Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 74 страниц)

Впрочем, если такие чары будут взламывать Лорд или Альбус, они просто сметут их силой, продавят магией вместе со всеми жертвами и ловушками. А вот Марта сюда вряд ли подступится. Дом принимает только того, кого Ромулу сам вводит к себе. И это значит, что чары сработают, даже если кто-то придет под оборотным. Внешность можно подделать, но магию – никогда.

Кого же отберет договор? В моей жизни осталось трое тех, чья потеря станет ударом. Альбус, Ричард и Ромулу. Кидаю взгляд на сладко спящего мальчишку и без сил опускаюсь в кресло. Удушливый стыд заполняет меня. Если бы была возможность, я пожертвовал бы и Альбусом, и Ричардом, лишь бы Ромулу остался. Правы все, кто говорит, что с леопарда пятна не соскребешь. Пожиратель смерти всегда Пожиратель. Прав был Альбус. Я ничем не лучше себя того, который валялся в ногах у Лорда, умоляя спасти Лили и наплевав на самое главное для нее – ее сына, наплевав на невинного ребенка, который должен был погибнуть из-за моего же хвастовства. И она… должно быть, она всегда понимала, кто я есть, с самого начала, но из-за своей доброты просто не могла поверить, что кто-то вообще может оказаться таким чудовищем. Альбус тогда сказал, что я ему противен. И мне было больно еще спустя много лет, было обидно. А сейчас – смешно. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь сможет выразить всю степень моего отвращения к себе, ту гадливость, которую я чувствую и которую только и возможно чувствовать. Вытягиваю руку с меткой – клейму самое место на мне, все правильно. Еще бы на лоб. Так, по крайней мере, я заранее отпугну того, кого могу погубить.

Северус! – сонный и счастливый голос Ромулу прерывает меня. Он слезает с постели, подходит ко мне и опускается на пол, обнимая мои колени и глядя снизу вверх.

Как он может прикасаться ко мне?! Пытаюсь отстраниться, вжаться в кресло.

Я так счастлив, что ты вправду здесь, – говорит он, и в его глазах слезы. – Мне так часто снилось, что я с тобой, и я просыпался, а тебя не было, и мне, кажется, никогда не было больней, и я не мог поверить в то, что это возможно. А теперь я просыпаюсь, и ты здесь.

«Ты не понимаешь, – мне хочется сказать ему. – Если бы ты был способен смотреть на меня трезвыми глазами, если ты бы хоть на секунду очнулся от этого чертового любовного дурмана! Ты бы бежал от меня без оглядки, ты бы никогда не остался со мной!»

Нет, не сказать. И не только сказать. Мне хочется крикнуть это ему, проорать, тряхнуть его, дать пощечину, назвать «подстилкой». А потом сделать что-то такое еще более страшное, чтобы до него наконец дошло. Поднять палочку и прямо сейчас наложить на него Круцио. И заставлять себя тянуть и тянуть заклинание, пока он будет корчиться. До крови из ушей, до рвоты. Или Сектумсемпрой изрезать его красивое лицо и гладкое, гибкое тело в лохмотья. Потому что я не могу прекратить. Это сильнее меня. Я не могу прекратить сам. Слабак.

Конечно, я ничего не говорю. Он отводит в стороны полы халата и зарывается лицом мне в пах, выцеловывает узоры на внутренней стороне правого бедра, потом переходит к левому, приподнимается и целует в пупок. Потом раздвигает ладонями мои ноги, придвигается ближе и, приподнимая мой вялый член, с силой, дразняще и требовательно облизывает головку. И я вместо того, чтобы кричать, бить и пытать, глажу его по голове, ласково перебираю спутавшиеся со сна волосы. Возбуждения нет вообще, должно быть, на фоне недавних мыслей, и даже немного неприятно, когда он меня там трогает, и хочется, чтобы он прекратил, но страшно сделать и движение, чтобы не спугнуть.

Наконецон отрывается от своего занятия:

Тебе очень идет, знаешь? Пойдем в постель.

Следую за ним не сразу, минут через пять. К этому моменту он уже спит, как и прежде, лицом немного к проходу и в подушку, спиной к стене. Губами трогаю затылок, распутываю мокрые от пота пряди. Прослеживаю глазами изгиб спины, ложбинку между ягодицами, которые вновь прикрыты одеялом, и вот теперь чувствую возбуждение. Да уж, быть подлецом – так до конца. Вчера я накладывал лечебные чары, но я, в конце концов, не целитель и прекрасно понимаю, что у него еще ничего не успело зажить. Сегодня хотел обойтись без проникновения, но когда он потребовал повторения, смалодушничал и все-таки взял его, хотя знал, что будет больно. А сейчас… сейчас снимаю и отбрасываю одеяло и, послюнявив палец, отправляю его к нужной точке. На секунду мелькает мысль о сонных чарах. И в то же время мне почти хочется, чтобы он проснулся, взбунтовался наконец и выбросил меня отсюда. Но этого не происходит.

Он почти просыпается, когда я нахожу простату, почти – потому что просит «еще» так сонно, что сразу понятно, что не отличает сна от яви. Я замираю до того момента, когда его дыхание вновь станет ровным, и продолжаю разминать, добавляя второй палец. Там туго, очень туго, все рефлекторно сжимается в попытке защитить самую уязвимую точку своего обладателя, но мне же плевать на все, я, не церемонясь, не добавляя третьего пальца, встаю на колени, пристраиваюсь, слегка отвожу его ногу и вхожу.

Он просыпается со второго толчка, но чего-то большего, чем хриплые выдохи, я дожидаюсь, наверное, только на десятом. Я знаю, что ему больно, но я бы вошел сразу, если бы мог, если бы меня так не сжимало, если бы не было так узко и больно мне самому. Я бы вошел сразу… Но ему все равно. Я трахаю его так сильно, что, кажется, сейчас не то что разорву его – разнесу всего на ошметки, что, кажется, сейчас разнесет на ошметки меня самого. Он не протестует. Он стонет, кричит «еще», «о Господи», а я ничего не понимаю от ярости, которая затмила все. Я ненавижу его. Я ненавижу его в этот момент так сильно, как кажется, ненавидел никого и никогда. Не понимаю и ненавижу.

Меня останавливает мое имя.

Северус! – испуганно кричит он.

И это оглушает, словно меня, зарвавшуюся лошадь, щелкнули бичом. Наконец-то. Ярость сменяется тревогой, и я оказываюсь в реальности. В реальности, в которой держу его в руках, сжимаю, перепуганный тем, что натворил, боюсь выходить из него, чтобы еще больше не навредить, и не могу разжать руки, потому что отпустить сейчас – страшнее всего.

Северус, Северус, – повторяет он в крике и вздрагивает всем телом, рефлекторно сжимаясь вокруг моего члена. И до меня доходит, что это был не испуг, а оргазм.

Разжимаю руки и отшатываюсь. Я не успел кончить, но возбуждение ушло. Ромулу, охнув, вытягивает из-под подушки палочку и зажигает ночник. Потом, застонав, садится на постели. Я отвожу глаза.

Это было… мощно, – смеется он. – Северус, что с тобой?

Что со мной? Придурок, когда же ты наконец увидишь?! Я ведь изнасиловал тебя. Я бы не остановился ни перед чем, а ты продолжаешь вести себя будто ни в чем не бывало. Я не знаю, что мне еще сделать, что еще сказать…

Тебя что-то мучает, – говорит он.

Я наконец поднимаю взгляд. Он тянет руку к моей щеке. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наорать. Потом смотрю на руку – на ней кровь. Кровь на простынях. Совсем немного, но она есть. Я не знаю, что сказать.

Тебя что-то очень сильно мучает, – повторяет он. Потом сам замечает кровь, но вместо того чтобы испугаться, просто ложится, расставив ноги, направляет палочку на задницу и говорит: – Эпискеи.

Ты ошибся, – говорю я. – Ошибся, связавшись со мной.

Он фыркает.

Знаешь, один хороший человек из Ирана сказал мне как-то, что у нас, европейцев, есть большая проблема – мы слишком много думаем.

Я порвал тебя, – напоминаю ему.

Но ты же меня сейчас залечишь, – пожимает плечами он. – И ты сварил мне заживляющее, хотя я тебя не просил. Северус… – он сгребает меня в объятия и начинает гладить по спине.

Мне хочется отодвинуться, но я… привыкаю.

Я не могу этого понять, это непостижимо. Он или идиот, или святой, чтобы прощать мне все. Нет, скорее все-таки идиот.

Ты же знаешь, кто я. Знаешь, что от связи со мной не будет ничего хорошего, – шепчу я.

Помолчи, – говорит он, сжимая меня. – Просто помолчи.

Ты не понимаешь, во мне ничего не изменилось, я остался прежним. Я предал Лили, и тебя, и любого точно так же предам. И тебя.

Я закрываю глаза, чувствуя, как его ладонь, движущаяся по моей спине, стирает и ярость, и боль, и ненависть, возвращает любовь.

Помолчи.

Утром мы завтракаем на кухне. Ромулу в переднике подбрасывает на сковородке блинчики с мясом, варит кофе. Ни дать ни взять – завтрак семейной пары. Ночная лихорадка прошла, кажется, что на некоторое время жизнь выдала мне помилование, и все хорошо.

Возможно, действует отсутствие необходимости торопиться. Вчера Филиус перед моим уходом проверял те самые чары, и я сам лично обновил чары, наложенные на ход в Одноглазой ведьме, так что теперь чувствую себя спокойным. Даже мысли о том, что Поттер в любом случае может найти приключение на свою голову, что где-то вокруг замка бродит Блэк, не задерживаются надолго.

У Ромулу горят глаза. Проснувшись, мы опять занимались любовью. Я отлично выспался, и все это можно было бы назвать лучшим утром, какое только может быть. Можно бы.

Он ставит сковородку на стол. Потом снимает фартук, наклоняется ко мне и целует в лоб.

Все-таки ты слишком много думаешь, Северус. Перестань. Не знаю, что ты себе там надумал и в чем себя винишь, но для меня все просто отлично. И то, что ты ночью сделал… это вообще было... – И вдруг отстраняется: – Ты же не бросишь меня?

В глазах страх. Страх и боль, которые я совершенно не могу переносить. Только не у него.

Притягиваю к себе, подавляю вздох:

Нет, не брошу.

Обещай мне, – требует он. – Поклянись.

Клянусь.

Еще бы знать, как это обещание сдержать. А лучше всего – как бы его не сдержать.

У входа в замок меня ждет Альбус. На секунду сердце обрушивается куда-то вниз, но потом возвращается на место – лицо у Альбуса благодушное и расслабленное. Впрочем, возможно, сейчас могло бы случиться все, что угодно, а он бы продолжал ходить с таким лицом. Поэтому выбегающие из дверей и чуть не сбивающие с ног маленькие идиоты впервые радуют – замок живет своей жизнью, значит, ничего действительно не произошло. Кроме того, они не дают возможности Альбусу спросить, где я был. По официальной версии я оставался на процедуры, но я не верю, что Альбус продолжает обманываться этой сказкой.

Мы проходим к учительской. Сегодня собрание, обсуждаются учебные планы на последний месяц, график дежурств. Минерва как раз озвучивает список отстающих учеников, когда я вдруг ощущаю присутствие Альбуса в своей голове. Причем уже тогда, когда он полностью взломал мою защиту и беззастенчиво смотрит картинки моей ночи с Ромулу. Пытаюсь вышвырнуть его – и не могу. Поняв, что его обнаружили, он не пытается пройти дальше, но и не уходит.

Мистер Томпсон не сможет учиться дальше с такими оценками. Северус! Я говорю о твоем ученике!

Я делаю еще одно усилие вышвырнуть Альбуса – бесполезно. Смотрю на Минерву, она что-то говорит, но я не понимаю, не слышу – будто бы она всего лишь открывает рот, на самом деле не говоря ни слова. Унижение и беспомощность сводят с ума.

Минни, ему плохо, – пробивается вдруг сквозь все это голос Альбуса. Лицемер проклятый!

Я сбегаю. Просто, без всяких объяснений, на глазах у всех бегу из учительской. Как будто это может его остановить!

Не знаю, каким образом я оказываюсь на галерее в его руках. То есть понятно, что я оказываюсь на галерее, потому что это единственное место, где я сейчас могу от него спастись. Но что там делает Альбус?

Сжимает меня в объятиях, прижимает к себе, словно маленького ребенка гладит по голове:

Все прошло, Северус, все прошло.

Насладился? – спрашиваю я, тщетно пытаясь вырваться. Но он держит не силой –подпитывает ее магией, а это невозможно преодолеть. – Все рассмотрел? Новый любовник не так уж хорош, хочется разнообразить старым?

Рот мне затыкает невидимая рука.

Помолчи, Северус, – с гневом говорит он. – У тебя есть отвратительная черта – ты всех судишь по себе. И всегда готов принять помощь за желание тебе навредить.

Помощь? – невидимая рука слетает. – Помощь? – Я смеюсь. – Перебирать постельные сцены в голове бывшего любовника – это помощь?

Мне нет дела до твоих постельных сцен, Северус, – морщится он и слегка ослабляет хватку. – Я восстанавливал защиту, которую пытались разрушить. И, по счастью, успел это сделать до того, как… – Он замолкает и отпускает меня.

Он ни разу ни коснулся моего горла, но почему-то я хватаюсь именно за него.

Кто ее пытался разрушить?

Альбус вдруг отводит взгляд.

Господи, он что, действует на расстоянии?

Я беру Альбуса за подбородок и вынуждаю смотреть мне в глаза:

Он контролирует мои мысли?

Полгода назад за такой жест я бы уже летел вдоль всей галереи и потом головой с лестницы, но сейчас Альбус лишь качает головой.

Не суди по себе, Северус, – говорит он и уходит.

Я, старательно давя смятение и ужас, иду вслед.

С Ричардом мы встречаемся в Кардиффе. Сидим в ресторане, окна которого выходят на залив. Я отдаю дневники Мэри. Он пролистывает несколько страниц.

Если что и было, мы, конечно, этого не узнаем. Если только… никто не заставил ее это написать.

Думаешь, что все это написано одним днем?

Он пожимает плечами:

Поищу-ка я чары хронологии.

Потом выкладывает то, зачем я написал ему – талисман от легиллименции. Абсолютно черный камень на цепочке якобы поглощает полностью чужое ментальное воздействие. Не особенно в это верю, но деваться некуда. До этого я два часа потратил, возводя еще один защитный барьер вдобавок к тому, который, как я понял, действительно был укреплен Альбусом. Два часа, которые привели меня к тому, что, сколько ни трать времени, если это кто-то столь сильный, чтобы проникать в голову на расстоянии, да еще и незаметно, ему не составит труда пройти сквозь все слои. Альбус не сможет стоять на страже моего разума 24 часа. Кроме того, непонятно еще, по чьему приказанию он действует.

До ритуала осталось несколько дней. Мерлин, почему я не попросил у Владыки сразу убрать этого мага, уберечь Поттера, убить Лорда? Боялся отказа. Потому что однажды уже просил спасти Лили, и не получилось. И, наверное, и на этот раз отказали бы, попроси я больше. Козлочеловек и так сказал: «Ты всегда просишь за десятерых». С другой стороны, он говорил, что тому, кто просил управлять миром, дали поуправлять им час. После чего тот сам отказался. Но дали же! Значит, желания такого порядка они тоже рассматривают. И был шанс такое попросить. Но что бы взяли взамен? Если сейчас возьмут троих и счастье, и мне еще предстоит «пройти через ад», что бы взяли взамен тогда? Но если все-таки был шанс, а я им не воспользовался? Все равно со мной по большому счету уже кончено, какая разница, что дополнительно отдавать?

Встряхиваюсь, надеваю талисман. Ричард задумчиво потягивает виски.

Кто такой Карл? – вспоминаю я.

Пожимает плечами:

Убежище Хенрика.

Убежище?

Ну да. Тебя, как я понимаю, прикрывает Хенрик. У Хенрика для того же самого есть Карл. Тоже врач, кстати.

Не то чтобы это все проясняло.

Почему его боится Марианна Маршан?

Ричард на секунду морщится:

Она всего боится.

И все же?

Ричард задумывается.

Хенрик не отчитывается передо мной, знаешь ли, – наконец говорит он. – И он, конечно, не является образцом человека, который не впутывается в сомнительные дела.

Да уж, судя по одному только мне – точно не является.

Я его, разумеется, не спрашиваю. – Он устремляет на меня серьезный взгляд. – И не хотел бы.

Оно понятно. Наверняка Ричард еще связан с Маршаном обетами, которые также наверняка с помощью нашей вассальной связи можно обойти. Но стоит ли? Узнать-то я узнаю, но как дорого заплатит за это Ричард? Да и нужны ли они, тайны Маршана, мне?

Ричард уходит к стойке и возвращается с новой порцией виски.

У меня есть к тебе просьба, – говорит он. – Возможно, немаленькая. Но ты мне порядочно всего должен, Снейп…

Вот как?

Ричард игнорирует мою реплику.

Летом, в конце июня, мне понадобится отлучиться на месяц-полтора. В это время у Джейн обычно обострение, и в любом случае я не хочу в это время оставлять Берилл одну. Есть некоторые… сложности с тем, что я буду делать. Конечно, если я тебе понадоблюсь, ты всегда сможешь меня вызвать, – добавляет он, но весь вид его ясно говорит, что лучше этого не делать.

Интересно, что он задумал.

И если возможно, – пряча взгляд, быстро говорит он, – я не хотел бы рассказывать еще и тебе, потому что в случае моего провала количество тех, кто жаждет твоей головы, значительно вырастет.

Я молчу.

Он вздыхает, все-таки смотрит в глаза и прибавляет виновато:

Я специально отложил это задание до того времени, когда у тебя закончится семестр. Мы подновим закрытую сторону дома, и сделаем прекрасную лабораторию, ты даже пересекаться ни с кем не будешь… если не захочешь.

Сердцу так больно, будто кто-то его выкручивает. Значит, это Ричард уйдет. Будет выполнять свое «задание», и…

Я сделаю то, что ты просишь, – отвечаю я.

И это он еще не стал напоминать мне о том, что сюзерен обязан защищать своих слуг. В конце концов, какая разница, если все равно ничего не изменить?

Письмо от Ромулу – с общипанной казенной совой – настигает меня у входа в Хогвартс.

Я не могу дотерпеть настолько, что читаю его прямо во дворе, где меня может увидеть каждый, в том числе направляющийся ко мне Люпин.

«Привет.

Мы взяли новый проект, и я поменял свой график. Теперь я не работаю днем а работаю в первой половине дня и вечером. Напиши, в какие дни у тебя нет отработок. Но я буду тебя ждать в любой день».

Едва успеваю сложить письмо, как Люпин подходит. И спрашивает со своим тошнотворно участливым видом:

Как ты, Северус?

Я похож на человека, которому нужна помощь? – огрызаюсь я.

И ухожу. На ступеньках в подземелье, оставшись наконец без назойливого внимания, дочитываю:

«p.s. Мне очень стыдно говорить это, но… то, что ты сделал ночью, было одной из моих самых первых фантазий, связанных с тобой. И если возможно, чтобы еще как-нибудь…

p.p.s. Люблю тебя».

Сжигаю письмо и, закрыв глаза, на миг прислоняюсь затылком к холодной стене. Даже здесь, на этой бесконечной лестнице, я чувствую его запах, вижу его сияющий взгляд, его руки стискивают меня. И все меняется.

Этот мальчишка с такой легкостью разрушает весь мой мир.

Переворачивает все с ног на голову.

И мне плевать.

========== Глава 103. Любовь ==========

Очищать сознание я научился еще тогда, когда осваивал легиллименцию. Никогда не думал только, что придется применять это в таком количестве в сердечных делах. Однако – работает. В который раз за сегодня сосредотачиваюсь на звуках улицы за окном, потом перевожу внимание на тишину спальни, на собственное дыхание и дыхание спящего в моих руках Ромулу.

Ну что ж, хватит изводить себя. Сколько отмеряно, столько и отмеряно. От судьбы не деться никуда, да и договор с ней есть договор, разве что только темную сторону осталось вызвать – прибрать к себе Ромулу в обмен на обещание души и силы стихии, например. Душа моя, наверное, и так уже почти погибла. Или погибнет неминуемо. Но пока в ней что-то еще шевелится… Осторожно касаюсь губами его макушки. Все пустое. Сейчас, в этот момент нет ничего, кроме его дыхания, запаха его волос и моего поцелуя, прошлого нет и будущего нет.

Вдох-выдох. Вдох-выдох-вдох.

Лежать не очень удобно, рука затекла – когда он навалился, я не думал, что это надолго, но теперь жалко его будить. Он сказал, ему две ночи без меня снились кошмары и он плохо спал. Почему-то у меня в голове образ Аргуса с его кошкой, он так же вот ни движения не сделает, когда она у него на коленках. Раньше это вызывало брезгливость (терпеть эту старую облезлую кошку не могу), а теперь смешно. Каждый любит свое.

Нет. Я ведь не имел в виду именно это? Нет?

Вдох-выдох-вдох.

Когда я пришел около двенадцати (к обеду), он так на меня набросился, с порога опять, и терся, и терся, что мы кончили оба еще в коридоре, сползли по стене, и сидели бы, обнимаясь, до бесконечности, если бы не сова, постучавшаяся вдруг в кухонное окно. Ромулу отправился за письмом, а я в ванную, думая о том, что до него так активно в штаны кончал разве что подростком.

Я все утро провозился с закупкой ингредиентов на остаток семестра, и у меня во рту не побывало ни крошки – только пару глотков какао перед выходом. Потому сейчас и надеялся на скорый обед, но Ромулу вышел из кухни такой мрачный, что, понятное дело, стало не до еды. Я притянул его к себе, потом не удержался от поцелуев, а потом мы оказались в спальне сам не знаю как. И я опять его хотел, хотя только что каких-нибудь пять минут назад кончил, и мне даже не понадобилось входить в него, хотя он явно этого добивался. Наскоро стащил одежду, раскинул свои длинные стройные ноги так провокационно и наглаживал себя, а потом трогал пальцем между ягодицами и поглядывал нагло. Но с иллюзиями ему пришлось расстаться – я всяким глупым мальчишкам не подчиняюсь, что и доказал, выбрав иной способ.

Мне, в принципе, сосать всегда нравилось не меньше, чем вставлять, но сегодня я никак не мог насладиться вкусом, хотелось еще и еще. Еще лизать – сверху вниз и снова вверх и отдельно головку, посасывать и втягивать, проводить языком по щелке и путаться пальцами в волосках вокруг яичек.

А он только тихонько постанывал и пальцами то вцеплялся мне в волосы, то впивался в простыню. А потом выдохнул «Северус» и так дернулся, отодвигаясь, что я чуть зубами его, сумасшедшего, не задел. Это он хотел, чтобы я не глотал. А я бы даже позволил ему кончить мне на лицо – думал, по крайней мере, об этом. И когда поймал себя на этой мысли, тогда, когда уже себя самого довел до разрядки, то это меня совершенно не ужаснуло. Я догадывался, что будет еще много такого, что должно бы меня ужасать.

С ним – много.

Проснувшись, он немедленно – ну что за ненасытное чудовище? – опять требует секса.

Хочу тебя в себе, – говорит, и так трется о мой стояк своим горячим животом, что и святой не устоит. Список зелий из учебника Бораго мне в помощь.

Нет и нет, – отвечаю. – И сейчас ты обольешь свои пальцы заживляющим и засунешь их себе в задницу.

Он ухмыляется:

Почему не ты?

Потому что если я их засуну туда, то обратно не высуну. – Я беру его за подбородок: – Ромулу, хватит вредить себе. Не знаю, отчего ты так хочешь боли, за что наказываешь себя… – знаю, конечно, и оттого вдвойне неприятно, – но я не позволю тебе использовать меня для этой цели.

Он серьезнеет, высвобождает подбородок из моих пальцев и вскидывает его еще выше:

А ты не думаешь, что будет хуже, если я буду использовать кого-то другого?

В словах – такая ярость, такая неприкрытая злость, что на секунду я теряю дар речи. И дар мысли тоже. По-хорошему, дать бы зарвавшемуся щенку пощечину или просто спокойно одеться и уйти, оставив его вместе с его обвинениями и шантажом, но потом что? Был бы на его месте кто-то другой, я бы выдал что-нибудь ядовитое, но это же… Ромулу. Мерлин, как же я перед ним уязвим, теряюсь, как третьекурсник перед девчонкой, которую надо позвать на рождественский бал.

Вот, наверное, из-за этого… Я уверен, что мое лицо ничего не выразило, а он кидается ко мне, обнимает, повисает на шее:

Прости, прости, я мудак, я не должен был вешать это на тебя. Я справлюсь, справлюсь, все пройдет.

И я его отцепляю, а потом снова беру за подбородок и, наверное, первый раз в жизни выдаю:

Мы справимся.

«Мы» – это так только Лили всегда говорила, нос вздергивала и говорила, а я – никогда.

Его лицо расцветает благодарной улыбкой:

Вот это ты настоящий. Я знал, я знал.

Настоящий, я также убил из бахвальства Лили, ты забыл.

А сейчас ты убил бы из бахвальства? – шепчет, обвивая руками.

Вот и поспорь.

Перед тем, как мне собираться, он становится все мрачнее. После обеда он стаскал меня в соседскую квартиру поиграть на рояле, теперь мы в молчании пьем кофе на кухне, и вдруг он посылает свою еще полную чашку – одним движением руки! – в раковину и садится мне на колени. Я еще не успеваю осознать, что этот мальчишка, у которого плохо с магией, владеет ей, похоже, лучше меня, а он перебивает меня неуклюжим слюнявым поцелуем и шепчет, когда я отстраняюсь, решив, что не дам на этот раз втянуть себя в игру:

Это Хуан Антонио прислал. Помнишь Хуана Антонио? Ты его видел. Он просит о встрече.

Просит о встрече? Вы же вроде в одной семье живете? Или у вас субординация, как в королевских семьях, где кузены должны просить о встрече письмом?

Нет, нет, – смеется он и тут же снова мрачнеет. – Я не знаю, о чем он, правда не знаю. Просто…

Звонок в домофон перебивает его. Он отстраняется, вцепившись рукой мне в воротник рубашки так, что еще чуть-чуть – и задушит. Смотрит на меня своими большущими глазами так, будто умоляет не пускать. Потом встряхивается, срывается и бежит в коридор. Я на всякий случай туда же – за угол, где коридор поворачивает к кухне и комнате, – с палочкой.

Стук сердца отдается в ушах так громко, словно меня запихнули в гигантскую цистерну.

Нужно поговорить, – начинает с порога Хуан Антонио. Мне очень хочется высунуться и проверить, действительно ли это он. Напоминаю себе, что чары не пропустят никого постороннего.

Слышатся шаги.

Не сейчас!

Судя по близости истеричного взвизгивания, Ромулу преградил ему путь в шаге от меня.

А… – понимающе говорит Хуан Антонио.

Люкс, ты!.. – перебивает Ромулу.

Нет, ты же знаешь, что я – могила, я просто не думал… – вполне спокойно продолжает тот.

Что ты не думал? – заводится мое сокровище.

И в этот момент меня отрезает от источника звука. Заглушающие чары, да еще какие мощные! Не на дверь, а на кусок открытого пространства!!! Что-то я еще в этой жизни про магию не знаю… Но не на того напали.

Расплести чары у меня занимает минуты три. Аккуратно подлезть под сигнальной нитью, аккуратно раздвинуть остальные, образовав дыру, и продеть в нее по краю свою нить. Оказывается, здесь не только заглушающие, но еще и магглоотводящие, похоже, братец Ромулу излишне самоуверен.

Закрепляю свою нить. Наконец-то!

Только говорят они по-испански. По счастью, заклинание прояснения, очень редкое, но все же знакомое мне, приходит на ум. Оно срабатывает, если сам хоть немного знаешь язык. Речь становится будто замедленной, и легко разбирать слова.

Вот когда я вернусь с конференции, тогда и поговорим, – доносится до меня голос Ромулу. В нем вызов, но я готов поклясться, что мальчишка еле держится. И уши у него, наверное, цвета вареной свеклы.

Можно подумать, я это для себя делаю! – взрывается вдруг обиженно Хуан Антонио. – Если уж на то пошло, это вообще должен быть кто-то из вас. Почему, черт возьми, я всегда должен делать все за вас?! Ты бегаешь по девочкам, Эрнесто по мальчикам, а я сижу, блядь, и ночами проверяю ваши бумаги! Где-то что-то не сходится – «а, не беспокойтесь, Хуан Антонио все уладит»! Эрнесто пропал – «не надо волноваться, Люкс его сейчас найдет»! Секретарша Лео забеременела – «пара пустяков, Хуан Антонио сейчас все организует»… Хуан Антонио здесь, Хуан Антонио там. Самый незаменимый человек в семье. Как же меня все это заебало, блядь!

На коридор падает тишина. Я уже начинаю думать, что Хуан Антонио просек мои экзерсисы и наложил чары снова, когда раздается пришибленный голос Ромулу:

Прости. Ты прав. Я не должен был так поступать. И я знаю, что Эрнесто уже делал это, так что я единственный, кто должен туда идти.

Не единственный. Поэтому ты и пойдешь туда со мной.

Хорошо, – вздыхает Ромулу.

Когда заканчивается твоя конференция?

Через девять дней.

Тогда решено. Буду ждать тебя после нее.

После звуков объятий и поцелуев – ох уж эти испанцы! – дверь хлопает.

Ромулу выходит за границу чар, и те падают.

Все слышал? – спрашивает он, глядя на палочку, которую я не успел спрятать.

Вид у него безрадостный, но, как я понимаю, это относится совершенно не ко мне.

Не все, – решаю, что так у меня гораздо больше шансов обо всем узнать. Яд сам просится в голос: – Что это за конференция, о которой ты мне ни слова не сказал, и куда это вы собрались идти?

Он пожимает плечами, не глядя на меня, идет на кухню, ополаскивает чашку, ставит ее на стол рядом с раковиной и так и стоит несколько мгновений. Потом говорит спокойно:

Идти – это к книге судеб. Она в горах, и к ней можно сходить раз в жизни и, если пройдешь все препятствия, получишь предсказание-подсказку для решения проблем. У нас проблемы в роду, как ты знаешь. А про конференцию… Нет никакой конференции. Соврал, чтобы к крестному на исповедь не ходить в выходные. Чтобы… не рассказывать ему про тебя.

Слишком спокойно. Спина такая прямая, словно он ее натянул до предела, и в ней вот-вот появится трещина.

Провожу по ней рукой, собираясь привлечь его к себе.

Не надо! – почти вскрикивает он, но не поворачивается.

Отстраняюсь. Капля из незакрытого до конца крана с оглушительным шумом разбивается о раковину.

И как часто ты ходишь к исповеди?

Раньше каждую неделю, – отвечает он, чуть-чуть помолчав. – С тех пор, как познакомился с тобой – ни разу.

Твой крестный…

Мой крестный мне вместо отца! – выкрикивает он с яростью и поворачивается. – А теперь я все больше и больше отдаляюсь от него, Северус!

И замолкает. Теперь та же поза, только к раковине спиной. Мда, разнообразие небольшое…

А без исповеди общаться с ним никак нельзя? Даже в Англии есть католическая магическая церковь, можешь туда сходить на исповедь…

Я не знаю… Я не хочу об этом рассказывать вообще никому.

Но ведь тайна исповеди – на то и тайна.

Да, но если я не пойду на исповедь к нему, я должен буду сказать, что хожу к кому-то другому. А это его наверняка обидит.

А без исповеди вообще никак? Сказать, что ты уже вырос? Это обязательное условие существования?

Вот идиот! Взгляд у него настолько растерянный, что сразу видно, что это действительно не приходило ему в голову.

Давай так – дай мне слово, что ты не будешь обсуждать наши отношения, даже рассказывать о наших отношениях никому, пока я не разрешу этого.

«Наши отношения» звучит пугающе, но если бы я сказал «не рассказывать про меня», он, наверное, мог бы решить, что это можно сделать как-то завуалированно. В любом случае, его лицо светлеет. Переложить ответственность проще, чем решать самому.

Ага, – говорит он, протягивая мне обе руки, – даю слово. – Потом поднимает взгляд: – Как ты думаешь, Хуан Антонио намекал на то, что Анхелика от отца беременела?

Я не сразу понимаю, о чем он, а он мотает головой:

Нет, не может быть. Или может?

Не знаю, каким чудом я вытаскиваю его отсюда.

Мы аппарируем на знакомую набережную, и с нее – на усыпанный мелкой галькой пляж. Я снимаю куртку, которую трансфигурировал из мантии, и стелю ее, чтобы Ромулу сел. Потом устраиваюсь рядом. Волны подкатывают к самым ботинкам, я накладываю погодные чары, чтобы отвести ветер от лица, и мы, плечом к плечу, молча смотрим на море.