Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 74 страниц)

Больше всего я люблю верхние этажи и галереи, переход до Астрономической башни и саму площадку. Мне нравится смотреть по сторонам в темноту и ощущать ветер на лице, зная, что я каждую минуту могу зайти в тепло Хогвартса. Изредка останавливаясь и вслушиваясь в тишину, я шел привычным маршрутом и обдумывал, что могло стать причиной осечки с зельем сна-без-снов. Сварил я его, естественно, правильно: чтобы убедиться в этом, достаточно было понюхать бутылку, оставшуюся на тумбочке около кровати. Зависимости возникнуть еще не могло: для этого надо было принимать снадобье минимум раз в неделю, а я в последние годы пользовался им не чаще раза в два месяца – очищение сознания срабатывало не хуже.

Раздумывая, не увеличить ли на следующий раз концентрацию компонентов, я подошел к башне. У выхода на площадку меня ждал большой сюрприз – дверь была заперта. Недолго думая, я попробовал Аллохомору. Потом попытался определить чары, и похолодел. На башне был Альбус, и явно не один. Он никогда не накладывал чар, если поднимался туда в одиночестве. Особенно таких сильных. Я знал его почерк, и мог открыть дверь, но понимал, что все зашло слишком далеко, и на этот раз мне что-то за это будет.

Я спустился вниз на пролет и свернул в боковой коридор. Здесь было темно, а кроме того, стояли доспехи, и я шагнул за них, бросив легкие чары отвлечения внимания. Почти тотчас же дверь наверху распахнулась, и одновременно послышался странный резкий звук, как будто бы кому-то дали пощечину, кто-то ахнул и потом коротко застонал. Я покрылся холодным потом. Шаги двинулись вниз по лестнице и прошли мимо к галерее. Я успел увидеть уголок малиновой мантии Альбуса, мелькнувший у входа в мой коридор.

Выждав минут десять, в которые они должны были уже уйти далеко, я поднялся наверх. Снег был истоптан, на одном из столов явно выделялось сухое пятно, а в воздухе стоял отчетливый запах секса. Я прислонился к одному из столбов, поддерживающих крышу.

Перестали скрываться, вот как. И что это означает – что действия переходят в активную фазу? Или это так – обычные игры, и это я, как всегда, не вовремя?..

К шести утра я намотал по Хогвартсу добрый десяток миль. Размышляя, я ходил кругами по верхним этажам, постоянно возвращаясь к одному и тому же месту, и едва вспомнил о том, что неплохо бы поменять ночную сорочку на что-то более официальное. Была суббота, и занятий не было, но это не означало, что отменялся, например, завтрак. И что кто-нибудь из чересчур ретивых студентов не захочет с утра пораньше пойти погулять во дворе замка. Таким образом, в начале седьмого я все-таки оказался внизу, однако, едва я свернул к слизеринским подземельям, как входная дверь распахнулась, и за моей спиной появился Альбус.

Я, конечно, не смог удержать язык:

Вы рано встали, директор.

Я не ложился, Северус, – отвечал он тихо, и легкая усмешка скользнула по его губам.

Вот как? – я повернулся, чтобы идти к себе.

Ты вновь поменялся дежурствами с Минервой, – заметил Дамблдор.

Я обернулся, спокойно ожидая продолжения.

Не слишком ли часто ты стал уходить, Северус? Похоже на пренебрежение своими прямыми обязанностями.

Я выполняю все свои обязанности, директор. Вам не в чем меня упрекнуть. – «А о некоторых из предпринятых мною мер безопасности вам знать вообще не положено».

Альбус сделал несколько шагов ко мне, и мы оказались так близко, что я чувствовал его дыхание. Отступать было некуда – только упереться в дверь, и я застыл, глядя в его непроницаемое лицо.

Я хочу знать, куда ты уходишь, Северус, – сказал он непререкаемым тоном.

Воспользовался своей привилегией иметь личную жизнь, – отозвался я тихо, но четко.

Глаза Альбуса сузились.

Позвольте идти, директор? Мне слишком много всего нужно сделать до вечера.

Он поднял руку, и я почувствовал прикосновение кончиков пальцев к своему лицу. На миг мне захотелось принять эту ласку, но я заставил себя отклонить щеку. Возможно, время действительно лечило, но отвергнуть Альбуса на этот раз оказалось куда проще, чем тогда, когда он целовал меня в своем кабинете пару недель назад.

Я рад, что ты, наконец, решил последовать примеру Минервы, хотя и дотянул до такого возраста, – сказал он сухо, кивнул, развернулся и пошел к лестнице.

Альбус! – позвал я его. Он остановился. Я подошел к нему, посмотрел ему в лицо, встал на цыпочки, положил руки на плечи и поцеловал в лоб, как бы говоря «Спасибо тебе за все». Потом развернулся и пошел к себе.

На полдороге к своим комнатам я вдруг почувствовал такую мучительную, пронзающую все тело, душевную боль, что у меня подогнулись ноги. На несколько секунд мне показалось, что грудная клетка вот-вот взорвется, и сердце вылетит наружу, не выдержав того ада, который отрывал от меня куски изнутри. Прислонившись к стене, я заткнул рот рукой, удерживая крик.

Это была не моя боль. Альбуса. Легиллименция на расстоянии. Он почти никогда ею не пользовался. Но сейчас ему было больно, и за каким-то чертом он хотел, чтобы я об этом знал.

Чудовищным усилием воли я вытолкнул его из сознания, задыхаясь, дошел до своих комнат, захлопнул дверь и упал на колени, прижимаясь виском к холодной ножке стола. У меня ведь нет выбора, не так ли? У меня ведь выбора нет?

========== Глава 45 Легилименция в домашних условиях. ==========

Не было никакого вызова. Мы договаривались о проекте у графа Ферейра, и я весь вечер сидел как на иголках, как будто что-то должно было случиться с тобой. В конце концов, я сказал, что у меня жуткая мигрень и сбежал. Горгош ждал меня во дворе замка, поскольку я должен был забрать тебя с фермы. Так что я просто оседлал его и помчался за тобой. Когда я снижался, то увидел сначала пожар, потом тела на земле. Я не знал, что ты, – Ромулу запнулся, – жива. – Его лицо было мертвенно бледным. – Я думал, ты там. Пытался отыскать тебя. – Он замолчал, уставившись куда-то в угол.

За окном было темно от тяжелых снеговых туч, и комната тонула в полумраке. Лица собеседников освещались только редкими красноватыми отблесками пламени обогревателя. Эухения-Виктория, не отрываясь, смотрела на брата.

Это пламя было таким плотным, – продолжал он. – Я никогда не видел такого. Не похоже ни на одно боевое заклинание. И оно… Оно было полно ярости. Живое. Как будто оно думало! Когда я спускался, мне показалось, что я видел в пламени оскаленные звериные морды.

Эухения-Виктория кивнула:

Я их тоже видела, пока бежала от них. А что потом?

Потом? – Ромулу передернуло. – Я погасил его. Нашел тело Чарли. Потом помчался домой. Узнал, что Энни принесла тебя едва живую и ты сразу же впала в кому.

Как ты погасил пламя?

Если честно, я сам толком не знаю. Просто сосредоточился на результате, который хотел получить. Помнишь, бабушка писала о том, что нужно меньше думать, а нужно больше доверять интуитивной магии?

Ага, а еще она говорила, что палочки это вообще вредно и мешает проявлению магии волшебника. Чушь какая!

Первый раз вижу, чтобы ты не соглашалась с бабушкой!

О, ты многое пропустил Ромулу Вильярдо Севера, пока по своему Лондону бегал. Я во многом с ней не согласна. Точнее – согласна только в том, что касается зелий. И, возможно, только потому что ничего более серьезного, чем учебник для домохозяек, она написать не успела.

Ромулу удивленно посмотрел на сестру:

– Но ты сама принесла мне ее дневники!

Мне было одиннадцать, и это единственное, что от нее осталось. И все это казалось мне таким… правильным. Все эти размышления на тему пацифизма и ужасов войн.

То есть сейчас ты так не думаешь?

Ромулу, если бы на меня напали, ты бы стоял в стороне и смотрел бы?

Нет, конечно! Как тебе такое только в голову могло прийти?!!

Нет? А что бы ты сделал?

Стал сражаться, конечно же!

И ты бы не думал о последствиях, правда?

Нет, конечно. Как я мог бы о них думать, когда каждая секунда важна?!!

Вот и я бы не думала. Если б могла! А бабушка слишком много рассуждала. На самом деле у нее есть еще один дневник, его не публиковали. А я его нашла и прочла, и там оказались страницы выдраны. И я, – она сглотнула, – восстановила их с помощью заклинания.

И что там?

Ей нужно было отравить одним зельем десять человек, вот что там! И она не смогла. Как бы она свою душу чистенькую погубила? И из-за этого погибли сотни тысяч! Дедушка с ней не разговаривал потом несколько недель. И знаешь, что она сделала?

Что?!! – севшим голосом спросил Ромулу.

Память ему стерла, вот что! Выучила какое-то крутое заклинание и стерла. Потому, скорее всего, и умерла так рано, что руку на мужа подняла… Наше семейное проклятие никто не отменял, – сказала Эухения со смехом.

Брат покачал головой:

Ты говоришь чудовищные вещи, Хен.

Ну да, вы все привыкли к тому, что она была святой. Ах, Сицилия-Изабелла, Сицилия-Изабелла, некое такое героическое совершенство, до которого никогда не дотянуться! А копнешь поглубже – а там грязи, как в болоте.

Хен, – возразил Ромулу, – все же я могу ее понять. Защищая кого-то в бою, я убил бы не задумываясь, но если бы это было спланированное убийство, а у меня было бы время подумать…

Тогда зачем она была там? Зачем она шпионила, Ромек?!! Вместо нее там мог быть кто-то, кто спас бы этих людей! Сотни тысяч магглов, и магов наверняка тоже. Женщин, детей!

Хен, – более настойчиво возразил ее брат. – Ты знаешь, что тебе бы ответил сейчас Грегори?

Она вздохнула:

Я знаю. Что Богу виднее, кого спасать, да? Ты это имеешь в виду?

Ромулу улыбнулся:

– Есть ещ е такой анекдот про проститутку, слышала?

Нет.

Тонет корабль. Проститутка, плывущая на нем, молится: «Господи, я все понимаю, я грешница. Но их-то за что? Пожалей невинные жизни». А он ей отвечает: «Да ты знаешь, сколько лет я вас всех на этот корабль собирал?!!»

О Боже! – сказала Эухения Виктория, отсмеявшись. – И все же насчет интуитивной магии бабушка не права, Ромек. Ты… твоя магия… – она с трудом подбирала слова. – Это поправимо, но если бы вдруг…

Хен, не то чтобы у меня был выбор. Когда я подлетал туда, то увидел, что пламя уже вышло за пределы защитного круга фермы и распространилось по долине. Будь оно не таким беспорядочным, мне оставалось бы только наблюдать.

Хорошо. А как ты объяснишь то, что вассальная клятва не сработала?

Это не у меня нужно спрашивать, Хен.

И все-таки! Как ты думаешь, мама… она могла пропустить, когда я звала на помощь?

Вряд ли. Когда вассал зовет сюзерена, рука огнем горит, и наоборот.

Ты точно это знаешь?

Ты не помнишь, как давала клятву в первый раз? Мама должна была проверить действие клятвы.

Но она проверяла действие клятвы на нас с Максом. А что происходит при этом с ней, я понятия не имею. Кроме того, нам ведь было по семь лет, и это была не настоящая клятва. Взрослая клятва должна приноситься при наступлении совершеннолетия, а оно только через год. Может, поэтому не сработало?

Что за чушь? – воскликнул Ромулу. – Она должна срабатывать, даже если ребенку пять лет, и за нег о клятву приносил кто-то из родителей! А ты не могла перепутать формулу?

Да что там путать?! «Я, Вильярдо, взываю к Вильярдо, и пусть свет поглотит тьму, и да принесена будет жертва, коей быть принесенной, и получит награду тот, коему награжденным быть».

Да, действительно. Кроме того, родовая магия зовет на помощь даже в том случае, если волшебник теряет сознание. Мама всегда может узнать, в каком мы состоянии, если настроится на связь.

Возможно, магия приходит на помощь, даже если вассальной клятвы нет, – вспомнила вдруг Эухения Виктория. – Тот Вильярдо, про которого рассказывала Рита. Как Полина Инесса почувствовала, что ему нужна помощь?

Относительно этого мы можем только догадки строить, – с досадой сказал Ромулу. – Могу только предположить, что есть множество вещей, связанных с родовой магией, о которых мы вообще ничего не знаем. Теоретически это можно изучать всю жизнь.

Родовые проклятия, например, – с многозначительной улыбкой заметила Эухения Виктория.

Ромулу покраснел. Она хотела было поддразнить его еще, но передумала. В конце концов, что толку шпынять других, когда сама далека от совершенства?

Что ты собираешься делать теперь?

Он пожал плечами:

– Останусь дома на столько, на сколько смогу без ущерба для своей основной работы. Поживу семейной жизнью, в конце концов.

Эухения Виктория кивнула:

Семейная жизнь – дело серьезное.

Ромулу отвернулся.

Давно надо было это прекратить, – сказал он тихо, глотая окончания слов. – Я не понимал, что тем, что бегаю от долга, делаю, прежде всего, хуже самому себе. И не хочу, чтобы другие продолжали страдать из-за моей неспособности быть взрослым. Особенно Рита. Она заслуживает лучшего, чем… В общем, поигрался и хватит. Пора прекратить бегать и начать отвечать за свои поступки.

Поигрался и хватит, – повторила Эухения Виктория. – Поигрался и хватит, – сказала она громко, как бы пробуя это на вкус.

Во всем происходящем явно было что-то неправильное. Эухения Виктория чувствовала это, но не могла подобрать ни одного аргумента, чтобы возразить. И больше всего ее пугало смутное ощущение, что эта ровная фраза, произнесенная безо всякой горечи, относилась также и к ней.

Во второй половине дня ощущение неправильности только усилилось. Погода разбушевалась совсем, и, несмотря на то, что окна в холле были прикрыты ставнями и тяжелыми бархатными шторами, а также защищены чарами, даже тепло камина и жаровни не могло согреть тех, кто собрался внизу: Эухению Викторию, ее отца, барона де Ведья-и-Медоре и целителя Гжегожа Ковальского, который собирался Эухению Викторию лечить. «Этот дохляк», – так днем ранее обозвала его Соледад. «Бледная немочь», – подумала Эухения Виктория, как только увидела эти тонкие, почти бесцветные губы и белую кожу, которая становилась совсем прозрачной у висков. Длинные женственные кисти, выглядывавшие из-под кружевных манжет, казались столь хрупкими, что невольно приходила мысль: вряд ли этот человек привык держать в руках что-то большее, чем волшебную палочку.

Испанские маги почти не носили мантий, предпочитая им плащи и камзолы, и Ковальский для первого вечера в доме Вильярдо выбрал нечто похожее на местный костюм – бежевую куртку с рукавами до локтей. Цвет ее еще больше подчеркивал невыразительность черт гостя, а фасон – худобу. Вытянутое лицо обрамляли длинные белые пряди, и Эухении захотелось потрогать их, чтобы убедиться, что это не парик. Голос у Ковальского был такой же бесцветный, как и он сам.

Рассмотрев целителя, она решила, что ничего примечательного в нем нет, закуталась в шаль и принялась разглядывать языки пламени, вполуха слушая разглагольствования довольного собой отца, который вышагивал с бокалом вина поперек холла. Конечно, поведение барона противоречило правилам вежливости, так как путь его пролегал в основном за спинами собеседников, однако основной чертой Леонардо во всем, что не касалось медицины, была колоссальная рассеянность. Ковальский, по-видимому, знал об этом. К удивлению Эухении Виктории он быстро и очень ловко перевел разговор с перечислений его собственных званий и наград на политику, в которой Леонардо мало что понимал, но о которой готов был рассуждать часами. А затем произошло нечто такое, что ясно показало Эухении Виктории, что гостя она недооценила.

Не зря Макс постоянно твердил ей, что нельзя судить людей по внешности. И расслабляться в присутствии новых знакомых тоже нельзя. Но круг общения Эухении Виктории составляли в основном родственники, ближайшие друзья семьи и прислуга, и она нечасто попадала в ситуации, подобные этой. Кроме того, искусство легиллименции было столь редким, что, за исключением семьи Вильярдо, во всей остальной Европе им, может быть, владели человек десять-пятнадцать. И она никогда не слышала о мастерах, которые могли виртуозно проникать в мозг без зрительного контакта и палочки. Поэтому, почувствовав едва заметное вторжение в свой разум, Эухения Виктория еле удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Наглость гостя была невероятной! Она мгновенно подавила возмущение, чтобы не отвлекаться на эмоции, и выставила щит, показывая, что заметила нахала. Эухения Виктория рассчитывала по меньшей мере на смущение, однако, вопреки ее ожиданиям, Ковальский, сидевший по другую сторону камина, лишь вытянул ноги к огню, отхлебнул вина и задумчиво улыбнулся. А затем прошелся вдоль всего ее щита, прощупывая его на предмет слабых мест. Ощущение чужого присутствия в голове было отвратительным до тошноты, и Эухения Виктория попыталась выкинуть Ковальского из мозга. Но он, казалось, и не собирался отступать. Отвлекшись на то, чтобы ответить барону, Ковальский затем мгновенно вернулся в разум Эухении и стал давить всем весом своей магии. Вначале верх взяла злость, и она решила, что просто ни при каких условиях не позволит ему сделать это. Тем более что Ромулу сказал, что она сильнее и мамы, и даже Риты. Однако минут через двадцать непрестанного сражения Эухения Виктория уже была измотана до предела и чувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Но терять сознание означало оставить мозг совсем без защиты, и она продолжила бороться, одновременно давя рвотные позывы и пытаясь поставить воспоминания так, чтобы показать Ковальскому, что она сдалась, но чтобы при этом он не смог добраться до того, что действительно было важно спрятать.

Эухения Виктория знала, как это делать, но ей и в голову не пришло подготовиться заранее. Из домашних никто не посмел бы сунуться к ней в мозг, кроме мамы, а для мамы хватало поверхностного общего щита – безмятежной глади водного зеркала.

Наконец, ей удалось пропустить Ковальского в сознание таким образом, что происшествие на ферме, ночная легиллименция, отношения с Хуаном Антонио и семейные конфиденциальные разговоры остались за гранью его доступа. Практически в этот же самый момент барон вернулся в свое кресло и отвлек Ковальского разговором. Эухения Виктория устало прикрыла глаза, чувствуя, как враг отступил, и напряжение потихоньку уходит.

Однако несколько минут спустя оказалось, что на этом ее мучения не закончились. Барон вдруг встал, взглянул на часы и сообщил:

Теперь, полагаю, мне нужно оставить вас одних. Не хочу смущать ни тебя, Эухения Виктория, ни тебя, Гжегож. Без меня вы все обсудите быстрее. Мой мальчик, чувствуй, пожалуйста, себя как дома – ведь это теперь и твой дом тоже.

С этими словами барон ушел наверх, оставив Эухению сидеть в кресле с открытым ртом.

Вы! – сказала она, опомнившись. – Это вы внушили ему, что он должен уйти.

Бог мой! – ответил ей Ковальский, приподняв белесые брови в наигранном удивлении. – Не приписывайте мне лишних умений, дорогая сеньорита!

Он встал и слегка наклонился над ней. На секунду у Эухении Виктории мелькнула мысль, что она совершенно беспомощна перед ним, что он сможет сделать с ней все, что захочет. Лихорадочно давя подступающее ощущение паники, она заставила себя гордо вскинуть голову и посмотреть в карие глаза. Это был странный момент, и, может быть, за весь вечер единственный, в котором не было ничего неправильного. Несколько минут они просто молча смотрели друг на друга. И, к ее удивлению, в выражении лица Ковальского не оказалось ничего наглого или высокомерного, скорее, какая-то печаль таилась в чуть неправильном изгибе нижней губы. На этот раз он не пытался проникнуть ей в мозг, и более, того, опустил взгляд первым.

Как вы посмели?!! – спросила Эухения Виктория гневно. – Как вы посмели проделывать со мной такое?!!

Он улыбнулся почти лукаво, отошел и отвернулся к камину, теребя в руке ножку винного бокала:

Ну, я не один такое проделываю, как вы выразились. И на вашем месте я не был бы столь самонадеян, чтобы лезть в голову к сестре.

Эухения не удержала вскрика. Она не могла понять, где же он продавил защиту.

И не забывайте, что при случае я могу рассказать ей об этом.

Это было сродни удару под дых. Несколько минут Эухения Виктория могла лишь молча смотреть на его руки.

Для чего вам все это? – спросила она тихо, когда пришла, наконец, в себя.

Если бы я собирался делиться с вами своими намерениями, я бы сказал о них прямо, – спокойно сообщил Ковальский, садясь перед камином на корточки. В процессе разговора с бароном он снял куртку и теперь был в одной белой рубашке, и Эухения совершенно растерялась: с одной стороны этот человек зачем-то мучил ее, с другой – подставлял беззащитную спину. Впрочем, ввиду своей болезни она даже носочком туфли пнуть его не смогла бы. Не говоря о том, что заклясть гостя было исключительно дурным тоном.

Как вы собираетесь лечить меня, если… – она остановилась, совершенно не зная, как продолжить разговор.

Если моя манера поведения для вас невыносима? – в его голосе слышалась улыбка.

Да! Именно это я хотела сказать!

Мы будем разговаривать, – отвечал он спокойно. – Пока не выясним причину, по которой вы решили болеть, и болеть именно таким образом, ограничивающим ваши передвижения, уважаемая сеньорита Вильярдо. А теперь позвольте мне пожелать спокойной ночи.

Ковальский поднялся, поставил бокал на камин, медленно наклонил голову в знак прощания, взял куртку и серой тенью скользнул в сторону лестницы.

Эухения Виктория осталась внизу в полном одиночестве, раздавленная и совершенно беспомощная.

Нет, ну каков подлец? – спросила она тихо. Потом, посидев несколько минут, попыталась подняться. Конечно же, у нее ничего не получилось. И руки ее не были настолько сильны, чтобы она могла простоять, упираясь в подлокотники, хоть несколько секунд.

Ненавижу! – прошептала Эухения, падая обратно в кресло. – Ненавижу.

Потом покачала головой:

Нет, ты не возьмешь меня на это!

Закрыла на секунду глаза, затем решительно вытянула перед собой правую руку и прошептала «Я, Вильярдо, взываю к Вильярдо…» Едва она начала произносить первые слова, как вокруг ее запястья вспыхнула тонкая алая лента. Несколько секунд – и высокие резные двери в холле распахнулись, и из них, с перекошенным от ужаса лицом, выбежала баронесса…

Много позже, в темноте своей комнаты, освещая желтоватый пергамент дрожащим Люмосом, Эухения Виктория разворачивала письмо от Грегори:

«Дорогая моя девочка, – писал он. – Безмерно огорчен твоим письмом. Я сам неоднократно встречал Гжегожа Ковальского в клинике Святого Элиаса и беседовал с ним, и он всегда казался мне достойным молодым человеком. Причины его поведения весьма загадочны, однако предположу, что, возможно, он несколько не в себе. Насколько мне известно, он совсем недавно потерял близкого человека и, возможно, просто не успел оправиться от горя. Не суди его строго, моя девочка. Каждый из нас имеет право на ошибку и право на шанс исправить ее. Помни, что «Не судите, да не судимы будете». Не позволяй возникшей ненависти отравить твою душу. Ты еще так мало жила, чтобы разъедать ее подобным грехом.

Что же до неприятных последствий легиллименции, то я всегда полагал, что лучшее средство защиты от нее – не иметь никаких тайн вовсе.

Жду новых писем.

Любящий тебя Грегори.

5 февраля 1994 года».

Дверь ванной комнаты отворилась, и в спальню вошла Полина Инесса. Крупные капли сверкали в ее темных волосах. Эухения Виктория еще раз перечла строчку «лучшее средство защиты от нее – не иметь никаких тайн вовсе» и подняла взгляд от письма.

Полли, мне надо поговорить с тобой, и это что-то неприятное для тебя, – со вздохом сказала она.

========== Глава 46 Урок испанского. ==========

POV Северуса, 5 февраля 1994 года

Вопреки тому, что я сказал Дамблдору, Фелиппе ждал меня с утра. У меня были свои причины соврать. Дневная же отлучка из Хогвартса официально объяснялась закупками ингредиентов в аптеке «Слаг и Джиггерс», которые периодически пополняли наши запасы.

В аптеке меня действительно должны были увидеть, однако никто не стал бы проверять зашедшего туда меня на действие чар. И уж тем более, оборотного средства.

Уходя, я проверил двойные следящие чары на Поттере. Они были наложены таким образом, что если бы кто-то стал снимать их, даже сам Альбус, у меня оказалось бы как минимум десять минут форы. Кроме того, я сомневался, что их вообще мог распознать кто-то, кроме самого Темного Лорда, от которого я их и узнал. Кроме того, я наложил на Поттера заклинание, которое делало его всегда видимым для призраков. Кровавый Барон должен был дежурить при мальчишке неотлучно. При необходимости призраки могли беспрепятственно прятаться в стенах, и это играло нам на руку.

Если бы дело было только в моей личной жизни, разумеется, я бы из Хогвартса и шагу не сделал. Не знаю, действительно ли Альбус поверил моим словам о любовнике. Он слишком хорошо знал меня, чтобы предположить, что я могу внезапно стать лишь наполовину столь ответственным, как был, да еще в такое серьезное для всех время. Однако, даже обеспечить дополнительные меры безопасности Поттеру, не выходя из Хогвартса, я не мог. Не говоря уже о том, что дела, которыми я занимался теперь, требовали отлучек продолжительных и частых.

Уходил я из школы с тяжелым сердцем. Предожидание чего-то ужасного было столь сильным, что я буквально чувствовал, как мне сдавливает грудную клетку. Интересно, как ощущают себя ягоды омелы, когда их кладут под пресс? Эта дурная мысль пришла мне в голову, когда я окидывал взглядом лабораторию, в который раз спрашивая себя, действительно ли мне надо идти. Но никаких разумных причин не делать этого не было. На всякий случай я проверил котлы, в которых перед этим законсервировал обезболивающее, потом подошел к шкафу и взял еще по одному флакону сердечных, зелья, ослабляющего действие проклятий, и несколько противоядий. Затем прошелся по охранным заклинаниям, а по дороге из замка зашел в слизеринскую гостиную и наказал старостам быть особо внимательными. Под этим подразумевалось также и то, что никто сегодня не должен устраивать вечеринки и баловаться пивом или более градусными напитками. В общем, они меня поняли. К сожалению, больше поводов откладывать уход не было. И, в конце концов, на этот раз Ричард будет знать, где я. Утешаясь этой мыслью, я аппарировал в окрестности Милана.

При свете дня местность, в которой жил Фелиппе, произвела на меня впечатление скорее унылое. Подступы к его дому, снаружи больше напоминавшему заброшенный сарай, заросли бурьяном. Внизу пролегал изгиб автострады, и от машин, проезжавших по нему, доносилось дребезжание, сходное со звуком царапания по стеклу. Взбираясь по косогору, я нацеплял на мантию репьев, и около дома помедлил, чтобы произнести заклинание чистки.

В это самое время дверь отворилась, и на пороге показался Фелиппе. Прокручивая в пальцах сигарету, он посмотрел на меня чуть ли не равнодушно, вернее так, как будто в том, что я оказался вдруг в его жизни, не было абсолютно ничего нового, как будто я составлял неотъемлемую часть ее уже много лет.

Что случилось?

Дежурство… выдалось веселое, – отозвался он. Потом спустился со ступенек вправо, в самую гущу бурьяна, и я услышал, как его стошнило. Возвращаясь, он споткнулся, и упал на четвереньки, а, когда поднял голову, оказалось, что его рот и рукава рубашки испачканы желтым и черным.

Гребаная горгулья! Когда-нибудь я поблагодарю Эйвери за то, что у меня уже был опыт возни с больными, отравившимися черной пылью. В несколько движений я сгреб Фелиппе в охапку, и, втащив его в дом, аппарировал с ним на второй этаж в гостиную. Он сопротивлялся, но слабо – приступ был как раз в самом разгаре. Диван теперь стоял немного дальше, между столом и балконной дверью. Я сгреб с него книги и помог Фелиппе сесть. Его продолжало выворачивать, и наколдованный тазик мгновенно наполнился желто-черной пенящейся слизью.

Как много этой дряни ты заглотал? – рявкнул я, когда приступ закончился и Фелиппе обессиленно откинулся на подушку, которую я призвал из спальни.

В воздухе… вся комната… вся мебель… Стефано убило взрывом, – он закрыл глаза. – А она высыпалась. Его убило…

И ты решил, что хочешь туда же?! – рявкнул я.

Фелиппе не ответил. По-видимому, он уснул. Я сорвал с него рубашку и бросил очищающие чары, чтобы убрать следы пыли с кожи. Потом заглянул в спальню, стащил с огромной кровати плед и укутал его. Нашел среди своих пузырьков оборотное, превратился в знойного блондина, который мог бы, пожалуй, потягаться с Люциусом, снял мантию, стянул с вешалки серый плащ и аппарировал в Лютный. Единственное известное мне противоядие к черной пыли включало в себя слезы дракона, и за полминуты я лишился месячного заработка. Однако следовало возблагодарить Мерлина за то, что они вообще оказались здесь.

Когда я вернулся, Фелиппе опять спал, и весь пол вокруг дивана был залит остатками пыли, желчью и кровью. Лицо моего несостоявшегося любовника искажала мучительная гримаса, черные колечки волос прилипли ко лбу. Он не был ошеломляюще красив, но, несомненно, хорош собой. Возможно, Ромулу был прав, рассказав мне про Эрнотерру. Мне действительно нравились испанцы. Хотя я и не мог понять этого стремления мгновенно разрушать границы, называть человека другом после того, как видел его раз в жизни.

Наскоро бросив несколько Эванеско, я оглянулся в поисках подходящих емкостей, но в это время Фелиппе закашлял.

– Воды, – прошептал он, нащупывая палочку, и вытаскивая ее откуда-то из-под сбившегося к коленям пледа.

Я вырвал ее у него из рук:

– Нельзя! Вымоем яд, тогда будет тебе вода. У тебя есть котел?

Он открыл глаза, с трудом сфокусировал взгляд на мне, потом слабо улыбнулся, узнавая. Я почувствовал, как в груди становится тепло.

В подвале, – сказал он еле слышно. И улыбнулся еще шире: – Ты не волнуйся, я не умру.

Я хотел было ответить, что мне нет до этого дела, но, конечно, промолчал, очищая плед и закутывая Фелиппе вновь. Пыль, попавшая на плед, уже успела кое-где проесть дыры, и я в который раз подивился возможностям человеческого организма – и слизистые, и кожа, и даже глаза по опыту сдавались гораздо позже, чем ткань. Хотя, вероятно, пыль просто реагировала с краской, придававшей пледу этот крайне жизнерадостный серо-красный цвет.

Дверь в подвал я взломал простой Аллохоморой. Здесь не было ни холодно, ни грязно, и в нише между двумя массивными опорами стоял телевизор, за ним – бильярдный стол, а напротив телевизора, почти у самого входа – кресло с маленьким столиком по левую руку. Это явно было чье-то излюбленное место. Слева на стеллажах лежали коробки и различные маггловские хозяйственные инструменты, справа я нашел вполне приличный котел, сносную горелку, а также другие приспособления для варки зелий. В больших банках, занимавших целый шкаф, были ингредиенты, однако времени для того, чтобы шарить по полкам, не было.

Прихватив все нужное, я аппарировал наверх. Фелиппе как раз тошнило, я взялся за край бархатной скатерти, и завернул все, что лежало на одной половине стола, на другую половину. Поставил все приборы, набросил на себя отталкивающие чары и кинулся помогать: на этот раз он обляпался весь – пыль явно стремилась захватить новые пространства. Не помню, когда в последний раз я произносил столько Эванеско – в том случае с Эйвери нам повезло больше, поскольку кто-то (кто, так и осталось невыясненным) пытался отравить его, подсунув черную пыль в пиалу с летучим порохом. Перед тем, как я приступил к варке зелья, способного изгнать эту мерзость из организма, мне пришлось раздеть Фелиппе догола, завернуть в простыню, и потратить минут пятнадцать на то, чтобы наложить отталкивающие чары достаточной силы, но при этом такие, которые не могли помешать процессу рвоты.