Текст книги "Дар памяти (СИ)"

Автор книги: Miauka77

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 74 страниц)

Я Малфоя защищаю, потому что он умный, и мне жалко, что он не в Рэйвенкло, – возражает она негромко, когда мы переходим по коридору до следующей лестницы. – А герцогиня мне нравится, потому что она прекрасный зельевар, и написала книгу «Домашние зелья». Это самая лучшая книга для домохозяек по зельеварению.

Что еще за герцогиня с книгами про домохозяек и одновременно про войну? Когда я перехожу на следующую лестницу, мне наконец удается сформулировать мое ощущение от Брокльхерст – раздражение. Рэйвенкло, напоминаю я себе. Место, где много таких, как Грейнджер.

Может, она и умная, и пишет про гуманные методы, – немного брезгливо бросает Макмиллан, – и была на нашей стороне против Гриндевальда, только, как ни крути, она все равно предательница, ведь она предавала тех, с кем работала. Не люблю шпионов!

Я их тоже не люблю, – соглашается Брокльхерст. Они, наконец, сворачивают в коридор на третьем этаже. – Но, может быть, ее просто заставили. В конце концов, ее муж… – доносится до меня напоследок.

Я останавливаюсь перед лестницей, готовой отправить меня вниз. Вокруг никого нет, лишь за спиной о чем-то своем перешептываются хогвартские портреты. На несколько мгновений кладу руки на перила галереи и прикрываю глаза. Это всего лишь Хаффлпафф, напоминаю я себе. Всего лишь третий курс Хаффлпаффа, что он на самом деле может знать о войне? Никаких понятий о стратегии или тактике, и о том, что войну выигрывают не те, кто рвется в бой, а именно те, кто обдумывает ее в кабинетах. И что информация, которую поставляет шпион и предатель – самое ценное оружие, которое только может использоваться в этой войне.

Усмехаюсь. Ты сам все знаешь о себе, Северус. Ты мог бы тысячи раз оправдывать себя, прикрываясь своей нужностью и великими целями, ради которых живешь. Но однажды, на тысячу первый, ты все-таки наберешься смелости и признаешься себе, что этот хаффлпаффец и третьекурсник не так уж неправ.

Даже не знаю, почему на этот раз я беру с собой чай. Пытаюсь подсластить пилюлю? Кому из нас?

Потрясающий аромат, – говорит Ромулу, присаживаясь на драный подлокотник. – Что ты сюда добавил?

Одна из разновидностей вереска. Если его добавить больше, то хорошо успокаивает. – Ага, и внимание рассеивает тоже. Только, по счастью, мало кто знает об этом его свойстве, да и растет змеиный вереск в двух местах – у озера Лох-Шил, где Альбус прятал меня, и в той деревне, где летом живет МакГонагалл. Она-то и привозит мне его после каникул.

Значит, ты еще и специалист по травам.

В каком-то смысле, да.

Он в переднике в цветочек и в смешной косынке, открывающей его красивый лоб, а с кухни доносится запах жареных котлет.

Знаешь, я тебя ждал сегодня, – говорит он, срываясь с места и кружа по комнате. На этот раз здесь куда чище, чем в прошлый раз, на книжном шкафу даже пыли нет. В вазе на столе стоит одинокая, чуть подвядшая роза. Для жены?

Вот как?

Он застывает у шкафа и смотрит куда-то в сторону спальни:

Меня мало кто навещает. То есть я сказал всем оставить меня на время работы над домом в покое. Просто с тобой – другое дело. Ты – единственный, с кем я не чувствую себя обязанным быть кем-то еще. Кто ничего от меня не ждет. Ты – просто есть.

Я просто есть, соглашаюсь мысленно. В последний раз.

И я просто есть. И когда ты приходишь, я чувствую, что то, что я живу, как хочу – это правильно. Я понимаю, что Эдинбург так далеко от Лондона, а тебе еще и до Эдинбурга три часа ехать. И все-таки жду. Каждый день теперь с утра проверяю, хватит ли у меня продуктов на двоих.

Неужели в твоей жизни так много осуждения, что тебе требуется подтверждение того, что ты живешь правильно, от кого-то, вроде меня?

Он задумывается, рассеянно расколупывая ногтем полку.

– Ты – не кто-то вроде, а самодостаточный умный серьезный взрослый человек.

Я фыркаю.

К тому же ты – настоящий. В тебе нет ни капли притворства, – горячо говорит он вдруг.

С трудом подавляю желание расхохотаться. И еще – грусть? Сочувствие? Что-то сжимается внутри, когда я думаю о том, что этот восторженный идиот, не разбирающийся в людях, останется с жизнью один на один. Глупости! У меня уже есть один… объект для присмотра. А с Ромулу мы могли вообще не встретиться. И все же – память пролистывает картинки: подворотню, стычку с Эрнесто, рассказ Ромулу про то, как они откуда-то убегали с сестрой. Усилием воли вытряхиваю себя в настоящее. Никакой жалости, нет, нет!

Они не делают этого специально, конечно, – продолжает, между тем, он. – И я не так уж уверен, что они неправы. Нельзя сказать, что семейные традиции – это что-то не нужное. Иначе все бы жили вразброд, и ни у кого бы не было нормального детства. Потом, религиозные традиции… Хоть ты и не любишь священников, но это то, что помогает выстоять, в чем можно найти опору.

В церкви?

Жаль, что ты не знаешь моего крестного. Уверен, ты бы изменил свое мнение о священниках. Он – из тех людей, которые кажутся совершенно отличными от простых смертных, – на смуглом лице Ромулу расцветает счастливая улыбка, – и понимают все куда глубже. Я бы хотел вас познакомить. Он сейчас часто бывает в Англии, и иногда заходит за мной в обед.

Нет уж, уволь меня, – сухо говорю я. – Только душеспасительных бесед мне не хватало! – У меня для этого и Альбус есть. Был… На секунду я забываю, что говорю с Ромулу в последний раз, и что он вообще меня не вспомнит. Впрочем, я не представляю, как стал бы вести себя по-другому. Есть ли что-то, что я хочу сделать, зная, что этот человек забудет меня? Уверен, что нет.

Он улыбается:

Упрямец. Пойду еду посмотрю.

После ужина он спрашивает меня, как я отношусь к игре на фортепьяно.

Я приподнимаю бровь:

Хочешь пригласить на концерт?

Он смеется:

– Мне нужно зайти к соседке цветы полить, а то я забуду потом. У нее шикарный рояль, я бы хотел тебе сыграть. Когда еще представится случай?

Я пожимаю плечами.

Пойдем, – решительно говорит он, поднимаясь и бросая на стол салфетку. – Я должен тебе сыграть.

Не могу сказать, что я этому рад, но, так уж и быть – сегодня ему можно все. Я и к профессиональной игре равнодушен, а уж любительскую слушать и вовсе не хочется – такое я терпел только от Лили. К одиннадцати годам для своего возраста она освоила инструмент вполне прилично, и все же я сидел рядом с ней только потому, что она была очень счастлива, когда играла. Ну и потому, что она говорила, что играет для меня. В Хогвартсе в одном из пустых классов тоже было пианино, но заниматься ей стало некогда, и последний раз я слышал ее лет в тринадцать.

В квартире этажом ниже царят тишина, чистота и абсолютная пустота. В огромной комнате нет ничего, кроме белого рояля, красно-коричневого ковра на полу и нескольких фарфоровых ваз, в которые высажены газонные цветы. Ромулу задергивает кремовые шторы.

У нас в поместье был «Стейнвей», – говорит он. – Настройщик из соседней деревни лечился бесплатно у папы, и настраивал его. Когда нам пришлось переехать, мы даже пианино позволить себе не могли. И тогда крестный купил дорогой рояль, и поставил его в своих комнатах в монастыре. Не такой дорогой, как «Стейнвей», конечно, но он знал, что мама ни за что не примет такой дорогой подарок. А так – я мог приходить к нему играть хоть каждый день. И мое обучение он оплачивал тоже.

Ромулу поднимает крышку, усаживается.

Давно не скандалил с соседями? – спрашиваю я. Почему-то мне не хочется, чтобы он играл. Не хочется… разочаровываться?

Здесь совершенная звукоизоляция, – смеется он. – Какой твой любимый месяц?

Я задумываюсь. Не то, чтобы мне не все равно, но…

Июль, – говорю я уверенно.

Каникулы? Исследования? – улыбается Ромулу.

Да, что-то в этом духе, – я выбираю позицию в простенке между окнами и складываю руки на груди.

Значит, июль, – его пальцы ложатся на клавиши, лицо вдруг становится серьезным.

В следующие несколько минут я забываю обо всем. Это… невероятно. Немыслимо. Никто не может так играть! Если бы я действительно верил в Бога, я бы, пожалуй, сказал «божественно», потому что на земле, ни на маггловской, ни на магической, такой совершенной музыки быть не может.

Длинные тонкие смуглые пальцы бегают по клавишам, и я не могу оторвать от них глаз. Если бы я не был волшебником, и понятие чуда не приелось бы мне давным-давно, я бы, пожалуй, сказал, что чудо – это вот здесь, сейчас. В этих звуках, которые, кажется, растворяют меня так, что я перестаю ощущать, что вообще существую.

Когда музыка обрывается, я даже не сразу понимаю, что произошло, и почему он остановился так быстро.

– Это июль, – говорит Ромулу. – Русского композитора Чайковского. – Его глаза закрыты. Он, что, так и играл?

Это апрель, – его руки возвращаются к клавишам.

Теперь я следую взглядом за его лицом: оно словно светится, и все его выражение кажется нездешним, длинные ресницы чуть подрагивают. Потом я уже ничего не вижу, музыка уводит меня куда-то, где слишком хорошо, чтобы это описывать и вообще осознавать, и я возвращаюсь в комнату, только когда слышу растерянный, дрожащий голос:

Тебе нравится?

Да, – говорю я тихо. Сейчас меня вряд ли хватит на что-то большее, чем это «да».

Правда?

Он сидит, опустив руки на колени, со странным, опустошенным, выражением лица, и я вдруг понимаю, насколько он открыт и уязвим сейчас.

Ромулу.

Да?

Я подхожу к нему, рывком поднимаю с табурета и обнимаю. Стискиваю. Прижимаю к себе так крепко, что, кажется, чувствую каждое его ребро. Кого ты хочешь защитить, придурок? Как будто у тебя есть шанс защитить!.. И я вдруг чувствую закипающую во мне злость. На этого Бога – бесполезную выдумку магглов, на себя за собственную непроходимую тупость, которая погубила не одну только мою жизнь, на Альбуса, когда-то лишившего меня права вторичного выбора, на судьбу, которая сделала меня безвольной игрушкой двух самых могущественных магов современности. Что бы я не отдал сейчас, в эту минуту, за то, чтобы хоть немного пожить спокойной, нормальной жизнью, рядом с этим мальчиком, в этих простых маггловских радостях. Чтобы мне не нужно было отрекаться от того светлого, что еще может в ней быть, и стирать память тому, с кем я вдруг осмелился дружить.

Северус?

Да?

Ромулу выскальзывает из моих объятий и возвращается к роялю.

– Жаль, что тебе скоро уезжать, и у нас так мало времени, – говорит он. – Вот эта моя самая любимая. Une vie d’amour*. Ты не возражаешь, если я спою тебе?

Нет, – кажется, сейчас я готов принять от него все, что угодно. Но когда он начинает петь на французском, я вздрагиваю. Это так… чисто, так красиво, и так удивительно подходит к его голосу с неправильным «р». Никогда не испытывал тяги к любовным песням, но Ромулу нельзя не слушать. Кажется, я пересмотрю свои взгляды на музыку и на домашние концерты, с усмешкой думаю я, когда он заканчивает.

Понравилось?

Ты же знаешь, что да, зачем спрашивать? – говорю я невпопад.

Ты знаешь французский?

Достаточно, чтобы понять.

Больше всего я люблю последние строчки. – Он закрывает глаза и начинает читать песню как стихи. А я смотрю на него, пытаясь впитать в себя, запомнить каждую мелочь: крошечную родинку около левого уха, шрам на правой руке между большим и указательным пальцами, немного неправильную, словно переломанную правую бровь…

Des aubes en fleurs

Aux crépuscules gris

Tout va, tout meurt

Mais la flamme survit

Dans la chaleur

D'un immortel été

D'un éternel été

Une vie d'amour

Une vie pour s'aimer

Aveuglément

Jusqu'au souffle dernier

Bon an mal an

Mon amour

T'aimer encore

Et toujours

Закончив, он какое-то время смотрит в пустоту.

– Это из фильма «Тегеран-43». Ну, знаешь, про войну?

Я мотаю головой.

Мне он не понравился, – Ромулу улыбается. – Ну, ты знаешь, я люблю фильмы с хорошим концом. Там они влюбились друг в друга, но у них ничего не получилось из-за войны, и они потом всю жизнь друг друга искали, а когда нашли, уже в старости, то ее убили у него на глазах. Но эти строчки Jusqu'au souffle dernier Bon an mal an меня… – он замирает, словно проглатывая ком в горле. – Я бы спел что-нибудь веселое, я много всего знаю, да что-то не поется.

На секунду у меня мелькает мысль, что это он прощается со мной, а не я с ним. Как будто чувствует что-то.

Он погружается в свои мысли, а я – в свои. Наверное, мы молчим минут двадцать. Это не тяжелое молчание, совсем нет, я бы, кажется, молчал с ним целую вечность. Но я не могу не думать о том, что это мои последние минуты с ним. И я… не думал, что расставаться с ним будет так… трудно.

Всего лишь маггл, напоминаю я себе.

Северус, ты видишь его пятый раз в жизни.

Мальчишка, который ничем не лучше Поттера… Но в это уже давно не верится. А особенно сейчас.

Как, черт возьми, как ты умудрился так привязать меня к себе за какие-то пять встреч?!! Так, что я готов забыться и забыть свои обязанности, свои долги, все, чем я жил столько лет…

Я мог бы стереть ему память и дома, но я оттягиваю и оттягиваю неизбежное. Смеюсь над собой. Презираю себя, тешащего свое ненасытное эго иллюзией, что есть еще возможность что-то переиграть.

После того, как мы последний раз вместе пьем кофе, я веду его в наш парк. Мы молча бредем по аллее, небо затянуто тучами и половина фонарей не горит. У меня в голове вертится ассоциация с последней прогулкой осужденных перед поцелуем дементора.

Ты какой-то мрачный сегодня, – наконец, решается заговорить Ромулу, когда мы подходим к статуе, у которой сидели несколько дней назад. – Что-то случилось?

Нет, ничего, – отвечаю я. Но он вдруг быстро заходит вперед и становится напротив, тревожно заглядывая мне в лицо.

Я мотаю головой и делаю шаг к нему. Беру за локти и смотрю в эти темные блестящие и сейчас какие-то неправдоподобно огромные глаза, и говорю самому себе, что должен, должен стереть ему память. Не обязательно пользоваться заклинаниями, которые я узнал от Слагхорна, даже для сильного волшебника хватило бы моего простого Обливиэйта.

Я должен, должен…

Но вместо этого я вдруг делаю что-то совершенно другое. Наклоняюсь к Ромулу и целую его. В губы. Мой язык проникает в полуоткрытый рот, пробуя его собственный вкус, смешанный со вкусом только что выпитого кофе. Должно быть, от неожиданности он на секунду отвечает мне, его тело вздрагивает в моих руках. А потом – потом все происходит, как и должно. Ромулу отталкивает меня. В его лице – обида, гнев и такое неверие, что и я чувствую себя потрясенным. Если я вообще способен что-либо испытывать теперь.

Ты.. Ты… – в его голосе – ни возмущения, ни ярости, он заполнен болью. Его шатает, как пьяного, и я вовремя подставляю руки, чтобы он не упал. Он выпутывается из них, с выражением полного отчаяния на лице кивает головой, поворачивается и уходит по аллее.

Я медленно, с трудом переставляя ноги, добредаю до лавки, падаю на нее и смеюсь. Вот и все. Не надо никакого Обливиэйта. Предательство – лучший Обливиэйт.

Песня Шарля Азнавура

Une vie d'amour

Вечная любовь,

Que l'on s'était jurée

В которой мы поклялись

Et que le temps a désarticulée

И которую время разрушило

Jour après jour

День за днем

Blesse mes pensées

Ранит мои мысли

Tant des mots d'amour

Столько слов любви

En nos cœurs étouffés

В сердцах, задыхающихся

Dans un sanglot

От рыданий

l'espace d'un baiser

В момент поцелуя,

Sont restés sourds

Остались невысказанными.

à tout, mais n'ont rien changé

И ничего не изменилось.

Car un au revoir

Но поскольку «До свидания»

Ne peut être un adieu

Не может быть «Прощай»

Et fou d'espoir

Обезумевший от надежды

Je m'en remets à Dieu

Я обращаюсь к Богу

Pour te revoir

Чтобы еще увидеть тебя

Et te parler encore

Еще поговорить с тобой

Et te jurer encore

И поклясться снова.

Une vie d'amour

Вечная жизнь любви

Remplie de rires clairs

Наполненная чистым смехом

Un seul chemin

Единственная дорога

Déchirant nos enfers

Ведущая сквозь ад

Allant plus loin

Ведущая дальше

Que la nuit

Чем самая темная ночь

La nuit des nuits

Une vie d'amour

Вечная любовь,

Que l'on s'était jurée

В которой мы поклялись,

Et que le temps a désarticulée

И которую время разрушило

Jour après jour

День за днем,

Blesse mes pensées

Ранит мои мысли.

Tant des mots d'amour

Столько слов любви,

Que nos cœurs ont criés

Что выкрикнули наши сердца,

De mots tremblés,

Слов, что дрожат,

de larmes soulignées

Подчеркнутые слезами,

Dernier recours

Последний шанс

De joies désaharmonisées

Обрести гармонию.

Des aubes en fleurs

Цветные рассветы

Aux crépuscules gris

В серых сумерках

Tout va, tout meurt

Все проходит, все умирает

Mais la flamme survit

Но пламя выживает

Dans la chaleur

В жаре

D'un immortel été

Бессмертного лета

D'un éternel été

Вечного лета

Une vie d'amour

Вечная любовь

Une vie pour s'aimer

Жизнь, чтобы любить

Aveuglément

Слепо

Jusqu'au souffle dernier

До последнего вздоха

Bon an mal an

В печали и в радости

Mon amour

Моя любовь

T'aimer encore

Любить тебя еще сильнее

Et toujours

Всегда.

========== Глава 43 Слишком много воспоминаний. ==========

5 февраля 1994 года

Пол каменный, выстывший, мантия сбилась после многочасового стояния на коленях, и ноги сводит судорогой, но он слишком погружен в свои мысли, чтобы по-настоящему заметить это. Где-то далеко, на редколесье, воют волки, и над часовней высоко в небе тает луна, словно отчаявшись сравниться с затерянными в глубоком мраке, но от того еще более яркими огнями Толедо.

Упираясь руками в холодные плиты, он перебирает воспоминания.

…Июньское солнце, бьющее в витражные стекла, рисует на полу разноцветные квадраты. Сквозь полуоткрытое окно доносятся привычные звуки монастырских служб. Деревянный Христос, распятый на стене, почти исчез за корзинами цветов, украшающих малый молитвенный зал в честь дня Иоанна Крестителя.

Худенький мальчик лет десяти стоит на коленях на скамье и дрожит от ужаса, уткнувшись голым животом в край массивного каменного стола. Мужчина лет шестидесяти в праздничном облачении епископа скользит руками по спине и ниже:

– Господь заповедал нам рай на земле, мой мальчик. Я покажу тебе его.

У мужчины – красивое лицо с тонкими бровями вразлет, длинные каштановые пряди с проседью, теплый бархатный голос и сильные пальцы. От него исходит запах розовой воды, в который вкрадываются нотки ладана.

– Только дураки ищут утешение на небесах, мой мальчик. В то время как избранные знают, что им можно насладиться здесь.

Прикосновение холодного перстня обжигает кожу. Но пальцы становятся все настойчивее, и это так приятно. Никто и никогда не прикасался к нему, даже мама.

И когда рука исчезает со спины, мальчик подается назад.

Мужчина смеется и другой рукой прижимает мальчишку к себе, ласково водит ею по груди, впалому животу.

– Святые небеса! Да ты куда более развращен, чем я думал! Кто бы мог подумать, что сын нашего безгрешного настоятеля окажется такой шлюшкой?!

От руки на груди хорошо, от слов – нестерпимо горько, и он начинает вырываться, но снова сдается от легких поцелуев в макушку и ласкового:

Ну что ты, мой мальчик?! Я же просто пошутил.

А потом его неожиданно отстраняют – так резко, что он вскрикивает и вцепляется в отталкивающую его руку, чтобы не упасть. Но поздно, уже слишком поздно, потому что голос отца, полный холодной ярости, произносит:

Авада Кедавра!

И мальчик, и мужчина, так и не расцепившие объятия, оба падают, падают в темноту...

Воспоминания жгут хуже каленого железа. Они не оставили следов на теле, но с души он не смоет их никогда. Содрогаясь от рыданий, он опускается на пол всем своим измученным телом:

Господи, за какие прегрешения ты оставил меня? За что ты оставил меня, Господи? За что?!!

Ночь на пятое февраля в доме семьи Вильярдо де Ведья-и-Медоре в Толедо мало чем отличалась от всех прочих. В крайней комнате левого крыла, прижимая к себе сопящего сына, плакала во сне Соледад, в соседней постанывала от удовольствия, сжимая рукою грудь, Вероника Алехандра. Внизу, на диване в своем кабинете лежала с открытыми глазами Мария Инесса, за стенкой от нее Хуан Антонио, хмурясь, закусывал кончик пера и, пачкая губы красными чернилами, сосредоточенно правил министерский доклад. В покоях правого крыла, молотя по постели руками и ногами и поминутно меняя цвет волос, Рита догоняла опасного преступника, Полина Инесса то и дело вскрикивала, просматривая очередной кошмар, Эухения Виктория, приподнявшись на локте, разглядывала спящую сестру и дышала ровно и тихо, так, как будто боялась, что ее услышат.

И все же кое-что было не так, как обычно. Например, в холле, в резном деревянном кресле у камина сидел Ромулу и, вцепившись руками в жесткие подлокотники, больными глазами смотрел в огонь. В комнате служанок измучившаяся от бессонницы Мартина рыдала в подушку, которой безуспешно пыталась заглушить богатырский храп худенькой горничной Марии Луисы. Никто из обитателей дома Вильярдо, однако, не видел и не слышал, как в тот момент, когда ходики в столовой пробили два часа ночи, в спальне этажом выше Эухения Виктория достала из-под подушки палочку, набросила на дверь заглушающие и запирающие заклятья, навела на сестру сонные чары и, повернув ее к себе лицом, произнесла холодное «Легиллименс!».

Через сорок минут она вынырнула из памяти Полины Инессы так резко, что стукнулась затылком о стену, едва прикрытую ветхим гобеленом. Зажав себе рот левой рукой, Эухения Виктория в испуге посмотрела на сестру. Под чарами и после вмешательства в разум Полина Инесса спала еще беспокойнее, чем прежде, с силой стискивая край одеяла и выдыхая нервно и хрипло, словно собиралась вот-вот последовать в мир иной. Эухения Виктория закрыла глаза. Она не знала, где взять мужество, чтобы вернуться в память сестры. То, что она нашла там, было чудовищно, непоправимо…

Каждое из видений Полины Инессы длилось не больше нескольких секунд, но смысл их был достаточно ясен. Пройдет десять-пятнадцать лет, и они все умрут. Из Вильярдо не останется никого. Только, быть может, одна Эухения. Своей собственной смерти в голове у Полины Инессы она, по крайней мере, не увидела. Впрочем, кажется, и смерти Хуана Антонио тоже. Однако, возможно, это еще не все. Сжав палочку так сильно, словно это было последнее средство к спасению, Эухения Виктория заставила себя произнести «Легиллименс» еще раз.

Полина Инесса владела окклюменцией не слишком хорошо, да и, возможно, необходимости защищаться во сне не видела, и следующие часы Эухения легко препарировала ее разум слой за слоем, сортируя воспоминания, видения и немногочисленные фантазии. Последние касались либо Бернардо, либо творчества. В них не было ни секса, ни амбициозности, всего лишь тихие радости, и Эухения быстро перешла к остальному. В воспоминаниях она нашла только два интересных момента: торопливые пересказы собственных видений и снов про человека, сражавшегося с трехголовой собакой, и сцену, как Полина Инесса подглядывала за тем, как Хуан Антонио целовался с Мартиной. Последнее заставило Эухению Викторию крепко сжать зубы и еще крепче – палочку. У нее уже не раз возникали подозрения, что кузен нашел ей замену: когда тот приходил наверх, она пыталась проникнуть в его сознание без палочки и невербально, и ей удавалось рассмотреть обрывки воспоминаний, в которых всегда фигурировала итальянка. Эухения Виктория не тешила себя иллюзиями относительно своей привлекательности, возможно, она даже вообще не могла думать о замужестве, или о каких-либо мужчинах после той ночи на ферме, но осознание, что ее отвергли, отозвалось неожиданно остро.

Переживать, однако, в данную минуту было некогда. Вновь заставив себя вернуться в разум сестры, она перелистнула сцену поцелуя и перешла к видениям. Ромулу и Грегори в огне пожара на драконьей ферме… Мама, падающая на колени в холле незнакомого дома… Эрнесто, в грудь которому летит Авада… Отец, делающий себе смертельную инъекцию… Сама Полина Инесса, скрючившаяся на полу какой-то хибары…

…Могилы Риты, Соледад, Берилл, Фелиппе, дата смерти на всех надгробьях одна и та же – 2 мая 1998 года, кладбище на холме, внизу – озеро, долина небывалой красоты, какая-то совсем не испанская природа. Эухения идет по тропинке, мантия зеленого шелка стелется по земле. Худой черноволосый парень, сидящий на белой мраморной плите у самого края, поднимается ей навстречу. Разбитые очки сидят на переносице криво и как-то совсем неуместно в противовес его стильному пиджаку. Эухения Виктория снимает их. У парня – зеленые глаза и густые брови. Недовольно щурясь, он, ни слова не говоря, отбирает у нее очки и чинит их невербальным Репаро. Плечом к плечу они встают у края обрыва и смотрят на озеро…

…Эухения Виктория в церкви, в белом подвенечном платье, вместо черного, традиционного для всех Вильярдо. Церковь незнакомая, светлая и большая, и явно не католическая. В прическе нет пейнеты*, а голова не покрыта мантильей. У Хуана Антонио по всей голове – седина, от левого уха вниз по шее тянется шрам, исчезающий под кружевным воротником. Он произносит слова клятвы на английском. На потемневших от времени скамьях сидят гости. Справа – Полина Инесса с бородатым мужчиной, похожим скорее на разбойника, чем на порядочного сеньора, и тот самый парень с кладбища со скромным букетом. Рядом с ним – красивая, еще не старая женщина в черном. Ближе к проходу – темнокожий лысый волшебник лет сорока, в его ухе огромная серьга. На левой скамье – красивый мужчина с длинными платиновыми волосами и тростью на коленях и похожий на него сероглазый юноша в хорошем костюме. Рядом с ним – темноволосая девушка. Юноша беспрестанно ерзает, искоса поглядывая то на родственника, то на лысого. Очкарик тоже нервничает. Лишь темнокожий сидит расслабленно, скорее даже нагло, ухмыляясь и явно ощущая себя хозяином положения…

…В руках Эухении бокал – донышко обвивает серебристая змейка. На камине перед ней – колдография какого-то озера. За ней стоит резная шкатулка, и Эухения трогает пальцем крышку, обегает по кругу арабский орнамент. На зеленом диване позади нее под пледом спит тот самый черноволосый парень, очки лежат на низеньком столике. Губы даже во сне решительно сжаты, вихры падают на лоб… Кажется, под ними какой-то шрам…

Это видение было последним. Эухения Виктория вынырнула из разума Полины Инессы, чувствуя, как от напряжения сводит руку, и дыша так тяжело, как будто только что пробежала пару миль. Невозможно! Этого. Не может. Быть. Нет, нет, это всего лишь те же нелепые фантазии ее старшей сестры. Но откуда же тогда свадьба? И откуда у нее самой, Эухении Виктории, странное чувство, что она уже все это видела. Видела сама. Она знает этих людей. И эту церковь в Уилтшире. И шрам у Хуана Антонио тянется через всю грудь до низа живота. И платье белое, а не черное, потому что траур. А платиноволосый и чернокожий на самом деле любовники, и накануне свадьбы они поссорились… Нет, Господи, что за бред?!!

Дрожа, Эухения Виктория отменила запирающие и заглушающие заклинания, сняла с сестры сонные чары и тяжело опустилась на свою половину кровати. Она же не сходит с ума? Быть может, это ей всего лишь снится? Как один из тех самых, яростных, снов.

Полина Инесса вдруг пошевелилась. Эухения Виктория замерла. Она не ожидала, что сестра начнет просыпаться так быстро. Это значительно повышало риск, что она вспомнит, что только что происходило с ее мозгом. Рука, которую все еще дергало, сама потянулась к палочке на случай, если придется накладывать Обливиэйт. Но Полина Инесса всего лишь перевернулась на другой бок, бормоча еле слышные отрывистые фразы. Эухении Виктории пришлось наклониться к самым губам сестры.

– Древлянка… Пиппе… пожалуйста, – прошептала та.

«Посылаю книжку, как договаривались. Поскольку наш дорогой друг проговорился, что ключ от заветного подвала у тебя, обрати внимание на сюжет, – размеренно диктовала Эухения Виктория, разглядывая потолок. Ромулу стоял у окна и водил пером по пергаменту, зависшему в воздухе и словно натянутому на невидимую раму. – Существует книга с похожим сюжетом, только действие происходит во времена мавров, а главный герой принадлежит к народности ота. Они владели особым типом ментальной магии, подчиняющим как кратковременный Империус.

PS. Полина Инесса видела во сне что-то на редкость непривлекательное про тебя. Она ничего не помнит, единственное слово, которого мне удалось добиться – это «древлянка». Говорит ли оно тебе о чем-нибудь?

Макс будет завтра. Я останусь в своих комнатах, посетителей принимать не жажду.

Хенни.»

Закончив письмо, Ромулу свернул его и вложил в кожаный мешочек, в котором уже лежала книга.

– Не тяжеловато для Астарты? – спросил он. – Она уже немолода.

Мама иногда заказывает три-четыре книги сразу, ничего страшного.

Ромулу положил мешочек на подоконник, выискав свободное место среди многочисленных традесканций.

Так я могу тебе, наконец, про твое поместье рассказать или ты опять загрузишь меня какими-нибудь делами? – немного раздраженно сказал он.

Про поместье? А, да, ты что-то такое говорил…

Ромулу подошел к кровати и со вздохом сел на стул. Его запавшие глаза ясно говорили, что он не спал, устал, и ему хотелось бы быть далеко отсюда.

– Хен. Мама отдала тебе поместье, которое стоит несколько сотен тысяч галлеонов, а ты ведешь себя так, как будто оно тебе не нужно.

Эухения Виктория кивнула:

– Может быть, я чувствую, что я не должна владеть этим поместьем?

Ромулу посмотрел на нее с удивлением, но промолчал.

Что случилось? – спросила она.

Ээ, что ты имеешь в виду?

С тобой. Сегодня. Вчера. На днях.

Все нормально, Хен. Ничего такого, с чем бы я не мог справиться.

У тебя всегда все нормально, Ромулу Севера. Ты расстался со своей девушкой?

Что?!! С чего ты взяла, что у меня была девушка?!!

О, это был мужчина?

Ромулу чуть не задохнулся от удивления.

– Нет. Я не Эрнесто, – сказал он с отвращением. – Во всех смыслах. У меня есть жена, и я… не собираюсь изменять ей.

Но кто-то ведь был у тебя? – допытывалась Эухения. – Ты так сиял все эти недели…

Это… это совершенно не то, о чем ты подумала, Хен, – он сглотнул. – Это просто дружба. С мужчиной. Ну, или мне казалось, что это была дружба. – Ромулу улыбнулся растерянно. – Ты же знаешь, что я не умею дружить, – сказал он.

Так что случилось?

Он, – Ромулу запнулся, – в-общем, его интерес оказался за рамками обычной дружбы, или того, что я представлял себе, как дружбу. Твой брат просто наивный идиот, – с ухмылкой закончил он.

А я было решила, что ты влюблен.

Влюблен?! – вспылил Ромулу. – Как, по-твоему… – и осекся. Щеки полыхнули красным. – Нет, я не был в него влюблен, – сказал он севшим голосом спустя минуту. – И если тебе нравятся педики, это не повод думать, что они нравятся также и мне.

Эухения вдруг засмеялась.

Что?!! – воскликнул он взбешенно.