Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 74 страниц)

Вопреки ожиданиям, Ковальский выглядел как-то помято. Его лицо словно еще больше вытянулось после того, как Эухения видела его в последний раз. Однако манеры его едва ли улучшились. Поприветствовав Эухению простым кивком, «целитель» встал в дверях и, засунув руки в карманы брюк, несколько минут молча обозревал комнату. Затем, даже не подумав спросить позволения пройти, он двинулся в глубь комнаты и остановился прямо напротив кровати. Эухения открыла было рот для гневной отповеди, но он неожиданно перебил ее.

Я напугал вас в прошлый раз, – сказал Ковальский мягко. – Простите.

Я не понимаю, о чем вы, – ответила Эухения Виктория высокомерно.

А мне кажется, прекрасно понимаете, – его бледное лицо выдавило подобие улыбки.

О да, вероятно, вы говорите о том, как вломились ко мне в голову, и как оставили потом без помощи внизу.

Ковальский рассмеялся.

– Бог мой, только не притворяйтесь – вы совершенно не были беспомощны. Оставшись одна, вы немедленно нашли, кого и как позвать помощь, и получили ее.

Эухения открыла рот. И закрыла его. Очень хотелось крикнуть: «Убирайтесь!», но если, действительно, единственный шанс?

Что касается того, что я вломился к вам в голову, то, признаюсь, мне очень хотелось узнать о вас все, что облегчит мне задачу.

Она сглотнула.

– Простых правил вежливости для вас не существует, не так ли? Или среди тех, кто заканчивает медицинские академии, считается дурным тоном задавать вопросы пациентам?

Ни то, ни другое, – ответил он спокойно и немного устало, как будто разговаривал с маленьким ребенком, который совершенно не стремился его понять. Казалось, ни одна ее реплика не достигла цели. Более того, Эухения Виктория мгновенно почувствовала себя глупо от того, что позволила себе выплеснуть гнев. От этого она взъярилась еще больше.

– Могу я присесть? – спросил Ковальский, устремляя взгляд в сторону кресла напротив кровати, заменившего с трудом выдерживающий Макса стул.

Ну нет! – воскликнула она, и, прежде чем успела подумать, схватилась за палочку и обрушила на кресло все книги, которые занимали верхнюю полку.

Ну, это уже совсем ребячество, – огорченно протянул Ковальский. – Что ж, тогда так.

Набросив плащ, который висел у него на руке, поверх книг, он опустился на ковер и, привалившись спиной к креслу, притянул колени к груди.

Если вы сейчас же не встанете, – зашипела Эухения, продолжая обалдевать от его наглости, – все эти книги полетят вам в голову!

А как же правила гостеприимства? – ухмыльнулся он. – Неужели урожденная Вильярдо настолько не может держать себя в руках? И как вы это объясните своему отцу?

Эухения едва удержалась, чтобы не сказать, как она его ненавидит, но стиснула зубы, предпочитая не отвечать вообще.

Минут пять прошло в полном молчании. Эухения была настолько сбита с толку поведением Ковальского, что не знала, как самой вести себя. В жизни она сталкивалась со многим, в том числе с открытой агрессией и высокомерием, ее не раз пытались убить, но ей никогда не хамил личный врач, от действий которого зависело все ее будущее. Это отвратительное ощущение зависимости от него лишало ее сил.

Ей было плевать уже на правила гостеприимства, но было совсем не плевать на то, что она Вильярдо. Она до многого опустилась в тот вечер на ферме, но все, что она делала, она делала не ради себя, а для того, чтобы спасти находившегося в заложниках Чарли. В такой момент, полагала Эухения Виктория, о собственной гордости не может быть и речи. И то, что она делала, если рассматривать ситуацию в целом, было не унижением, а бедой.

Но теперь ей предстояло выбрать, выгнать ли человека, одно присутствие которого было настолько невыносимым, что ей хотелось искрошить зубы в мелкий песок, или смириться и позволить топтать ее достоинство для того, чтобы, в конце концов, обрести шанс стать здоровой. Через две-три минуты нелегкой внутренней борьбы желание ходить перевесило, и, проклиная себя за малодушие, Эухения согласилась с сидением Ковальского на ковре.

Еще через пару минут он снова обратился к ней.

Что ж, раз вы меня не выгнали, постараюсь объяснить мотивы своих действий.

Объясняйте, – вяло огрызнулась Эухения, но не удержалась и слегка скосила на него взгляд.

Ковальский отвел волосы с лица. Профиль его оказался неожиданно красивым, и это задело ее еще больше. Почему-то вспомнился Хуан Антонио. Красивые мужчины всегда предают…

В прошлый раз вы задали мне вопрос, как я собираюсь Вас лечить.

Я задала?

Вы задали, да. И ради Бога, оставьте эти детские реакции, – вспыхнул он вдруг, – смотреть противно. Взрослая женщина, а ведете себя, как ребенок!

У Эухении чуть челюсть не отвалилась. Он назвал ее женщиной! В пятнадцать-то лет! Она, конечно, не слишком любила, когда ей намекали на то, что ее возраст еще слишком юн, но ведь ей и не тридцать же! Или он имел в виду другое? Эухения почувствовала, как краска приливает к лицу.

Ради Бога, – воскликнул Ковальский раздраженно, – вы прекрасно знаете, что я совершенно не то хотел сказать!

Вы знаете, – сказала она. Она чувствовала, что он теперь смотрит на нее, но у нее не было сил встретиться с ним взглядом.

Да, я знаю, – ответил он спокойно. – Неужели вы думаете, что, входя в десятку лучших европейских специалистов по безнадежным случаям, я настолько некомпетентен, что не удосужусь узнать все о вашем состоянии у вашего лечащего врача. Бред какой-то!

Эухения подавила вздох. Это была каторга – общаться с ним. Как долго она действительно сможет вытерпеть?

Может, потому, что вы не производите впечатление специалиста? – ехидно поинтересовалась она.

Может, если кто-то двадцать минут помолчит, то произведу? – в тон ей ответил он.

Давайте, производите! – милостиво разрешила Эухения Виктория. – Если сможете.

Ковальский с досадой махнул рукой. Видимо, этот жест был тем самым, на который реагировал обогреватель, потому что тот подлетел к нему и завис перед самым его носом. У Ковальского аж рот приоткрылся от удивления.

Что это? – спросил он с подозрением.

Маггловская бомба, – мрачно отозвалась Эухения. – Которая прямо сейчас намеревается взорваться, потому что ее вывело из себя ваше гнусное поведение.

Она с удовлетворением отметила, что на лице Ковальского действительно проявился испуг. И он не сразу справился с ним. Потом, сделав вдох, он повернулся к ней и сказал спокойно:

Подозреваю, заносчивая сеньорита, что вы никогда не видели людей, пострадавших от взрыва маггловской бомбы. Я надеюсь на это, – продолжал он тихо. – Потому что это единственное, что могло бы оправдать вашу глупую жестокость.

Внезапно Эухении стало ужасно стыдно.

– Простите, – сказала она. – Это просто обогреватель. Немного сумасшедший. Наверное, волшебник, который делал его, не совсем хорошо умел колдовать. Или не совсем представлял, чего он хотел. – Отвела перемещающим заклинанием миску от его лица и попросила: – Расскажите.

Ковальский с удивлением посмотрел на нее. А вот теперь Эухения почувствовала себя полной идиоткой. У кого это она вздумала просить прощения?! У человека, который без спроса залез в ее голову и шантажировал ее?! Но с его ответом дурацкие ощущения пропали.

Год назад я был в Америке. В Нью-Йорке есть очень интересное место – Всемирный торговый центр. И там была конференция целителей, работавших по той же системе, что и я. Один безумный человек, фанатик, начинил взрывчаткой грузовик – магглы в такой машине перевозят грузы – и взорвал его в одном из подземных этажей центра. Среди нас было несколько провидцев, увы, с нестабильным даром. Почувствовав неладное, они аппарировали туда, откуда исходила угроза. Но было слишком поздно. Чтобы увести взрывную волну от опорных стен и погасить ее, им пришлось принять удар на себя… – Ковальский запрокинул голову вверх, глядя куда-то в потолок. Он едва мог говорить. – Их тела практически превратились в кровавую кашу. Я видел людей после разных проклятий, но это никогда не было так… безоговорочно… окончательно…

На ум Эухении пришел Чарли, слизывающий с перчаток драконью желчь. Окончательно. То самое слово, которое она искала все это время. Неважно, что там было еще что-то. Злость на Чарли и на себя, ужас от всего случившегося, временами – ненависть к каким-то людям, приносящим зло, желание уничтожить самый источник подобного… Но за всем этим – окончательность, которую никогда не поправить. Власть над человеческими судьбами, которая принадлежит кому-то… Бессилие даже самой мощной магии…

Она встряхнулась, решительно прерывая их общую погруженность каждого в свои мысли:

– Вы собирались объяснить мне, как намереваетесь меня лечить… И что это за система, по которой вы работаете?

Да, – рассеянно отозвался Ковальский, переводя взгляд на нее и передвигаясь чуть ближе.

Эухения вздрогнула, ожидая ментального нападения. Ковальский покачал головой.

Вы боитесь меня, – удрученно сказал он. – Это не поможет процессу…

Боюсь?!! Вы вправду думаете, что я могу чего-нибудь бояться?..

Взгляд Ковальского замер на ее лице.

– Вы боитесь, что я причиню вам боль при вторжении в вашу голову и разгадаю ваши мысли. Вы боитесь, что я уйду, и вы останетесь один на один с болезнью. Вы боитесь, что я нанесу урон вашей гордости.

Что ж, вы, как видно, ничего не боитесь, позволяя себе пользоваться чужими слабостями!

Ну что вы, – рассмеялся Ковальский. – У меня тоже есть мои собственные страхи. Каждый, даже самый храбрый человек, чего-нибудь да боится. Это нормально.

Неужели? И чего же, в таком случае, боитесь вы?

В этот момент она вдруг поняла, что совершенно случайно загнала его в ловушку. И что сначала он явно не хотел отвечать. Однако затем почему-то передумал.

Что ж, наше с Вами предприятие требует честности. Я боюсь смерти своего отца.

Чего ни ожидала Эухения, но не этого.

Почему? – вырвалось у нее.

Он усмехнулся.

– Не думал, что такие вещи требуют объяснений. Отец – единственный мой родственник. Моя мать и мой брат умерли в этом году.

О! Я имела в виду, не болен ли ваш отец, если вы так беспокоитесь за него.

Болен ли мой отец? – он посмотрел на нее так, как будто увидел привидение. Казалось, вся его самоуверенность совершенно улетучилась, и он растерялся, как первокурсник перед строгим экзаменатором. Над тонкой губой блеснула капелька пота.

Разговор явно уходил не туда. И Эухения не была уверена, что хочет этого. В конце концов, у них есть дело, и… с какой стати ее должна интересовать семья каких-то поляков?

– Вы лучше расскажите, как собираетесь меня лечить!

Да, конечно, – Ковальский кивнул, казалось, с готовностью схватившись за средство выправить положение. Уставившись в пол, он провел рукой по ковру и начал говорить так же монотонно, как самый скучный из учителей Эухении в начальной маггловской школе.

– Как Вы знаете, система магической медицины позволяет излечивать большинство болезней очень быстро. Целительские заклинания останавливают кровотечения, сращивают переломы и разрывы нервов, зелья спасают от проклятий, простуды, магических лихорадок и затяжных болезней, от которых магглы страдают годами. Бывали даже случаи выбросов стихийной магии (причем даже во взрослом возрасте), когда волшебники отращивали потерянные конечности себе или кому-то другому. Однако есть множество проклятий, от которых невозможно избавиться, есть магические (и даже маггловские!) болезни, которые уносят магов в могилу, и лекарств от них не существует. Нет никаких зелий от драконьей оспы, например, или от маггловского рака, которым болеют даже те, кто насчитывает за своей спиной десятки поколений чистокровных волшебников. А иногда, например, волшебник теряет способность владеть конечностями, как вы. Или молодые волшебники становятся импотентами в тридцать лет. На первый взгляд все эти случаи кажутся действительно безнадежными. Однако большую часть из них можно вылечить.

Но как?!!

Сейчас вам придется поверить мне на слово. По крайней мере, до тех пор, пока вы не получите доказательств в виде вашего собственного излечения.

У Эухении перехватило дыхание. Ковальский сказал об этом так уверенно, как будто бы ее выздоровление было делом решенным.

Чем болезни считаются в религиозной традиции? – спросил он.

Наказанием за грехи?

Ковальский кивнул.

– Наши предки связывали болезни напрямую с поступками человека. Неправедный поступок – соответствующее воздаяние.

Сердце Эухении ушло в пятки. Знает он или не знает о том, что она убила этих четверых на ферме?.. Вцепившись обеими руками в покрывало, она вглядывалась в его бледное лицо.

То есть, по мнению наших предков, болезнь – это некая записанная в теле информация о грехе. В таком случае должно было бы помочь искупление греха. Покаяние. Молитва. Подвиги во имя Господа.

Но если грех искупить невозможно?

Ковальский посмотрел на нее пристально.

– Мы говорим лишь о религиозной традиции, – сказал он. – Если помните историю Иова, то ему Бог послал проказу для укрепления веры. Но, если считать, что болезни имеют под собой эту причину, то, чтобы исцелить их, где нам набраться столько веры, сколько было у Иова? Но и в данном случае, болезнь – это информация, информация от Бога. Вы согласны?

Да… кажется. И что же, вы предлагаете молиться об укреплении веры и совершать религиозные подвиги?

Бог мой! Нет, конечно! Я просто хотел показать, что системы, рассматривающие болезни, как информацию, существовали с давних времен. Система, которой пользуюсь я, рассматривает болезни с точки зрения решения, которое принимает сам владелец тела.

Решения?

Согласно этой системе, каждый человек болеет потому, что он принял подсознательное решение болеть. Любая болезнь несет человеку перемены по сравнению с его состоянием до болезни, и в этом новом состоянии кроется некая выгода, которую мне, как целителю, необходимо разгадать. И эта система, поверьте, объясняет все необъяснимые диагнозы. Например, такие, как ваш. Ваши разорванные, как я предполагаю, во время полета на драконе, нервы уже срослись, у вас не было перелома позвоночника. Вы просто не можете встать и пойти.

Постойте. Вы хотите сказать, что мне выгодно болеть?!! Да я в жизни не слышала большего бреда! – воскликнула Эухения.

Что ж, в таком случае вам придется слушать его очень внимательно.

Вы… вы… невыносимы!

Бог мой… возвращаю комплимент!

В который раз за вечер воцарилась тишина. Эухения переместилась поближе к стене и оперлась на нее, забыв, что ее уже не закрывает гобелен. Господи, за что ей все это? А может, и в самом деле за убийство на ферме?

Бред-бред-бред, – прошептала она, прикрывая глаза.

Этот бред, – усмехнулся Ковальский, – позволил мне вылечить сорок человек, считавшихся неизлечимыми больными. Восемь из них поднялись на ноги, притом, что у четверых из них была тетраплегия, то есть полный паралич всего тела.

Он вдруг поднялся на ноги, буквально подскочив вверх распрямившейся пружинкой. Сдернул плащ с книг и, перекинув его через руку, отвесил Эухении шутовской поклон.

Вижу лишь две альтернативы, сеньорита Вильярдо. И не вижу ни одной причины, по которой я должен вас уговаривать принять мою помощь. Так что, либо вы соглашаетесь со мной работать, либо я ухожу.

Опять шантаж. А вы не выбираете средств!

Нет. Я просто наивно полагал, что вам это нужнее, чем мне, – Ковальский еще раз поклонился и направился к двери. – Я уж точно не нахожу радости в том, чтобы возиться с избалованной испорченной девчонкой!

Скатертью дорога! – огрызнулась Эухения. – Как будто вы и в самом деле могли что-то сделать! Да вы специально устроили весь этот балаган только для того, чтобы иметь возможность спокойно уйти и не расписываться в собственном бессилии.

Вот теперь она его точно достала. Ковальский вернулся в комнату, с шумом захлопнул дверь и с искаженным злостью лицом широкими шагами подошел к кровати.

Ах вот значит как?! Ну уж нет! Теперь вы от меня так просто не отделаетесь! Теперь вам придется терпеть меня только для того, чтобы я ткнул вас носом в ваши собственные невежество и неблагодарность! И я это сделаю, чего бы мне это ни стоило!

Несколько секунд они пялились друг на друга в совершенном остервенении, взъерошенный Ковальский и она, готовая убить его одним взглядом, но что случилось потом, как это случилось, кто первый из них понял вдруг всю нелепость ситуации и засмеялся, так и осталось неизвестным. Эухения съехала на кровать, и, взвыв от хохота, упала лицом в подушки. Ковальский с размаху сел на пол, запрокинул голову и минут пять постанывал от смеха, время от времени ударяя ладонью по ковру и утирая выступившие на глазах слезы.

Когда ей наконец удалось прийти в норму, Эухения вновь устроилась поудобнее, старательно подыскивая подходящую тему для разговора. Ковальский выглядел потрепанным, но веселым, напряжение между ними, несомненно, спало, однако ей вовсе не хотелось говорить сейчас о лечении. Она опасалась, что это снова приведет к конфликту.

Но выход из положения нашелся сам собой. Пока Эухения думала, Ковальский неожиданно принюхался.

Что это?!! – воскликнул он, мгновенно выхватывая палочку. И, прежде чем Эухения успела сообразить, о чем он, и, соответственно, что-либо сделать, у него в руках оказался поднос с пробами.

Нет, этот человек точно был дан ей в наказание, не иначе. С чего бы еще в его присутствии она так часто покрывала себя позором?

Однако тот, к удивлению Эухении, своим открытием не воспользовался.

Пробовали еду на яды? – спросил он спокойно и понимающе посмотрел ей в глаза.

Не зная, что ответить, Эухения промолчала.

Но реакции нет… – Ковальский задумался. – Какие группы ядов вы пытались выявить?

Змеиные, минеральные, растительные, животные, яды спор, составные…

На основе драконьих ингредиентов?

Нет. У меня нет определителей на яды из драконьих ингредиентов и яды, полученные из неядовитых веществ посредством колдовства.

Ковальский аккуратно поставил поднос на пол и кивнул. Потом порылся в кармане пиджака и вытащил оттуда фиал, посветил на него палочкой, встряхнул, и протянул в сторону Эухении, позволяя ей разглядеть желтоватую мутную жидкость с белесыми хлопьями взбаламученного осадка. Отвинтив скрипучую крышку, он капнул жидкостью на ближайшие рисинки, и через несколько секунд половина подноса покрылась пеной.

Что это? – воскликнула Эухения, вытягивая шею, чтобы рассмотреть реакцию. – Что это значит?

Ничего, – ответил он, опуская поднос и складывая руки на коленях. – Это значит, что, по крайней мере, ни одного известного яда в вашей еде нет.

Эухения постаралась не выдать удивления.

Что вы использовали? – спросила она максимально незаинтересованно.

Универсальный определитель, – видимо, без труда разгадав ее, поддразнивающее отозвался Ковальский. Но тут же сменил тон и пояснил. – Нет ничего удивительного в том, что Вы не знаете о нем, поскольку это единственный образец. Он был сделан на основе, созданной с помощью философского камня. Этот фиал мне подарил мой друг Давид Линье, немецкий алхимик, ученик Николаса Фламеля, в благодарность за излечение его от драконьей оспы. Как вам, должно быть, известно, философский камень был уничтожен, так что воспроизвести подобную рецептуру еще раз вряд ли удастся.

И вдруг протянул фиал ей:

Дарю.

Эухения заморгала: не привиделось ли? Ценность фиала была немыслимой. С чего бы этому-то задабривать?

Берите, – улыбнулся Ковальский. – Вам это действительно нужнее. И прошу Вас, называйте меня Гжегожем.

Эухения, – сказала она просто, все еще оправляясь от удивления. – Спасибо.

Он кивнул.

– Однако учитывайте, что он определяет только яды. И не определяет других зелий, действие которых так или иначе близко к ядам. Например, не покажет наличие любых лекарственных средств, хотя есть те, которые могут стать смертельными именно для вас, или, – он посмотрел на Эухению в упор, – приворотов на крови…

Привороты на крови? Вы имеете в виду драконью кровь?

Нет, что вы, – Гжегож встал. – Обыкновенную кровь волшебника. О них говорится в книге «Неснимаемые приворотные чары». Мне ее подарил в свое время Давид. Хотите почитать?

На следующее утро Эухения, расположившись в кресле напротив кровати, листала засаленные страницы старенького тома, вчитываясь в короткую главку, посвященную неопределимым приворотным зельям. «Мой драгоценный соавтор Отомар Ксавье предпочел отнести эти привороты к неснимаемым на основании того, что для изготовления отворота нужна кровь приворожившего, отданная не по принуждению, а добровольно. Это исключает всяческое давление или шантаж, угрозу тюремного заключения и даже уговоры». Перевернув очередную страницу, Эухения увидела, что на ней, под окончанием этой, последней главы, кто-то сделал приписку мелким, чрезвычайно запутанным почерком. Ей пришлось призвать с полки лупу для того, чтобы через полчаса усердных стараний кое-как разобрать презрительные слова: «Дорогой мой Альбус, я бы уважал авторов сего опуса, господ Делона и Ксавье, если бы они дали себе труда хотя бы проверить то, что предлагают своим читателям, а не коллекционировать бесполезные слухи. Любому магу, имеющему мало-мальский опыт в зельеварении, известно, что привороты, в которых используется кровь, срабатывают только в том случае, если приворот происходит между родственниками. На твоем месте я бы выбросил сей шедевр и забыл бы его, как страшный сон. Твой Николас».

========== Глава 63 Минерва ==========

POV Северуса, ночь с 23 на 24 февраля 1994 года

В половине четвертого в моей гостиной – такая стужа, что, наверное, и наколдованная вода мгновенно превратится в лед. А согревающие чары накладывать нельзя – воздействие магии напрямую в таком состоянии исключено. Да и зелья, мягко говоря, нежелательны.

Развожу огонь в камине и обессиленно падаю в кресло. Так отвратительно не чувствуешь себя и после Круциатуса. Там, по крайней мере, к физическому страданию не примешивается ощущение полной моральной раздавленности.

Как я дошел до подземелий, непонятно… Палочка лежит на столе, и надо бы не забыть стереть с нее следы последнего заклинания.

Но вместо того, чтобы действовать, я десять минут просто дрожу от холода, уставившись в книжный шкаф, внимательно изучая перевитый серебряной нитью черный корешок подарочного издания «Самых влиятельных чистокровных семейств магической Британии». Здесь, конечно, подсуетился Люциус, в свое время поставивший задачей образовать меня, разъяснить, кто есть кто. Последние десять страниц в книге отведены Принцам, которые, однако, утратили все свое величие еще в начале 19-го века. Дома у нас тоже такая водилась – мать, в отличие от меня, даже изгнанная из рода, никогда не забывала, что она – Принц. Книжка, как и другие магические (некоторые из них мать прикупила у старьевщика), лежала в ящике на чердаке. Один ее угол основательно погрызли крысы, оставив после себя омерзительный запах, и, может, от этого она к моменту поступления в Хогвартс и оказалась единственной не изученной мною. А, может, я инстинктивно берег себя от разочарований, стараясь не усугублять своего детства осознанием огромной разницы между мной и чистокровными магами, превосходившими меня уже по праву рождения.

Тем и привлек меня в свое время Люциус, что относился ко мне хорошо независимо от крови. Увы, и Лорд тоже…

И все-таки встряхиваюсь, отрываю взгляд от корешка и выныриваю из ступора – соберись, Сопливус, тряпка, считай, что тебе выдали индульгенцию, и завтра – никаких последствий, ну, в крайнем случае – небольшие слабость и дрожь. Закутавшись в зимнюю мантию, навскидку призываю из шкафа какую-то маггловскую дрянь. Дрянь оказывается бренди, подаренным Ричардом в напоминание об одной провернутой нами сделке, и, вспомнив, что алкоголь тоже нельзя, я долго рассматриваю следы паутины на темном стекле бутылки и затем с отупелым равнодушием отсылаю ее обратно.

Мда… После окончания учебы в Хогвартсе самое большое унижение я испытал, пожалуй, только когда Лорд решил поднять себе настроение, наложив на меня Империус. Вроде бы он заставил меня даже трансфигурировать одежду в розовое платье и танцевать в нем, но я так напился потом, что большая часть случившегося просто вылетела из головы. А, может, он подчистил мне память, как и другим свидетелям. Повезло – их было немного. Ныне покойный Джеффри Уилкс, например, столь легко не отделался… И кто знает, не насмешки ли «коллег» сыграли свою роль в том, что он так рано убрался… Слишком уж рьяно начал кидаться после этого в бой – похоже, доказывал свою состоятельность.

Сегодня свидетель был только один. Но для того, чтобы почувствовать себя так, как будто меня, догола раздетого, разглядывает целая толпа, вполне хватило и одной гриффиндорской дуры... Пожалуй, даже Поттер не заходил в своих стараниях поиздеваться надо мной так далеко…

…Напоив меня веритассерумом, Минерва отходит на безопасное расстояние, как будто я, сидя на полу в идиотском коконе из белых лент, да еще под действием расслабляющего зелья, мог бы противостоять ей. Но она продолжает сжимать в руке палочку так, как будто я готов освободиться и напасть на нее в любой момент. Флакон в ее другой руке, кажется, вот-вот хрустнет. Комната вокруг Минервы тонет в молочном тумане – веритассерум неумолимо сужает обзор, направляя фокус исключительно на говорящего.

Зачем ты напоил меня Сонной одурью пятого февраля? – на первом вопросе, не смотря на то, что тело ощутимо тяжелеет, я еще мыслю достаточно ясно.

Ричард рассказывал мне про маггловские полицейские детекторы лжи. Чтобы их обойти, надо просто сильно верить в ту историю, которую рассказываешь. Или не волноваться. То есть практически применить один из простейших приемов окклюменции. Но с веритассерумом – иначе. Он заставляет человека хотеть рассказать всю правду. Как я прочел в одном маггловском опусе по криминологии, каждый преступник подсознательно стремится к тому, чтобы быть разоблаченным. Создатели веритассерума тоже опирались на эту теорию и, кажется, не прогадали. Веритассерум лишь усиливает это желание, и я ни разу за свою карьеру зельевара не слышал, чтобы с ним можно было как-то бороться. Например, особым образом строить фразы, когда отвечаешь на вопросы. Или говорить однозначные «да» и «нет». Создавая антидоты, я, естественно, проводил соответствующие испытания, не спрашивайте меня, на ком…

Я не поил тебя Сонной одурью…

Это был ты! Ты был в моих комнатах в тот вечер! Ты вскрыл мою защиту. Мне сказал портрет…

Если б на этом можно было остановиться… Но веритассерум уже подчиняет меня, и я, к своему к моему полнейшему позору, оказываюсь к нему еще менее стойким, чем остальные.

Я нашел тебя спящей в классе на парте. Тебе снился Грегори. Я гладил твой лоб. Мне хотелось трогать тебя, – у Минервы расширяются глаза, возможно, меня это обрадовало бы, если бы моей главной эмоцией не было сейчас безразличие обреченного на казнь. Эмоции нахлынут потом. – Еще хотелось посмотреть, какие ты носишь чулки. Семнадцать лет назад мы с Мальсибером, Уилксом, Трэверсом и Пьюси испытали на тебе Чары мухоловки, и Мальсибер задрал тебе подол и щупал тебя. А ты так смешно дрыгала ногами. У тебя были чулки в зеленую сеточку на подвязках. Хотелось узнать, носишь ли ты до сих пор подвязки. Хотелось посмотреть, гладкая у тебя кожа на ногах или дряблая. И с кружевами ли у тебя белье. И у тебя действительно такая красивая грудь или ты подкладываешь в лифчик…

Прекрати! – восклицает совершенно белая Минерва. – Прекрати!

Поздновато спохватилась.

А меня пробивает на смех. Да что там – я просто наслаждаюсь ее видом, когда описываю в красках, что сделаю с ней после того, как повторю подвиг Мальсибера. А она слушает, застыв посреди гостиной, как будто ее шарахнули Петрификусом, а потом удержали чарами подпорки. Хорошо, что еще палочку опустила, а то с нее станется и меня шарахнуть… Но запал кончается, зелье вновь наступает, соображать трудно, перед глазами все расплывается, и лишь следующий вопрос заставляет меня продолжить.

Ты знаешь, кто напоил меня Сонной одурью?

Конечно. Любовник Альбуса.

Минерва снова теряет всю вернувшуюся было к ней собранность.

К-какой любовник?

Тот мерзавец и подонок, на которого он меня заменил. Тот, которого трахает Альбус. Или который трахает Альбуса. Понятия не имею, кто из них сверху.

Северус Снейп, что ты несешь?! У Альбуса не может быть любовника!

Есть, и еще какой! Только бы узнать его стихию. Только бы прервать контракт. Тогда я заставлю его ползать у моих ног, чтобы Альбус наконец понял… понял, что лучше меня никого нет. Чтобы он не смел меня заменять никогда. Чтобы он был только мой… мой… Чтобы только я мог трахать его. Чтобы он потом обнимал меня и говорил, что я его мальчик, сильный, умный и храбрый мальчик. Чтобы он снова сделал меня своим, а не как сегодня. Чтобы я мог принадлежать ему до конца, как в первый раз… как на озере… Чтобы он любил меня… Сказал, что любит.

Проклятая сыворотка! Забыв про все правила поведения, пытаюсь бороться с ней, но в итоге только оказываюсь раздавлен жутчайшей головной болью, и все равно плачу от отчаяния, от того, что Альбус может никогда больше не стать моим. От боли осознания того, что сегодняшнее утро – последнее, что у меня было. И, конечно, говорю об этом ей. И о том, что когда действие веритассерума закончится, я собираюсь стереть ей память, тоже.

Но нашей верившей в Альбуса-бога дурочке не до мыслей о том, что я ей устрою.

Это… это отвратительно. Какая невообразимая мерзость! Он не может, не может быть таким, как… ты… как эти… это немыслимо!

Альбус – та еще шлюха… – горечь от этого не подавит и превосходно сваренный веритассерум. – Но я хочу, чтобы он был только моей шлюхой...

Не смей, – яростно визжит Минерва, бросаясь ко мне. А она долго держалась… Вот и одно из преимуществ сыворотки – удара я почти не чувствую, лишь легкое прикосновение пальцев к щеке. Но для самой Минервы этого достаточно.

О Боже! – говорит она, отступая. – Боже, я… – Минерва растерянно оглядывается куда-то через правое плечо, и на краю моего сознания всплывает мысль, что в той стороне была арка, ведущая в кабинет.

Переместив меня заклинанием на другую сторону комнаты, Минерва опускается на диван. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем я дожидаюсь следующего вопроса. В новом положении отчего-то трудно поднимать голову, а, может, Минерва просто зафиксировала ее заклинанием – так же, как раньше насильно открывала мне рот. Как бы то ни было, какое-то время я вижу только ее белые руки, сухие тонкие пальцы, прижимающие волшебную палочку к коленям, покрытым шотландским пледом.

Потом и эта картинка ускользает, и я проваливаюсь в черноту, из которой меня выдергивают резкий Эннервейт и очередное задание.