Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 74 страниц)

И когда я вхожу – он узок и совсем не раскрыт, и у меня бы на его месте сейчас летели искры из глаз, и я вижу, чувствую – ему больно, но он не издает ни звука, и когда я пытаюсь остановиться, замедлиться, изо всех сил подается тазом вперед. И я ругаюсь сдавленно, а он прижимает меня к себе и шепчет:

Да, все так, хорошо. Наконец-то хорошо.

И если бы я не любил его уже, я полюбил бы его сейчас, когда он обвивает меня руками, с этой горячностью того, кто хочет все попробовать, и безумной доверчивостью – обвивает меня, чудовище, забывшее, что оно чудовище. Но он обнимает меня, молча и так сильно, и одновременно так заботливо, как будто это у меня первый раз и он во мне, а не я в нем, и как будто это меня стоит защищать и беречь, и я действительно забываю, кто я и что я, и начинаю верить, что все правильно и хорошо, и только чувствую его всем собой, а потом раскачиваю его, сначала потихоньку, а потом так, что уже почти не понимаю, что творю, и как ни стараюсь быть бережным, все равно не могу не забыться.

Когда все заканчивается, и он, содрогаясь всем телом, несколько раз вскрикивает, а я рвано выдыхаю в ответ ему в рот и, обвалившись на него, прихожу в себя, то тут же пытаюсь выйти, но он обхватывает меня крепче и снова шепчет мне в самое ухо:

Северус, как хорошо. Как же хорошо.

И это «Северус» – это так важно сейчас, как будто за всю жизнь не было ничего более важного. А потом, когда я все-таки выхожу, осторожно, медленно – его пальцы там, размазывают мою сперму по покрасневшему анусу. И когда я это вижу, меня словно пронзает током всего, пах, живот, грудь. В этом его движении нет ничего непристойного, или он так чист для меня, я не знаю, но он словно бы снова так соединяет меня с собой, и это соединение длится и длится. И я понимаю, что я с самого начала это знал. Тогда, когда увидел его впервые, уже знал, что он предназначен мне, я всегда это чувствовал, просто боялся поверить, потому ли что он был маггл, или потому что совсем мальчишка, или потому что так опасно со мной, или потому что я так хотел продолжать эту нервную, с вечными недоговорками, с вечным ожиданием, что вот-вот грядет катастрофа, связь с Альбусом, – уже не важно. Важно, что признался наконец, будто признался в собственной ориентации. Да, влюблен в мальчишку, который младше меня на двенадцать лет. И который – в этом я сейчас уверен – никогда не разлюбит. Потому что то, что между нами – сильнее всего.

И эта мысль и потрясает, и одновременно я чувствую странное спокойствие. Так обычно бывает, когда долго ждешь чего-то плохого, на что ты обречен, и оно наконец сбывается. Может, бывает хоть немного обреченности и на хорошее?

Потом мы, как малолетки, тискаемся и никак не можем отдышаться. Потом я привлекаю его чуть сильнее, и он едва заметно морщится, и мне хочется спросить, не поранил ли я его. А он вдруг наклоняется и целует мой член, проводит по головке языком, посасывает ее. Я чувствую мимолетный ужас – он забыл, что не было очищающих, и тяну его голову к себе – поскорее выцеловать, вычистить то, что он там себе сейчас набрал, но он не позволяет его поцеловать, устраивает лицо у меня на плече. И смеется. Так свободно, так легко.

Потом отталкивает меня и откидывается на кровати назад, раскидывает руки. И я понимаю, что он действительно освободил себя. И меня вместе с собой.

Я говорил тебе, что ты лучшее, что было в моей жизни? – он зевает и закрывает глаза, и это звучит так лениво, будто он сейчас уснет.

Он говорит это так походя, как будто что-то само собой разумеющееся, и это почти немыслимо. Я тоже для него целый мир… да может ли это быть? Как долго это продлится? Нет, только не сейчас. Я заталкиваю сомнения, как можно глубже, пытаясь побыть в блаженном состоянии, но что-то неуловимо меняется. Ромулу встает и начинает рыться в комоде, спиной ко мне. Я сначала пытаюсь что-то увидеть в зеркале, а потом все-таки поднимаюсь. В руках у него опустошенный фиал, выхватываю и принюхиваюсь – обезболивающее.

Ромулу смотрит на меня как побитая собака. Этот чертов щенячий взгляд, как же он мне надоел! Они все сговорились, что ли? Чувствую почти ужас, когда он говорит:

Не беспокойся, сейчас пройдет.

Обнимаю его одной рукой, утыкаюсь лбом в лоб:

Прости, прости.

Он качает головой:

Нет, я сам же… Потом не будет же так больно, иначе бы…

Ты должен был мне сказать, – я злюсь и не могу это скрыть. Сажусь на постель, чувствуя себя размечтавшимся идиотом. Ну не могло, не могло все действительно пройти хорошо!

Он садится рядом и обвивает меня руками.

Ты все не так понял. Я не мог тебе сказать, потому что было так… я даже не знаю, как это назвать, но я бы умер, если бы ты остановился. Я так давно об этом мечтал. Постоянно тебя во сне видел. И я так винил себя все время, а теперь смотрю на тебя и понимаю, что нельзя было, не стоило себя винить. Рядом с тобой я как будто совсем другой человек, всегда был, с самого начала. Как будто я понимаю во много раз больше, чем понимал раньше. Про себя, и про то, насколько я был не собой и притворялся даже перед собой.

И он говорит все это, и что-то еще в том же духе, а я слежу за неумолимо двигающейся стрелкой и понимаю, как много мне всего нужно сделать. И в том числе придумать, как теперь его защитить.

Я не принадлежу сейчас себе, – говорю я и замолкаю. Потому что объяснять ему, что я охраняю Поттера, нельзя, а не объяснить хоть что-нибудь невозможно тоже. Но и врать ему я не могу. Надо сказать как-то обтекаемо, но я не успеваю ничего придумать.

Я знаю, – перебивает мои мысли он. – В прошлую войну ты был шпионом. Темный Лорд вот-вот вернется, значит, ты снова будешь шпионом.

Откуда ты?..

Моя семья всегда противостоит каким-то сильным магам вроде него, так что у нас свои шпионы. Я знаю, что ничего не кончилось и что главное только предстоит. Раньше он просто набирал силу, и его никогда не побеждали, но теперь он вернется с мыслью взять реванш. Можно только догадываться, что это будет. И если… тебе понадобится уйти, ничего не объясняя, ты уходи, главное – возвращайся потом, – глухо заканчивает он.

Он не смотрит на меня, и я могу только обнять его. Несколько минут мы молчим. Тишину улицы за окном вдруг взрывает сирена. Прижимаю Ромулу к себе сильней, чтобы прогнать мурашки. Я так и не очистил его после секса, и он пахнет нами, мной. И это… это так, будто Хогвартс наконец действительно оказался таким, каким я его воображал.

Ромулу опять смеется.

Знаешь, я ведь и из Мадрида удрал совсем не потому, что хотел стать еще более самостоятельным, а потому, что застал Эрнесто с менеджером моего ресторана, Пабло. Я тогда работал официантом в маггловском ресторане. Мы делили с Пабло квартиру на двоих, и у нас даже комната там была всего одна. Собственно, это он взял меня к себе жить, уж не знаю из-за чего постоянно нуждался в деньгах. Он в тот день якобы приболел, а в ресторане свет вырубили из-за жары, мы закрылись на день, и я вернулся домой. Ну и застал их кувыркающимися на моей постели. Представляешь, не на Пабло – на моей. Наверное, Эрни хотел хоть как-то отомстить мне за неприятие. Ну, зрелище то еще – мой менеджер трахает моего брата. В общем, я постоял в дверях, потом призвал свои вещи, сложил их в рюкзак на кухне и удрал. То есть Эрни, конечно, подходил в процессе – он же увидел, как вещи летят, и я ему весь кайф обломал. Пабло-то был магглом. Эрни пришлось на него Обливиэйт накладывать, чары сонные. Я сказал, что мне все равно, но на самом-то деле меня трясло. И я знал, что если я останусь и покажусь в ближайшие дни дома, я еще и матери скажу. Эрнесто тоже завелся, сказал, что назло мне сейчас пойдет и закончит дело. И, наверное, закончил же. – Он снова смеется и переплетает пальцы с моими. Потом серьезнеет: – Я даже не думал, насколько его обидел. Но мне так хотелось быть правильным, достойным, знаешь. Семья с понятиями семейной чести и крестный – настоятель католического монастыря, и вообще у нас, испанцев, чувство чести очень обострено. Мы в этом плане очень черно-белые. Поэтому, когда появился ты, точнее, когда я понял, что к тебе чувствую, я чуть себя со свету не сжил. А потом… ну, когда после Марты, я ведь даже о самоубийстве думал. Это было уже слишком.

Прости, – говорю опять, обнимая. И это так легко говорить, так естественно, как будто слова не имеют значения на самом деле. Как будто я на самом деле ни в чем не виноват, и он это знает, и потому это «прости» – оно самое настоящее, какое я когда-либо говорил.

Я себя за все ел поедом, – продолжает он. – И за то, что к тебе чувствовал, и за то, что ты маггл – что бы мы там ни говорили, что в нашей семье спокойно женятся на магглорожденных, все равно подспудно чувствуешь, что магглы – второй сорт. Ну а потом ты оказался пожирателем… Мама на самом деле дружит с одним, с Игорем Каркаровым.

Я подавляю дрожь, но он успевает почувствовать.

Ты знаешь его?

Да, – говорю это так, что он решает дальше эту тему не развивать.

Макс учится в Дурмштранге…

Я знаю. Собственно, поэтому я к тебе и пришел сегодня.

Я объясняю про Мэри, про то, что ловушка в Лютном может иметь отношение к ее смерти. Отслеживаю малейшую реакцию, но основная эмоция Ромулу чувствуется явно – это печаль.

Макс будто потерял себя после ее смерти… – говорит он наконец. – Ты бы видел, как он искрил всегда, какой был живой! А сейчас – как будто из него кровь выпили и оставили пустую оболочку. Он старается притворяться, когда дома, чтобы не расстраивать Эухению и маму, изображает активность, придумал дуэльный клуб, но я вижу, что происходит на самом деле, я все-таки старше. И я не знаю, как быть… Видишь ли, моя семья тоже кое-что расследовала, и, честно говоря… – Он замолкает и, заметно поколебавшись, продолжает: – я совершил преступление, скрыв кое-что от них. Но я сделал это потому, что не думаю, что смерть Мэри – убийство. Я уверен был тогда и еще больше уверен сейчас, что это самоубийство. Я думаю, просто кто-то воспользовался ее смертью, увидел возможность заманить тебя в ловушку.

Почему ты так думаешь?

Я был у Джорджа. Я знаю, где он живет.

Ромулу выпутывается из моих рук и отходит к полкам в дальнем конце комнаты. Я сразу чувствую холод и сквозняк. Он, вероятно, тоже, потому что поеживается.

Потом он возвращается и в его руках три толстых тетради:

Джордж прячется, потому что боится, что дружки Мэри из Лютного захотят заткнуть ему рот. Он-то их не особо знает, так что в аврорат заявить не может, а вот они его, похоже, знают очень даже хорошо. По крайней мере, сбежал он вовремя, до того, как в их с Мэри квартиру вломились. В общем, он отдал мне ее дневники, и я прочел их от корки до корки. А потом у меня просто духу не хватило отдать их Максу или сказать кому-нибудь еще. Потому что если узнает хоть кто-нибудь из наших, обязательно узнает и Макс. У нас в доме секреты не держатся. Вот, возьми.

Тетради засаленные, дурно пахнущие, но сразу понятно, что очищающие это уже не берут. Надеюсь, она не мастурбировала, сидя на них. Образ не из приятных, конечно.

А Ромулу уже шарит в комоде.

И вот еще, – говорит. – Возьми, пожалуйста, это.

Браслет. Гоблинский. Тот самый, который я видел на нем в нашу первую встречу.

Но это же… он же от твоей матери…

Да. Что бы я там ни говорил, – он хмурится, – это самая дорогая для меня вещь из того, что у меня есть, Северус. Поэтому он должен быть у тебя.

Потеряв дар речи, позволяю закрепить браслет на моем запястье.

Голый, но зато с браслетом, – смеется Ромулу, утыкаясь лицом мне в плечо. – Я заковал тебя! – И, отсмеявшись, добавляет: – На самом деле только ты можешь его снять. Или я. Никто другой не сможет. И даже если кто-то попытается заставить тебя, прикажет, ты его все равно не снимешь.

Одеваясь, я разглядываю в зеркале свою спину и на ней – следы его ногтей. И у меня такое чувство, что я только что пережил первую брачную ночь, а потом был обвенчан.

В Хогвартс я все-таки опаздываю. Не помню уже, когда такое было. Во дворе меня встречает Альбус, он в белом одеянии, отделанном серебристой вышивкой и мехом, но без мантии. Он не говорит ничего, однако когда я подхожу, берет меня за руку и заглядывает в лицо. Потом прикасается к моим волосам, отводит их назад. Я вспоминаю, что они все еще спутаны. Альбус отпускает меня, кивает – никакого осуждения во взгляде, просто убедился, что со мной все в порядке, но всю дорогу, пока я вхожу в замок и поднимаюсь по лестнице, меня терзает смутное чувство вины.

Коридоры второго этажа пустынны, и вообще в замке царит тишина, даже портреты переговариваются шепотом. Но это не значит, что обязательно что-то случилось. Портреты ведь тоже спят или отдыхают. Или, может быть, я еще весь там, с Ромулу, будто все еще держу его на коленях, как усадил его перед тем, как попрощаться. Слова застревали в горле, но в то же время я чувствовал себя так, будто был в полной безопасности. И это еще не прошло. Но вдруг взгляд падает на медальон на шее рыцаря, и я вспоминаю, как Ромулу, перед тем как проводить меня, натягивал футболку и тоже какой-то медальон с изображением святого, и это будто отделило его от меня – не помню, где я это услышал, что перед тем как заняться «непотребством», убирают иконы… Одиночество. Вот что обрушивается на меня, падает этой тишиной. Горло сжимает спазмом, а в груди холодно и неуютно. Одиночество. Ромулу католик, он подвержен влиянию, и его крестный – настоятель монастыря. Но нет, я не буду думать об этом сейчас. Я вообще не буду об этом думать. Я вдруг вспоминаю про браслет и, вытянув руку, подворачиваю манжет и при свете Люмоса разглядываю переплетения, похожие на лозу, и крошечные ягодки. И перед глазами встает картинка цветущего луга, окруженного лесом – и корни деревьев оплетает растение с браслета, мелкие белые цветы. Не знаю, почему мне в голову приходит сказать «Нокс!», но я делаю это, и так и есть: в темноте браслет не то чтобы светит, но весь переливается искрами. И я почему-то понимаю, что Ромулу думает обо мне.

А потом я хожу по спящему Хогвартсу, ловлю ветер на галерее в лицо, и просто ни о чем не думаю, потому что мне – хорошо.

К дневникам я приступаю заполночь. Конечно же, я надеюсь отыскать там следы этого ублюдка, но, увы, вскоре мне приходится признать, что Ромулу был прав. И вряд ли ему, действительно, стоило показывать это брату.

«13 октября. Опять. Опять я не сдержалась. Мы увидели друг друга на входе в переулок, он прогуливался, а я шла относить зелье, и он пошел за мной, и в конце концов мы пошли в комнаты к мадам Лавью. Он не такой грубый, как тот, предыдущий, но это и не важно. Порой мне кажется, я ничего другого и не заслуживаю. Я даже хотела бы, чтобы он меня ударил, но я же не могла сказать ему об этом, а он не стал меня бить. Он дал мне денег, а я взяла. Господи, как стыдно. Но сказать, что я просто так, еще стыднее».

«24 октября. Рассказала все Грегори, он мне и слова не сказал, кроме того, что надо молиться. Но я же видела – он так опечален из-за меня. Как и папа. Иногда мне кажется, я не могу больше, не могу. Я не выдержу того, как они смотрят на меня. Они прощают меня, но они не понимают всего. Они же не знают ничего в подробностях. Они не знают, как низко я падаю. А вчера опять с двумя. Я не заслуживаю такого отношения, не заслуживаю».

«24 октября, вечер. Макс прислал письмо. Я не выдержу. Когда я пишу ему, я почти верю, что я такая, какой он считает меня, я почти верю, что все удастся и что наши отношения сделают меня лучше. Я даже представляю себя в церкви в черном платье… и Грегори мог бы обвенчать нас. А потом мы бы поехали в свадебное путешествие. Но правда в том, что даже если это случится, я все равно не смогу сдержаться. Я как-то читала в дешевом романчике, как королева Маргарита Наваррская в ночь своей свадьбы продавала себя на улице, я знаю, что я поступлю так же, может, не в свадебную, так в следующую ночь. Иногда мне хочется написать Максима все, как есть. Но потом я думаю, что если и он сейчас будет меня презирать, тогда совсем все… Господи, как же я устала от себя, хоть бы ты меня сам прибрал, что ли…»

«28 октября. Опять ходила в церковь, Грегори не было, я пошла на исповедь к отцу Филиппу и не смогла, соврала ему. Не договорила, точнее. Про зелья рассказала все, а про то, что вчера они втроем опять, по очереди, на том же месте, за конюшней старого поместья… Господи, за что же ты наказал-то меня так, сделав животным? Что мое единственное удовольствие – вот такое. И если бы все это заканчивалось за раз, но я не могу, я думаю об этом постоянно, и хочется еще, и еще».

«4 декабря. Встретилась в переулке с гадалкой, и она сказала, что я едва ли проживу месяц. Ну теперь-то уж все ясно, либо под ребра кинжал сунут, либо передозировка. Я как-то успокоилась даже. Главное, не сама».

«6 декабря. Ходила смотреть на реку, и так спокойно. Скоро все кончится. Такой счастливой я себя еще не чувствовала. Главное, только умереть бы после исповеди».

«7 декабря. Спокойно и хорошо, и уже ничего значения не имеет. Скоро все меня отпустят. Скоро я никому ничего не буду должна. Может, там в аду и муки, но только я уже не буду грешить, и никто не будет от меня ничего ждать, ничего спрашивать. Это самое лучшее, что может быть».

«25 декабря. Какое красивое Рождество. Жаль, что у меня никогда не будет детей, для которых я могла бы делать вертепы и вешать носки с подарками у камина. Я не понимаю, что я сделала. Почему все так? Отчего все так? Отчего мы уже рождаемся грешными и так мы и живем всю жизнь. Неужели же кому-то возможно выбраться? Ведь черный лебедь никогда не сможет стать белым».

«25 декабря. Какая же я дрянь, какая же дрянь…»

«27 декабря. Вчера заболела, с сильной температурой, и не стала лечиться. Думала – вот оно наконец, но пришел отец, и насильно влил в меня зелье. Я кричала, чтобы он оставил меня в покое, что я хочу умереть, но он не слушает. Я не понимаю – я ведь всем причиняю только боль. Грегори сегодня на исповеди наорал на меня. Сказал, чтоб я не смела даже подходить к воде. Но он не понимает, глупый. Это ведь не он решает. Это Господь решает. Даже с такими, как он».

«28 декабря. Написала письмо Максима, но потом чуть не убила сову, пока отнимала. Хотела попрощаться, но лучше уж пусть он не знает. Не надо ему знать. Он и так узнает что-нибудь, так пусть хотя бы не верит. Как же я устала. Скорей бы уж…»

Это последняя запись. Тетрадь на пружинках, количество листов в каждой разнится, но узнать, сама ли она вырвала или кто-то вырвал, не получится. Специальные заклинания проявления уничтоженного действуют только для цельных книг или тетрадей, эту же такое заклинание воспринимает, как отдельные листы. Я, конечно, пробую на всякий случай, но действительно – ничего не выходит.

И Ромулу вполне может быть прав – человек, который писал все это, ждал и хотел смерти. Вот только… совершила бы она самоубийство, будучи настолько религиозной? И что-то не нравится мне эта гадалка… С другой стороны – вспоминаю разговор с Флинтом, – гадалки действительно могут видеть смерть.

На душе – невыразимо тяжело. Мысли, которые одолели меня на втором этаже, снова возвращаются. Решаю развеяться, и, переместившись в учительскую, снова отправляюсь оттуда патрулировать. Но на этот раз Хогвартс не помогает. «Черный лебедь никогда не сможет стать белым», – крутится в голове. Новизна рано или поздно приедается. А бог, католиков или чей бы то ни было, – вечен. Неужели же я действительно смогу с ним поспорить? Выхожу к лестнице на первый этаж, стаскиваю браслет – просто тяну его вниз с запястья, и он снимается. Стискиваю его в руке, он больше не светится, впрочем, здесь лампы повсюду, и хоть свет и приглушенный, но он есть.

Все это так глупо. Одна сплошная дурацкая ошибка. И зачем я только с ним переспал? Кажется, тоже недалеко ушел от Уэнделл. «Черный лебедь…» Мерзкий урод, вообразивший себя… ну не лебедем же? А кем тогда, павлином? Не знаю, почему это лезет мне в голову, но даже не само по себе, а вместе с павлинами Люциуса, и я не выдерживаю, наверное, напряжение сегодняшнее добило, и начинаю хохотать. Представляю, насколько это гадкое зрелище – уродливый профессор зельеварения хохочет посреди коридора. Но честное слово, даже если кто-то и увидит меня сейчас, – плевать.

А потом и вправду становится легче. Я освободился, и Хогвартс снова обнимает меня своими коридорами, словно баюкает крыльями, и тишиной. И рыцари-стражи молчат приветливо, готовые защищать.

И когда навстречу мне спускается сердитая, кутающаяся в халат Минерва, и взгляд ее не обещает ничего хорошего, мне все еще смешно.

Как мне надоели твои чертовы птицы! – восклицает она, и я приглядываюсь и замечаю цепляющуюся за ее рукав маленькую сову.

А когда я отвязываю письмо, без адреса, и, проверив его на чары, открываю, в нем оказываются всего три слова: «Я тебя люблю».

========== Глава 101. Сомнения ==========

12 апреля, вторник

В Фуэнтэ Сольяда он аппарировал около двенадцати. По идее должен был раньше, с самого утра, но после ухода Северуса никак не мог уснуть, потом еще долго сочинял письмо, пока не придумал обойтись всего тремя словами, а потом еще, в очередной раз почувствовав исчерпанность своего магического лимита, ждал «Ночной рыцарь», чтобы добраться до круглосуточной волшебной почты. А потому утром позволил себе выспаться, и, проснувшись, еще минут двадцать лежал в постели и ловил на лицо редкие солнечные лучи, и думал – про то, что он теперь знает, как выглядит то самое счастье. Потом, конечно, пришлось вставать, заливать в себя наскоро чашку кофе и снова нестись на почту – чтобы ответить на письмо, крошечный свиток, в котором тоже была всего одна строчка: «Вечером у тебя?»

Так что когда Ромулу оказался перед замком, где в развалинах первого этажа уже были возведены две самых больших комнаты – главный зал и библиотека, работа стояла, а строители, сидя на полуразрушенном парапете над озером, попивали брагу и перекидывались в кости. Проверив крепления потолка, сооруженного за сегодняшнее утро, и раздав указания на завтра, Ромулу распустил рабочих по домам. Все они были строителями высокого класса, а прораб и того выше, однако Ромулу не доверял никому и всегда принимал работу лично. Тем более что сейчас, ввиду обстановки, несмотря на то, что рабочие при начале строительства давали стандартные для такого случая клятвы, ему хотелось самому убедиться в том, что никакие другие чары, кроме поддерживающих и защитных, не будут вплетены в стены и потолок. А также в том, что для этих других чар и на будущее не останется места. В отличие от маггловской, магическая архитектура никогда не подразумевала просто строительство.

Когда хлопки дизаппарации во дворе замка стихли, Ромулу еще раз прошелся по восстановленным комнатам, пытаясь вызвать в памяти детали старого декора: через несколько дней настанет очередь отделочников, а ему хотелось, чтобы здесь все было в точности так, как в его детстве. То есть не совсем так. Разумеется, он нисколько не настаивал на прогнивших досках паркета, проеденных молью коврах и трухлявых шторах, одна из которых, как он помнил, обвалилась на него вместе с карнизом при попытке отодвинуть ее. И все же тогда, несмотря даже на выходки Инес, он чувствовал себя очень счастливым. Они были все вместе – вот что было главное. И он никогда не чувствовал одиночества, потому что Эрнесто говорил ему: «Нас двое».

Ромулу вдруг подумал, насколько же скучает по нему. Если бы все было по-другому, если бы он, Ромулу, смог тогда понять… Эрнесто, должно быть, тоже переживал все это, только на свой манер. Потому и пускался во все тяжкие. Да и до сих пор переживает, вдруг догадался Ромулу. Эрнесто тоже кажется, что он не имеет права на счастье…

Удивленный этим открытием, Ромулу подошел к окну и провел пальцами по подоконнику, на котором между камнями еще сох раствор. Окна были расположены теперь ниже, и в новом проекте он сделал их шире, хотя и пришлось из-за этого пожертвовать бывшими здесь сводчатыми потолками, оставив таковые только в подвале.

«Вот и мы, как этот замок, – подумал Ромулу. – Мы тоже меняемся, перестраиваем свою судьбу, чтобы было светлее, но камни пока еще не схватило намертво, и даже специальные чары могут лишь слегка ускорить этот процесс».

Эта мысль показалась ему неприятной, словно тень накрыла освещенную ярким солнцем комнату. Ромулу машинально схватился за руку, привычно нащупывая браслет, однако браслета не оказалось, и вначале он почувствовал досаду, а потом улыбнулся, вспомнив, что подарил его Северусу. В этот же момент он увидел во дворе Эухению Викторию. Та сидела на руинах, которые некогда были Восточной башней, и, покусывая ноготь на указательном пальце, сосредоточенно изучала какие-то свитки.

Ромулу окликнул ее.

Эухения оглянулась, вначале не понимая, а потом разулыбалась и помахала ему, подзывая к себе. Когда Ромулу подошел, она принялась перекладывать в подол конверты с письмами, валявшиеся рядом на камнях, чтобы освободить для него место.

Чем ты занимаешься? – спросил он.

Эухения с досадой приподняла ворох свитков и бросила его обратно на колени:

Пфф! Хуан Антонио считает, что я должна быть в курсе всех наших общих финансовых дел. Если бы я что-то понимала во всей этой математике, я пошла бы в бухгалтеры, а не в зельевары.

Ты же делаешь расчеты для зелий, – улыбнулся Ромулу.

Но я совершенно ничего не понимаю ни в акциях, ни в кредитах, – пожаловалась она.

А мама? Она наверняка может тебе помочь разобраться в этом…

Эухения кисло поморщилась:

Не хочу оставаться дома. Ника смотрит на меня так, будто на моем месте стена. Эухенио отобрал мою лабораторию, заказы на зелья и не разговаривает со мной.

Но ты же сама не хотела заниматься зельями.

Да, но мало ли, чего я хотела или не хотела? Это моя лаборатория и мои заказы, а меня никто даже не спрашивал!

Ромулу привлек ее к себе.

Спроси у Мартины, – сказал он и легонько подул на ее макушку. – Она ведь открывала ресторан в Париже, и она очень хорошо разбирается в делах.

Не могу сказать, что эта мысль меня радует…

Не хочешь быть ей обязанной? Неужели тебе ее не жаль?

Вообще-то, если по большому счету, она отняла у меня Хуана Антонио… Он ведь собирался просить моей руки.

Ну, теперь-то он никуда не денется. Он больше на нее и не смотрит. Да и Хуан Антонио не был любовью всей твоей жизни, а теперь у тебя есть Гжегож.

Есть, – ответила Эухения. – Только… я не знаю… – Она вздохнула: – Можем мы поговорить о чем-нибудь другом? О тебе, например. Ты не ночевал дома, хотя вчера обещал вернуться, и Рита спрашивала о тебе.

При упоминании жены Ромулу словно ужалили куда-то под сердце. Он отодвинулся и, комкая в руках край майки, опустил голову.

Понятно. Это он, да?

Давай лучше не будем об этом говорить! – быстро перебил Ромулу, чувствуя, как мысль о том, что он поступил вчера неправильно и что еще неправильнее продолжать вчерашнее, начинает захватывать его.

Эухения посмотрела на него очень странно, а потом тихонечко дотронулась до его волос, словно хотела погладить по голове, но передумала. Он видел, что у нее на уме была какая-то мысль, которую ей хотелось высказать, но Эухения не стала этого делать, а вместо этого начала перебирать письма.

Вот, – сказала она наконец, подавая ему конверт, надписанный знакомым кругловатым почерком, – Фелиппе только что прислал. Он все еще скорбит от того, что инквизиторскую библиотеку затопило. Эрнесто, кстати, тоже.

При упоминании брата Ромулу почувствовал боль. Он постарался поскорее развернуть письмо.

«Спроси у Ромулу, нет ли у него доступа в библиотеку графа Ферейра», – писал Фелиппе.

Что это? – нахмурился, сам не понимая почему, Ромулу. – Зачем это ему?

Эй, – Эухения ласково усмехнулась и все-таки погладила его по голове, – ты будто подозреваешь его в чем-то? Он всего лишь ищет книги, что-нибудь новенькое по магии секса. Точнее, ему нужны контракты, связанные с сексом. – Тут Эухения все же покраснела, и у Ромулу на этом отлегло от сердца.

Должно быть, Фелиппе в его голове как-то связался с Эрнесто, а поскольку про Эрнесто думать было больно… и что Эрнесто, когда ушел из дома, жил у Фелиппе… и был близок с ним. Ромулу вдруг с удивлением понял, что… ревнует? Не оттого, что Эрнесто наверняка спал с Фелиппе. Но оттого, что Эрнесто допустил душевную близость с кем-то посторонним в то время, как был он, Ромулу. Эта тоска по давно ушедшему, тому, что, по сути, и было-то по-настоящему только в детстве – в период полового созревания Эрнесто замкнулся в себе, и Ромулу теперь понял почему, заставила его задуматься. Чтоесли, допустил он мысль, попытаться вызвать Эрнесто на разговор, даже извиниться перед ним… В чем-то это будет ужасно унизительным, но ведь он, Ромулу, сам виноват, и по чести – должен за свой проступок ответить. Тем более теперь, когда сам пал так же низко… И даже еще ниже…

Ты меня совсем не слушаешь! – воскликнула Эухения.

А? Что? – заставил себя встряхнуться Ромулу.

Она тоже объясняет, что настоящее значение брака забыли, потому что идеалы любви все перекрыли. А изначально-то брак был не для любви.

Ромулу понял, что пропустил какую-то важную часть, но переспросить было уже невозможно – Эухения Виктория, краснея пятнами на щеках и избегая его взгляда, уставилась в развалины башни напротив и продолжала пересказывать, видимо, прочитанную книгу.

То есть у него не было никакого сакрального значения помимо того, что это была честная сделка. И честная сделка могла быть также совершена вне брака, но этим открыто пользовались только мужчины, женщины боялись последствий, ну знаешь, этих обычных «после замуж никто не возьмет». А мужчины-маги все-таки оказывались смелее, наверное, потому, что все равно они в глазах общества стоят выше женщин. А еще на это решались бастарды или младшие сыновья, которым нечего было ловить, а так они могли стать достаточно обеспеченными. Или дети очень бедных магов. Обычно зрелый маг брал юношу в ученики, и они заключали контракты – знание, силу, деньги в обмен на… – она вздохнула и приложила ладони к пылающим щекам, – ну на постель. И вот девственность очень ценилась, ведь если кто-то соглашался на ученичество, всем сразу становилось понятно, что ученик спит с мастером, и он сразу падал в глазах общественности, и это стоило очень-очень дорого. Она пишет, что на самом деле это в любом случае была невыгодная сделка, тот, кто снизу – всегда проигрывал в итоге. Если только он не отличался особым талантом и не становился потом таким же мастером и покровителем по отношению к кому-нибудь. Но в обществе его могли принимать только за особые заслуги. Даже в некоторых профессиональных гильдиях существовала особая проверка для новых членов, чтобы выявить, вступали ли они в такие отношения. И на этом основании могли отказать, да еще и ославить. В общем, все это было достаточно унизительно. Но знаешь, что интересно – плату можно было потребовать и после, сверх контракта, как бы в дополнение, если она казалась недостаточной. И даже если контракта вообще не было. То есть, если кто-то кого-то изнасиловал, там плата вообще могла быть огромной. И она цитирует какого-то древнего автора, который про это писал. Собственно, поэтому она ему и нужна, потому что там есть эти цитаты, а он не помнит, кто автор, – сбивчиво закончила она.