У меня духу не хватает спросить его, что же он там на самом деле видел.

Кстати, – он трется щекой об мою щеку и чуть ли не мурлычет, – мне пришло в голову, что если злость заставляет проявлять магию, когда ее вроде бы нет, может, это что-то из той же области, что принципы Мезерали? Знаешь, одна моя знакомая, следуя его принципам, сделала приворотное, хотя была связана клятвой «Не навреди», но она убедила себя, что делает приворот во благо, и таким образом обошла клятву.

Ты думаешь?

Не хочется признаваться, что я про какие-то там принципы Мезерали вообще впервые слышу.

Почему бы нет? – Он смеется: – Это ты на меня так действуешь. У меня только в архитектуре и получается быть смелым. А с тобой, мне кажется, я могу быть смелым во всем.

Он шумно целует меня в ладонь, потом в испуге чертит в воздухе Темпус.

Вот дерьмо, уже половина пятого! Мне нужно быть на работе к пяти. Я обещал сегодня посмотреть один проект.

Половина пятого?! Сколько же времени прошло, пока я был озером?

Ромулу наскоро уничтожает остатки еды. Вскакивает и подает мне руку:

Заглянем перед возвращением на пляж?

Ночью я сплю беспокойно. Стоит уснуть – проваливаюсь в мутную, темную воду, ищу серебристый свет, но небо ясное, синее, и на нем ни облачка. Безжалостное небо, и почему-то я думаю о глазах Лили. Когда я стоял перед ней на коленях, у нее был такой же безжалостный взгляд. Потом просыпаюсь, делаю дыхательные упражнения, чтобы успокоиться и успокоить сердце, но едва задремываю, вокруг снова вода. Налетели тучи, стемнело и уже рассвело, а серебристого света по-прежнему не видно. А потом вдруг, когда я в очередной раз выныриваю из сна и решаю, что с меня на сегодня хватит, плетусь в кресло в гостиной и от усталости засыпаю прямо там и, конечно же, опять становлюсь водой, вдруг появляется Ромулу. Но нет никакого серебристого света. Это просто Ромулу, он стоит рядом, подносит мою руку к губам и, захлебываясь от восторга, говорит, что видит серебристый свет. А потом указывает куда-то вдаль и кричит:

Это твоя книга, Северус.

Потом он исчезает, а я стою над водой, которая то темная, то прозрачная, и без конца листаю огромную, обгрызенную крысами книгу. И мне все кажется, что я вот-вот пойму что-то, но я все силюсь и никак не могу понять, и только продолжаю в бесплодных попытках листать одну за другой желтоватые, девственно-чистые страницы.

========== Глава 110. Крови цвет у лепрекона ==========

Вторник 19 апреля.

За все недели, что прошли с тех пор, как Полина Инесса лишилась магии, Эухения Виктория видела сестру исключительно по ночам. Утром Полина Инесса уходила к себе в мастерскую, располагавшуюся в глухом подвале, и до самого позднего вечера не показывалась оттуда. В какой-то момент баронесса приказала не подавать ей еду отдельно, надеясь, что голод выгонит Полину Инессу из норы и заставит общаться, но это кончилось только тем, что Полина Инесса вообще не ела два дня, и Мартина опять стала ходить в подвал с подносами. Эухения несколько раз спускалась вниз и стучалась в наглухо закрытую, и, казалось, даже заколоченную дверь, но Полина Инесса вежливо отвечала, что занята. При попытках же заговорить вечером обрывала беседу словами «Я устала и хочу спать». В конце концов в какой-то день она вообще не пришла ночевать, и когда Эухения так и не смогла уснуть и спустилась вниз выяснить, в чем дело, горничная Мария Луиса объяснила ей, что «сеньорита Полина Инесса заняла гостевую комнату». Это стало для Эухении ударом. Как бы Полина Инесса ни сердилась и обижалась порой на нее, но они были вместе с самого раннего детства. В замке жили в одной комнате с Инес, а с монастыря вообще делили одну кровать. Эухения понятия не имела, что с этим делать. У нее сердце разрывалось, когда она просыпалась по утрам и обнаруживала пустующую половину кровати. И все же что-то подсказывало ей, что это не изменится, по крайней мере, не сейчас.

В какой-то момент она хотела поговорить об этом с баронессой, но мать куда-то спешила по делам, и когда она спросила, насколько это важно, Эухения соврала, что не очень. Как же ей не хватало дедушки с его мудрым взглядом на жизнь. Год назад она терпеть не могла, когда ей командовали, и каждый день сама привычно выслушивала чужие жалобы и с легкостью раздавала направо и налево советы, но теперь, когда уже не жаловался никто, кроме Ромулу, она часто чувствовала себя потерянной, чувствовала, словно на нее против воли свалили огромную ношу, с которой справиться невозможно. Единственным ее прибежищем, где можно было забыться, стал замок. Сидя у озера или во дворе, она часто закрывала глаза и притворялась, что все осталось по-прежнему, как в детстве. Башни гордо вздымаются над водой, замок полон жизни, и во двор вот-вот вынесут длинные столы – накрывать к обеду.

Ничего удивительно, что каждый день теперь Эухения, едва позавтракав и умывшись, стремилась поскорее отправиться на стройку. Но проснувшись во вторник, она разочарованно вздохнула – по стеклам барабанил дождь. Умывшись, она открыла окно, с сожалением ощущая, как в комнату затекает холодный воздух. Нечего было и думать, что во второй половине дня распогодится. В этот момент в стекло настойчиво постучала бурая неясыть с большими черными глазами, питомица Бернардо.

Ты опоздала, – с печалью сказала Эухения Виктория, – минимум на три недели. Ничего не получится.

Однако она разыскала на полке вазочку с печеньем и отцепила письмо.

Бернардо в который уже раз писал, что не может найти себе места, что он готов пойти против воли отца, лишиться наследства и освоить какую-нибудь профессию, лишь бы только Полина Инесса не отказывалась от него. Просил Эухению поговорить с сестрой, потому что та отправила назад нераспечатанными все его сорок писем.

Ну я же говорю, опоздала.

Эухения все же взяла письмо и спустилась к мастерской. На этот раз ее дверь, на удивление, оказалась распахнутой. И в комнате не было никаких привычных инструментов Полины Инессы, только стол, стул, ящики и больше ничего. Эухения обошла их кругом. Сердце зачастило.

Она выбежала в коридор, взбежала вверх по лестнице на первый этаж с намерением как можно скорее оказаться в кухне – если кто-то знал что-то о происходящем, так это Мартина, но в холле взгляд ее натолкнулся на разжигающую огонь в камине Марию Луису.

Сеньорита ищет сестру? – живо спросила та.

Да, Полину Инессу, – на всякий случай уточнила Эухения.

Они с сеньорой Мартиной в библиотеке, – отвечала Мария Луиса довольно.

Вот как? И давно они в библиотеке?

Каждый день уже четыре дня. Я слышала, как сеньора Мартина просила сеньора Гжегожа взять в монастырской библиотеке книги для сеньориты.

Книги? Что за книги?

Я в этом не разбираюсь, сеньорита Эухения Виктория. Книги про магию.

Значит, с ней Полина Инесса не могла говорить, а с Мартиной могла!

Сжав зубы, Эухения опустилась в кресло. Она достала палочку и стиснула ее в кулаке. Потом подбросила письмо и уничтожила его.

Мария Луиса оглянулась на нее, и что-то вроде понимания мелькнуло на простоватом лице. Эухения только отвернулась.

Огонь наконец-то загорелся, и Мария Луиса открыла банку с летучим порохом, чтобы насыпать в пиалу, стоявшую на камине.

Вам накрыть завтрак, сеньорита? – спросила она. – Или я могу позвать сеньору Мартину.

Нет, – Эухения резко встала.

И какого черта? Она знала, что должна была радоваться тому, что сестра вышла из заточения, и, должно быть, пытается теперь что-то сделать опять с магией, но… Какого черта?

Она дошла до кухни и, обнаружив на столе под колпаком свой завтрак, наставила на него палочку. Потом заставила себя ее отвести, бросила на стол и расплакалась. Дверь позади открылась, и Эухения услышала приветственный возглас Мартины. Не ответив, она наскоро пробормотала умывающее заклинание и отрывисто приказала:

Сделай мне кофе.

Латте или по-венски?

Эухения вздрогнула. Это был уже перебор! В последнее время она просила делать латте, но всю осень пила только кофе по-венски. Хуан Антонио в начале сентября побывал в Вене в командировке и вернулся с несколькими хорошими рецептами.

Как у тебя получается захватить столько власти в доме? – неприязненно спросила Эухения. – Ты сделала безмерную подлянку Хуану Антонио, разрушила наши отношения, мы до сих пор не разговариваем. Можно сказать, ты сломала ему жизнь, потому что вряд ли он скоро решится поверить какой-нибудь другой женщине. И все же ты после этого приходишь сюда, притворяешься все той же служанкой, как ни в чем не бывало. Никакого наказания за твой поступок. Мама тебя поддерживает, Ромулу тебя поддерживает, Хуан Антонио с его рыцарским характером уж подавно на тебя не злится, несмотря на всю боль, которую испытал. Для Марии Луисы ты, с тех пор, как выяснилось, что ты Раванилья, вообще даже не сеньорита, а целая сеньора. И вот уже мы все нуждаемся в тебе. Ты делаешь со мной уроки, Полина Инесса запирается с тобой в библиотеке, и мы все просим тебя не переезжать в Памплону. В чем секрет? Как тебе это удается?

Мартина обошла стол, левитируя под нос Эухении пустую чашку. Казалось, она нисколько не смутилась.

Вы хотите, чтобы я сожалела и чувствовала себя виноватой, – сказала она с понимающей улыбкой. – Хуан Антонио – очень приятный молодой человек, и, безусловно, он не заслуживал, чтобы с ним так поступали. Но и я не меньше его не заслуживаю быть убитой, независимо от того, много во мне благородной крови или нет. И если бы я чувствовала себя виноватой и не простила себя, то это означало бы, что я хочу для себя мести и наказания. Ведь если кто-то виноват, он должен быть наказан. Получалось бы, что я живу прошлым, а прошлое, как считается, говорил Мезерали, прошло. Послушайте, если я буду считать виноватой Инес и желать ей наказания, я буду отнимать время, затраченное на эти мысли, от своей жизни, и вместо приятных и счастливых минут буду испытывать боль и скорбь, но это она разрушала мою жизнь, а не я. Я не хочу ее разрушать ни чужой виной, ни своей.

Но ведь это ты простила себя, а не мы тебя простили! – возразила Эухения. – Почему же мы тебя простили? Или, во всяком случае, согласились жить с той ложью, которая продолжается между нами сейчас.

С моей-то стороны нет никакой лжи, – продолжала улыбаться Мартина. – Мне нравится этот дом, мне нравитесь вы, ваши братья и ваша сестра. Мне нравится то, что я делаю – готовить и накрывать на стол. А что до того, почему меня простили… – Она задумалась. – Думаю, что дело в том, что то, как мы относимся к себе, определяет и то, что с нами случается, и отношение к нам окружающих. Уважаем ли мы себя. Вы до сих пор чувствуете стыд и униженность из-за того, что случилось на ферме, и перестали быть той Эухенией Викторией, которой были еще в октябре. Раньше вы были здесь самой важной для всех своих братьев и сестер, даже больше матери, любимая младшая сестренка, вас все баловали, и даже сеньор Эрнесто слушался вас и не смел сказать дурного слова, а теперь вы словно боитесь поднимать голову и общаетесь только с сеньором Гжегожем. Да и в отношениях с сеньором Гжегожем не решаетесь настаивать на своем. И даже не решаетесь спросить себя, действительно ли вы настолько влюблены в него или это всего лишь обычная благодарность больной к своему врачу и вам, например, уже больше нравится сеньор Фернандо. Ваша сестра из-за чувства вины перед вами и плохого отношения из-за этого к себе привела себя в обстоятельства, лишившие ее магии. Хуан Антонио чувствует вину из-за того, что поддался привороту, боится объясняться с вами и боится, что не сможет поспорить с сеньором Гжегожем и не заслуживает вашего доброго к нему отношения. И таким образом лишает себя хоть призрачного шанса заинтересовать вас.

Значит, для того чтобы все было хорошо, надо лишь хорошо относиться к себе? И неважно, как другие к тебе относятся, они изменят о тебе мнение?

Мартина пожала плечами.

Кто я такая, чтобы знать все? Я могу лишь рассуждать о том, что вижу в своей судьбе. Кстати, я ведь не единственная захватила власть в доме, – вдруг жестко сказала она. – Несколько месяцев назад вы сеньора Гжегожа терпеть не могли, однако теперь он везде самый нужный. Даже сеньориту Веронику на занятия провожает именно он. Еще чуть-чуть и того гляди станет посредником между сеньором Эухенио и аптеками.

И развернувшись, Мартина пошла варить кофе.

Только поднимаясь к себе, Эухения поняла, что так и не узнала, чем же занималась Мартина с Полиной Инессой. Слова Мартины неприятно поразили во многом. Начиная с того, что та попала в точку про стыд и униженность, в которых Эухения так старалась не признаваться самой себе. Но, увы, это было правдой. Еще в ноябре она бы ни за что не оставила Полину Инессу одну: разнесла бы дверь в мастерской к чертовой матери Бомбардой и заставила выслушать себя, нашла бы аргументы в пользу помолвки с Бернардо, прожужжала бы все уши Хуану Антонио, чтобы он придумал план, как им извернуться со средствами, и так далее. Но теперь… теперь – нет.

И действительно ли она схватилась за Гжегожа потому, что надо было схватиться за кого-то? Потому что не было выбора? И откуда Мартина узнала про Фернандо? Он ведь был здесь всего два раза, и все в один и тот же день…

Откуда такая прозорливость? Поневоле вспоминались слова Полины Инессы про Мартину, про ее ауру. С другой стороны, сейчас Полина Инесса шушукается именно с Мартиной, и если Мартина – Раванилья, то у нее есть шотландские корни, а говорят, что шотландки – все провидицы.

Эухения почувствовала мимолетный стыд, вспомнив, что сказала Мартина про Хуана Антонио. С другой стороны, неужели она обязана любить его в ответ, только потому, что он ее любит?

Она взялась уже было за дверь своей комнаты, когда увидела Веронику Алехандру, идущую по коридору со стороны балкона. Та была с серой сумкой, с которой ходила на занятия, и в обычной темно-зеленой мантии, вполне похожей на школьную, с волосами, забранными в хвост, но что-то в облике ее было таким вызывающим, будто на самом деле она собиралась аппарировать прямо сейчас куда-то в квартал темных колдунов и заняться там проституцией.

Хорошего дня, сестрица, – сказала она, и это прозвучало так, будто у нее было какое-то несомненное преимущество перед Эухенией. И в ее взгляде Эухении тоже почудилась злобная усмешка.

Но в этот момент из своей комнаты вышел Гжегож, стряхивая невидимые пылинки с рукавов камзола, и взгляд Вероники Алехандры изменился. Теперь, проходя мимо и выходя на галерею, она смотрела на Эухению как на пустое место. Гжегож, коротко взглянув ей вслед, едва заметно усмехнулся и задержался, поцеловал Эухению нежно сначала в щеку, потом в волосы.

Не повезло тебе с погодой, – улыбнулся он и сжал ей руку.

Зато будет общий вечер у камина, – сказала она, пожимая ему руку в ответ.

Все это наполнило ее тихой нежностью, но едва она оказалась одна в своей комнате, как усмешка Вероники Алехандры завладела ее мыслями. Что, если та сговорилась с Мартой? Вроде бы никуда не ходит, кроме как заниматься, но что, если кто-то из учителей подкуплен Мартой или под Империо? Что, если Вероника сама под Империо? Это можно проверить только одним способом.

Мор, – позвала Эухения. – Мор.

Она ожидала его моментального появления, однако прошло полминуты, а его все не было.

Мор, – позвала Эухения еще раз. – Моооооор.

Никакого ответа.

Странно. Он всегда появлялся сразу. Материализовывался из ниоткуда, словно бы ткался из воздуха и так же потом исчезал, словно развоплощаясь. С другой стороны, поскольку она не приказывала ему ничего особенного, могли же у него быть свои дела? В конце концов, какие-то простые нужды?

Она простояла у открытого окна пять минут, нетерпеливо барабаня по подоконнику, потом позвала еще раз. И снова безрезультатно. Может, он наконец-то воспользовался ее разрешением и просто ушел? Но Мор вроде был не таков, чтобы просто бросить ее, не предупредив.

Скажи хотя бы, что все в порядке, что ты просто решил уйти? – попросила Эухения, но реакции по-прежнему не дождалась.

Что ж, с чего бы ей огорчаться по этому поводу? Она ведь даже не знала, кто такой Мор, каковы его возможности и каков именно был его договор с дядей. Судя по зеленому цвету, он мог быть лепреконом, но в энциклопедии «Нечисть Британии», которую Эухения разыскала в монастырской библиотеке, после того как Мор стал ей служить, говорилось, что само слово «лепрекон» образовалось от словосочетания «левый башмак» и что лепреконы часто чинят свои башмаки. Кроме того, зеленый цвет одежд Мора не был ярким и он носил треуголку вместо шляпы. А еще он очень хорошо говорил по-испански, а лепреконы, наверное, должны говорить по-английски?

В энциклопедии был еще стишок, про то, по набору каких признаков можно узнать лепрекона, и Эухении запала в память строчка «Крови цвет у лепрекона зеленее цвета листьев…» Но у всякой водной нечисти вроде русалов кровь тоже была зеленая. Да и не просить же Мора показать, какого цвета у него кровь? И раз уж он отказывался говорить о себе, значит, были у него на то причины…

Створка окна хлопнула, и Эухения обернулась. Нет, всего лишь порыв ветра.

Она спустилась вниз, чувствуя потребность побыть с кем-то. Но ни в библиотеке, ни в кухне никого не оказалось. Кабинет матери был заперт, и мастерская пустовала по-прежнему. Даже Мария Луиса словно испарилась. Огромный дом вымер. Такое случалось нечасто.

Эухения потянулась за пиалой с порохом и в волнении просыпала половину на ковер. Потом, когда наконец ей удалось собрать все – руками, заклинание вылетело из головы, переместилась в дом дедушки. Она собиралась идти в сторону комнат, но дверь лаборатории, против обыкновения, оказалась открытой. Эухенио сидел на диване, положив на колени подушку, вышитую для нее, Эухении, баронессой, и читал, судя по обложке, только вышедший «Вестник зельеварения». По красным глазам видно было, что он не выспался, а еще – что сильно похудел даже с пасхального обеда: его любимая майка с осклабившимися черепами, в прошлом году сидевшая на нем впритык, теперь болталась колом. Нитяные браслеты, которые он не снимал с марта, некогда разноцветные, желто-зеленые и красно-синие теперь были одинакового черного цвета с россыпью желтых пятен. Сколько же зелий он сварил за последнее время?

Эухения ожидала, что брат встанет и захлопнет дверь, но тот внимательно посмотрел на нее и неожиданно кивнул на «Вестник»:

Гаццони изобрел плесневую основу для зелий. Рецепт он не дает, и купить ее можно только у него. Но это, пишет, «ответ на все вопросы о неизлечимых болезнях, потому что разумная плесень сама направляет лекарство в нужные точки». Это все туфта, чтобы по скорой сгрести денег, или?..

Хм. – Она аккуратно присела в кресло. – А ты что думаешь?

А как такие зелья принимать? Они же почти твердые, все равно как запихивать в горло мазь. Запивать их, он пишет, нельзя, вода ослабляет свойства. Тогда как их варить-то вообще? Но этот умник – член Европейской гильдии, между прочим.

Эээ, – сказала Эухения и прыснула. – Ну так надо ему ответить что-нибудь тоже умное. Напишем?

Они оба расхохотались.

Мир? – спросила Эухения, робко выставив мизинец.

Эухенио отвел назад мешающие волосы и тоже протянул мизинец:

Мир.

«Пабло Вильярдо, 1994 год».

Они даже не написали полностью его имя и фамилию, подумала баронесса, зябко передергивая плечами. Даже не «Пабло Эстефано», что уж говорить об оставшихся пяти именах, которые, наверное, не помнил теперь никто, кроме нее. И уж тем более не «Вильярдо де Толедо», наверное, эта маггла сочла неудобным рассказывать своему окружению, что ее муж мог вполне унаследовать герцогский титул. Впрочем, знала ли эта маггла, кем он был вообще?

Мария Инесса тогда так и не выяснила, что произошло между Пабло Эстефано и отцом. Все шло гладко, никакого недопонимания – сам Пабло Эстефано был таким, что с ним всегда все шло гладко. Он только-только выпустился из Шармбаттона, Мария Инесса помогла ему перебраться домой, и вдруг, стоило ей оставить их с отцом одних на три дня (долгожданная практика с одним из профессоров Сорбонны), как Пабло Эстефано уже торжественно сломал свою палочку прямо перед лицом дона Риккардо и переселился в маггловскую гостиницу, чтобы дождаться возвращения сестры и с ней попрощаться.

«Нет, дорогая Мария Инесса, при всей моей любви к тебе, я не стану жертвовать своей жизнью, чтобы остаться в мире магов».

И где он тогда только, восемнадцати еще не было, успел эту магглу подцепить? Да еще влюбиться так вот, чтобы раз и навсегда.

А теперь – только серая табличка, чуть вдавленная в нишу, и три уже увядших цветка. Тюльпаны.

Это несправедливо. Несправедливо, что маги живут по сотне лет, а все ее братья умерли так рано. С другой стороны, хорошо, что так рано умерла Лусия Инесса. Хоть и грех так говорить, но вот уж точно, от ее существования никому не было ни любви, ни радости.

На лоб баронессе упала тяжелая капля, за ней еще одна. Мария Инесса только отвела промокшую прядь ото лба, продолжая смотреть на табличку.

В тот год в горах было снежно, и они развлекались как могли. Маггловские виды спорта из них никто не освоил, но они просто валялись в снегу, лепили снеговиков. Алисия, и няня, и экономка в одном лице, присматривала за ними, как могла. И все-таки Мария Инесса умудрилась (вместе с лавиной) оказаться на самом краю ущелья. Хорошо запомнилось, как Алисия в испуге призвала ее, двенадцатилетнюю девицу, простым Акцио. Пабло Эстефано в тот день впервые сам сварил глинтвейн и весь вечер просидел у ее ног. Она помнила его огромные испуганные, потемневшие глаза, из-за этого взгляда он казался похожим на большую нахохлившуюся сову, но ей было вовсе не смешно, а очень страшно. А Фелиппе, которого она так любила, только сказал, что они «опять устроили девчачьи глупости», и ушел к себе. Ей было плохо, и он ее оставил. Как оставлял много раз потом, и все же она не могла прекратить любить его. Как и сейчас. Почему так бывает – кто-то причиняет тебе ужасную боль раз за разом, а ты не можешь не думать о нем, забыть, не ждать ничего от него, не ждать, что однажды он вдруг появится, воскреснет и скажет: «Я никогда не переставал тебя любить…»

Так глупо, – прошептала Мария Инесса.

Еще более глупо будет, мой друг, – сказал сердитый голос в нескольких шагах от нее, – если ты сейчас же не отправишься домой и не выпьешь хорошую чашу глинтвейна. На улице десять градусов, а ты в летней мантии.

Леонардо в щегольском маггловском костюме и под зонтом приблизился к жене и, вытащив палочку, набросил на Марию Инессу сначала Импервиус, а затем высушивающие чары.

А ты что здесь делаешь?! – воскликнула Мария Инесса.

Невысказанное «Разве ты не должен сейчас ублажать Анхелику? Или эту новую колдоведьмочку… как там ее? Роза?» повисло в воздухе.

Подумал, что тебе лучше не быть в такой день одной, – пробормотал, тут же стушевавшись, Леонардо.

Ты знал! – ахнула Мария Инесса. – Ты знал, что Пабло Эстефано умер, и не сказал мне ни слова!

Барон пристально посмотрел на нее и вздохнул.

Видишь ли, милый мой друг, – пробормотал он и замолчал.

Ты знал! Я не могу в это поверить! Боже. Черная Мадонна, Леонардо, ты знал! – Мария Инесса вынула палочку и, ничуть не заботясь о магглоотводящих, стремительным шагом пошла из секции.

Леонардо с обреченным видом поспешил за ней.

Я... – Мария Инесса, от ярости с трудом выговаривая слова, обернулась к нему. – Боже, есть хоть кто-нибудь в этой чертовой семье, кто помогал бы мне, а не действовал против меня? Хоть кто-нибудь, кто бы задумался, каково мне тащить все это на себе? Кто-нибудь, у кого бы хватило совести…

Зарычав от бессилия, она аппарировала прямо на глазах у парочки вышедших из-за поворота магглов, оставив Леонардо разбираться с последствиями.

Аппарировав в холл, Мария Инесса спустила все шторы и устало опустилась в кресло. Из глубины особняка не доносилось ни звука, но часы, стоявшие в углу, показывали уже начало шестого, и это означало, что через считанные минуты дом заполнится голосами. Вернутся с работы Хуан Антонио и Рита, заскочит поужинать «по-соседски» донья Мира, спустится в библиотеку почитать перед ужином Гжегож, что-нибудь кому-нибудь обязательно будет выговаривать Соледад, злящаяся от того, что Эрнесто уже третий день в ночную смену. В иные дни Мария Инесса эту суету любила, суета доказывала, что семья не распалась, выстояла, доказывала, что она, Мария Инесса, смогла ее сохранить. В иные дни… но сегодня одна только мысль, что придется выслушивать все это, причиняла ей боль. Сейчас еще наверняка прибежит Леонардо и будет смотреть на нее этаким побитым взглядом.

Внутри все скрутилось от ненависти. На что он способен вообще, кроме своей медицины? Что он сделал для этого дома? Для детей? Какие-никакие его деньги? Но они достались ему в наследство, сам Леонардо не приложил к этому никаких усилий. А доход от клиники был слишком мал. Там вечно что-то разлаживалось, в этой клинике. И вечно требовались отступные, потому что никчемный муженек бегал за каждой юбкой. Сколько могло еще бегать по Мадриду внебрачных детей? И сколько лет она, Мария Инесса, об этом не задумывалась. Для нее всегда в первую очередь был долг перед мужем, перед детьми. И она не задумывалась, выполняет ли и как выполняет этот долг перед ней, как перед женой, этот самый муж. Ей казалось, что величие души в том, чтобы прощать, и она прощала, год за годом, год за годом, но вторая – бог мой, уже вторая! – за последние полгода беременность Анхелики доконала ее.

Все бы, возможно, и на этот раз прошло незамеченным, по крайней мере, так они договаривались когда-то, после Джейн, и Лео в принципе старательно соблюдал этот договор. Мария Инесса так же старательно годами делала вид, что ничего не происходит, в конце концов и сама решилась, насколько могла в своем положении, на отдельную жизнь. Но на этот привычная схема поломалась – Анхелика не только решила сохранить ребенка, но и потребовала признания отцовства, поставив перед фактом, что дала интервью о своей новой счастливой жизни в воскресный «Оракуло Диарио».