Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Под вечер вызвал меня и Плотникова старшина роты, молодой, здоровый парень родом с Волги по фамилии Муромцев. Я еще ему завидовал: он был моим одногодком, тоже двадцать только исполнилось, но казался гораздо старше. Более того, успел жениться и имел сына. Все хвастался, показывал карточку. Мне жена показалась похожей на актрису из довоенного кинофильма, которую никак не мог вспомнить. Война всю память отшибла.

Так вот, старшина Муромцев дал нам по мешку и сказал, что мы пойдем с ним к Неве. Подвезут с того берега продукты, и мы получим паек на роту. Старшина вскинул автомат на плечо, и мы двинулись. Муромцев впереди, мы с Плотниковым вслед за ним. Идем, пригибаемся, кое-где ползем по-пластунски. Траншеи мелкие, разбитые, засыпанные землей. Противник постреливает из миномета. Мины воют в полете, шелестят и затем крякают, ударяясь об землю, разбрасывая осколки. Взвизгивают снайперские пули.

Не доходя метров сто до Невы старшине, видимо, надоело кланяться и елозить брюхом по земле. Он поднялся во весь рост и побежал. Мы тоже хотели последовать его примеру, но не успели вылезти из траншеи. Старшина сделал несколько шагов, потом как будто споткнулся, на какое-то мгновенье остановился и рухнул всем телом в траншею. Мы подползли к нему. Он был мертв. Рядом лежала пробитая пулей каска. Вражеский снайпер сделал свое черное дело.

Первое мгновение мы стояли в растерянности, просто не знали, что делать дальше, что предпринять. Хотелось выскочить из траншеи, схватить врага за горло, задушить. Но куда бежать, где искать его. Мы были бессильны наказать убийцу сразу, немедленно. Боль утраты, нелепость смерти, сознание своего бессилия, жгучая ненависть к врагу – все смешалось, клокоча подступало к горлу, требовало выхода…

Так наша рота осталась без старшины. А где-то на Волге молодая женщина, похожая на киноактрису, и ее маленький сын – без мужа и отца…

Последние несколько дней пополнения нет, и мы не наступаем. Лежим в ямах, сидим в траншеях. Дежурим в боевом охранении. Немцы тоже не наступают, только бросают снаряды и мины. Иногда пройдутся по нашему расположению пулеметной очередью и потом снова молчат. Донимают нас снайперы. Они очень обнаглели. У нас, наверное, маловато снайперов. Поэтому противник так себя ведет.

В траншее звякнули котелки, зашуршала плащ-палатка, в яму просунулась рука с тремя котелками. Я беру котелки, ставлю на землю. Та же рука просовывает три темных сухаря. Шевелятся те, что под накидкой. Мы быстро управляемся с завтраком. Тушим коптящий провод, выползаем в траншею, открываем, чтобы проветрить наше жилище. Те двое и третий, принесший завтрак, молча курят, сидя на земле. Я не курю, сижу, прислонившись к стенке траншеи. Падают снежинки. Я подставляю под них свое грязное, закопченное сажей лицо, ловлю снежинки ртом.

– Умываешься? – спрашивает один.

Я не отвечаю.

– Да, в баньку бы сейчас, – вздыхает тот же.

Изредка хлопают одиночные выстрелы. Вспыхивает перестрелка, в которую включаются автоматы и пулеметы. Перестрелка так же внезапно прекращается, как и начинается. С воем проносятся и шмякаются об мерзлую землю мины. Потом мы снова залазим в яму и на какое-то время забываемся, не слышим ни хлопания выстрелов, ни треска автоматов, ни воя мин. Это уже стало привычным, обыденным. Мы устали от этой «музыки», устали чего-то ожидать, на что-то надеяться. Все стало безразличным – жизнь и смерть. Газеты приходят редко. Писем нет. Не знаю, как другие, я не получаю. Да и получать не от кого. Родные на оккупированной территории. Сослуживцы погибли или ранены.

Пытаюсь согреть ноги, шевелю пальцами, но бесполезно. Я их почти не чувствую. Ноги постоянно мерзнут в сапогах. Обещают выдать валенки, но пока не выдают. Наверное, не подвезли.

Сквозь дрему слышу голос отделенного:

– Сидоров, Пазенко, на пост! Живо!

Сидоров, Пазенко вылазят из ямы, волоча за собой винтовки. Я некоторое время лежу, потом тоже лезу в траншею – подвигаться, погреться. По траншее на плащ-палатке санинструкторы несут раненого из боевого охранения. У раненого закрыты глаза, он тихонько стонет. Это тоже не редкость, и никто на это не обращает особого внимания.

Утро пасмурное, мрачное. На душе тоже, надо прямо сказать, тоскливо. Сказываются усталость, неимоверные тяготы окопной жизни, грязь, холод, постоянные обстрелы, потери. А главное – отсутствие надежды на то, что это в ближайшем будущем переменится. Пока никаких признаков перемены нет. Надвигается зима с ее жгучими морозами и вьюгами, она несет с собой новые трудности и невзгоды для солдата. Отрезанный от Большой земли город, на защите которого мы стоим, уже испытывает недостатки в снабжении, а дальше, все понимают, будет еще сложнее. Мы это ощущаем на себе: нормы питания становятся все скромнее. Солдаты это чувствуют сразу. Роптать, конечно, никто не ропщет. Каждый понимает положение, но от этого не легче.

О смене или отводе на отдых никто не заикался. Потери большие, а с их возмещением тоже не так просто. Здесь резервы, по-видимому, исчерпаны, а с Большой земли по воздуху много не подвезешь. Других путей нет. Железные и шоссейные дороги перерезаны. Уже около месяца в бане не мылись. Да и умывались только снегом, хоть и Нева в двухстах метрах сзади. Под постоянным обстрелом не будешь часто бегать к Неве умываться. От копоти и грязи мы стали такими, что родная мать не узнает.

Попытки прорвать блокаду, соединиться с волховскими частями закончились ничем. Даже продвинуться не удалось. Для этого нужна авиация, артиллерия, танки, а их, по-видимому, не хватает. Или они нужны на других фронтах. Фронтов много, от Белого до Черного моря. Сколько нужно техники, продуктов, оборудования, обмундирования – подумать страшно. Так что придется тут и зимовать. А может быть, и больше. Никак не могу свыкнуться с потерями. Гибель товарища как будто отрывает кусок сердца, непосильно тяжелым камнем ложится на душу. Из Московской Славянки наш взвод пришел сюда в составе двадцати восьми человек, сейчас осталось нас, «старичков», четверо. Вот буквально вчера вечером. Когда стемнело, наше отделение вышло к передку побеспокоить немцев. Это делали поочередно все подразделения. Как стемнеет, подбираются поближе и обстреливают передний край противника. Постреляют в одном месте, потом в другом. Насколько это целесообразно и эффективно, трудно судить, но нервы фрицам портим. Они, правда, тоже начинают после этого нас обстреливать. Ну вот, дали по несколько очередей с одного места, потом переползли на другое, там тоже постреляли. В это время к нам подошло другое отделение – Коли Чередниченко – из наших «старичков». Подполз он ко мне и толкает:

– Ну хватит пулять. Дай я еще их попугаю.

Я перевернулся на правый бок и укрылся за бруствером. Не успел я еще поставить автомат на предохранительный взвод, смотрю, Коля дал одну короткую и молчит, опустив голову. Я его за рукав – молчит. Перевернул на спину, увидел: мертв. Вражеская пуля попала в переносицу.

Потом до меня дошло. Когда я стрелял, немец засек в темноте вспышки, прицелился и, когда Коля выстрелил, дал ответный выстрел по вспышке.

Мы положили Колю на плащ-палатку и понесли в свое расположение. Шли по траншее не пригибаясь, плюнули на всякую опасность. Выкопали неглубокую яму в стенке траншеи, постояли молча над погибшим другом и опустили его в мерзлую вечную постель.

Когда возвращались в свою яму, Плотников сказал хриплым голосом:

– Тяжело терять друзей. Когда ж это кончится?

Никто ему не ответил.

А утром следующего дня я расстался со своим ближайшим другом – Витей Плотниковым.

Поднялись мы с Витей еще затемно, чтобы до рассвета смотаться к Неве, умыться и набрать в котелки воды. Солдатские сборы недолги. Вылезли из ямы, автоматы через плечо, по три котелка в каждую руку и по траншее бегом к берегу. Изредка постреливает, но это не беда. Пригибаться не нужно: темно еще. Вдоль Невы дул колючий ветер. Река от берегов начала натягивать на себя ледяную одежду, но еще не остановилась. Продолжала действовать и лодочная переправа. С трудом, с перебоями, потерями. Несколько лодок ходили от берега к берегу, привозили сюда продовольствие и боеприпасы, туда отвозили раненых. Мы быстро управились. Умылись как следует, с мылом, хотя рубашки снимать не стали: холодновато. Набрав в котелки невской студеной воды, заторопились в обратный путь: я впереди, Витя – за мной. Отойдя несколько шагов от обрыва, я услышал, как сзади загремели котелки, и обернулся. Витя сидел на земле. Я еще подумал, что он упал и придется снова возвращаться к Неве. А на востоке, как раз там, где развалины электростанции, начало светлеть небо. Усилился обстрел переправы. Несколько тяжелых снарядов с воем пронеслись над головами и шлепнулись в Неву, подняв столбы воды со льдом, недалеко от берега.

– Ты что? – спросил я недовольно.

– Иди сюда быстро, – позвал Витя, продолжая сидеть. Когда я подошел, он пытался снять сапог.

– Ты что, ранен?

– Ты что, ты что, – передразнил он, – не видишь, что ли? Помоги быстро снять сапог. – Ранение оказалось пулевым, сквозным, посреди голени. Я разрезал окровавленную штанину, перевязал индивидуальным пакетом рану и помог ему натянуть кое-как сапог. Он поднялся, но на ногу уже встать не мог. Мы спустились к Неве. Там, несмотря на обстрел, шла погрузка раненых, и мне удалось втиснуть Витю в одну из лодок. Мы обнялись. Я дождался, когда лодка, в которой находился Витя, пристала к противоположному берегу, набрал в котелки воды и отправился в расположение.

Куцый осенний день кончается, незаметно подступают сумерки. Снежок все падает, падает. Появляется Собко, обращается ко мне:

– Ага, это ты? Сегодня, как стемнеет, пойдем в разведку. Понял?

– Понял, – отвечаю.

– Если понял, протри автомат и жди команду.

Мы идем траншеей в белых маскхалатах. Впереди лейтенант – наш командир взвода, сзади, как всегда, помкомвзвода. Наша задача – незаметно пройти передний край, проникнуть в расположение немцев и захватить «языка». Наше отделение обеспечивает группу захвата, которую возглавляет лейтенант. Не доходя до боевого охранения, сворачиваем вправо, спускаемся в овраг, который должен вывести нас в расположение противника. В овраге останавливаемся, вытягиваемся в цепочку, в затылок друг другу, и начинаем ползти по дну оврага. Ползти надо тихо – это понимает каждый. Где-то тут кончился наш передний край, начинается нейтралка. Ползем, останавливаемся, прислушиваемся и снова ползем. Снег мягкий, не скрипит. Маскхалаты белые, сливаются со снегом. Вроде все нормально: нас не обнаружили. Но сердце все равно стучит учащенно и так сильно, что, кажется, можно услышать его стук со стороны. Мы уже проползли нейтралку и находимся в расположении противника. Это ясно. Овраг кончился, вернее, расширился в лесную полянку с редким кустарником и кое-где виднеющимися в темноте деревьями. Останавливаемся. Мимо нас вперед проползает группа захвата. Следует сигнал, и мы ползем в сторону. Я вижу метрах в пятидесяти землянку, около нее ходит часовой. Дальше еще видны землянки – это ближайший тыл тех немцев, которые стоят на переднем крае, против нас. Потом останавливаемся, ждем, готовые по команде открыть огонь. Группа захвата скрылась в темноте. Проходит, наверное, больше часа. Ноги и руки коченеют, но двигаться нельзя: можно обнаружить себя и товарищей. Тогда все пропало. Не только не возьмешь «языка», а и свой можешь оставить. Холод пробирается под одежку, начинает бить мелкая дрожь то ли от холода, то ли от нервного напряжения. Шевелю пальцами рук, ног, напрягаю мышцы. С переднего края доносятся одиночные и автоматные выстрелы, тут в тылу тихо. Около землянок мелькают какие-то тени, но выстрелов не слышно. Лежащий слева солдат дергает меня за рукав. Наша цепочка вытягивается и начинает ползти обратно. Вижу, впереди по направлению к оврагу поволокли кого-то. Это группа захвата, лейтенант и с ним двое. Значит, удачно. Это хорошо, а то последнее время несколько раз ходили и все пусто.

Выстрела я не услышал или не обратил внимания. Когда я вытянул правую руку с автоматом, что-то ударило в приклад, тут же одеревенела рука, пальцы в варежках разжались, и автомат остался лежать на снегу. Я попытался взять его, но пальцы не слушались. Кто-то толкнул меня сзади в сапог, чтобы я не задерживал движения. Я схватил автомат левой рукой и пополз, не понимая еще, что случилось с правой. Ползший впереди меня был уже метрах в десяти-пятнадцати, и я попытался его нагнать, да и задний, как говорится, наседал мне на пятки. Когда мы добрались до оврага, я понял, что ранен: правый рукав был полон теплой липкой крови, рука не слушалась и была очень горячей.

Подползший ко мне помкомвзвода сердито спросил:

– Что с тобой, что ползешь как сонный?

Я сел на снег и расстегнув маскхалат, стал заглядывать в рукав шинели, как будто мог что-нибудь там разглядеть в темноте. Кровь закапала на снег.

– Давай быстро в расположение, к санинструктору в землянку, – скомандовал помкомвзвода, увидев, что я ранен.

Взяв в левую руку автомат, пригнувшись, я поспешил оврагом в расположение.

Санинструктор стащил с меня маскхалат, шинель и, разрезав рукава гимнастерки и нижней рубашки, промыл и перевязал рану. Ранение сквозное пулевое ниже локтя, по тем временам пустяковое. Но рука уже припухла. Появилась боль. Подташнивало.

Санинструктор сказал:

– Оставайся до рассвета в землянке, и мы тебя отправим вместе с другими ранеными, или, если можешь, иди один. Нева замерзла. На том берегу спросишь.

Я выбрал второе. С помощью санинструктора оделся, подвязал руку бинтом и вышел из землянки. Снег прекратился. С Ладоги дул не сильный, но холодный ветер. Под ногами поскрипывало: подмораживало. Ночью снайперы отдыхают, поэтому, не пригибаясь и не придерживаясь траншеи, я пошел напрямик к Неве. Конечно, ночью тоже стреляют, и шальная пуля или осколок может достать так же, как и днем, но тот, кто побывал на переднем крае, ночью на эти вещи не обращает внимания.

Через несколько минут я добрался до Невы. Остановился на ее обрывистом берегу и посмотрел вниз. Темная полоса могучей реки, изогнувшись между высокими берегами, застыла в своем ледяном панцире. Что-то таинственное и грозное было в суровой картине замерзшей реки в эту зимнюю ночь. Чувствовалось дыхание недалекой Ладоги.

Я осторожно спустился к реке, потрогал ногой лед, хотя знал, что по нему уже ходят люди и перетаскивают легкие грузы на санях. Лед даже не скрипел подо мной, и я, как по тротуару, пошел к противоположному берегу. Пули тут не свистели. Только редкие снаряды с воем проносились надо мной в ночном небе, и потом слышался их глухой взрыв где-то далеко в тылу.

Я вышел к противоположному берегу в том самом месте, где три недели тому назад под вражеским обстрелом вскочил в лодку и поплыл на «пятачок». В этом месте к Неве подходит глубокий овраг. По его стенке выкопана траншея. Она спускается к самой реке.

…Тогда был марш. Долгий и трудный. В один из последних дней октября нас подняли очень рано. Судя по тому, что мы успели сделать до рассвета, то это было где-то сразу после полуночи. Оставив свои обжитые землянки и прихватив все, кому что положено, мы спустились в овражек, построились и затем направились в район сосредоточения. Там посидели на дорожку, а кое-кто даже вздремнул, и затем двинулись в путь, оставив нашу Московскую Славянку в надежных руках бригады морской пехоты, которая нас сменила. Витя, смачно зевая, проворчал:

– Кому это понадобилось поднимать нас в такую рань? Хотя бы кто сказал, где мы сейчас находимся и куда направляемся, а то идешь и не знаешь, зачем и куда.

Андрей ответил:

– Находитесь вы, товарищ Плотников, в районе Усть-Славянки, недалеко от Металлостроя, а куда направляетесь – это есть военная тайна.

– Ну вот, сразу все стало ясно, – заметил кто-то.

– Разговорчики! – негромко, но убедительно скомандовал помкомвзвода Собко.

От быстрой ходьбы сон пропал и настроение поднялось. Помкомвзвода ушел в голову колонны, и разговор возобновился.

– Что ни говори, а жалко уходить с насиженного места. Худо ли бедно ли, а больше месяца тут прожили.

– Но с другой стороны, оно как-то интересно побывать на новом месте.

– Ребята! А может быть, в Ленинград? А что, разве так не бывает? Выводят же части на отдых, на переформировку…

– Оно, конечно, неплохо бы после окопов и землянок в казарму.

– Поспать на свежей постельке.

– После баньки…

Но Ленинград мы обошли стороной. На окраине по мосту перешли Неву и двинулись дальше на северо-восток. На каждом привале думали, что наконец-то пришли. Но снова раздавалась команда: «Подымайсь!.. Шагом марш!» И мы, промерзшие и усталые, проклиная войну и все на свете, еле отрывались от земли. Под ногами чавкала грязь, перемешанная со снегом, который порывался уже сколько раз выпасть и все таял. Земля раскисла, дороги развезло. Дождь, снег и грязь сидели в печенках. Но это было бы полбеды. На фронте это в порядке вещей. Была неприятность более серьезная. Нормы питания за последнее время заметно снизились, питание ухудшилось. Большие физические и нервные перегрузки, недоедание и постоянное неприятно сосущее ощущение голода – плохое сочетание. Все, конечно, понимали, блокада, город и фронт полностью отрезаны от Большой земли. Но от этого легче не было. Недостаточное питание и резкие перемены погоды давали себя знать все больше и больше. Люди похудели, осунулись, часто болели. Даже ослабевшие лошади еле тащили орудия и грузы…

Куда мы идем? Толком пока ничего не знали. Поздно вечером сделали привал в небольшой деревеньке – с десяток домиков на бугре. Там нас ожидала полевая кухня. После ужина последовала команда отдыхать. Помкомвзвода, Андрей и я отправились искать ночлег. Разговорились. Андрей сказал:

– Топать нам, братцы, осталось недолго. Завтра будем на месте как пить дать.

– А там что? – не сдержался я.

– Как что? Там курорт. Не Сочи, конечно, но что-то около этого.

– Ладно молоть, – прервал его помкомвзвода. – Тут все свои. Если знаешь, говори, а так чесать язык не за чем.

Андрей подумал, по-видимому, для солидности, а затем то ли в шутку, то ли всерьез ответил:

– Ну, если только между нами, то скоро будем на Невской Дубровке. Поселок тут есть такой на Неве, с нашей стороны. На той стороне тоже поселок поменьше, Московская Дубровка называется. Торфоразработки там, ГЭС и тэ пэ. Еще, говорят, наступать будем. Ну это за что купил…

Я спросил:

– А почем ты знаешь, что мы туда идем?

– Знаю. А вот ты будешь много знать – долго жить будешь.

Разговор у нас на этом кончился. Подходящего места для ночлега мы не нашли. Все дома и сараи были битком набиты. Лейтенант, выслушав наш доклад, указал на два дома в середине деревни, приказал там взводу ночевать.

На следующий день, к обеду, мы были на месте. Штаб дивизии расположился в деревне Есколово, все остальное вокруг, в лесу. Лес показался хмурым и взъерошенным, к тому же мокрым и неуютным. Но делать было нечего, и после обеда мы взялись за рытье землянок и всякого рода укрытий.

Стояли в лесу три дня. Получили фуфайки, ватные брюки, неприкосновенный запас (НЗ), помылись в полевой бане, привели в порядок оружие. Последнюю ночь долго не ложились спать. Получили фронтовые сто грамм, даже откуда-то немного добавили. И тут впервые я услышал, как помкомвзвода запел. Сидели у печки, молчали, и тут помкомвзвода тихо начал: «Догорай, гори, моя лучина…», другие подтягивали. Я не знал этой песни и слушал. Она показалась мне тогда проникновенной, берущей за душу и очень уж созвучной нашему настроению.

Утром был митинг. На нем выступил командир дивизии генерал-майор Бондарев. Он сказал: «Товарищи красноармейцы! Вы обязаны хорошо осознать, что от каждого из вас зависит успех наступления, что на Неве идет сейчас главная битва за Ленинград». Командиры и политработники в беседах подчеркивали важность предстоящего наступления, говорили, что в Ленинграде люди гибнут от снарядов и бомб, голодают, враг разрушает великий город на Неве.

После обеда мы выступили.

От нашего последнего привала до Невы было километров пятнадцать. Мы отправились туда уже поротно. Не подходя к берегу, рассредоточивались и затем по траншее спускались к берегу. Там вскакивали в лодки и быстро гребли к противоположному берегу. Противник неистово обстреливал наши позиции. Кругом рвались снаряды и мины. Даже доставал ружейно-пулеметным огнем, особенно днем. Авиации, правда, не было из-за нелетной погоды. Все очень нервничали. Нервничали и солдаты и командиры. Нервное напряжение было настолько сильным, что никто не обращал внимания ни на холод, ни на легкие ранения. Помню, осколком рядом разорвавшейся мины чиркнуло меня по пальцу. Я даже не обратил внимания, хотя кровь хлестала вовсю. Только после того как Витя Плотников сказал мне об этом, я перевязал рану. По траншее мы подошли к самому берегу. На берегу лежали убитые. Раненых перевязывали и относили в траншею. Нева еще не замерзла. Широкая, покрытая торсистым льдом, заснеженная река, стиснутая крутыми высокими берегами, подгоняемая холодным осенним ветром с Ладоги, стремительно несла свои могучие воды валунами волн мимо нас, к Ленинграду, и дальше в Балтику. Волны, покрытые белыми барашками, подхватывали спускавшиеся на воду лодки с бойцами и, несмотря на отчаянную борьбу гребцов, кружили их как щепки и относили далеко в сторону. В реку то и дело шлепались с воем снаряды и мины, поднимая фонтаны воды. Не всем лодкам удалось благополучно добраться до противоположного берега. Щепки разбитых лодок Нева быстро уносила, а те, кто оказался в ледяной воде, еще быстрее шли ко дну.

До этого я уже побывал в бою. Служил я в полковой разведке. Но картина увиденного здесь меня потрясла. Я родился на берегу маленькой украинской речушки Сулы и такой огромной, такой вздыбленной ветром и снарядами реки еще не видел. Эту реку предстояло переплыть под бешеным обстрелом.

Когда подошла наша очередь, мы по команде выскочили из траншеи и бросились в качающуюся на волнах лодку. Кто-то что-то кричал, кто-то отчаянно греб. Я ничего не видел и не слышал. Ухватившись за борт лодки, я сидел на дне лодки до тех пор, пока она не уткнулась в противоположный берег. Там, на берегу, укрылись в какой-то яме. Темнело. На «пятачке» бушевал огонь. Были слышны бесконечные пулеметные и автоматные трели. Ухали разрывы снарядов и мин. Взлетали ракеты и, повиснув в небе, освещали местность мертвенно-бледным светом, затем они стремительно падали с шипением на землю. То и дело раздавался противный вой снарядов, за ним следовали взрывы. Полыхали огневые вспышки. Свинцовочерное небо секли разноцветные пунктиры трассирующих пуль. Длинными очередями заливались пулеметы, потрескивали автоматы.

Вот по этой самой траншее я взобрался на берег и пошел дальше, только уже в обратном направлении. Я еще раз оглянулся на Неву. Она лежала пустынная и спокойная под своим ледяным одеялом. По ее стеклянной глади мела легкая Поземка.

Слева от меня на самом берегу оставался разбитый, выгоревший поселок Невская Дубровка. С этим названием войдет в историю войны и плацдарм, или «пятачок», на невском берегу, откуда я сейчас возвращался. Впереди чернел лес, и я направился туда. Там наткнулся на какой-то медпункт, где мне сменили повязку и рассказали, как найти станцию, откуда производится эвакуация раненых в Ленинград. Я чувствовал себя сравнительно неплохо и решил добираться туда пешком, не ожидая утра и попутной машины.

Оказалось, что это не так уж близко. Я добирался до станции часа три. Что меня поразило, так это то, что за все это время от передовой никто меня не остановил и не спросил, кто я и откуда. Да по дороге я и не встретил никого. А передовая была всего в нескольких километрах. Станцию, вернее, место в лесу, где останавливались санитарные поезда, я все же нашел и вскоре уже был в Ленинграде в госпитале в огромном здании, недалеко от Исаакиевского собора. Наступило утро 22 ноября. Когда я разделся в душевой, которая помещалась в подвале госпиталя, то те, кто там мылся, и санитарки в ужасе ахнули. Я был черный, как негр, от копоти и грязи. Волосы мои были забиты землей. Нижняя рубашка вся во вшах;

– Да, вот это видно, что с Невской Дубровки, – сочувственно промолвил кто-то…

После войны это поле на высоком невском берегу останется нетронутым. На нем воздвигнут обелиски, памятники. На одном из них напишут: «Мы не хотели уходить с этой земли и не ушли. Мы стояли здесь насмерть и погибли, чтобы жили вы…» Сюда будут приезжать ветераны боев на Невском «пятачке», ленинградцы, люди со всех концов страны… Поэты, участники боев напишут стихи…

 
…За клочок полметровый, окоп,
за песчаный карьер и траншею
Шли в атаку солдаты под шквальным
смертельным огнем…
Врукопашную, дерзкой отвагою
каждая пядь отбивалась!
И бойцы, свои жизни отдав,
последние взносы внесли…
Здесь танки и камни горели,
И со стоном в оглохшее небо
огнем извергалась земля…
Солдаты сороковых…
Мы ищем вас в дымке забытых лет,
Солдат, что остались лежать
на горячей щеке ветров.
Возвращенные из забытья парни,
Парни, не пришедшие с войны…
Они стоят передо мною как живые,
И порой кажется,
что и сейчас вместе с ними
Иду я, спотыкаясь о пулеметные очереди,
И замерзаю на высоком берегу Невы…
Земля бесстрашья —
Невский «пятачок»,
Здесь полегли
Храбрейшие из храбрых…
 

«…Взятый на глубину штыка квадратный метр земли с Невского „пятачка“ просеяли. Из нее выбрали 10 килограммов металла: гильзы от снарядов, гранату, 38 пуль, множество осколков. На этой вот земле, где, казалось, не могло оставаться ничто живое, защитники Ленинграда дрались долгие месяцы, удерживая плацдарм на левом берегу Невы.

Героев легендарной обороны „пятачка“ знают и помнят. А героями там были все. Там с каждым солдатом соседствовали рядом мужество и отвага. Тот, кто попадал на „пятачок“, становился героем. Трус умирал от разрыва сердца или сходил с ума… В Невской Дубровке создан музей боевой славы, где собрано множество экспонатов, напоминающих о совершенных здесь подвигах. Сюда со всех концов страны ежегодно в третье воскресенье сентября съезжаются участники героических событий…»

И еще. «…В чем заключался военно-стратегический смысл Невского плацдарма? Во-первых, он препятствовал соединению частей фашистских войск, угрожавших Дороге жизни. Во-вторых, в самые тяжелые дни этот маленький клочок земли был едва ли не единственной надеждой нашей на прорыв блокады – от боевых порядков Волховского фронта до плацдарма было всего семь километров, меньше, чем в любом другом месте обороны города. Спросите у ленинградцев, вынесших блокаду, что значила для них та надежда в первую зиму войны…»

Так напишут в газетах много лет спустя. Но это будет потом, много лет спустя. А пока шел ноябрь сорок первого, до конца войны еще было три с половиной года…