Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 74 страниц)

На нее внимательно и серьезно смотрели живые умные глаза. Эухения открыла рот и снова его закрыла.

А, делай что хочешь, – сказала она.

Осмелюсь предположить, что в случае с другим слугой госпожа могла бы пострадать от такой формулировки.

Это очень мило с твоей стороны, – выдавила Эухения.

Госпожа устала и расстроена, – отозвался Мор. – Я не буду ее беспокоить. Но если госпожа захочет позвать меня, она всегда может назвать мое имя. Пока, поскольку мне не отдано никаких распоряжений, я буду присматривать за всеми, кого госпожа любит.

Он поклонился и исчез.

Эухения, ошеломленная, опустилась в кресло, взглянула на желтое лицо, затерянное в подушках. Для пущего сходства с покойником дону Риккардо не хватало только заострившегося носа.

Дедушка, ты не представляешь, насколько ты мне нужен, – пробормотала Эухения. – Ну неужели у тебя не найдется ни сколечко сил, чтобы вернуться к нам?

Ромулу был прав. Все в этом доме были несчастны, за исключением нее самой, и Эухения расплакалась, чувствуя вину и стыд. Где найти столько стойкости, чтобы смотреть домашним в глаза? Особенно теперь, когда она обласкана судьбой вдвойне? Эухения устала жить в нищете, но сейчас она бы с удовольствием поменялась местами с младшей сестрой. Но Гжегож был прав, характер у Ники был ужасный, и Эухения понимала, что от этих денег зависело благополучие всей семьи, восстановление былого величия. Наследства должно хватить, чтобы восстановить замок Севера и выкупить все земли вокруг него. Замок, ну, или его руины, принадлежали Ромулу, и теперь он мог осуществить свою мечту и больше не работать черт знает где, так далеко от дома. Эти мысли немного утешили Эухению. В конце концов третье зелье закончилось и она позволила себе задремать, и проснулась только тогда, когда, уже далеко за полночь, пришел Гжегож.

Выглядел он растрепанным. А еще очень серьезным.

Призвав стул, Гжегож сел на него напротив Эухении и несколько минут молчал, глядя на нее и теребя шелковый шейный платок. Потом вытащил из кармана какую-то желтую стеклянную штуку.

Пожалуйста, пообещай мне одну вещь, – сказал он.

Что? – удивилась Эухения.

Это Глаз Бога, защитный амулет, последний из некогда созданных очень сильным магом. Пообещай, пожалуйста, поклянись, что если… если мы поссоримся или произойдет что-нибудь еще, ты никогда не расстанешься с ним.

========== Глава 99. Возвращение. ==========

2 апреля, суббота

Докатился. Теперь я жалею Поттера, знаете ли… Жалею. Поттера.

Они готовы были подраться с Драко, причем я до сих пор не знаю, кто зачинщик, но я прошел мимо и сделал вид, что не заметил. Сижу теперь в кресле перед камином, дразню кончиком кочерги зеленую саламандру и не знаю, что со всем этим делать. Что вообще на меня нашло?

Однако в последние дни мальчишка довольно бледен, так что основания у меня есть. Перед каникулами, кроме меня, разумеется, никто ничего не задает. Это очкастое недоразумение должно быть счастливо, но нет. Если бы я не знал, что опасность с той стороны сейчас перекрыта, я бы решил, что не обошлось без вмешательства нашего общего друга. Но пока все в порядке, Филиус не говорил ни о каких изменениях, а Поттер продолжает бледнеть и худеть.

Кажется, я зря не остановил его. Надо было назначить отработку, увести за собой. Упустил такой прекрасный предлог… А теперь поздно. Надо идти дежурить. От прогулки в Хогсмид я благополучно избавился, перепоручив ее Филиусу. Он, надо сказать, и глазом не моргнул. Все же очень большое подспорье, когда в твоем окружении есть доверяющий тебе человек. А вот от первого после болезни дежурства меня никто не избавлял, и, разумеется, если бы кто-нибудь посмел попытаться... Но никто не попытался.

Вот теперь даже хочется, чтобы Поттер нарушил правила и попался мне сейчас на глаза. Впрочем, мне ведь и раньше этого хотелось… Только по другой причине. Так хотелось доказать Альбусу и самому себе, что я прав, что у мальчишки дурной характер, что это маленькое исчадье ада, наследие не меньшей угрозы человечеству – старшего Поттера. Только какое это имеет значение, дурной у него характер или нет. Он – мой смысл жизни, моя идиотская путеводная звезда, ради которой я здесь, то, что держит меня на поверхности воды, когда я готов захлебнуться. И это… наверное, это хорошо. Я вдруг понимаю, что не могу представить, что бы сейчас делал, если бы его не было. Если бы я был свободным. Варил бы бесконечно зелья для аптек в подвале? Только зелья, и так всю жизнь? Я бы даже никогда не был с Альбусом, не узнал, что это такое – делить себя с кем-то. Не сблизился бы с Ричардом. Ведь мы потеряли всякую связь за много месяцев до исчезновения Лорда и столкнулись через несколько лет в аптеке, когда я закупался ингредиентами для первокурсников.

Я вспоминаю наш разговор в Кардиффе, в кафе, острая боль толкается под ребра, в горле застрял комок. Он вернулся, удержу ли я его на этот раз? Не сделаю ли чего-то такого снова, что он вновь уйдет? Договор – обмен на мое счастье и троих людей. А что такое это счастье вообще? Какое-то очень абстрактное понятие – счастье. О чем я думал тогда, когда договаривался? О том, что если я не буду счастлив, то буду несчастлив. Но это, кажется, мое привычное состояние с детства. Сколько себя помню, всегда было плохо. Мама ругалась с отцом, а я слушал их и вздрагивал. Старался сбежать на улицу, но прекрасно знал, что от этого не убежишь. Атмосфера в доме распространялась на всю мою жизнь, а менялась она редко. И только у бабушки я словно бы получал право чувствовать что-то другое. Вместо ссор и озлобленности – мир и тишина. Да, пожалуй, на ее чердаке с книжками я чувствовал себя счастливым. Можно было делать то, что я хочу. Счастье – делать то, что хочешь… Делать то, что хочешь. Видеть того, кого хочешь видеть. Делить себя с тем, с кем хочешь делить. Магия… магия, проявлять ее в полную силу – это тоже счастье. Значит, я лишусь всего этого. Что это будет? Многолетнее заключение в Азкабане? Или паралич? Чтобы чувствовать себя несчастным, я должен осознавать все, значит, вряд ли безумие… Десятилетиями до самой смерти валяться забытым всеми в палате Мунго и не иметь возможности даже уйти из жизни самому? Да, либо то, либо другое. А может, все вместе и перед этим пытки.

Вздрагиваю и ворошу угли. Саламандра явно веселится, и я прихлопываю ее движением кочерги. Не надо было и создавать – так, вспомнилось одно из развлечений детства. Мне страшно. Очень страшно. И одновременно вдруг накатывает острый приступ жалости к себе, скукоживаюсь, обхватываю себя руками. Кому надо было, чтобы моя жизнь оказалась именно такой? В кости они там, наверху, играют, что ли, на то, чтобы напихать в чью-то жизнь побольше дряни? И, похоже, в любую жизнь.

Взять всех, кто окружает меня. Альбус, величайший светлый волшебник, такие возможности, которых нет ни у кого, и все заканчивается тем, что он попадает во власть кого-то, кто манипулирует им столь ловко, что этому почти невозможно противостоять. Маршан… его жена помешана на глупых сериалах, а он сам заводит подружек. Ричард… хотел жениться на Берилл, но при этом не хотел расставаться с той частью холостой жизни, которая действительно приносит ему удовлетворение. Берилл всю жизнь, похоже, ожидают горы вранья. Джейн… существование, полное страданий. Фелиппе… этот несчастен еще с детства, с момента гибели отца, и так и остался щеночком, которому не хватает ласковой руки, который будет вечно ждать милостей судьбы и никогда не попробует взять свое. Анабелла, проклятая отцом… Люциус… великолепен в делах, возможно, немного удовлетворен отцовским долгом, а про остальное и вспоминать не стоит. Коллеги… Минерва до сих пор ежедневно живет детской игрой – отомсти Слизерину, похоже, это вообще все, что у нее есть. Заперла себя в школе, хотя ее годы – еще не старый возраст для волшебницы. Роланда постоянно влюбляется, но никто ее до сих пор замуж не взял, и вообще ее невозможно рассматривать всерьез, невозможно принимать всерьез женщину, которая ухаживает за своими потенциальными мужьями, словно самый лучший кавалер. Филиус… Да, пожалуй, он и Помона, наша кумушка-наседка, – единственные образцы какого-никакого довольства, но счастливыми их тоже не назовешь.

И я… в моей жизни в конечном итоге ничего нет, кроме мальчишки Поттера. Вся моя немаленькая сила, все мои таланты направлены только на благополучие идиота 13 лет. О, конечно, можно сказать, что все это гораздо больше, чем просто его личное благополучие, что дело в благополучии магического мира в целом, что Поттеру уготовано победить Лорда, и бла-бла-бла, и, охраняя его, я забочусь не только о мальчишке, но и о мифическом светлом будущем. Только разве сейчас мы живем в такое уж плохое время? Сдается мне, в несчастье всех этих… несчастных виноват вовсе не Лорд.

Так зачем все это? Лорд придет к власти, и что, станет сильно хуже? Чем эта, сегодняшняя несчастность, будет отличаться от той, другой? Будто есть разница, в каком мире быть несчастным, в светлом или в темном…

Кидаю взгляд на часы. Есть еще минут двадцать, но, пожалуй, лучше пойти уже сейчас, иначе эта чепуха меня добьет. Вот так бывает – позволишь себе слабость, а потом блокировать подобные недостойные размышления нет сил.

Делаю шаг к двери и – дергаюсь от решительного, даже в чем-то повелительного стука. Кого еще нелегкая принесла в этот час? На секунду становится страшно, что это может быть Альбус, что он понял что-то относительно чар. Нет, Альбус пришел бы камином, ему нет нужды спускаться в подземелья. Скорее, слизеринцы. И все же палочка скользит в ладонь.

Открываю. За дверью никого нет. Наверное, в один прекрасный день мы все же убьем друг друга. Прежде чем я успеваю выставить щит, передо мной возникает голова Поттера с пальцем, приложенным к губам. Втаскиваю его внутрь.

Какого черта? – шиплю, пока он стягивает мантию-невидимку.

Мне не к кому было пойти, – просто говорит он.

Что-о-о?

Поттер садится на диван:

У вас есть чай?

Призываю чайник с чашкой, кидаю подогревающие чары.

Вы единственный знаете про Забини, – поясняет он и замолкает. Чашка вздрагивает в его пальцах, чай проливается на колени. Он пытается сделать вид, что так и было задумано. Вот и Лили так храбрилась, когда мы ходили в дом с привидениями на той стороне реки…

Вглядываюсь в нахмуренное лицо. Считывается легко, но о том, как о таком говорить, я имею понятие весьма приблизительное.

Вот как? И что не так с Забини? Вы же сами говорили, что он не причинил вам вреда?

Так, нужен другой тон, иначе все полетит к черту. Поттер явно хочет что-то сказать, но осекается, хмурится еще больше, опускает голову.

Лили, помоги! Ты-то знаешь, как нужно…

Поттер… что именно тогда произошло?

Молчит.

Вы соврали мне?

Нет! – почти яростно.

Тогда что? Что связано с Забини? Он еще к вам приставал?

Нет, нет.

Он ласкал вас. Вы боитесь того, что вам понравилось?

В точку. Вскидывается и снова отводит взгляд, вдохновенно изучает что-то в углу между шкафом и камином.

Понимаю. Видите ли, у Забини особая, чарующая магия. Когда кто-то проявляет именно такую магию, перед ней очень трудно устоять, хочется еще и еще. Но это не делает вас геем, мистер Поттер. Никто бы на вашем месте не устоял.

Нет? – облегчение, отразившееся на его лице, трудно описать. – А… ну тогда я пойду? – вскакивает, притягивая к себе мантию.

Постойте!

А?

Если когда-нибудь вы все же обнаружите в себе подобные реакции, Поттер… В том, чтобы быть геем, нет ничего позорного. В древние времена и среди магглов, и среди волшебников однополые пары были распространены не меньше, чем двуполые. И лишь с распространением христианства на геев началась охота, словно на ведьм.

Может быть, я и не совсем прав, точнее, местами совсем не прав, но Поттер точно не отправится перерывать библиотеку.

Склонность к мужчинам или женщинам, или к тому и другому полу присуща нам от рождения. Пытаться изменить себя, настаивать на том, что испытывать влечение к мужчинам позорно, это все равно что настаивать на том, чтобы волшебник стал магглом.

Он вздрагивает, и я понимаю, что сделал все верно. А вот Конфундус обновить бы…

Закрыв дверь, я возвращаюсь к камину и опускаюсь в кресло. Призываю к себе его чашку и залпом выпиваю остывший чай. Действительно ли стоило говорить об этом? Не догадается ли он? Не настроит ли это его против меня?

Мои размышления снова прерывает стук в дверь. Подумал и решил высказать свое полное презрение? Быстро…

Но это оказывается Брокльхерст.

Что вы тут делаете? – вырывается у меня.

За последние недели я уже отвык от того, чтобы она приходила сюда, точнее, в мою личную лабораторию, как к себе домой.

Брокльхерст оттирает меня плечом и проходит в гостиную.

Мадам Помфри сказала, что передала вам заказ на зелья из Мунго. Одному их варить долго, заказ срочный, а у вас сегодня дежурство, – говорит она с вызовом.

Смотрю на нее несколько секунд. В действительности я и не собирался заниматься этим сегодня, оставил все на завтрашний день. Что ж, почему бы и нет?

Идемте.

В лаборатории она надевает рабочую мантию, перчатки, я ставлю котлы на огонь, очерчиваю фронт работ.

Они правда хотят такое сильное рвотное? – деловито удивляется она.

Правда. Это для отделения сквибов.

Там есть такое отделение?

В него нельзя попасть из основного, – поясняю я. – Мало кто хочет демонстрировать своих несостоявшихся отпрысков чужим взорам.

Хорошо хоть не убивают.

Не уверен.

Не представляю, как можно жить в магическом мире, будучи лишенным магии. Это хуже потери рук и ног.

Брокльхерст вздергивает нос.

По-моему, пока ты живой, все можно пережить, – сердито говорит она. – Можно, конечно, сидеть и жалеть себя, а можно делать какое-нибудь полезное дело. Если бы я лишилась магии, я бы точно не стала жаловаться на жизнь, ушла бы в маггловский мир и выучилась бы на фармацевта.

Ну что за чушь?!

Все это, конечно, очень романтично, но вряд ли хоть сколько-нибудь приемлемо даже для того, кто хорошо ориентируется в маггловском мире, Брокльхерст. А вы о нем и понятия не имеете.

Она замолкает минут на пять, шмыгает носом, старательно отводит взгляд. Потом выдает:

Бабушка рассказывала однажды. Когда они с дедушкой только поженились, очень давно, в начале века, у него была дальняя родственница, в которую он был влюблен до бабушки. Только она была из очень знатной семьи, и ей не позволили за него выйти замуж. Через несколько недель после свадьбы она появилась в их доме и попросила убежища на несколько дней. Она была ранена и истощена. Ее родственники гнались за ней через всю Европу, пытаясь убить ее за то, что она потеряла магические способности. Это был нестерпимый позор для рода. Она не знала, что ей делать, а дедушка не хотел подвергать беременную бабушку опасности. В общем, когда та женщина подлечилась, ей пришлось уйти. Она ничего не знала о маггловском мире, но ей точно не хотелось умирать. Потом, много лет спустя, уже когда дедушка умер, бабушка встретила ее в Лондоне. Эта женщина стала медсестрой, у нее была семья, и бабушка сказала, что она выглядела счастливой.

Ссыпав мне в котел очередную порцию ингредиентов, она продолжает:

Бабушка это рассказала, когда мне было лет десять. Я думала, что все магглы без магии должны быть очень несчастны, но она сказала, что это не так. Что они просто другие. Это как с разными странами, в каждой – свой язык. Но чужой язык можно выучить. А на счастье это не влияет.

Что же влияет на счастье? – усмехаюсь я.

Не знаю, – растерянно говорит она. – Но, наверное, не прошлое…

Что-то мне эти намеки не нравятся.

Это вы о чем сейчас, Брокльхерст?

На несколько мгновений она тушуется, опустив глаза, потом резко, с вызовом поднимает голову.

Мой другой дед, со стороны матери, был на том самом заседании в Визенгамоте, когда ваше имя называли в качестве Пожирателя, сэр. Ой, – втягивает голову в плечи.

Молчу, наверное, минут пять. Потом начинаю говорить. Спокойно и с самыми ледяными интонациями, какие только возможны.

Давайте договоримся, Брокльхерст. Вы являетесь моей помощницей в варке зелий, исключительно потому, что это хорошая практика и мне не хочется, чтобы ваш талант был загублен. В ваших совершенно неуместных жалости, сочувствии, оправданиях я не нуждаюсь. Посему ни мое прошлое, ни мою личную жизнь вы не обсуждаете ни со мной, ни с кем-либо другим.

Смотрю на нее до тех пор, пока она не издает некий писк, отдаленно напоминающий «Да, сэр».

Киваю и ухожу.

Жалельщица нашлась! Мерзкое послевкусие уменьшается, только когда обхожу пару этажей и выхожу на галерею. Вдыхаю сырой воздух, рассматривая далекие огни Хогсмида. Или это я жалко выгляжу? Что ж, к этому мне, кажется, не привыкать…

11 апреля, понедельник

К Ромулу я иду через парк. Мог бы аппарировать сразу к дому, под магглоотводящими-то, и все же хочется оттянуть момент. Понятия не имею, как с ним себя вести. У меня есть предлог – расследование смерти Уэнделл, и это действительно хороший предлог. Если только он и его семья не скрывают каких-то ужасных секретов. Я в этом не уверен. Но вот как раз все и прояснится. По счастью, как волшебник я неоспоримо сильнее.

И все же медлю у подъезда в темноте. Смотрю на его окна, на силуэт на фоне задвинутых штор. Вспоминаю тот день, когда был здесь в последний раз, когда он играл мне. Как божественна была та музыка, и как он был прекрасен. И это так больно, что я просто не могу отпустить его, не могу.

Решительно стряхиваю всю эту чепуху и поднимаюсь наверх. Звоню. Стук моего сердца почти заглушает его шаги.

Он открывает, не спрашивая, кто. Открывает, секунду скользит по мне взглядом и – делает приглашающий жест. Он в черной линялой футболке с коротким рукавом, в фартуке, со спутанными волосами, так привычен, так прост.

Вхожу. Запахи его квартиры, его самого обрушиваются на меня. С кухни тянет мясом и крепким настоем трав. А ведь он готовил и для меня…

Ромулу тщательно, чересчур долго закрывает дверь. Я оборачиваюсь к нему. Молчим.

А потом он делает шаг так, чтобы встать напротив, скрещивает руки на груди и восклицает, одновременно требовательно и отчаянно, в очередной раз одним только своим видом обрушивая весь мой мир:

Скажи мне что-нибудь, чтобы меня разубедить! Пожалуйста, скажи мне что-нибудь, Северус, чтобы разубедить меня!

Следующая глава ожидается примерно через месяц, так как сначала нужно написать миди-боковушку к серии – джен про Тонкс и расследование смерти Мэри.

========== Глава 100. Черно-белый лебедь. ==========

В гостиной Ромулу не глядя посылает в мою сторону продавленное кресло, сам садится в дальнее, как в первый день знакомства. Повсюду бардак: стол, ковер, верх шкафа – все завалено вещами и маггловскимибумагами. На полу между нами лежит опрокинутая ваза с сухими колючками – Ромулу даже не подумал поднять ее, просто переступил.

Он обхватывает себя руками:

Ну?

Что ты хочешь узнать? – спрашиваю я. Сердце дрожит, словно пойманная медуза – кусок желе на столе у повара.

Ромулу молчит. Долго. Не меньше пяти минут. Я за это время двадцать раз успеваю почувствовать удушье и вспомнить, что вообще-то болен. Но пить зелья при нем сейчас – это словно демонстрировать «вот, смотри, до чего ты меня довел». Глупо и стыдно. Неожиданно я начинаю чувствовать злость. Снова оправдываться! Но когда я решаю уже встать и просто уйти, предоставив потом заканчивать дело Ричарду, Ромулу заговаривает.

Тогда, на набережной, ты сказал, что соврал… что ты никого не убивал… но ты был с ними, с пожирателями… даже если не правая рука… но ты же не мог не… ты же не мог?

Он отворачивается с досадой, и это жалкое оборванное «не мог» вдруг говорит мне про него все. Мерлин, да он же и вправду в меня влюблен. Он несколько дней не мог отойти от потрясения и все равно цеплялся памятью за мои слова про вранье, все равно пытался оправдать хоть как-то, поверить мне, а не кому-то другому. И тем труднее было ему это сделать, что я сам перед Мартой оговорил себя, и он не знал, верить тому, что видел, или тому, что слышал, и все равно надеялся, что я вернусь и скажу что-нибудь подтверждающее его веру в меня. И его решимость то таяла, то возрастала, а сейчас опять истаяла, и ему страшно до чертиков, что я сейчас ее опровергну. А я схожу с ума, потому что не знаю, что делать. Потому что вот он, близко, только протяни руку – и стоит даже не соврать, а просто умолчать некоторые факты, подтвердить его собственные желания, и он весь будет моим. А я этого хочу так, будто в жизни никогда не желал ничего сильнее. Будто это самое главное сейчас и вообще. Будто это что-то исправит, изменит в моей жизни навсегда. Может быть, то, что разрушилось, когда я столкнулся с Поттером, приехав в Хогвартс. И вопрос только в том, до каких же пределов Ромулу будет таким слепым. Как долго он сможет оправдывать меня. И в какой момент наконец увидит, что сделал в своем воображении красавицу из чудовища. А ведь он совсем не глуп, должен же он это увидеть когда-нибудь. Так почему бы не сейчас…

Я не расскажу, я покажу, – говорю я. И собственное спокойствие пугает меня. Я всегда был мастером разрушать собственную жизнь, вот и сейчас – решился и как отрезало, никакой жалости ни к себе, ни к нему. Я никогда не буду больше ждать, пока меня бросят.

И я показываю, напрямую, как бывало с Альбусом, только чуть больше усилий, все-таки Ромулу не легиллимент. Не всю стычку в Лютном, на это времени нет, у меня сегодня дежурство, но ключевые сцены, и Вим Дедуко, все из того, что могло бы заинтересовать его до появления Риты.

Когда я заканчиваю, он абсолютно безэмоционален. Не то чтобы я ожидал, что он прикажет мне убираться, но по его лицу ничего нельзя прочесть. И это пугает.

То есть, ты знал, что твое заклинание их убьет, – наконец уточняет он, и у меня от его спокойствия мурашки по коже. Такого я его еще не видел. И я вдруг понимаю – он мог бы убить меня. На дуэли, в схватке – мог бы.

Да. Я знал, что оно их может убить, – смотрю ему прямо в глаза.

Он кивает.

И так же раньше? Ты… люди умирали раньше после?.. ты зельевар, значит, если ты был пожирателем, наверняка темные зелья, яды… еще что-нибудь.

Кажется, я ошибся, и он смотрел на все это куда более трезво, чем я предположил. В этот момент я понимаю, насколько недооценил его, не разглядел за юношеской порывистостью чего-то более серьезного. И эта рассудительность, это спокойствие, даже холодность вдруг самым непостижимым образом дает мне надежду. И что-то ломается во мне, и я верю… начинаю верить, что он поймет. Поймет даже то, что я сам не до конца понимаю.

И я рассказываю. Я действительно вдруг рассказываю все, по крайней мере то, что можно рассказать. Про то, как бредил идеями Лорда и ненавидел отца, про то, как интересно было с Люциусом, про то, как я гордился, что меня выделяли, и про то, насколько мне было плевать на остальных. И как Лили пыталась спасти меня, но не преуспела. Как я варил яды для Лорда, как позволил заклеймить себя. Как вовсю делал пожирательскую карьеру, а потом случилось пророчество. Как погибла Лили, а я не смог сделать ничего, чтобы ее спасти.

Рассказываю и понимаю – как глупо было надеяться, что он поймет. Это все невозможно понять. Чтобы понять такое, нужно простить, а такие вещи не прощаются.

А он слушает внимательно, с ровным выражением лица, не перебивая. А я, между тем, опускаю глаза все ниже. Закончив же рассказ, вообще встаю и отхожу к окну. Я не могу, не могу его видеть. Хуже, чем перед Лордом гневающимся стоять, честное слово.

За окном – темная улица, редкие глаза неразбитых фонарей и в кои-то веки клубы наползающего невесть откуда тумана. А за спиной – молчание размером со всю ночную громаду Хогвартса, и мне кажется, что никакая сила не заставит сейчас меня обернуться.

Северус, – говорит вдруг Ромулу, вставая и постукивая пальцами по стулу.

Я смотрю на него, совершенно не понимая. А он обходит стол и подходит ко мне. Все ближе, а потом подступает вплотную и обнимает меня. И я в ступоре, я еще не отошел после того, что вывалил на него, а он прижимается все сильнее и говорит, пряча лицо мне в мантию:

Как же я рад, что ты вернулся.

И я тогда решаюсь и осторожно касаюсь ладонью его спины. Футболка мокрая. А я все еще поверить не могу, что вот он – в моих руках. Что после всего услышанного он позволяет телесный контакт.

А он, выпутавшись из моих рук, бросив на меня короткий взгляд и на секунду спрятав лицо в ладонях, говорит вдруг, отводя глаза в сторону:

Возьми меня.

И я вновь не сразу осознаю, что он говорит. Я все еще слишком там, в том, что я делал и чему нет оправдания, и я просто не могу понять, как он может… Ну не может же он настолько меня оправдывать?! И вдруг я понимаю – ему нет нужды меня оправдывать. Понимаю, что так тоже бывает. Что он не влюблен – любит. А для любви виновность или невиновность неважна.

Это не укладывается в моей голове. Ни это, ни то, что он просит взять его. Прямо здесь, сейчас. До дежурства остается час, но даже не в этом дело. Я просто не готов. Потому что вдруг понимаю – это что-то, что гораздо больше всего, чем когда-либо было. Слишком всерьез. Это не то что с Фелиппе – просто отвлечься. Это не то что с Альбусом – быть с ним, стараться продлить это изо всех сил, но все это время знать, что настанет день, когда все будет кончено, знать, что это никогда не превратится в нечто законченное и полноценное. Ромулу будет принадлежать мне, но и я буду принадлежать ему. Это как разрушение, потеря себя, взамен которой можно приобрести нечто большее. И это страшно. Потому что сРомулу – это навсегда.

Возьми меня, – сдавленно говорит он. – Хочу почувствовать по-настоящему, все… тебя. – И восклицает: – Не могу больше без тебя!

И в этом отчаянии – весь он прежний, но я его знаю уже совсем другого. И Мерлин знает, каким узнаю еще. В одном – целый мир. Раньше я не понимал этого выражения, а теперь – вот же оно. И этот целый мир – мой.

Он переплел пальцы и сдавливает их так, будто сейчас сломает. Я расцепляю их и беру в свои. Потом целую его в левую ладонь и чуть выше – в запястье. Он смотрит напряженно, ожидая ответа.

Я качаю головой. Этого не должно быть. И не может. Я же помню про плату. Как это еще иначе может быть, если только он не пострадает из-за меня?

Ты женат, – напоминаю я. – И ты ведь на самом деле не хочешь изменять жене.

Я уже изменил, – напоминает он с досадой, как будто разговаривает с маленьким. – Ты же сам меня хочешь! Хотел тогда!

Ты не понимаешь, чего просишь. Меня могут убить в любой момент, а ты потом…

Да. Но тогда у меня будут воспоминания. И ты видел Марту. Она ведь не оставит меня в покое. Ты не знаешь, что она сделала с Эухенией. Думаешь, что ей не взбредет в голову повторить это со мной? А так по крайней мере в первый раз я… – Он вдруг вскидывает голову в гордом и отчаянном, и очень аристократическом жесте: – Ты хочешь, чтобы я встал на колени и умолял тебя? Что ж, я буду.

И этого я уже не могу вынести. Он соскальзывает на пол мне под ноги, и я ловлю его, поднимаю, опираясь на подоконник, опрокидываю на себя. Прижимаю к груди, чувствуя, как под футболкой частит его сердце.

Ты пожалеешь потом, – шиплю. Но я уже сдался. Я всегда перед ним сдаюсь. С самого начала это было ясно, только я отрицал до последнего, упрямый осел. Но какому человеку захочется, чтобы им вертел мальчишка намного моложе?

А он целует меня, влезает в рот своим языком, черт бы его дери, отнимает остатки разума. Руки его стаскивают с меня мантию, я и не замечаю, что он творит. И когда только успел разделаться с пуговицами сюртука? Я сам без магии с ними не справляюсь.

Потом, когда воздуха перестает хватать, мы наконец отрываемся друг от друга, но тут же оказываемся в кресле. Он оседлал меня, упираясь пахом мне в живот, и его горячая, влажная спина вздрагивает под моей ладонью. А он начинает ерзать, поднимаясь и опускаясь, и если бы у меня была еще душа, в этот момент я готов ее отдать только за то, чтобы все это длилось. Он распустил волосы, и они лезут мне в рот, в нос, но они смешиваются с моими волосами, и он тоже это замечает, и запускает в них пальцы, начиная смешивать специально, и я ловлю его пальцы, и сплетаю их с моими. Наши волосы зажаты между ними, это больно и мне, и ему, но мы не двигаемся, смотрим друг другу в глаза, а потом, невзирая на боль, начинаем целоваться. Потом обхватываем друг друга руками, и просто так сидим. И я его ужасно хочу, так, что, кажется, в брюках все к драккловой матери сейчас лопнет, член разнесет на мелкие ошметки, но прижимать его к себе, вот так чувствовать тело к телу – гораздо важнее.

Наконец он слезает с меня и тянет за руку, и я послушно иду вслед, переступая через горы вещей. В длинной, узкой спальне все тоже разбросано, на постели валяется скомканное одеяло, Ромулу отбрасывает его и раздевается, кидая вещи прямо на пол – быстро-быстро, будто боится, что я передумаю. Но мне кажется, невозможно передумать, хоть раз прикоснувшись к нему.

Потом он ложится на постель, и, перехватив мой озабоченный взгляд в сторону часов, раздвигает ноги, предлагая всего себя. Я тоже стаскиваю наконец и брюки, и рубашку, и ложусь рядом, веду ладонью по крохотным, но вызывающе торчащим коричневатым соскам – между ними несколько серебристых волосков, а в волосах ни одной светлой пряди, так странно, что он начал седеть с груди. Ромулу ерзает нетерпеливо и тянет мою руку вниз, к недлинному, но совсем не тонкому члену. Но я решаю – губами.

Никто не накладывал очищающих, и я чувствую его естественный запах. Мальчишка, который весь день провел в тесных джинсах и потом не мылся. Это должно бы отталкивать, тем более меня, с моим-то носом, но почему-то все наоборот. Я слизываю с его члена дневную грязь, стараясь не думать о том, что я делаю, беру так глубоко, как только могу. Я должен сделать все, чтобы он никогда не пожалел. Он вцепляется мне в волосы и тоненько стонет, но потом так требовательно говорит: «Северус!», что невозможно не повиноваться. Отпускаю его с сожалением, я бы бесконечно трогал его, целовал и брал в рот все, что можно взять в рот, но он хочет другого. И время, чертово время…

Когда я сгибаю его ноги, а он глазами указывает на крем на комоде, я на секунду чувствую стыд при мысли о его жене, но потом заталкиваю все это куда-то на самый край разума – в конце концов, он взрослый, он сам так решил. Я знаю, что, возможно, буду винить себя потом. Но не сейчас. Слишком велико искушение почувствовать – каково это, когда тебя любят.

Подготовка не получается – он торопит меня и насаживается, и морщится от боли, но все равно упорно подается навстречу. И я никак не могу его осадить. Он просто неуправляем сейчас. И все мои иллюзии, что я могу сделать все так, как надо и как лучше, рассыпаются в прах. Но подспудно я все время чувствую: что бы я ни сделал, это будет для него как надо. И это придает мне смелости.