Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 178 страниц)

5

«Если человек утонул, то не все ли равно ему, сколько воды у него над головой – метр или десять?» – от этой мысли пропотевший зеленый немецкий мундир меньше давил плечи. В зондеркоманде, где служил Ставинский, его окружал сброд, подонки; в сущности, это была унизительная жизнь, и чувство разочарования усиливалось под отрезвляющими ударами Советской Армии, которая на поверку оказалась сильной.

Шло время... Все реже раздавались тосты в честь победы немецкого оружия, и отдельные удачно проведенные операции уже исчислялись единицами... Перед Ставинским встал жгучий вопрос: что делать? Его командиры, которые всегда были плохими советчиками, сами старались замести следы своих злодеяний и уйти от возмездия.

В конце сорок четвертого года Ставинский попал в немецкий армейский корпус, который находился недалеко от границы Югославии, где пылало пламя партизанской войны. Сюда он был переведен из зондеркоманды, отступившей на территорию Польши.

На строительство оборонительных сооружений пригнали советских военнопленных, взятых в недавних боях. И вот один из военнопленных бежал. В погоню выделили отделение, которое возглавил Ставинский.

Солдаты рассыпались по лесу, Ставинский шел в паре с австрийцем, уроженцем этих мест. Тот хорошо знал окрестности, и они далеко опередили всех. Ставинский еле-еле поспевал за австрийцем. Лай собак слышался уже где-то в отдалении, когда они наткнулись на беглеца в зарослях сухого папоротника. Бледный, с взъерошенными, мокрыми от пота волосами, он согнутыми пальцами судорожно царапал землю.

Глаза австрийца загорелись.

– Штей ауф! – закричал он, бросившись к беглецу, и потряс автоматом.

И тут случилось непредвиденное. Ставинский размахнулся и ударил австрийца прикладом по голове.

– Вставай, пошли! – сказал он негромко по-русски ошеломленному пленнику.

Они пробежали несколько сот метров – погони не было слышно.

– Куда мы? – спросил его товарищ.

– К югославским партизанам, – ответил Ставинский и похлопал его по плечу.

Ночевали они уже далеко от места встречи. Всю ночь напролет они проговорили. Ставинский в каком-то экстазе самоотречения клял свою неудавшуюся жизнь.

Василий Мартовой неторопливо рассказывал о себе.

Вырос он в детдоме в Ростове, и когда пришла пора вступать в самостоятельную жизнь, пошел на завод «Сельмаш». Там и застала его война.

Волею судеб полк Мартового прошел знакомыми Ставинскому дорогами – от донских степей, через белорусские леса, до холмов средней Польши. Так что в их воспоминаниях зримо проплывали одни и те же места, – для одного в ореоле победного шествия, для другого – в чаду содеянных преступлений.

Но прошла ночь воспоминаний, и Ставинский вдруг осознал, что дальше идти бесполезно. Что он скажет югославским партизанам? Кто он такой? Как очутился здесь?.. Перед ним, закинув руки за голову, спал свидетель его прошлого. Оно, это прошлое, продолжало цепко держать его в своих когтях. Нет, он должен выйти из него один... Тогда никто ничего не узнает...

...Ставинский завалил труп сухими листьями и набросал веток. Оправил на себе его арестантскую одежду. «Эх, только номера нет на руке! – с тревогой подумал он. – Но, может, все обойдется». И пошел на юг. При нем теперь не было никаких документов, он нес только свой автомат.

Так он дезертировал из немецкой армии, если это выражение применимо к его положению.

Он несколько дней скрывался в горных лесах, питаясь растениями, и, изнеможенный, набрел на партизанскую заставу, выдав себя за бывшего пленного, Василия Михайловича Мартового, служившего до плена в таком-то полку и попавшего в окружение месяц назад в Польше. Вся их рота погибла в бою...

В то время партизаны успешно продвигались вперед, очищая от оккупантов югославскую землю. Однажды ночью отряд остановился вблизи небольшой станции. Вокруг царила тишина, только изредка доносился издалека шум обвалов.

Неожиданно закипел бой, и партизаны смело атаковали врага. Тогда поступило сообщение, что на выручку немцам спешит подкрепление в количестве примерно тысячи человек. Отряд решил обороняться, хотя все знали, что это будет отчаянная схватка, потому что немцам любой ценой необходимо было остановить партизан, сбить у них дыхание и овладеть инициативой.

На востоке с каждой минутой все ярче разгоралась заря.

И вот послышался нарастающий гул самолетов. Мартовой без страха ждал их приближения. Из-за горы изогнутым строем выплыли черные «юнкерсы-88». Они сделали два захода, бросая бомбы с малой высоты. Взрывы бомб в горах были оглушительными, свистело железо, каменная крошка обсыпала людей... Не успели самолеты скрыться, как на позиции партизан полезли фашисты. Их темно-зеленые фигурки, словно в каком-то тире, появлялись и исчезали за камнями.

Мартовой стрелял короткими очередями и, как ему показалось, свалил двух фашистов. К нему неожиданно пришла радость; он чувствовал себя обновленным, чуть ли не искупившим свою вину.

Черноволосый, со шрамом на лице, командир взвода Тошич что-то закричал – и партизаны рванулись вперед, но под огнем пулемета залегли. Послышались стоны раненых. Однако на помощь пришел левый фланг: бойцы перебежками обтекали седловину, и вот уже откуда-то сверху огненная метла загуляла по террасе в самой гуще изготовившихся к атаке немцев. Только там, где лежал Мартовой, крупнокалиберный пулемет врага продолжал неистовствовать. Казалось, этот ливень свинца нащупает каждого, кто выглянет из-за укрытия.

Мартовой глазами нашел командира и махнул ему рукой, прося разрешения действовать.

– Давай, братка! – закричал Тошич.

Мартовой прыжком преодолел опасное расстояние и быстро, по-пластунски, огибая камни, устремился вперед. На какое-то мгновение пулемет замолчал. В тридцати-сорока метрах от огневой точки Мартовой встал почти во весь рост и кошкой спрыгнул в расщелину. Еще в прыжке он почувствовал, что его настигла пуля: будто каленым железом прижгло ему грудь. Он рванул куртку: пуля наискосок, навылет пробила ему грудную мышцу. И снова оглушительно загудел пулемет.

Мартовой знал, что он находится почти в створе двух скал, между которыми стоит пулемет. Он наугад бросил ручную гранату и после ее взрыва выглянул из-за укрытия. Потом он уверенно метнул противотанковую. Последний взрыв слился с громовым «Ура!» партизан. А потом они с высоты расстреливали разбегавшихся фашистов. Бородатый парень перевязал Мартового. Тошич, докладывая командиру батальона, особо отметил «русского братку» Василия, сказав, что своим смелым поступком он дал возможность взводу выбить врага почти без потерь. Он снял свои часы и надел их на руку Мартового.

А позже Мартовой видел молодцеватого, улыбающегося Тито, шагавшего во главе нескончаемой колонны партизанской армии. Но на этом празднике победы он чувствовал себя лишним. Как же он оплошал, нагрузив на себя за годы войны такую страшную ношу преступлений!

Потом некоторое время – служба в рядах Советской Армии, демобилизация... И вот у него на руках новенькие документы на имя Мартового Василия Михайловича.

Куда податься? Как жить? С чего начинать? Он смотрел на свои руки, огрубевшие за четыре года войны. Но это поправимо. Немного тренировки – и они снова легко запорхали бы по клавишам. Только ведь пианистом и артистом был Ставинский, оставшийся в далеком прошлом. Мартовой же ушел на фронт с ростовского «Сельмаша». Надо было искать себе занятие, сообразно этому положению. А это означало – слиться с массой, раствориться в ней. Накинуть на плечи серый армяк тягучих однообразных будней. Сверкающие люстры концертных залов уходили из жизни навсегда...

Возвращаться в Ригу, к Татьяне, было нельзя. Забрать ее оттуда и уехать с ней куда-нибудь? Абсурдная мысль! Василий Мартовой – рабочий!.. Какая он теперь пара ей? А может быть, она вообще вышла замуж? Скрывая свою службу в зондеркоманде и считая ее унизительной, он за всю войну не дал ей о себе знать. Повидаться с отцом? Нечего было и думать. Возможно, его ищут, и этот визит может поставить отца под удар или привести к гибели.

И Ставинский-Мартовой поехал в Харьков. Здесь его никто не знал...

Город вставал из руин. Город строился, ему нужны были рабочие руки, и Мартовой пошел на стройку верхолазом. Жил в общежитии. Первое время избегал женщин: он ловил себя на мысли, что не может преодолеть свою замкнутость и приобрести ту задорную веселость и беспечность, без которой почти немыслим успех.

Постепенно он сблизился с тонкой и изящной Ниной, которая работала бухгалтером в их тресте. Нина с шестилетним сыном Сергеем совсем недавно возвратилась из эвакуации с Урала и жила с матерью на Холодной горе. Ее муж погиб на фронте, и Мартовой, «сбавив себе цену», предложил ей союз.

Он пристально следил за сообщениями в газетах, где то и дело упоминалось о процессах над изменниками Родины. Его угнетала и пугала та искренняя ненависть советских людей к этим выродкам. Поэтому он свое благополучие считал временным, и ему было все равно, как устроится его жизнь.

Но постепенно он стал оттаивать, и, чем дальше удалялось прошлое, тем больше он привязывался к жизни, круг интересов рос. Он окончил вечерний строительный техникум и стал работать прорабом. Получил двухкомнатную квартиру. Искренне привязался к семье, любил жену и Сергея. Так что большего от жизни он теперь не желал.

Во время Краснодарского процесса Мартовой снова был поражен тем фактом, что органы правосудия не спят, что война зловещей тенью продолжает омрачать радость народа, который никогда не забудет своих героев и «своих» изменников.... Этот процесс вновь напомнил Мартовому, что его война продолжается.

6

Анатолий Романович Лунин после окончания Московского медицинского института работал в Подмосковье, потом на Волге. Незадолго до войны он вернулся в свое родное Пасечное и принял хирургическое отделение районной больницы.

Когда началась война, он ушел на фронт, но под Брянском его часть попала в окружение, и он пробрался домой. Несколько дней отсиживался в погребе, и когда в Пасечное тайком наведался из леса Кондратий Иванович, бывший учитель местной школы, Лунин ушел с ним в партизаны. Потом партизанское соединение влилось в действующую армию, и он дошел со своей санчастью до границ Германии. Здесь его тяжело ранило, и война для него кончилась. Он вернулся в Пасечное.

Больница была сожжена немцами, и Лунин открыл в своем доме простой медпункт. Потом райсовет выделил небольшой домик у озера. Он до сих пор стоит, пригорюнившись, на краю обширного больничного сада, как памятник тому трудному времени, когда все начиналось на пустом месте.

Анатолий Романович знал в Пасечном почти каждого. Многие лечились у него с детства, с юности. На его глазах люди росли, становились механизаторами, бригадирами, учителями, командирами Советской Армии. Их выдвигали в районное и областное руководство. Но все они для Анатолия Романовича оставались Сашами, Димами, Ванями, Анютами... Со всеми он по-прежнему был на «ты», и они по-прежнему называли его «наш доктор».

Анатолий Романович отложил в сторону пухлую историю болезни и задумался.

В кабинет заглянул Гурген Макарьян. Лунин обернулся к двери:

– Зайди, Гена. Я как раз хотел с тобой поговорить.

Макарьян сел напротив. Анатолий Романович пододвинул к нему историю болезни.

– Вот человеку все некогда было. Давал рекорды... Рекорды, конечно, дело хорошее, но все надо в меру. Читай... с этого места.

Макарьян внимательно прочел заключение, только что сделанное Анатолием Романовичем.

– Да, солидный стаж болезни...

– И как это мы проглядели Сашу, нашего передового тракториста? Человек лежал у нас дважды... Подлечим немного, он и рвется к машине. А нельзя было. Нельзя...

– Будем оперировать Волошина? – Макарьян еще раз прочитал последнюю часть заключения.

– Да, сегодня переводим его к тебе, в хирургическое. Дай соответствующие распоряжения к приему больного.

Макарьян удивленно посмотрел на главного врача. Анатолий Романович заметил его взгляд и спохватился:

– Я и забыл тебя обрадовать: облздравотдел одобрил твою кандидатуру на должность заведующего хирургическим отделением.

– Спасибо, Анатолий Романович, за хлопоты, а еще больше за то, что помогли мне совершить такой «большой скачок» за два года. Словом, мне повезло, – растрогался Макарьян.

– Что значит «повезло»? Это не то слово. По заслугам и честь. Большое тебе доверие и большая ответственность. Но не зазнавайся и не пытайся бежать в город при первой возможности, по первому приглашению. Хорошие хирурги в райцентрах – это показатель высокой медицинской культуры на местах. Имей в виду: не о тебе печется облздравотдел, а о людях. Ты способный врач, ты нужен больным, и твоя новая должность – это вроде как бы якорь для тебя. – Анатолий Романович улыбнулся. – Возможно, в отделении кое-что не по-твоему. Найдешь нужным – налаживай новый порядок. Но делай это не в виде декретов, а постепенно, с умом, учитывая сменяющиеся запросы времени. И без горячки. Знаю я, за тобой этот грешок водится. Спеши медленно! Трудный случай у Волошина, Гена, – круто повернул Лунин разговор на беспокоившую его тему. – Язва запущена.

– Как жаль, что вы уезжаете! – воскликнул Макарьян.

– А кто тебе сказал, что я уеду в Харьков, оставив тебя один на один с этой операцией! Завтра и будем оперировать: со стороны анализов противопоказаний нет. Вместе прооперируем, не волнуйся. Да разве я смогу спокойно сидеть на свадьбе, если все мои мысли будут здесь?

Макарьян облегченно вздохнул.

– На, забирай историю болезни, а это передай Зиночке, пусть отпечатает. Здесь приказ о назначении тебя на должность.

Оставшись наедине, Анатолий Романович долго смотрел в окно, обдумывая предстоящую операцию. А на оконном стекле мороз выводил ажурные листья папоротника. Полыхнули лучи закатного солнца, пробиваясь сквозь морозные узоры окна, легли пятнами на разложенные на столе бумаги. Аквамариновые листья папоротника пожелтели...

По двору, накинув на плечи пальто, пробежала врач Кучерова. Анатолий Романович проводил ее взглядом. Легкая досада царапнула сердце: «И зачем я так резко говорил с ней утром? Уж не обиделась ли она, эта кроткая женщина, любимица всех больных? Ах, кажется, не прав я был, не прав».

Врача Кучерову он нашел в палате. Она сидела у койки больной старушки. Другие больные после врачебного обхода ушли на второй завтрак.

Лунин тихонько окликнул ее и пригласил в свой кабинет.

– Что же вы, голубушка, нарушили врачебную этику? Не ожидал от вас... – Лунин укоризненно покачал головой.

– Не понимаю, Анатолий Романович. – Кучерова озадаченно развела руками. – Каким же образом? – Она была уверена, что замечание Лунина вызвано каким-то недоразумением.

– Сегодня я застал Волошина в удрученном настроении. Он заявил мне: «Я знаю, что мое состояние безнадежно». И расстроили его вы. Говорит: «Доктор Кучерова тяжело вздохнула, устало поднялась со стула и, уходя, оперлась на спинку кровати».

– Вот оно что! – Кучерова смущенно улыбнулась. – Я вспомнила... И он заметил? И принял в свой адрес? Поразительно!

– Заметил, Варвара Антоновна. Вот вам налицо действие первой сигнальной системы. Мимика, жесты, предметы... Это нужно учитывать...

– Анатолий Романович, у меня дома неприятность: поссорилась с мужем из-за пустяка; ночь не спала, но главное, кажется, я была не права... и у меня было плохое самочувствие...

– Неизвестно, кто иногда больший психолог – врач или больной? Врач думает о многих, а больной – только о себе. Учтите это. И проявлять свое настроение не следует – такая уж у нас профессия. Нужно больных заражать бодростью как естественным состоянием человека. Тогда болезнь им покажется этаким недоразумением, которое быстро пройдет. Вот так, Варвара Антоновна.

– Это справедливо, Анатолий Романович. Но Волошин действительно плох. Терапевтическое лечение ему вряд ли что-нибудь даст.

– Знаю, знаю. Да, запустил болезнь! Не показывался два года – вышел из нашего поля зрения. Будем оперировать срочно...

Лунин сегодня, как обычно, задержался в больнице, и, когда возвращался домой, уже вечерело. Он вошел во двор и остановился.

«Быть ночью снегопаду!» – Это он отметил по особому запаху от деревьев, опушенных повлажневшим снегом, – значит, потеплело. Жалобно взвизгивал колодезный журавль во дворе Кондратия Ивановича. «Упрямый старик, не хочет пить водопроводную воду. А может, он и прав? Когда-то и у нас был колодец»... Лунин посмотрел в угол двора, где из-под снега торчал почерневший сруб. И вдруг он ясно ощутил запахи мая.

Он вспомнил, как вот так же после рабочего дня вошел он тогда во двор и услышал скрип колодезного ворота и грохот цепи. Но самого колодца не было видно: все скрывала белая пена цветущей вишни.

«Как облитый молоком. Кто это сказал? Народное...» – подумал он. (И теперь, много лет спустя, при виде цветущего сада это сравнение всегда приходило ему на ум. Наверное, лучше не скажешь...)

– Это ты, доктор? – донеслось тогда от колодца. Раздвинув ветки, на тропинку вышел отец, вытирая о фартук мокрые руки. – Мы тут грядки поливаем...

– А ну, Толя, включайся в домашнее хозяйство, – услышал он веселый голос жены; Надя, улыбаясь, смотрела на него. Ее плечи и косынка были усыпаны белыми лепестками.

– Здравия желаем, товарищ политрук! Ну и спишь же ты по утрам так, что здороваться с тобой вечером приходится! – крикнул он вышедшему из беседки младшему брату.

– Не хотят меня поставить ни к поливалке, ни к колодезному ведру, – пожаловался он.

– Да отдыхай уж после пограничных тревог, – улыбнулась Надя.

– Кончаем работу! Анатолий, разводи примус, мать из погреба борщ несет! – провозгласил отец.

– Постный борщ-то, постный, с карасями, – объявила мать.

– Отставить примус! – скомандовал политрук...

Как давно это было... В мае сорок первого... Лунин посмотрел по сторонам, словно надеясь увидеть дорогие лица, – заснеженный сад все еще полыхал перед глазами пушистым майским цветом. Всех их давно нет в живых... В этом большом доме со старой довоенной мебелью он остался с дочерью один. Он ничего не хотел в нем менять. Пусть будет все так, как было при их жизни. Вот и Оля выпорхнет из этого дома... Скучно ей здесь, на воле... Притягивает, манит городская клетка, ставшая привычной за годы учебы в институте. А жаль. Ну что ж, ничего не поделаешь!

Лунин поднялся на крыльцо и отпер дверь...

7

На брянском вокзале Зиргус тщательно изучил расписание поездов и, детально рассчитав время, взял билет на пригородный поезд до Пасечного – туда и обратно. Всю дорогу до Пасечного Зиргус пытался составить план действия, но его мысли путались, их разрывали воспоминания, и назойливо вертелся вопрос: «А зачем, собственно говоря, я взялся за это дело?» В то, что этот Лунин «потянул за их нитку», как выразился Ставинский, он не поверил с самого начала. Их рижские дела – и Лунин. Какая между этим может быть связь? Абсурд. Да и весь последующий разговор со Ставинским показал, что тут – другое. Когда он замарался? В войну или потом? Может быть, тут просто уголовное дело? Проворовался, убил кого? Он так и не раскрыл правды...

«А я, истинный патриот, боровшийся против Советов, пошел теперь на поводу у этого авантюриста, который и примкнул-то к нам в своих корыстных интересах. Но он тогда получил сполна за оказанные нам услуги. Нам... Где вы, мои вожди и вдохновители? Погибли? Задремали? Отреклись от всего, смирившись с ходом истории, и оставили меня пережевывать жвачку изживших себя идей?»

Зиргус больше не верил в то, что его предвоенные действия были так уж нужны для спасения отечества, иначе он сам поискал бы пути, которые рано или поздно привели бы его к тем, кто не сложил оружия.

В нем постепенно угасло желание вернуться к прежней жизни, потому что это желание ничто уже не подогревало. Все, что мог достичь в буржуазной Латвии он, сын владельца небольшого магазина, он достиг и при новом строе. То предвоенное время он относил теперь к поре исканий и как бы списывал его со счетов, сваливая все на молодость.

И теперь он был потрясен тем фактом, что за «грехи молодости» надо расплачиваться ему, пожилому, инертному человеку, мечтавшему дожить до старости в тишине и покое. Обидней всего было то, что из теплой тины, в которой он пребывал весь послевоенный период, его выдернул крючок какого-то шантажиста.

«Нет, и впрямь мои мозги заволокло жиром! Безвольный дурак! Согласился... На что я иду?»

На миг у него явилось желание сейчас же, немедленно вернуться в Харьков и постараться убедить Ставинского в чрезвычайной опасности задуманного предприятия. Но он даже не знал, где тот живет. В адресном бюро можно справиться только завтра. Но Ставинский будет на работе. Они смогут встретиться не раньше завтрашнего вечера. Время работает против них. Колесо вертится – скоро свадьба. А если они не придут ни к какому решению? И это вполне вероятно, ибо разве не решал эту задачу Ставинский сам, прежде чем обратиться к нему за помощью? Он, конечно, перебрал все варианты и остановился на единственном, потому что оказался в тупике, из которого он может выбраться только по трупу своего потенциального разоблачителя. И если этого не произойдет...

Зиргус содрогнулся при мысли, что час расплаты настанет и для него. Ставинский, погибая сам, схватит и его за горло. Мертвой хваткой. Ставинский... Лунин... Сейчас судьба Зиргуса зависела от этих двух человек. Порознь... И это уже было лучше. Перед ним стоял выбор: уничтожить того или другого. Ставинский это учел. Он подготовился и к такому повороту событий, так что застать его врасплох, по всей вероятности, невозможно. Лунин – другое дело...

В домах Пасечного зажглись огни. Зиргус посмотрел на часы: пожалуй, пора! И пошел к дому Лунина. Надвигалась темнота. «А вдруг он не один? Всякое бывает! – шевельнулась мысль. – Ничего, справлюсь и с двумя». В доме Лунина светилось только одно окно, рядом с коридором. Зиргус волновался, но это было старое, привычное «рабочее» волнение, которое придавало ему силы, оно вернулось к нему сквозь годы расслабленности и лени. Оно снова наполнило его дряблые мышцы силой, заставило мозг заработать в одном нужном направлении, и весь он как бы подобрался, готовый к мгновенной реакции. Это был прежний Зиргус. Он шел напролом, и ничто уже не могло его остановить.

Лунин подошел к жарко горящей плите и, покрякивая, сел на табуретку. С задумчивым выражением на лице вынул из пачки папиросу, не спеша ее размял, зажег спичку, прикурил и, прежде чем погасить огонек, какое-то время смотрел на него. Его движения замедлились; он с вялой сосредоточенностью курил, обволакиваясь дымом. Подошла кошка, потерлась о его ноги и улеглась около плиты в картонную коробку. Она уставилась на хозяина широко открытыми желтыми глазами и тихо замурлыкала.

Лунин встал, взял со стола очки и, привычным движением руки откинув дужку, надел их. Взял газету и стал ее просматривать. В «Брянской правде» был помещен портрет в траурной рамке.

«Степан... Ах, Степан... Прощай, дорогой товарищ, партизанский командир», – произнес Лунин вслух. Он отложил газету, снял очки – читать он был не в состоянии.

«Да, в таком возрасте уж ничто не заполняет промежуток между сегодняшним днем и смертью. Впереди только однообразная равнина, и нет на ней никаких вех... Ах мысли, мысли... воспоминания... Да что же со мной сегодня? Нельзя так падать духом. Завтра такой трудный день»...

Лунин шумно вздохнул, взял кочергу и, сдвинув ею конфорку, заглянул в топку. Подбросил угля, пододвинул немного вьюшку трубы.

Заскрипело крыльцо. Постучали в дверь.

Лунин, ничего не спрашивая, открыл.

– Вам телеграмма... Из Харькова, – сказал Зиргус.

– Очень рад... проходите!

Зиргус вошел в кухню.

– Пожалуйста, распишитесь, – сказал он.

Лунин подошел к столу и потянулся за очками. Среднего роста, в синей, на заячьем меху безрукавке, он показался Зиргусу слабосильным и старым.

Когда Лунин повернулся к нему, он, держа в руках бумажку, вдруг резко задрал вверх голову и, показав на потолок, испуганным голосом спросил:

– Что это у вас?

Лунин, придерживая очки, поднял голову.

Зиргус шагнул к нему и с хриплым выдохом рубанул его по горлу ребром ладони. Роняя очки, Лунин схватился за горло, но его руки тотчас бессильно опустились. Зиргус подхватил его обмякшее тело и, не удержав равновесия, упал вместе с ним на стол. Затем он положил Лунина на пол, сорвал с вешалки пальто, набросил его на голову Лунина, нащупал его висок и несколько раз ударил поленом. «Готов». И посмотрел на часы: стекло разбилось, а часы остановились. Он бросился искать осколки, но сразу же понял, что такая работа ему сейчас не под силу. Он нашел один покрупнее осколок, где, возможно, могли сохраниться отпечатки его пальцев, и решил, что остальные слишком мелки для подобных улик.

Зиргус шагнул в коридор и приоткрыл наружную дверь. Несколько секунд постоял так, прислушиваясь, потом не спеша сошел с крыльца и степенной походкой вышел на улицу.

Срывался снежок. На станцию Зиргус пришел за несколько минут до прихода рабочего поезда на Брянск. В Брянске он пересел на пассажирский, идущий до Смоленска. И снова он проезжал Пасечное. За окном вихрилась метель, но он терпеливо смотрел в окно, пытаясь отыскать глазами дом, в котором он побывал несколько часов назад. Но даже ближние улицы окутала сплошная белая пелена. Тогда он залез на свою полку и заснул сном праведника. На рижский поезд он намеревался пересесть только в Витебске, подальше от этих мест.