Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 139 (всего у книги 178 страниц)

Краем глаза он увидел, как по шпалам к нему бежали солдаты. Бесчувственно и бессознательно он достал из внутреннего кармана френча пистолет и приложил к виску. Выстрела уже не слышал.

Подбежавшие солдаты молча и тупо смотрели на остывающий труп бандеровца, и ни у кого из них не было желания прикасаться к нему.

За спинами у них в лесу снова разгорелась перестрелка. Бойцы раздосадованно оглянулись и без особого удовольствия, но споро направились туда.

* * *

К двум часам дня операция по ликвидации банды Сидора была закончена. Подполковник Ченцов приказал ротным еще раз прочесать окрестности, хотя знал о втором кольце окружения в этом лесном массиве, и вместе с возбужденным, с радостно сияющими глазами Снегиревым направился к раненому Костерному. Капитан был в сознании, но, видно, страшная боль спаяла его скулы, и он только вопрошал глазами. Ченцов погладил его по лицу и показал оттопыренный большой палец. В знак согласия Костерной, зажмурил глаза. Потом скосил их вдоль эшелона.

– Паровоз? – догадался Ченцов и вымученно улыбнулся. – Куда он денется? Круг замкнулся. По одному их легче переловить. – И, немного подумав, добавил: – Хотя и дольше.

– Б…р…чук? – еле разобрал по губам Василий Васильевич.

– Ищем, – как можно увереннее сказал он. – Ты полежи, не разговаривай. Я потом тебе все расскажу.

Он нагнулся к самому уху капитана и проговорил тихо, чтобы никто из окружающих не слышал:

– Сидора в банде не было, понимаешь, Иван? Он не вернулся в лес после стычки в Глинске. Это первое. И второе запомни накрепко: ты выполнял мои приказы. Мои, понял?

Удивленные глаза Катерного смотрели, не мигая. Василий Васильевич резко выпрямился и, буркнув что-то вроде «До встречи», поворотил прочь.

Часть третья
Замкнутый круг

Уже на третий день после похорон жены Ченцов вынужден был вернуться в свой райотдел. В Главном управлении его только сухо спросили, давно ли он лично знаком с полковником Груздевым. Да еще предупредили: «Вас хорошо отрекомендовал полковник Снегирев. Но это не снимает с вас ответственности за упущения в оперативной работе. Будьте готовы за все ответить сполна».

Сотрудники райотдела старались меньше досаждать делами осунувшемуся, почерневшему с лица подполковнику. Но Ченцов не мог долго оставаться в кабинете наедине с самим собой. Навязчивая мысль о самоубийстве все чаще приходила ему в голову. Длинный холодный ствол ТТ становился желаннее и ближе друзей, значительнее других ценностей. Жизнь, казалось, потеряла для Василия Васильевича всякий смысл. Он и раньше-то не очень задумывался о ее ценности для себя лично, точно и хорошо зная лишь цель своего существования в единственном измерении – общественной необходимости. Эта необходимость диктовала и его поступки, определяла и строй его мыслей. Он никогда не сомневался в правомерности такого положения и, наверное, воспротивился бы, если кто-то попытался убедить его в близорукости. Он честно хотел побороть в себе все сомнения. Но доказывать это другим? Искать оправдания?

И все-таки нестерпимее жгла иная мысль – не сумел, не смог помочь Ульяне. Не поспел даже к смертному часу. Прилетел уже к облаченной в чистые, с чужого плеча одежды. Восковое лицо. Ни слова, ни упрека. Ни слез. Только густой запах формалина и сырых досок неказистого гроба.

Похоронили ее в тот же день. Солдаты комендатуры запихали гроб в закрытый грузовик, деловито накрыли крышкой. Ченцов на корточках примостился в изголовье.

Дальнейшее помнил смутно. Такой душевной пустоты, как в те минуты, он не ощущал никогда.

На кладбище просидел перед свежей могилой до темноты. Очнулся, когда почувствовал за спиной осторожное покашливание.

– По нашенскому-то обычаю…

Ченцов узнал одного из могильщиков и поспешно, и неловко зашарил по карманам.

– Звиняюсь, – криво растянул губы рабочий. – Вот…

Ченцов принял из протянутой руки граненый стакан с водкой, не нашелся, что сказать.

И человек его понял, подсказал:

– Чтоб земля, значит, пухом ей. – И вздохнул, как об родной.

У Ченцова затряслись руки.

– Выпей, – сказал могильщик. – Опасаюсь я, кабы сердцем не зашелся ты. Да…

После Ченцов вспоминал и никак не мог вспомнить лицо того рабочего. То ли темно было, то ли и впрямь он в тот миг ничего перед собой не видел. А жаль, ведь даже спасибо человеку не сказал.

Работа, только работа могла его спасти. Но чугунная голова Василия Васильевича, казалось, напрочь отказалась быть ему помощником. Он просматривал протоколы допросов бандеровцев из разгромленной банды Сидора, присутствовал на следствии, опрашивал сам, выслушивал суждения своих работников, вместе с ними строил версии, но при всем том не мог сосредоточиться на главном, не мог определить для себя систему тех координат, которые обычно помогали ему представлять картину следствия или отдельного дела целиком, где он мог бы четко просматривать темные и светлые квадраты, словно раскрашенные и не прописанные еще куски на полотне художника.

Не только душевное состояние подполковника было тому виной. По непонятным причинам напрочь обрывалась нить, ведущая к Сидору. Никаких следов или сведений, могущих пролить свет на загадочное исчезновение матерого главаря, за последнюю неделю добыто не было. В смерть бандита мало кто верил, уход в подполье до разгрома банды – казался абсурдом, закардонный вариант отвергался как беспричинный. Оставалось одно: искать у себя в районе. Реальнее других выглядело предположение о тяжелом ранении Сидора, в результате которого главарь вынужден был сначала самоизолироваться от банды, а после ее разгрома принять все меры к изоляции и от остального мира. О том, что Сидор был в курсе последних событий, сомнений не было. Иначе он должен был искать связи с бандой, должен был давно заявить о себе.

Выявленные в ходе следствия тайные схроны и дома связников находились под присмотром чекистов. На бывших лесных базах и явках дежурили солдаты батальонов МВД. На дорогах оставались патрули. Население всех сел и хуторов в районе – оповещено. Ястребки обходили хату за хатой. И нигде никаких следов.

Воистину получался замкнутый круг. Ченцов долго стремился сомкнуть кольцо блокады вокруг злейшего врага, загнать вовнутрь и отрезать бандеровцев от внешнего окружения. А когда это удалось и ловушка захлопнулась, то оказалось, что он сам ходил все это время по незримому кругу, созданному из бесчисленных непредвиденных обстоятельств как бы специально для того, чтобы с постижением одних запутываться в других.

«А в итоге все вернется на круги своя!» – невесело думал Ченцов, открывая дверь кабинета следователя Медведева. Он знал, что тот успешно работает с Сокольчук и хотел поприсутствовать при очередном допросе.

В комнате было изрядно накурено. Медведев неторопливо и аккуратно дописывал протокол. Бледная, с едва заметным болезненным румянцем на скулах, Степанида с безучастным видом следила за его рукой. По всему чувствовалось, что разговор длился не час и не два.

Оба они, и Медведев, и Сокольчук, встали, когда Ченцов притворил за собой дверь и прошел к столу следователя, на ходу давая тому знать рукой, что доклада не требуется. Но протянутый старшим лейтенантом протокол взял и быстро пробежал глазами. Одно место из показаний Сокольчук его явно заинтересовало. Он перечитал страницу еще раз и с любопытством взглянул на женщину.

– Правильно ли я понял, Степанида Васильевна, – уточнил Ченцов, – что по заданию Сидора вы бывали в Польше?

– Да, ходила в постой куренного по кличке Хмурый. – Степанида устало переминалась с ноги на ногу.

– Можете сесть, – спохватился Ченцов и укоризненно посмотрел на Медведева.

Следователь и сам поспешил опуститься на стул, явно не желая принимать бестактность начальства на себя. Василий Васильевич слегка крякнул и продолжал расспрашивать:

– С кем еще вы встречались там?

– Я ждала курьера центрального провода из Мюнхена.

– Точнее.

– Фамилии не говорили. Он был в звании сотника. Маленький, як старушонка чи парубок. Но злой, хрипатый.

– Передал инструкции?

– Нет. 3 ним ще людына була, – Степанида заволновалась, стала мешать украинские слова с русскими. – Эсбист Кривой Зосим. Я его и привела в отряд к Сидору.

– В банду, – мягко поправил Медведев. – Я и говорю, к Сидору, – не поняла Сокольчук. – У него хранились инструкции. Пакет своими очами бачила.

– Где и как переходили границу?

– До кордону по курьерской тропе. Потом во Львове проводника дали.

– Могли бы вы провести нас по этой тропе?

– Я хочу пойти одна, – неожиданно проговорила Степанида.

– Не понял. – Ченцов пододвинулся к ней поближе. Но женщина твердо повторила то же самое.

Подполковник с минуту молча переваривал услышанное. Из деликатности молчал и Медведев. Накануне с Ченцовым они прорабатывали варианты проверки всех тайных троп из района в сторону границы. Предполагали они и возможное участие в этой операции Сокольчук. Но чтобы так?

– Для этого нужны большие основания, – наконец проговорил Ченцов.

Теперь он смотрел на Сокольчук уже не отрывая взгляда, как бы желая увидеть нечто большее, что крылось за болезненной личиной женщины.

– Другой дороги Кривой Зосим не знает, – уверенно проговорила Степанида.

– Логично, только…

– Гражданин следователь сказал мне, – нетерпеливо перебила подполковника Сокольчук, – что от вас скрылись только двое: Кривой Зосим и Борис Боярчук.

– Предположим, – кивнул заинтересованный Ченцов.

– Если Борис исчез не по вашей воле, значит, его захватил этот эсбист! Чего же здесь не понять? – почти прокричала женщина.

– И вы хотите найти Боярчука? Через Зосима? А Зосима по курьерской тропе? – нанизывал Ченцов вопросы, сам вслед за женщиной утвердительно кивая головой. – И для этого мы должны отпустить вас?

Доверительный кивок.

– И таким образом вы от нас смоетесь?

Кивок, и тут же отчаяние, ужас в глазах:

– Нет! Нет! Прошу поверить мне. Без Бориса мне ничего не надо.

Ченцов незаметно переглянулся с Медведевым. Становилось ясным, почему Боярчук доверился Сокольчук.

– Хорошо, Степанида Васильевна, – успокоил он женщину. – Мы обдумаем ваше предложение. Если ваше желание искренно, то вы, безусловно, можете помочь нам. Тем самым облегчить, – он подумал и досказал: – а может быть, и переменить свою судьбу. До свидания.

* * *

Рвануть сразу за границу Капелюх не решился. Не зная обстановки в банде, он верно предполагал погоню за собой. Потому повернул коней не на запад, а резко на юг, намереваясь за Шепетовкой своротить на Бердичев, а там, бог даст, благополучно добраться до Винницы или еще лучше поближе к румынской границе, осесть в Черновцах.

То, что судьбе было угодно по-своему распорядиться жизнью незадачливого Сирко, мало волновало Капелюха. Его греха не было в том, что адъютанта сразили краснопогонники. Ну, а тащить раненого через всю батьковщину – дурней немаэ! Да и было бы из-за чего.

Деревянный, замшелый сундучок, что они откопали в глиняном карьере, оказался наполовину заполненным немецкими оккупационными рейхсмарками. Куда они теперь? Смешно, но их даже в клозете на гвоздь не повесишь.

Под марками лежали несколько икон в серебряных окладах с цветными каменьями. О ценности их ни Сирко, ни Капелюх понятия не имели. Поначалу даже хотели выковырять камни, а расписные доски выбросить. Но не глупее же их был главарь, раз сховал иконы в сундук. Решили повременить.

И только на самом дне, завернутые в бархатные лоскуты, нашли пластины из золота, видимо, служившие для отлива зубных коронок, ношеные обручальные кольца, перстни, золотые и серебряные броши, бусы, медальоны, кулоны, старинной чеканки золотые монеты и недавние – николаевской поры. Не сказать, чтобы всего было густо, но прожить безбедную жизнь на двоих хватило бы. А теперь, вишь, одному-то с лихвой потянет.

В первый день Капелюх едва не запалил лошадей. Опомнился, лишь когда увидел, как остервенело бьются их селезенки. Подтянул вожжи. Но сам то и дело оборачивался: не терпелось подальше отъехать от гиблого места.

К вечеру лошади перешли на шаг. Но бандеровец и не собирался останавливаться на ночлег. Глухими лесными дорогами он правил и правил на юг. В этих местах оуновцев не было, и Капелюх не опасался встречи с патрулем. Но смутное чувство опасности без устали гнало его дальше.

Только на другой день пополудни смертельно усталый от тряской езды и еще больше от нервного перенапряжения Капелюх решился завернуть на подвернувшийся по дороге хуторок. Сосновый бор опоясывал пологие, полупесчаные холмы, между которыми, видно вдоль родника, заросшего густыми кустами вербы, и раскинулось несколько крестьянских подворий. С одного взгляда понял Капелюх, что народу в хуторе живет не богато. Плетни давно не чинены, солома на крышах почернела и местами прогнила, хаты не белены, сады заросли бурьяном. Бадья на колодезном журавле бесхозно болтается я бьется о сруб на ветру.

Не выезжая из леса, Капелюх долго рассматривал убогое селение, пока не решил остановиться на противоположном конце хутора, где, похоже, размещалась смолокурня. Он объехал холмы с бором с запада и выправил на дорогу в хутор как раз в том месте, где начинались вырубки. Но не прошагали лошади и десяток шагов, как крепкая и уверенная рука взяла их под уздцы.

– Кого шукаешь, дядьку? – коренастый, молодой еще мужик в белой украинской вышивке приставил к груди Капелюха ствол карабина. «Немецкий», – только и успел сообразить Капелюх.

– Говоры швытко: як попав сюды? – Мужик слегка надавил на карабин.

– Можлыво, спочатку до хаты пийдымо? – робко пролепетал Капелюх.

– В мэнэ мало часу, – ответил незнакомец и приказал слезть с повозки.

Капелюх, не выпуская вожжей, приподнялся. Мужчина отвел винтовку в сторону. Этого было достаточно, чтобы в следующую секунду занесенный над бортом сапог бандеровца ударил ему в голову.

Вжикнули по крупам коней ремни, полетел дорожный песок из-под копыт, кованые колеса подводы с хрястом перескочили через упавшее под них тело одинокого защитника безызвестного хуторка.

Больше открыто заезжать в селения Капелюх не решался. Оставлял лошадей в лесу, прятал сундучок и, крадучись, со всеми мерами предосторожности, с автоматом на изготовку пробирался в крайние погреба, лазил по клуням и сараям, очищал кладовые, не брезговал и кое-какими вещами в пустых хатах.

Но чем дальше углублялся он в Малороссию, тем сложнее было передвигаться днем по незнакомым проселкам, не сверяясь у людей с направлением движения. Ночью же ехать, рискуя попасть в большом селе в лапы милиции, Капелюх тем более не решался. Оставалось одно: выходить на железную дорогу.

Более двух суток наблюдал он за будкой путевого обходчика на длинном, глухом перегоне. Железнодорожник жил бедно. Утром и вечером старуха – жена его – доила тощую козу. Молоко же носила каждый день продавать на станцию, километров за восемь от будки. Дом-то их, видимо, сгорел еще в войну – его останки черными ребрами выпирали из бурьяна за огородом, засаженным картошкой, буряком и кукурузой. Обходчик всякий раз жадно вдыхал запах парного молока из крынки, но Капелюх ни разу не видел, чтобы он сделал хотя бы один глоток. Невольно бандеровец вспоминал окорока в подполье у Кристины Пилипчук и домашние колбасы здолбинского дьякона. Только из-за одного этого можно было идти под черно-красные знамена УПА.

Капелюх пришел к ним под вечер. Старуха была в сарае, обходчик курил «козью ножку» на крыльце будки.

– Диду, – предложил без обиняков Капелюх, – у меня есть добрые кони. Посади меня на поезд, и кони будут твои.

– 3 лесу тикаешь? – Спокойно разглядывал его обходчик, будто каждый день к нему наведывались бандеровцы и надоели с просьбами.

– Догадался? – ухмыльнулся Капелюх, и знакомый холодок пробежал у него между лопаток.

– Размова була, – кивнул дед. – Богато побило вас.

– Фуру тоже отдам. Посади на поезд.

– Цэ можно. Веди коней.

Не ведал старый железнодорожник, что знал Капелюх о пребывании в этом доме второго человека. Ни за что бы не послал жену на станцию оповестить милицию. Да не простой бандеровец вышел к его дому в тот вечер.

Бедная старушка едва успела взмахнуть руками, когда из полутьмы на нее надвинулся страшный лохматый человек с тускло блестевшим тесаком в руке. Он привычно подхватил высохшее тело, оттащил в сторону, закидал труп ветками.

К будке обходчика подкатил минут через двадцать. Потребовал у деда чистой одежды и горячей воды. Пока брился и состригал лохмы на голове, обходчик достал из печи чугунок с вареной картошкой, нарезал хлеба и лука, принес из сеней бутылку самогона. Наблюдая за ним в осколок зеркала, Капелюх злорадно ухмылялся, едва сдерживая в себе кипящую ненависть. Спросил:

– Когда поезд?

– Успеем еще повечерять, – неопределенно ответил дед.

– Найди мне мешок или сидор.

– Немаэ! Возьми немецкий ранец, если хочешь.

– Бисова душа! Тащи ранец!

Сели за стол. Капелюх сам наливал себе самогонки, пихал в жадный рот горячую картошку с луком. Старик едва притронулся к еде, поминутно оглядываясь на темные окна.

– Старуху ждешь? – не утерпел бандеровец.

– Якую старуху? – ахнул обходчик.

– Може ту, що годыну назад на станцию подалась.

– Тай що?

– А нэ що! Прирезав я ее.

Казалось; обходчика хватил паралич. Старческие глаза его помутились и обесцветились. Сгорбившаяся фигура застыла над столом.

Не обращая больше на него внимания, Капелюх переложил содержимое Сидорова сундучка в немецкий заплечный ранец. Оставшиеся рейсхмарки вывалил на пол. Не поленился, сходил и выбросил в колодец автомат и сундучок.

Старик все еще сидел не шелохнувшись. Бандеровец проверил и сунул за пояс парабеллум. Натянул дедов железнодорожный китель, на голову нахлобучил форменную фуражку. Взял со стола керосиновую лампу и, прихватив ранец, выскользнул за дверь.

Темная беззвездная ночь опустилась на бренную землю. Лишь редкие фиолетовые огоньки блуждали там, где растворился во мраке лес. «Искры из трубы паровоза», – догадался Капелюх и задул лампу.

Он постоял еще некоторое время на крыльце, словно колеблясь принять какое-то решение, потом решительно подпер дверь домика старой шпалой и облил ее керосином из лампы.

Огонь мгновенно метнулся под крышу, заплясал на стенах. Внутри будки по-прежнему было тихо. Капелюх на всякий случай обошел вокруг полыхающего строения и скрылся в темноте.

Машинист грузового поезда, заметив пожар, снизил скорость, а потом и вовсе остановился невдалеке от горящего дома путевого обходчика. Помощник машиниста и двое стрелков из военизированной охраны побежали узнать, не нужна ли их помощь. И в суматохе никто не заметил, как на предпоследней платформе нырнул под брезент, закрывавший германские станки, человек в форме железнодорожника.

* * *

Кривой Зосим и в самом деле уходил за кордон по той курьерской тропе, по которой привела его в банду Сидора оуновка Сокольчук. Другого пути он просто не знал. Да и времени на обдумывание чекисты им не оставили. Надо было поскорее уносить ноги. О том, чтобы на время спрятаться где-нибудь и отсидеться до лучших времен, не могло быть и речи. Эсбист Зосим не успел познакомиться со всеми явочными связями Сидора, не знал многих людей. В такой ситуации его могли принять за провокатора. К тому же необходимо было оповестить центральный провод о всех событиях, происшедших в последние дни в курене сотника Сидора. И прежде всего об его исчезновении.

Что делать с Боярчуком, Зосим не знал. Контузия у Бориса была основательная. Из окружения его вынесли на руках. Но тащить тяжело раненного в Польшу было рискованно. Конечно, Кривой Зосим с удовольствием оставил бы его на первом попавшемся хуторе. Но ему, как и многим, непонятны были отношения Бориса с Сидором. Здесь крылась тайна, и неизвестно что сулило ее раскрытие. Поэтому на свой страх и риск Зосим решил использовать секретную явку центрального провода, которой, по инструкции, он мог воспользоваться только сам и то в чрезвычайных обстоятельствах для передачи немедленной информации в центр.

Конспиративная квартира находилась между Бродами и Львовом в доме зажиточного украинского крестьянина Сало, который еще в 1940 году вместе с сельским священником организовал тайную работу против Советской власти. Надежной крышей явки служило то, что сам глава дома Иохим Сало смиренно почил в апреле сорок четвертого, после освобождения района Красной Армией, а сын его Микола вернулся с фронта с медалью «За освобождение Варшавы» и короткой культей вместо правой ноги. Хотя кое-кто и поговаривал, что воевал Микола совсем не так уж и далеко от своей хаты.

Сначала Боярчука спрятали на заброшенной лесопилке. Зосим сам сходил на явку и через два дня вернулся на подводе вместе с безногим Миколой. Калека без особого удовольствия осмотрел метавшегося в бреду Бориса и высказал опасение, что парень не выживет.

– Отвечаешь за него головой, – предупредил Зосим.

Но Микола пропустил слова эсбиста мимо ушей.

Слишком мелкой сошкой был для него бандеровец, имевший невысокое звание чотового. Он отковылял на своем костыле к телеге и достал из нее инструменты.

– Колотите ящик, – неизвестно кому приказал он и, прислонив костыль к оглобле, начал мочиться под ноги коню.

Зосим в ярости пнул попавшуюся на пути деревяшку, но промолчал. Его напарник, испуганно поглядывая на обоих, кинулся таскать из замшелого почерневшего штабеля доски. Через несколько минут эсбист нехотя принялся помогать ему. Микола в дверях сарая молча курил.

Когда все было готово, ящик с Боярчуком закидали досками. Коняга захрипел, но воз тронул и, мотая головой, потащил по ухабистой лесной просеке.

Никто не обмолвился друг с другом словом.

– Пошли, – только и сказал Зосим, когда подвода скрылась в кустах.

Бандеровцы споро зашагали, держа направление на закатывающийся диск солнца. «Мы еще вернемся», – угрюмо и мстительно думал Зосим. «Господи Иисусе, сохрани и помилуй. Ноги моей здесь больше не будет», – одними губами шептал молодой бандеровец.

А вокруг пел и звенел весенними голосами дремучий, вечный лес.

Через несколько дней в Пшемысле эсбист Кривой Зосим напишет свой первый отчет о действиях в сотне Сидора. Там же он укажет, почему и у кого оставил на излечение Бориса Боярчука.

Бумаги уйдут в Мюнхен, а Зосим останется ждать своей участи в запертом подвале на окраине польского города. Не те времена наступили, чтобы верить на слово каждому вернувшемуся с батьковщины. Хотя и жаловаться было грешно: паленки подавали вдоволь.

Но одна неточность все-таки вкрадется в отчет Зосима. Впрочем, ни для него, ни для его шефов из руководства ОУН деталь эта не будет иметь никакого значения. Но именно благодаря ей в который уже раз родится на свет Борис Боярчук.

* * *

Подвода с досками медленно тащилась в гору. Микола, полулежа на шинели, беспрестанно смолил цигарки. Не понукал коня.

Он давно уже выехал на шоссе, но вечерняя дорога была пустынна. По обочинам еще кое-где валялись останки военной техники, в основном брошенной и сожженной при отступлении немцами. Многие деревья были посечены осколками и глядели на проезжающих черными голыми стволами-корягами. На фоне буйной зелени они особенно четко выделялись и напоминали Миколе выбитых в строю солдат.

На взгорке подводу обогнал грузовик с молодыми призывниками. Наголо остриженные парубки помахали вознице руками из кузова, что-то приветливо прокричали. Но занятый своими думами Микола не расслышал. Раскурил новую самокрутку.

У мосточка через мелководную речушку его притормозил милицейский патруль, но, взглянув на грубо, по-мужски зашитую штанину под культей, только махнули рукой: проезжай, мол!

Досмотра Микола не боялся. В кармане гимнастерки у него лежала с печатью сельсовета бумага, по которой ему, как инвалиду войны, разрешалось вывезти с лесоразработок три кубометра пиленых досок для ремонта дома сестры. Младшая дочь Иохима Сало жила на дальних хуторах и была замужем за племянником сельского священника. В отличие от духовного наставника племянничек мало интересовался политикой, зато слыл крепким хозяином. Жена нарожала ему пятерых детей, и крестьянин с утра до ночи проводил в поле. В прямых связях с националистами он уличен не был, но как родственник попа-бандеровца получил от новой власти десять лет лагерей. Теперь Микола должен был помогать сестре. Об этом в округе все знали.

Микола не собирался оставлять Боярчука ни у себя, ни у сестры. Малые дети легко могли проговориться на улице. Но он помнил, что там же, на хуторах, проживала бабка Анна, когда-то работавшая у отца в батрачках. Работница она была справная, потому, когда состарилась, ее не бросили, а отправили век доживать на выселки, поближе к лесным ягодам да лечебным травкам. Бабка Анна не роптала, а и там вскоре в новом занятии своем стала нужна больным и немощным. Тем и жива была.

Много она не расспрашивала, что да к чему. И без того видно было, что человек при смерти. Постелила тряпье в клуне за полупустым ларем с кукурузным зерном, пошла запаривать травы.

Борис так и не приходил в сознание. Обессиленный, лежал без движений и, казалось, уже не дышал. Микола даже склонился над ним, потрогал пальцами губы. Теплые. На всякий случай перекрестил раненого и заковылял со двора.

Бабка Анна стояла у подводы.

– Скажешь: сам пришел, коли найдут, – не глядя на нее, проговорил Микола.

– Ты бы, милок, дощечек мне оставил, – понятливо вздохнула старая.

– Зачем тебе?

– Чует мое серденько, бог его поклыкал. Можа, домовину робить придется.

– Надо будет, сам сделаю.

– Ну, да бог тебе судья! – перекрестилась бабка.

В доме у сестры Микола попросил самогона. Не закусывая, выпил два стакана кряду. Долго сидел молча, пока женщина не догадалась.

– Приходили? – робко спросила она.

– И ты надеялась? – не поднимая глаз, проговорил брат. – А у кольца нет конца.

– Что же ты решил?

– Уеду. – Микола пожал плечами. И были в этом жесте и нерешительность, и смертельная тоска.

– Ой, боженьки! – запричитала сестра. – Куда ты поедешь? Кому ты нужен такой?

– Не хочу больше крови. Хватит. Насмотрелся.

– Но ведь ты за советскую власть воевал. Она защитить тебя должна!

– Брось! У нас каждый по пять раз за советы и пять раз против них воевал. Вспомнить, так голова кругом пойдет. То шляхтичей гоняли, то панов-комиссаров. То немцев били, то с нашими же партизанами лупцевались. И все за Самостийную! И всюду надо было убивать тех, кто думает по-другому; а еще больше за то, что вообще ни о чем не думает, а просто пашет и сеет на нашей земле, которая и есть для него единая и неделимая.

– Ты устал, братка. Может, все еще обойдется?

– Не обойдется. Мы же клятву давали. С нас и спросится за нее.

– А ежели заявить на себя? Добровольно. Ты инвалид. Они тебе ничего не сделают.

– Нет, – сокрушался Микола. – Не могу я своего слова нарушить. Но и с ними не хочу больше идти. Хоть в петлю полезай!

– Ой же, лышенько!

– Уеду я, сестренка. Далеко уеду. Есть у меня однополчанин за Уралом. Еще в госпитале к себе звал. Может, там душой отойду, вымолю у господа Иисуса себе прощение. Помру без смущения в мыслях.

– На чужой-то земле?

– А где она, своя-то?

Помолчали. Микола допил самогон, стал прощаться.

– Лошадь со станции твой малец пригонит. Я уже предупредил его.

– А как же с этим? – Поджав губы, кивнула сестра в сторону хаты бабки Анны.

– Выживет – сам разберется. А нет – похороните по-христианскому обычаю.

– Прощай, брат.

Микола одной рукой обнял сестру за плечи, чмокнул в щеку, оглянулся на отцовские иконы в углу, не сдержал слезу.

Больше его в тех краях никто не видел.

* * *

Ченцов позвонил старшему оперуполномоченному капитану Прохорову, временно исполнявшему обязанности Костерного.

– Не помните, – после короткого приветствия спросил он, – откуда родом лейтенант Соловьев?

– И помню, и знаю, – не без удовольствия подчеркнул Прохоров. – Петр Анисимович Соловьев родился во Львове в интеллигентной семье учителя гимназии. До войны сам учительствовал на Тернопольщине…

– Спасибо, – не очень вежливо перебил его подполковник. – Если лейтенант свободен от службы, пришлите его ко мне.

– Слушаюсь! – рыкнули в наушнике.

Усмехнувшись, Василий Васильевич осторожно положил телефонную трубку на рычажки аппарата и уже по внутренней связи попросил дежурного отыскать ему дело Семена Пичуры.

Было это ранней весной 1944 года. Уже были освобождены от фашистов Кривой Рог, Никополь, Кировоград, Бердичев, Житомир, Луцк и Ровно. Войска 1-го Украинского фронта в труднейших условиях весенней распутицы осуществляли Проскуровско-Черновицкую операцию, а войска 2-го Украинского фронта – Уманьско-Ботошанскую. Наступление наших частей было столь стремительным, что гитлеровцы не успевали эвакуировать собственные штабы, не говоря уж обо всяких там «зондеркомандах». Абвер потерял в те дни многих своих агентов на восточном фронте и перестал существовать как самостоятельный орган.

Ченцов работал тогда в управлении «Смерш» фронта и без устали мотался на новеньком «виллисе» по отделам контрразведки армий и дивизий. Многие оперработники погибли в ходе наступления, и людей на местах, особенно в мелких подразделениях, не хватало. А дел на контрразведку наваливалось все больше и больше. И все чаще открывались они явкой с повинной.

Семен Пичура служил поваром во втором дивизионе артиллерийской бригады, где майор Ченцов в несколько дней раскрутил дело матерого националиста и агента гестапо Ильчишина. Выкроив несколько часов для сна, Ченцов забрался в «виллис» и накрылся с головой шинелью. Но не прошло и часу, как его растолкал шофер.

– Извините, товарищ майор, – кашляя в кулак, доложил водитель. – Тут до вас просится повар от пушкарей. Говорит, что дело срочное.

– Лучше бы горячих щей принес, – уныло пошутил Ченцов, но встал и вылез из машины.

– Разрешите обратиться, товарищ майор? – вытянулся перед ним солдат, которого Василий Васильевич уже видел несколько раз на кухне.

– Слушаю вас.

– Мэнэ трэба сообщить вам трохы, – не очень уверенно произнес повар.

– Ну, так говорите! – Ченцов присел на заляпанный грязью бампер машины, достал из кармана пачку папирос.

– Зараз, – мялся солдат, косясь в сторону водителя.

Ченцов наконец проснулся окончательно.

– Извините, товарищ боец. Пройдемте в землянку.

Пичура рассказывал сбивчиво и долго. По его словам выходило, что родился он и вырос в глухом селе на Тернопольщине. В годы фашистской оккупации, как и многие малолетние парубки, опасаясь угона на работу в Германию, прятался от облав на лесных хуторах. Там и познакомился с бандеровцами. Они приходили туда за продуктами, расспрашивали про партизан. Семен топил для них баню, в выварке кипятил завшивленное белье, выпаривал кожухи и папахи. С приходом в район партизанской армии бандеровцы исчезли. Семен вступил в отряд народных мстителей, несколько месяцев воевал с фашистами.