Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 178 страниц)

18

Рабочее время подходило к концу, но Борисов не уходил, – он решил дождаться Микшина. И вот, наконец, дежурный доложил, что прибыл капитан Рыжов из Челябинска и с ним Микшин.

...Борисов представлял Микшина хилым, низкорослым человеком, который привык смотреть «на начальство» с вымученной заискивающей улыбкой. Но перед ним сидел высокий черноволосый, ладно скроенный мужчина. Его темные, с узким разрезом глаза смотрели спокойно и в то же время пытливо.

– Закуривайте, – предложил Борисов, протягивая Микшину портсигар. Микшин аккуратно взял папиросу, посмотрел на нее, и на его лице, будто он что-то вспомнил, проскользнула улыбка.

– Благодарю, – тихо и отрывисто сказал он.

Микшин провел рукой по причесанным волосам, и Борисов понял, что тот волнуется.

Пока Борисов читал письмо Микшина, переданное ему капитаном Рыжовым, Микшин курил и, тяготясь молчанием, смущенно покашливал.

Закончив читать, Борисов пристально посмотрел на Микшина. Тот сокрушенно качнул головой и снова едва заметно улыбнулся. Борисов понимал, что Микшину стыдно и горько за свое прошлое и что ему крайне неприятна процедура встречи и объяснения с представителями органов госбезопасности. Но именно это чувство вины и гражданского долга он ставил теперь выше собственного покоя.

– Когда вы написали это письмо? – спросил Борисов.

– Ночью. Накануне прихода сотрудников безопасности.

– Так. И вы действительно собирались его отправить?

– Конечно. Я уже говорил об этом.

«Да, зашевелились после процесса не только враги, но и друзья», – подумал Борисов и задал вопрос:

– Скажите, вам хотелось бы, чтобы ваше письмо сослужило пользу несколько раньше?

Микшин развел руками:

– Не знаю... то есть... не ради благодарности какой-то. Я помню о своем проступке... всю жизнь...

– Все ясно. Теперь о самом важном. Где же проживает этот Сомов? Знаете?

Микшин шумно вздохнул и откинулся на спинку стула:

– Да, я знаю. Но самое главное то, что он сейчас не Сомов, а Ушаков Геннадий Семенович.

– Живет где?

– Живет он в Куйбышеве, но точного адреса не знаю. Это легко установить в адресном столе.

– Как вы об этом узнали? И уверены ли вы, что он и сейчас там проживает?

– Куда же ему деться? У его жены там свой дом... Лучше я все расскажу по порядку.

И Микшин рассказал, как он оказался в немецком тылу и как познакомился с Сомовым.

– ...Срок я отбывал в тундре. Тяжело было, думал – не выдержу. Работал на шахте. В пятьдесят первом году в аккумулирующем штреке произошла авария, и я несколько часов простоял в холодной воде и простудился. Меня поместили в лагерную больницу. Когда я стал поправляться и ходить, в коридоре столкнулся с Сомовым. Он обрадовался встрече. Ну, и рассказал, что служил в немецкой вспомогательной части и попал в окружение наших войск. Это было уже в Германии. Он отсиживался в подвале, но его там обнаружили и потом судили. Суду он объяснил, что немцы его мобилизовали силком. Ну вот и ему, значит, дали десять лет. В больницу он попал потому, что ему вагонеткой раздробило на ноге палец... Там его называли Ушаковым. В пятьдесят третьем году я освободился, но еще три года проработал на шахте, чтобы накопить немного денег: у меня, что называется, не было ни кола ни двора. Мать жила на квартире, а в пятьдесят втором году она умерла.

Виктор Сомов освободился в пятьдесят пятом, женился и уехал с женой в Куйбышев – там у нее, как я уже сказал, свой дом. Он заходил ко мне прощаться – тогда и сказал об этом. Меня он не боялся, к тому же, считал, что за свою вину полностью понес наказание.

– А почему вы раньше не сообщили органам обо всем этом?

– Во-первых, я раньше думал, что десять лет для всех служивших у немцев – это стандарт. А во-вторых, первое время сам тяжело переживал свое положение и хотел от всего этого отрешиться. И только после Краснодарского процесса я понял, что Сомов легко отделался. К этому времени и я стал другим человеком. Я приобрел специальность... Работаю наладчиком станков, хорошо зарабатываю. Много читал, размышлял... И знаете, я хотел бы, чтобы меня вот теперь снова испытала военная судьба. Нет, войны я не хочу... просто я хотел бы искупить свою прошлую вину.

Борисов чувствовал, что Микшин говорит то, что выносил в мучительных раздумьях, и испытывал гордость за советское общество, которое дает возможность оступившемуся человеку встать на ноги.

Микшин вытер носовым платком лоб и чуть повернул голову в сторону. Борисов увидел на его шее широкий шрам.

– Это у вас ранение? – поинтересовался он.

Микшин смущенно улыбнулся, дотронувшись до шеи:

– Ранение... но не военное, хулиган сзади ножом ударил.

– Когда? За что?

– Понимаете, я заступился за человека, которого избивали... ну и пострадал немного. Я дружинник...

Борисов уже с любопытством посмотрел на Микшина:

– В общем, товарищ Микшин, спасибо вам. Сейчас пойдете отдыхать. Вам придется задержаться в Москве на несколько дней. Жить вы будете в гостинице.

19

Борисов прибыл в Куйбышев ранним утром. Он вышел из вагона и медленно пошел по краю перрона, чтобы отделиться от остальных пассажиров, спешивших к переходу. Он знал, что его встретят. С сумеречного неба почти отвесно падали крупные мокрые хлопья.

«Вот вам наша куйбышевская февральская оттепель», – услышал Борисов чей-то смеющийся голос.

К Борисову бодрым шагом подошел молодой человек в сером ратиновом пальто, в мутоновой шапке-пирожке и, улыбаясь, посмотрел в упор.

– Товарищ подполковник, здравствуйте. Капитан Лобанов. Поручено вас встретить.

Борисов протянул ему руку:

– Куда же в такую рань?

– Да прямо в управление.

Они вышли на привокзальную площадь. На стоянке их ожидала черная «Волга».

Медленно, словно остановилось время, занимался день. В еще размытых снегом сумеречных контурах к остановке подкатывали облепленные снегом троллейбусы; молча сновали люди. Из возвышавшегося над площадью здания управления железной дороги едва просвечивали огни. Город был будто погружен еще в дрему; его звуки казались приглушенными и сторожкими.

– Поедем? – осведомился Лобанов, открывая дверцу машины.

– Поедем. – Борисов сел в машину, снял перчатки.

Лобанов смел со стекол налипший снег и сел рядом с Борисовым. За кисеей снегопада проплывали небольшие двухэтажные кирпичные дома, низенькие бревенчатые особнячки, почерневшие от влаги.

– Никогда бы не подумал, что в центре Куйбышева сохранились такие дома. Я слышал, что здесь около девятисот тысяч населения. Где же размещается столько народу? Своеобразный город, стариной веет.

– В основном это ощущается только в Самарском районе, который скорее по традиции считается центральным, потому что это самый старый район, – пояснил Лобанов. – Но другие районы застроены современно. Особенно хорош Кировский. Но мне почему-то Самарский нравится больше всех. В нем есть своя прелесть, что-то чисто русское, не обезличенное стандартной застройкой. Летом здесь особенно красиво. Много зелени, Волга... И даже на окраинных улицах района асфальт. Если будет время, обязательно спуститесь парком Горького к Волге. Простор, старинный санный путь. Так и кажется, что слышится звон колокольцев под дугой... Я это люблю воображать...

В коридоре управления им встретился лейтенант.

Увидев Лобанова, он резко остановился и, обращаясь к Борисову, спросил:

– Подполковник Борисов? Из Москвы?

Борисов утвердительно кивнул.

– Начальник управления уже здесь. Ждет вас. Пожалуйста, со мной на второй этаж.

Они вошли в кабинет начальника управления. Навстречу поднялся пожилой полковник и представился:

– Обручев. Как доехали, товарищ Борисов?

– Спасибо. Хорошо.

– Присаживайтесь, товарищ подполковник, курите. – Он протянул открытую коробку «Казбека».

– Благодарю. – Борисов закурил. На лице Обручева читалось ожидание, но он не задавал никаких вопросов.

– Я приехал к вам забирать «волка», – сказал Борисов. – Каратель из зондеркоманды СС 10-а проживает в Куйбышеве. Мне нужны все данные на Ушакова Геннадия Семеновича.

– Мы тут с товарищем Борисовым пока побеседуем, а вы, капитан, займитесь его просьбой, – сказал Обручев Лобанову.

Капитан вернулся через полчаса с листом бумаги.

– Ушаков проживает в Самарском районе по улице Комсомольской. Состав семьи: жена – Галина Павловна Ушакова и сын Виталий, семи лет. Ушаков работает шофером на автобазе, что на Галактионовской, около рынка. Это совсем близко от его места проживания. Жена работает укладчицей на конфетной фабрике. Какие будут распоряжения, товарищ полковник?

Обручев вопросительно посмотрел на Борисова.

– Надо брать сразу, прямо на работе. Ордер на арест я привез. Дайте мне людей и машину. – Борисов встал.

– Товарищ подполковник, разве мы сами не справимся? – Обручев укоризненно покачал головой. – Обижаете вы нас. Свое дело вы сделали: нашли преступника, а взять его – наше дело. Положитесь уж лучше на моих людей. – И, обращаясь к Лобанову, Обручев приказал: – Берите с собой двух оперативников и поезжайте, капитан. По ходу дела звоните мне. Мы будем все время здесь. Идите.

Лобанов вышел.

Обручев взял телефонную трубку:

– Зоя Ивановна, пожалуйста, организуйте чай и что-нибудь закусить. На двоих.

Буфетчица принесла поднос с завтраком.

– Честно говоря, товарищ полковник, я возлагаю большие надежды на этого Ушакова-Сомова. В том смысле, конечно, что это один из двух, кто мог разделаться с Луниным. Две недели мы топчемся на месте и не за что было зацепиться. – Борисов помешал чай, отпил несколько глотков и продолжал: – Даже если Сомов не причастен к убийству Лунина, арестовать его необходимо. Это не какой-нибудь там полицай, грабивший на базарах! Это жестокий палач. Даже Жирухин или Дзампаев, получившие расстрел, не идут с ним ни в какое сравнение.

– Вот сейчас мы и увидим этого «волка». Я всегда немного волнуюсь, когда встречаюсь с подобными типами. Это от какого-то странного чувства брезгливости, что ли. Или от стыда за человека, который, в сущности, мог быть таким же, как мы. Но этот человек бездонной пропастью отделился от честных людей! А все-таки живет среди них.

– И не только живет... От его руки продолжают погибать такие люди, как Лунин. И мы еще не знаем, что у него на уме...

20

Машина остановилась за углом, Лобанов и два оперативника прошли в раскрытые ворота автобазы. Рабочий день давно начался. По двору ходила тоненькая девушка с блокнотом и что-то записывала. Слышался шум двигателей, громкий разговор и смех шоферов, собравшихся у одной из машин.

Заведующий сидел в своем кабинете и пил кефир.

– Мы из милиции. – Лобанов вынул и снова спрятал удостоверение.

– Я к вашим услугам. Что-нибудь случилось? Садитесь, пожалуйста, товарищи. – Заведующий встал и проверил, плотно ли закрыта дверь.

– У вас работает шофер Ушаков? – спросил Лобанов.

– Да, есть такой.

– Где он?

– Должно быть, на работе. Он что-нибудь натворил? Сразу скажу: на него это непохоже. Хороший работник.

– Даже так? Вызовите его сюда.

Заведующий велел секретарше позвать Ушакова.

– И давно он у вас работает? – спросил Лобанов.

– Работает уже давно. Сколько точно – надо посмотреть. Как я уже сказал, хороший шофер, аккуратный, аварий не бывает, ни в чем замечен не был. Скажите же, чем он вас заинтересовал?

– Да как будто помог расхитителям вывезти со стройки шифер.

– Не может быть! Нет, нет! – замахал руками заведующий.

– Вот и надо выяснить. Возможно, и не он.

Вошла секретарша:

– Ушакова на работе нет: он уже второй день на больничном.

– Вот как! – Лобанов поднял брови. – Ладно. Спасибо. Нам больше ничего не нужно. Дело не спешное, пусть выздоравливает.

На улице он сказал:

– Идите, ребята, к машине, а я сбегаю в милицию. Она здесь, рядом.

К машине Лобанов подошел в сопровождении сержанта милиции.

– Значит, действуем таким образом... – Лобанов изложил свой план. – А ты, Гриша, поставь машину на углу улицы Чапаева, чтобы просматривалась Комсомольская, и жди нас там, – приказал он шоферу. – Мы пойдем пешком.

Через несколько минут они уже всходили на крыльцо ушаковского дома. Милиционер постучал.

Дверь открыл Ушаков. При виде участкового и двух штатских, которых он принял за дружинников, почтительно посторонился. Он продолжал беспечно жевать, уверенный в том, что вот сейчас ему будут пенять за то, что перед двором на тротуаре не расчищен снег, – такое уже случалось. «Да что я, один во дворе? Не иначе – домком пожаловалась. Ух, змея!.. Оштрафуют, факт. А я же на больничном»...

Ушаков был в полосатой рубашке и линялом джемпере с короткими рукавами, заштопанными на локтях. Брюки заправлены в толстые шерстяные носки. Обуви на его ногах не было.

– Проходите, пожалуйста. Чем обязан?

На столе стояла тарелка с дымящимся супом, рядом надкушенный ломоть хлеба и большая чашка молока.

– Ушаков? – спросил участковый.

– Да, Ушаков.

– Дайте мне домовую книгу и ваш паспорт.

– Сейчас найду. Садитесь, товарищи.

Ушаков пошел в другую комнату. Следом за ним прошли милиционер и штатские. Ушаков заволновался. Он понял, что это не просто бесцеремонность – войти в другую комнату без надобности, без приглашения... «Что же это значит? Интересуются, какой образ жизни веду после заключения? А если нет? Неужели?..» – Он забыл, что ему нужно сделать. – «Да, домовую книгу, паспорт»...

Ушаков выдвигал комодные ящики. Он чувствовал на себе пристальный взгляд людей, пришедших с милиционером. Мысли, словно раскаленные спицы, пронзали мозг. «Узнали? Нет, это невозможно – оказаться в их руках! Бежать! Бежать! Скрыться, и тогда можно все обдумать»...

Наконец, он нашел книгу, выпрямился, поднял на участкового глаза и, убедившись, что тот нисколько не удивлен выражением его помертвевшего, в крупных каплях пота лица, – сам не зная почему, сказал:

– Я понял, зачем вы пришли.

Сказал и сам испугался, что проговорился; но тотчас сообразил, что еще не выдал себя, что в его словах еще не было никакого признания.

– Зачем же, по-вашему? – спросил Лобанов.

Ушаков молчал.

– Зачем же, гражданин Сомов? – с нажимом на фамилию опросил Лобанов.

Ушаков тяжело опустился на стул, бессмысленно уставился на Лобанова. Затем он взъерошил волосы и с неожиданно вспыхнувшей истеричной веселостью стукнул кулаком по колену:

– Нашли-таки... Нашли! Шлепнут меня, да?

– Это дело суда. Одевайтесь, Сомов, поедете с нами, – приказал Лобанов. – Скоренько собирайтесь.

– А у меня грипп. Температура... Разрешите хоть суп доесть.

– И у вас не пропал аппетит? – усмехнулся Лобанов. – Не ломайте комедию! Собирайтесь!

– Сволочи! – взвизгнул Сомов и, с силой оттолкнув участкового, ринулся к двери. Лобанов подставил ему ногу, но Сомов ловко перепрыгнул через нее, выскочил в сени...

Он спрыгнул с крыльца, подскочил к забору, рванул доску и побежал по чужому двору. Страх гнал его быстрее возможного. Погоня не отставала, но и не настигала. Вот он свернул за угол, к реке Самарке. Босой, с окровавленными ногами, выбежал на лед. Преследователи уже слышали его надсадный хрип. Сомов оглянулся, круто повернул в сторону и, подбежав к проруби, остановился.

– Обезумел, подлец, – сказал Лобанов.

Сомов забегал вокруг проруби, не зная, на что решиться.

– Стой! Куда прешь, дурак! Утонешь! – закричал Лобанов.

И тогда Сомов, закрыв лицо руками, ступил в прорубь. Взметнулась вода, и он скрылся подо льдом.

– Не звонит... Не докладывает... – полковник Обручев озадаченно хмурил брови, вышагивая по кабинету и то и дело поглядывая на часы.

Борисов сидел в углу дивана в своей излюбленной позе: нога за ногу, левое плечо прислонено к спинке дивана, правая рука с зажатым между пальцами карандашом бегает по блокноту, лежащему на коленях, – он записывал мысли, которые у него оформились еще ночью в поезде. Он привык анализировать на бумаге свои ошибки и удачи. Все это, разумеется, потом уничтожалось, когда в голове укладывалась сжатая формулировка, которой он добивался, исписывая листы бумага и один за другим отвергая разные варианты.

«Да, странно... – Борисов отложил блокнот в сторону. – Что-то там не сработало»... Эта мысль начинала его тревожить все больше. Он жалел, что не поехал сам, а передоверил такое важное дело другим, поддавшись натиску Обручева. «Но Обручев был вправе выбирать для этой операции людей по своему усмотрению, – людей, хорошо знающих город. Не последнюю роль, конечно, сыграло и то обстоятельство, что Обручев чувствовал за собой какое-то подобие вины: вот, мол, проглядели, не распознали врага... А действительно, попробуй его распознать, если он себя никак не проявляет.

В дверь кабинета постучали.

– Да, войдите! – Обручев повернулся от окна.

И по тому, как медленно отворилась дверь, как капитан Лобанов боком, задев плечом за косяк, вошел в кабинет, Борисов понял: случилось непоправимое. Он весь подался вперед.

– Ну?.. – выдавил он из себя, не дожидаясь, когда Лобанов начнет докладывать по форме. – Вы ранены?

Лобанов отрицательно мотнул головой.

– Садитесь, капитан, а то упадете, – желчно сказал Обручев, на виске у него от волнения билась голубая жилка.

Лобанов сел и, глядя себе под ноги, рассказал обо всем, что произошло за эти два часа.

Борисов был подавлен. Рушилось все! Не скрывая своей досады, он повернулся к Обручеву:

– Вот видите, к чему приводит ложное понимание своих обязанностей и излишняя самоуверенность, которую вы проявили. Я должен был ехать сам.

Обручеву сказать на это было нечего, и он принялся распекать Лобанова, взвинчивая тон и подкрепляя свои слова энергичным постукиванием ладони по столу.

Борисов смотрел на Лобанова и не узнавал в нем того веселого парня, который еще недавно, как он говорил, любил «вообразить звон колокольцев над волжским простором». Перед ним сидел совсем другой человек – поникший, растерянный, глубоко переживающий свою оплошность. И Борисову стало жаль его.

«А разве не могло такое случиться со мной? Разве можно все предусмотреть, рассчитать? Если бы все было просто: «Руки вверх! Вы арестованы!..» – И он уже без раздражения спросил:

– Как же вы, капитан, упустили Сомова?

Лобанов встрепенулся. Он почувствовал, что его понимают, верят ему, разделяют его переживания.

– Товарищ подполковник, – сказал он, – мы не могли предполагать, что Сомов – раздетый, разутый, безоружный – бросится бежать. Будь он в своем уме, он понял бы, что у него нет никаких шансов скрыться. Что, нам наручники надо было на него надеть? Обезумел человек...

– Оборвалась нить, которая, возможно, привела бы нас и к Ставинскому. А так – концы в воду. В буквальном смысле слова, – с горькой иронией сказал Борисов.

– Это была совершенно неожиданная реакция, товарищ подполковник. Уверен, что за секунду до прыжка Сомов сам не знал, что он сделает. Трудно понять обреченного...

– Все это так. Я допускаю мысль, что Сомов был настолько изнурен страхом, что в нем давно дремало это сумасшествие. Ну что ж, попробуем поговорить с его женой. Товарищ полковник, распорядитесь, чтобы Ушакову сейчас же доставили сюда, пока ей никто не сообщил о смерти мужа.

21

Ушакову привезли в Управление до обеденного перерыва. Она робко шла по коридору за сопровождавшим ее человеком в штатском, который показал ей на фабрике свое удостоверение в красной обложке. За всю дорогу она ничего не спросила у молчаливого спутника – ей казалось, что он все равно не станет говорить. Пока ехали, она все старалась понять, зачем ее везут в это самое управление КГБ? Она не могла припомнить за собой ни одной провинности ни в прошлом, ни в настоящем. И вдруг ее поразила мысль: Геннадий! Вот в чем дело! Он же был в заключении... Как политический... Но зачем же человека за это преследовать всю жизнь? Чем он сейчас-то не угодил? Лучший шофер автобазы. Она так и скажет, пусть сами проверят. Неужели начальство будет кривить душой и не заступится за честного работника?

Борисов ждал Ушакову в одном из кабинетов. Вошла женщина лет сорока, среднего роста, худенькая, с большими удивленными глазами, с простым ненакрашенным лицом, обрамленным белым вязаным платком. Недорогое суконное пальто с мутоновым воротником было ей чуть-чуть широковато. Ушакова держала в руках белые, ручной вязки, шерстяные варежки и небольшую хозяйственную сумку.

– Садитесь, Галина Павловна, – предложил Борисов. – Вы не догадываетесь, зачем мы вас сюда вызвали?

– Нет, – тихо ответила Ушакова, осторожно присаживаясь на краешек стула.

– Я хотел бы побеседовать о вашем муже. Где вы с ним познакомились, при каких обстоятельствах? Расскажите подробно.

– Так если подробно, то про все говорить, как есть?

– Ну, конечно, – ободряюще улыбнулся Борисов.

– Я родилась здесь, в Куйбышеве, в том же доме, где живем сейчас. После войны я вышла замуж, и мы с мужем уехали в Воркуту. Это не за Ушакова вышла, а за Гаврилова. А Ушаков у меня – второй. Так вот, муж работал на шахте, я – в столовой. Прожили мы так пять лет. Потом муж стал пить, начал ко мне плохо относиться. А потом я узнала, что он связался с бухгалтершей из геологоразведки. Был крупный разговор, после чего он совсем ушел от меня. Развелся со мной. Домой мне стыдно было ехать, но и в Воркуте оставаться не хотела, и я переехала в тундру. Там тоже работала в столовой. И вот там случайно встретилась с Ушаковым Геннадием Семеновичем. Он рассказал мне, что только что освободился из заключения, и ему некуда ехать. Человеком он мне показался неплохим, и мы вскоре поладили. Мне, признаться, надоело на чужбине, а тут еще мама в каждом письме звала меня домой, – вот мы и приехали. Геннадий оказался порядочным человеком – не пьет, не скандалит. На работе на хорошем счету. Вот и все. Больше мне рассказывать нечего.

– А есть ли у него друзья? Здесь, в Куйбышеве, или в других городах?

– Так друзья теперь какие? Чтобы для выпивки. А я уж сказала, что он не пьет. Работа и дом – вот и все его друзья. Все больше с Виталиком возится.

– Это, конечно, хорошо, что не пьет, – согласился Борисов.

– Вот и я же говорю. Все беды от водки. Когда денег на нее надо добыть, человек и влезает во всякие нехорошие дела: ворует, левачит...

– А он вам ничего не рассказывал о своей службе в немецкой армии и о тех друзьях, с которыми служил? Я имею в виду русских.

– Что-то говорил, но так, в общих чертах. Больше сожалел, что так получилось. Нескладно получилось...

– Ну, хоть о ком-нибудь он говорил? Постарайтесь вспомнить.

Ушакова пожала плечами. Задумалась:

– Так, у Геннадия, по-моему, только один друг был там, который спас ему жизнь.

– Каким же образом?

– Да ведь долго рассказывать...

– А вы что, сильно торопитесь?

– Я – нет. Да если бы и торопилась, вы же все равно не отпустите, пока обо всем не спросите, – попробовала пошутить Ушакова.

– И то правда, – улыбнулся Борисов.

Ушакова расстегнула воротник пальто, спустила с головы платок. Она поняла, что разговор еще будет долгим.

– Опять же, товарищ начальник, это как кто поймет. Жизнь у человека одна. И хорошему человеку и плохому она, наверное, дорога́. Вы, конечно, считаете, что Геннадия в то время окружали только плохие люди...

– Нет. Я так не считаю... Ладно, продолжайте.

– Вот я к чему говорю. Если вот эту одну жизнь, данную Геннадию один раз, и спас Петр, рискуя собственной, то разве его нельзя считать другом? И вы не должны удивляться, если и я о нем говорю хорошо.

– А фамилию этого Петра помните?

– Петр и Петр, его Геннадий называл не по фамилии.

– А что, он к вам приезжал? – Борисов внутренне напрягся.

– Да в том-то и дело, что как окончилась война, Геннадий с тех пор о нем ничего и не слышал. Он считает его погибшим. Просто уверен, что Петр погиб, даже и не искал его. А мне раньше о нем тоже ничего не говорил, видно, нелегко ему было вспоминать. Я-то вот о Петре только года три назад и услышала впервые.

– А в связи с чем ваш муж вспоминал о нем?

– Да так получилось. Конфуз один вышел. – Ушакова махнула рукой и засмеялась. – Может, вам и не интересно. Да и рассказывать как-то неудобно. – Она искоса посмотрела на сидящего сбоку Лобанова.

– Ну что вы, Галина Павловна, у нас все удобно рассказывать. Раз к делу относится, так и давайте.

– Значит, так. Наверное, это было в конце лета или ранней осенью шестидесятого года. Поехали мы с Геннадием к моей двоюродной сестре в поселок Фрунзе – там у нее домик с садом. Ну, выпили, закусили, радиолу завели. Она возьми да и поставь пластинку с записью Лещенко. Хорошо помню, что купила она ее еще сразу после войны на толкучке. Да что-то никогда ее после моего приезда не заводила, я и забыла про нее. А тут взяла и завела, чтобы потанцевать танго: «Татьяна» и «Дымок от папиросы». Мой Геннадий как услыхал – словно очумел. «Продай мне, Тома, и все тут!» Ну, та руками замахала: «Бери так! Что за разговоры». Мы, конечно, дали потом Тамаре две пластинки с Александровичем – неудобно все же так брать. Так вот, с того дня и началось мое раздражение. Как свободная минута – он эту пластинку на диск. Сидит, слушает. И все больше ту сторону, где про Татьяну. А там так начинается: «Татьяна, помнишь дни золотые? Татьяна, этих дней не вернуть»... Я и распсиховалась однажды: «Что это еще за Татьяна тебя гложет? День в день – Татьяна да Татьяна...» Ей-богу, товарищ начальник, думала, что есть к тому причина. Тем более, в моей жизни был такой факт. Ну, Геннадий видит, что я всерьез принимаю все к сердцу. Он и развеял мои сомнения. Рассказал, что эта пластинка дорога ему как память о военной его молодости. И что был у него друг – пианист из Риги. Может быть, он даже из прибалтийских немцев, потому что очень хорошо знал немецкий. А звали его Петром. Возил он с собой эту пластинку, потому что речь в ней идет про Татьяну. То есть жена у Петра осталась в Риге, тоже Татьяна. А была она до встречи с ним вдовой адвоката. Тогда Геннадий мне и про спасенную жизнь рассказал, и погоревали мы вместе о Петре. Так вот, и я с тех пор ту пластинку полюбила. Да разбилась она осенью. Виталик на нее с размаху сел. Геннадий аж покоя лишился. «Не к добру это», – говорит. И стал он с осени как бы подмененный какой. Все молчит больше, все думает.

– А может быть, он не от этого переменился? Не получал ли он от кого-нибудь письма? – начал осторожно Борисов.

– Не от кого ему получать. И некому писать. Моя родня вся здесь: в Куйбышеве да в Сызрани. А у него была в Ярославле тетка, так и та после войны умерла.

– Вы слышали о Краснодарском процессе? Знаете, кого там судили?

– Как же, слышала. Знаю. Судили там преступников, расстреливавших мирных жителей. Геннадий читал мне газеты, и сам очень интересовался процессом.

– Так вот, ваш муж был активным участником всех этих злодеяний и настоящая его фамилия Сомов, – неожиданно заявил Борисов.

От такой неожиданности Ушакова как-то дернула головой. Ее удивленные глаза еще больше округлились и с испугом смотрели на Борисова. Но в следующее мгновение ее лицо приняло выражение решительности, и она крикнула, не скрывая возмущения:

– Не может того быть! Для таких дел человеку другой характер нужен!

– Какой же?

– Особый. Злобный. А Геннадий за всю жизнь голоса не поднял, дите ни разу не шлепнул, с соседями по двору не поругался. Нет в его характере этого преступного качества!

– С годами человек меняется, приспосабливается... В войну это был жестокий каратель, – убежденно сказал Борисов.

– Каратель! – Ушакова даже подскочила на стуле. – Не было этого, товарищ начальник. А если служил муж у немцев, так в обозе возчиком. Насильно, по мобилизации, туда попал, то есть во вспомогательных войсках. А на них в пятьдесят пятом амнистия вышла. Понимала я, конечно, что вы меня сюда не чай пить привезли, а что о муже будете интересоваться. Но что такое придумаете... Каратель... Сомов какой-то... Поезжайте в тундру. Там на Геннадия все документы имеются по его делу. А то гадаете, что было, а чего не было.

– А мы и не гадаем. Вина нашего мужа доказана свидетелями.

– Что доказано? Он свое отсидел. Если даже при послевоенном режиме к обстоятельствам с понятием подошли, так теперь-то и подавно разберутся. Он свою невиновность докажет.

– Нет, он не надеялся, что докажет. Иначе объяснил бы все нам, не стал бы убегать и не бросился бы в прорубь...

– Прорубь? Какая прорубь? Что?.. Где он?.. Не утонул ли?!

– Утонул, – вздохнул Борисов и бесцельно посмотрел в окно.

Ушакова вскрикнула и упала. Лобанов, подскочивший к ней, не успел даже поддержать ее. Он ждал, что Ушакова, узнав о смерти мужа, начнет плакать. На языке уже вертелись слова утешения для нее и гневного осуждения в адрес Сомова, по вине которого эта честная женщина должна теперь страдать... А она просто взяла и упала... И Лобанов растерялся.

– Звоните в медпункт, – приказал Борисов. Он склонился над Ушаковой и, смочив носовой платок водой, приложил ей ко лбу.

Вбежала медсестра, сделала укол. Щеки Ушаковой порозовели, она открыла глаза. Борисов и Лобанов перенесли ее на диван. Ушакова несколько минут лежала, глядя в потолок. Потом приподнялась:

– Утонул? Нет, жив он. Жив, это ясно...

Борисов и Лобанов переглянулись: что с ней?

– Ну да, ясно, что жив. А то как же, принял смерть такой «каратель», а вы и не радуетесь? Сидели все время, как в воду опущенные. Упустили его, значит... Ушел он от вас, а не утонул. – Ушакова вздохнула с облегчением. – А вот теперь, пока будете его искать, и разберитесь по-справедливому. Поезжайте в тундру.