Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 178 страниц)

Глава восьмая
«НЕ ЗНАЮ», – ГОВОРИТ КОХ

1

Просторный зал Варшавского воеводского суда переполнен. Особенно много здесь журналистов. Сергеев безошибочно узнавал их среди публики. Старые и молодые, худые и обрюзгшие, веселые и хмурые – все они были одинаковы: деловитые, чуточку развязные, громкоголосые, умеющие с первого слова перейти на «ты», а со второго – похлопать по плечу и спросить: «Как дела, старик?» Они входили, выходили, громко разговаривали, – короче, чувствовали себя совсем как дома в этом мрачноватом зале, отделанном дубом. Впрочем, журналисты везде и всюду чувствуют себя как дома. Такая уж профессия.

Завсегдатаи Варшавского суда по одной этой оживленной, немного суетливой толчее немедленно угадали бы: сегодня слушается очень интересное дело. Но посторонней публики здесь нет. Предстоит процесс действительно очень важный. Слушается дело Эриха Коха.

Эрих Кох! Еще сравнительно недавно это имя заставляло вздрагивать и втягивать голову в плечи сотни тысяч людей. Чрезвычайный президент и гауляйтер Восточной Пруссии, шеф гражданских властей оккупированного Белостокского округа, рейхскомиссар Украины, глава всех гитлеровских органов, в том числе гестапо и полиции на этих территориях, – вот кем был тогда Эрих Кох.

Но этим сказано ещё далеко не все. В течение долгих лет Кох был ближайшим сотрудником Гитлера, его личным другом. Он один из первых вступил в нацистскую партию и гордился тем, что фюрер в числе немногих «удостоил» его высшей партийной награды.

Представителям прессы уже сообщили: обвинительное заключение вместе с приложенными документами составляет двенадцать объемистых томов. Пока содержание их известно лишь немногим. Но зато каждому, кто сидит сейчас в зале суда, известны преступления человека, которому уготовано место на скамье подсудимых.

Впрочем, скамьи никакой и нет. Так по традиции называется мягкое кресло, поставленное для обвиняемого напротив судейского помоста.

– Встать, суд идет!

В огромном зале смолкает шум.

За длинным столом, покрытым скатертью, рассаживаются члены суда. В публике перешептываются, называют фамилии этих людей. Председательствует руководитель четвертого отдела уголовного суда Варшавского воеводства Бинкевич, в составе суда – судья Фрыдецкий и три заседателя.

Слева, за отдельным столиком, занимают места прокуроры Смоленский и Войташевский, напротив – защитники обвиняемого доктор Сливовский и Венглинский, чуть поодаль – эксперты: специалист в области международного права профессор Клавковский и знаток польского уголовного права профессор Поспешальский.

– Введите обвиняемого! – раздается голос председательствующего.

Все взгляды устремляются к двери, распахнутой настежь. Два милиционера под руки вводят – почти несут – невысокого человека с редкими взлохмаченными волосами, обвислыми «старопольскими» усами, страдальчески опущенными веками. На Кохе – зеленый старый свитер под потертым пиджаком, домашние туфли со стоптанными задниками, лоснящиеся мятые штаны.

– Старая лиса, – шепчет на ухо Сергееву польский журналист. – Еще вчера он прогуливался по двору тюрьмы в щегольской одежде. А сегодня… Хочет возбудить жалость! Жалость, которой не знал сам во времена своей почти сверхъестественной власти!

Кох усаживается в кресло. Сидящие неподалеку видят, как остро и недобро блестят его глаза.

Тишина. Только негромкий стрекот киносъемочных аппаратов нарушает молчание. В напряженном безмолвии раздаются первые слова председательствующего.

Суд над гитлеровским военным преступником Кохом начался.

2

В эти дни миллионы людей в разных странах, читая газетные сообщения, задавали себе один и тот же вопрос: откуда взялся Эрих Кох, как удалось его разыскать, где находился он долгие годы?

…Удрав с Украины, Кох укрылся в своем старом логове – Кенигсберге. Здесь протекали последние дни его бурной «деятельности». Почти ежедневно жители города слышали по радио знакомый хрипловатый голос гауляйтера. Кох приказывал, требовал, умолял, убеждал, уговаривал:

– Кенигсберг – это военный престиж Германии!

– Кенигсберг – германская твердыня!

– Жители города – верные носители тевтонского духа!

– Русские погибнут, а в Кенигсберг не войдут!

– Кенигсберг русским не сдадим!

– Будем драться с фанатическим бешенством!

«Отец города», как он сам называл себя, «коричневый царь Восточной Пруссии», как его прозвали впоследствии, казалось, не отходил от микрофона, установленного глубоко в бронированном подземелье Дома радио.

Но вскоре выкрики эти прекратились. Советские войска разгромили группировку фашистских войск и, прорвав укрепленную линию на рубеже реки Дайме, к концу января 1945 года окружили Кенигсберг и подошли к внешнему укрепленному обводу крепости.

Вот тогда «отец города» и покинул своих «детей», удрав в имение Нойтиф на косе Фриш-Нерунг, Только время от времени он тайком прилетал в столицу Пруссии на самолете-разведчике «физлершторх» и строчил отсюда донесения фюреру. Гауляйтер особенно усердно обвинял Четвертую армию в том, что она совершает дезертирство, трусливо отходит на запад, пытаясь пробиться к райху, в то время как он, мужественный и стойкий Кох, с преданным фюреру фольксштурмом намерен прочно держать оборону Восточной Пруссии.

Трусливая наглость и стремление спасти шкуру любым путем привели к тому, что даже после падения Кенигсберга Кох в депеше Гитлеру «внезапную» победу русских объяснял своим отсутствием в городе в этот момент. Заверив «любимого фюрера» в своей безграничной преданности, гауляйтер дал клятву выстоять на Земландском полуострове, и тут же, не переводя дыхания, сел в кабину самолета, чтобы отправиться на косу, где в Пиллау его ожидал стоявший под парами ледокол «Остпройсен». Погрузив на борт «мерседес» и двух любимых собак, а также часть награбленного имущества, Кох сбежал в оккупированную гитлеровцами Данию.

Здесь, в Копенгагене, он замаскировался под «цивильного» добропорядочного немца и терпеливо дожидался конца войны.

После капитуляции гитлеровских войск Кох перебрался в Северную Германию и под вымышленной фамилией Рольфа Бергера, с фальшивым паспортом сельскохозяйственного рабочего старался оставаться незамеченным среди бурного потока беженцев. После долгих блужданий в поисках надежного убежища бывший гауляйтер обосновался вблизи Любека, в пятидесяти километрах севернее Гамбурга, по-прежнему прикидываясь наемным рабочим.

Еще совсем недавно Кох был слишком заметной фигурой в гитлеровском паноптикуме. Да и внешностью своей он изрядно напоминал «любимого фюрера». В свое время Кох гордился этим сходством: Теперь оно сослужило ему плохую службу: сами немцы в 1949 году схватили военного преступника и передали его в руки правосудия. При аресте у бывшего рейхскомиссара нашли ампулы с ядом – такие же, как у Геринга и Гиммлера. Кох не воспользовался ими – слишком сильно привязан был он к жизни, которая с такой легкостью и ожесточением была отнята у миллионов замученных по его приказу людей. А уничтожил он, по самым приблизительным подсчетам, более четырех с половиной миллионов польских и советских граждан. По его распоряжению были вывезены в Германию, а частично уничтожены колоссальные ценности на сумму в 280 миллиардов рублей.

В 1950 году по требованию польских властей Коха передали им. Началось следствие.

Следствие тянулось долго: Кох притворялся больным, всячески оттягивал час расплаты. Наконец, процесс начался.

3

И с первой минуты, едва успев выслушать обвинение, Кох бросился в атаку:

– Я никого не убивал и не приказывал убивать! Обвинение не обосновано!

Начались долгие, утомительные прения между сторонами. Наконец вступил в них и сам Кох. Первая его «речь» в суде отличалась теми же свойствами, что и последующие: ханжеством, трусостью, стремлением увильнуть от ответственности, разжалобить судей, спасти свою жизнь любой ценой.

Артистические способности у него оказались весьма недюжинными. Старческим, надтреснутым голосом (куда девались недавние металлические нотки!) Кох заявил с невероятной наглостью:

– Восемь лет я жду того дня, когда смогу отчитаться перед польским народом о своей деятельности!

По рядам прокатился гул негодования. Но Кох продолжал:

– Мне кажется, что существуют силы, которые заинтересованы в том, чтобы я оправдался перед польским судом. Вероятно, они многочисленны. Я не сомневаюсь в этом, как не сомневаюсь и в том, что стал лишь жертвой «бериевщины». – И снова рокот в зале. Кох прикидывается жертвой! – Я прошу обследовать состояние моего здоровья в присутствии представителей печати. Оно таково, что не позволяет мне держать речь перед польским народом. Я живу в аду! – уже жалобно лепечет бывший гауляйтер.

Корректный, подтянутый прокурор Смоленский поднялся с места стремительно и гневно.

– Обвиняемый назвал тюрьму, в которой он находится, адом! Любопытно, что скажет он о лагере в Дзялдове? Вот это действительно был ад!

Пора приступать к допросу. Но он откладывается до следующего дня: время истекло.

Второй день процесса. Заседание сразу же прерывается: по требованию защиты Коха подвергли медицинской экспертизе. Видные ученые, профессора, доктора Александров и Кодейшко через полтора часа заявили суду: обвиняемый Кох может участвовать в процессе. Правда, были и некоторые оговорки – ему разрешалось отвечать суду сидя, а заседания должны были продолжаться не более пяти часов.

Суд приступил к проверке биографических данных обвиняемого. Один за другим следовали короткие вопросы и ответы.

Родился 19 июня 1896 года, окончил народную школу, два класса средней школы, торговые курсы. Женат. Детей не было.

А затем вновь начались оттяжки и проволочки, избранные Кохом в качестве основной тактики при ведении дела. Он отказался подписать обвинительное заключение, заявив, что не понимает, в чем его обвиняют. Затем преступник то снова ссылался на состояние здоровья, то попросту прикидывался дурачком, то принимался дремать в середине заседания.

Но процесс шел своим чередом.

Два дня продолжалось чтение обвинительного заключения. Страшные страницы позорной истории германского фашизма вновь вставали перед сидящими в зале.

…С 1 сентября 1939 года и до самого конца войны Кох, в качестве одного из приближенных Гитлера, занимал высшие государственные посты, осуществляя политику, намеченную Гитлером и его кликой, – политику физического уничтожения целых народов, разграбления и уничтожения колоссальных материальных ценностей.

Палач быстро богател. Он стал крупным землевладельцем и домовладельцем. В Кенигсберге Кох имел четыре огромные виллы в зеленой части города и несколько дач на берегу моря. Кроме того, он захватил в свою собственность около двадцати домов, которые сдавал квартиросъемщикам, получая солидные доходы.

Кох владел крупными имениями. Еще до войны он получил в подарок от Гитлера вблизи Кенигсберга богатейшее имение Гроссфридрихсберг, ему принадлежали имения Эрнстфельде вблизи Людвигсорта, Нойтиф на Вислинской косе и другие.

В обвинительном заключении приведены были десятки и сотни примеров и фактов, подтверждающих страшные преступления Коха.

Кох славился среди гитлеровцев своим «золотым правилом»: «Лучше повесить на сто человек больше, чем на одного меньше». Во всей своей деятельности он руководствовался этим своеобразным «законом». Он создал специальные полицейские суды, которые знали только один приговор – смерть. Он ввел публичные экзекуции в «своих» областях. По его приказу легли под пулеметными очередями, погибли в печах концлагерей миллионы ни в чем не повинных людей.

Теперь он дремал в мягком кресле, опустив вниз пышные усы, склонив голову и, казалось, даже мирно посапывал – этакий домашний, ворчливо-добродушный дедушка у камина. И только когда голос секретаря смолк, обвиняемый поднял припухшие веки.

– Признаете ли вы себя виновным? – спросил Бинкевич.

– Нет, не признаю, – ответил Кох. – Только сегодня я услышал о. страшных вещах, происходивших в Польше. Виновны в них те, кто находится на свободе.

– Кто?

– Мне нет нужды отвечать на этот неуместный вопрос, – глухо откликнулся, обвиняемый.

4

Несколько месяцев тянулся этот процесс, рассчитанный на две недели. Несколько месяцев петлял и хитрил, притворялся и уходил от ответа бывший гауляйтер, бывший рейхскомиссар, бывший лидер фашистской партии, палач и убийца, грабитель и – насильник Эрих Кох.

Чего только не услышали в те дни члены суда и представители прессы! Оказалось, что Кох – «потомственный пролетарий», что рос он в жестокой нужде, потом был простым рабочим, а на фронте в 1915 году стал… социал-демократом! Даже во время пребывания в национал-социалистской партии он, Кох, оставался противником Гитлера. Он, вопреки сопротивлению реакционной бюрократии, затеял «социалистическую индустриализацию Восточной Пруссии». Он превратил этот край в цветущий оазис «социализма», благосостояния и справедливости. Он боролся не только с отечественным, но и с английским капитализмом, с английскими концернами. Он выступал ретивым сторонником классовой борьбы пролетариата. Его прозвали в партии «большевиком». Сам Гитлер называл его «революционером»…

Чудеса следовали за чудесами. Судьи не прерывали обвиняемого. Зато все чаще и чаще раздавались в зале возгласы негодования в ответ на чудовищные измышления гитлеровского последыша, опасного военного преступника, палача и убийцы.

– Завтра он скажет, что был коммунистом! – громко сказал кто-то из представителей прессы.

Эта слова услышал весь зал. И только Кох сделал вид, что сказанное не относится к нему.

А потом говорили свидетели. Процесс то и дело прерывался – на несколько часов, на несколько дней: Коху «становилось худо». И все-таки свидетели выступали один за другим.

– Ложь. Клевета. Поляки подкуплены. Поляки восстановлены против меня. Поляки не вправе меня судить. Это могут сделать только мои соотечественники – немцы.

Но и немцы уже судили Эриха Коха. Каждый день технический секретарь суда принимал и передавал председательствующему десятки и сотни писем из обеих частей Германии – писем, которые ложились новыми» страницами в обвинительное заключение.

Люди не забыли злодеяний бывшего рейхскомиссара. Ведь Кох был палачом не только русских, украинцев, поляков, белорусов, но и многих немцев.

Его «правление» в Кенигсберге ознаменовалось массовыми казнями антифашистов, коммунистов, социал-демократов – тех, чьи родственники сейчас требовали сурового наказания «коричневому прусскому царю».

Бывший партийный деятель из Дюссельдорфа, обращаясь непосредственно к Коху, в письме говорил:

«Вы мастер вранья и обмана, архипалач, который даже в третьей империи не имел конкуренции! Как и все подобного рода креатуры, вы оказались обычным трусом… Мы, жители Восточной Пруссии, требуем справедливого суда над вами».

Сколько раз на процессе Кох пытался снискать расположение общественности, утверждая, что он спас поляков от мучений. По поводу этих слов С. Паликовский из Гейдельберга сообщил суду:

«Это все сущая неправда. Знаю Коха много лет очень хорошо и помню, что он сказал в Кенигсберге в 1942 году:

– Весь польский народ, а также евреев следует как можно скорее истребить. Надо всех их выслать в лагеря».

О жестокости Коха по отношению к немецкому народу писал Август Новицкий из демократической зоны Берлина, потерявший жену и двоих детей, которые были расстреляны по приказу Коха за то, что их муж и отец дезертировал из гитлеровских войск.

«Много тогда было расстреляно людей, потому что они не хотели больше воевать с русскими», – заканчивал письмо Новицкий.

Рихард Кох из Берлина писал:

«Позвольте мне, гражданину ГДР, носящему ту же фамилию, что и преступник, выразить возмущение увертками гитлеровского ставленника перед польским судом.

Питаю надежду, что буду выразителем чувств всех честно мыслящих немцев, а прежде всего тех, которые носят эту фамилию. Фашист Кох – прототип отъявленного и свободного от человеческих чувств преступника – тысячу раз запятнал кровью свое прошлое. Кох был и останется дьяволом в людском образе, как была им Ильза Кох из Бухенвальда. Это – позор для всех тех, кто носит ту же фамилию. Из списка людей, носящих фамилию «Кох», этот преступник давно для нас вычеркнут. Пусть ему об этом официально объявит суд».

Вот еще письмо.

«Пишут вам студенты экономического отделения университета имени Карла Маркса в Лейпциге, пишут вам молодые люди… Ненавидим фашизм и боремся словом и делом против фашистских сил, которые снова поднимают голову на западе нашей отчизны… Процесс Коха должен стать обвинением фашизма. Требуем наивысшей меры наказания».

«Хотела бы вас заверить, – сообщала из Мюнхена фоторепортер У. Борхерт, – что я, как, пожалуй, и каждая честная немка, полагаю, что обвиняемый Кох не имеет никаких симпатий в Федеративной Республике Германии».

Правда, Борхерт преувеличивала. Защитники у Коха нашлись – это были боннские реваншисты. Но их голоса заглушил гул негодования и гнева, прокатившийся в дни процесса по всему миру.

Суд учел требование миллионов простых людей.

9 марта 1959 года военный преступник гитлеровский палач Эрих Кох был приговорен к смертной казни.

Накануне вынесения приговора, на закрытом заседании, суд задал ему вопрос:

– Где спрятана янтарная комната, украденная по вашему приказу из Советского Союза?

Кох тупо посмотрел в пол, потом вскинул на судью злобные и хитрые глазки и отдетил:

– Не знаю.

Глава девятая
ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРПЕВШИЙ КРУШЕНИЕ

1

– Итак, список наш почти исчерпан, – невесело сказал Денисов. – Кого можно было отыскать – отыскали, с кем следовало поговорить – поговорили, кто умер – не воскреснет. Лаш молчит, Герте скрылся. Файерабенд выложил все, что знал. Остается…

– Остается Руденко, – продолжил Сергеев.

– Да, Руденко. Крепкий орешек! Из Киева сообщили, что научного сотрудника по фамилии Руденко в тамошних музеях вообще никогда не было. Где же ее искать? Кто она? И знает ли что-нибудь важное для нас? Вот они, «проклятые вопросы»… Может быть, газета поможет? Откликаются же люди.

После того как «Калининградская правда» опубликовала очерк «В поисках янтарной комнаты», в котором говорилось о Роде, Руденко, киевских и харьковских коллекциях и о многих других вещах, уже известных читателю, поток писем в комиссию еще более возрос. Намного больше стало и посетителей.

Как-то к Сергееву в кабинет вошли два смущенных паренька в телогрейках.

– Вы нас извините за беспокойство, – сразу начал тот, что казался постарше. – Мы обнаружили колодец в подвале. Кажется, он ведет в какой-то потайной ход на Житомирской…

Некий А. Б. Фриев в письме утверждал, что в 1948 году он познакомился с несуществующей племянницей доктора Роде, «проводил с нею время», как он выразился, а потом встретился год спустя…

Но все это были в лучшем случае незначительные сведения, а то и просто анекдоты. Ничего особенного, заслуживающего внимания в письмах не оказалось.

Но как-то в начале августа, просмотрев утреннюю почту, Сергеев ворвался в кабинет Денисова:

– Какое письмо я получил, ты только послушай! Насчет Руденко!

Обычно сдержанный, Денисов даже вскочил с кресла.

– Ну-у?

– Вот, слушай!

«Узнав из газеты о розысках янтарной комнаты, я могу сообщить некоторые сведения о научном сотруднике Киевского музея гражданке Руденко. Встретились мы с ней в конце 1944 года в Вильденгофском дворце, в имении графа фон Шверина, куда я была угнана немцами на сельхозработы. Она рассказала мне, что привезла экспонаты киевских музеев. Я видела эти ящики – они стояли в подвальном помещении дворца.

При отступлении немцы подожгли дворец. Руденко и находившиеся здесь русские пытались приблизиться к зданию, чтобы спасти музейные сокровища, но немцы не пустили. Потом в хутор пришла советская разведка и нас отправили в Ландсберг. Так я потеряла Руденко из виду».

– Подпись есть? И адрес? – спросил Денисов.

– Есть и подпись, и адрес. Фамилия – Буйкова, живет в Калининграде.

– Едем! – решительно сказал Денисов.

– Едем! – поддержал его Олег Николаевич.

Буйковой не оказалось дома. Зато ее сын, рабочий судоремонтного завода, рассказал интересные подробности. Оказывается, Руденко жила в имении со старушкой-няней, у которой чуть ли не во все лицо было родимое пятно. Буйков описал и внешность самой Руденко. Это была женщина лет пятидесяти, среднего роста, гладко причесанная, седая. Как ни приблизительно было описание, оно могло пригодиться.

– В общем, начало удачное, – говорил Сергеев. – Имя Руденко было каким-то полумифическим, но теперь кое-что начинает проясняться.

– Ты погоди радоваться, Олег, – перебил Денисов. – Может быть, ошибка, совпадение?

– Не думаю. Слишком уж много совпадений.

– А я склонен сомневаться. Давай еще раз запросим Киев.

Запрос отправили в тот же день. И через неделю снова получили ответ: научного сотрудника по фамилии Руденко в городских музеях никогда не было.

Тут пришла пора сомневаться даже подчас не в меру доверчивому Сергееву.

Однако вскоре наступила очередь Денисова сообщить отрадную новость.

– Ты не занят? Заходи ко мне, – позвонил он Сергееву.

В кабинете Денисова сидел невысокий, плотных! мужчина средних лет.

– Локшин, Константин Семенович, – представился он.

– Вам не трудно будет повторить для Олега Николаевича то, что вы рассказали? – попросил Денисов.

– Нет, отчего же, с удовольствием! Видите ли, прочитав очерк в «Калининградской правде», я обратил внимание на поразительное совпадение. Мне приходилось бывать в Костроме. Там в художественном училище работает искусствовед Ангелина Павловна Руденко. Она преподает и в других учебных заведениях города. Я немного интересуюсь историей искусства, любопытства ради ходил на некоторые лекции. Читает, надо сказать, замечательно. Пожилая уже, а память какая! Ни единой бумажки в руках. И живо так, интересно говорит. После одной лекции я к ней подошел, разговорились. Даже домой проводил. Она мне тогда кое-что о себе и рассказала. Говорила, что до войны работала в Киеве, потом ее насильно вывезли в Германию. Правда, насчет Берлина она ничего не рассказывала, не знаю, была ли там. А что касается Кенигсберга – был такой у нас разговор, она меня о городе расспрашивала, я ей кое-что сообщил о наших делах. Но расспросить ее подробнее мне было невдомек.

– Очень, очень интересно, Константин Семенович! – обрадовался Сергеев. – Крайне важно все это для нас. Спасибо.

– Ну, что меня благодарить. Сам понимаю, как важна любая деталь в таком деле. Готов помочь, чем могу, и дальше.

– Вы и так нам здорово помогли! – отозвался Сергеев. – Еще раз спасибо.

Локшин ушел. Друзья остались вдвоем.

– Странное все-таки у меня состояние, – признался Олег Николаевич. – Вот, понимаешь, радуюсь каждому сообщению, с. интересом выслушиваю и проверяю его, а уверенности в том, что поиски закончатся успехом… нет у меня такой уверенности.

– Ага! Снова смятение русского интеллигента двадцатого столетия. – Денисов смял папиросу, втиснул окурок в пепельницу. – Я понимаю, куда было бы веселее, приноси нам каждый день поисков хотя бы незначительные находки. Тогда видели бы хоть маленький, да результат. А так получается – впустую работаем. Вот и…

– Ты, наверное, прав, – признался Сергеев. – Что поделаешь, такой характер. Меня еще в детстве, бывало, мать ругала: «Все тебя нетерпежка одолевает». Каюсь, грешен.

– Ну, я тебя агитировать не буду, примеры из истории науки приводить тоже не стану, думаю, знаешь не хуже меня.

Сергеев рассмеялся.

– Да ты, кажется, и в самом деле опять усомнился в моей «благонадежности». Ишь, как нахмурился. Брось! Я ведь с тобой просто настроением поделился. А ты сразу выводы…

Теперь улыбнулся Денисов.

– С детства такой. Бывало, мать бранилась: «Экой ты, прости господи, скоропалительный…» Ладно.

Обменялись мнениями, вспомнили о детстве. Теперь – не хочешь ли прогуляться? У меня что-то голова трещит от всех этих звонков и заседаний. Пойдем побродим часок…

Август и сентябрь – лучшее время года в Калининграде. Дожди в эту пору редки, дни стоят не жаркие, но в меру теплые, тихие, высокое небо синеет над головой, безмолвны бесчисленные городские парки и скверы, иссиня-зелена вода во рвах возле порта, в озерах и бассейнах, там и тут разбросанных по городу. Хорошо!

Денисов и Сергеев брели по улице Дмитрия Донского, сплошь заросшей зеленью. И говорили все о том же.

– Вот что непонятно: почему из Киева так отвечают? – задумчиво сказал Сергеев.

– Пожалуй, в этом нет ничего удивительного. Руденко могла замести следы. Не думаю, чтобы ее вывезли в Германию насильно.

– В общем, дело интересное. Едем? – как в прошлый раз, спросил Сергеев.

– К сожалению, тебе придется ехать одному. У меня обстановка складывается так, что не могу отлучиться. Есть другие дела.