Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 178 страниц)

26

Владимир Иванович Браваров, в отличие от других высших чиновников, рано почувствовал приближение грозы, и Февральская революция не была для него неожиданностью. Он понял, что это только начало ломки привычных устоев жизни. Поэтому, не дожидаясь, пока развернутся дальнейшие события, он собрал все свои капиталы и покинул Петербург.

Когда грянула Октябрьская революция, он с женой жил уже в Риге. Здесь в 1918 году и родилась у него дочь Татьяна. Когда стабилизовалась обстановка в Латвии, и она стала самостоятельной буржуазной республикой, Браваров поместил свои капиталы в несколько коммерческих предприятий. Так Браваров из дворянина, начальника департамента, члена Государственной думы стал коммерсантом. Но его друзьями по-прежнему оставались люди его круга. Многие завидовали его проницательности, спасшей его от разорения в революционном Петербурге, и с благодарностью принимали от него помощь.

Он купил двухэтажный особняк и зажил на широкую ногу. В этом доме только один зал имел 90 квадратных метров...

Подсвеченная косыми лучами солнца, в натертом паркете, как на зеркальной глади лесного озера, звездой отражалась хрустальная люстра. Вдоль стен стояли мягкие кресла и козетки, обитые штофным шелком.

Этот тихий зал оживал только в дни именин и по праздникам. Люстра вспыхивала полсотней лампочек, изображавших пламя свечей.

Таня открывала крышку белого рояля, стоявшего в углу. Она играла короткие мелодичные пьески, и гости одобрительно аплодировали. Потом все шли в столовую и усаживались за длинный, хорошо сервированный стол. И пока гости ели, рассказывали анекдоты, спорили о политике, Таня скучала. Она с нетерпением ждала того момента, когда все снова вернутся в зал. Тогда начинались танцы под радиолу...

А потом в автомобильной катастрофе погибли сразу мать и отец. В этом зале поставили рядом два гроба и его стены затянули черным крепом.

Опекуном Татьяны вызвался стать известный адвокат Ольшевский – друг их дома. А через год восемнадцатилетняя Татьяна Браварова обвенчалась с ним в православном соборе. У Ольшевского было известное имя и прочная постоянная практика. Он был старше Татьяны на двадцать лет, но она полюбила его по-настоящему. Она была рада тому, что после смерти родителей этот человек сумел восстановить ее душевный покой, оберегал ее привычный уклад жизни, исполнял все ее желания. Их тихий большой дом по праздникам снова оглашался смехом, веселыми шутками, музыкой. Но сюда приходили уже другие люди – богатые клиенты мужа: владельцы пароходов, фабрик, разбогатевшие фермеры.

Так продолжалось четыре года.

Но вот в мае сорокового года Радимир Ольшевский скончался.

Татьяна перестала интересоваться окружающим. И когда через два месяца Латвия стала Советской, она не сразу поняла, какие это может иметь для нее последствия. Очнулась она тогда, когда в ее дом пришли представители народной власти и объявили, что зал с находящимся в нем имуществом передается в пользование музыкальному кружку, организованному при одной из фабрик. Это был первый удар. Из денег, положенных в свое время в банк, не выдали ни гроша. Татьяна заметалась Предвидя новые неприятности, она достала из тайника золото и драгоценности, которые были припрятаны на всякий случай. И вовремя. На другой день были конфискованы в доме все комнаты, кроме двух на первом этаже, где ей предложили поселиться. Ей разрешили взять себе мебель на выбор, остальную описали.

Знакомый ювелир, не веря в прочность Советской власти с ее бумажными деньгами, охотно покупал у Татьяны золотые монеты и драгоценности. Шли месяцы... Никто из старых друзей мужа ее не навещал. Она понимала, что им сейчас не до нее.

В большом зале трещали балалайки, набатом гудел белый рояль. И от этого на душе становилось еще тоскливей. А когда поздно вечером расходились кружковцы, старый большой дом окутывала тишина. Татьяна забивалась в угол дивана и неподвижно сидела в своей комнате, запертой на ключ.

Но однажды, это уже было в начале января сорок первого года, войдя в дом, Татьяна в смятении остановилась. Ее белый рояль, казалось, никогда не испускал таких чарующих звуков. Играли рапсодию Листа...

Татьяна тихонько вошла в зал и стала у двери. У рояля сидел молодой человек немногим старше ее. Бледно-сиреневый свет угасающего зимнего дня освещал его красивую голову. Он сидел совсем неподвижно на фоне слегка колыхавшихся прозрачных занавесей, ниспадавших до пола. На его худощавом благородном лице особенно поражали брови, широко раскинутые, как крылья какой-то экзотической птицы. Влажное темное кольцо волос упало на лоб, глаза его были закрыты.

Но, очевидно, он ощутил чужое присутствие. Медленно повернул голову и остановил на Татьяне взгляд своих больших серых глаз. Оба выжидательно молчали. Взглянув на часы, он произнес игриво:

– До сбора еще двадцать минут, а вы уже здесь. Похвально.

– Я даже не знаю, когда у вас сбор, – улыбнулась Татьяна.

– А... вы не на занятия... – протянул молодой человек разочарованно.

– Да. Я зашла просто так...

– Что вам мешает присоединиться к нам? Я новый руководитель секции игры на рояле. Секция только что организована.

– С чего же вы будете начинать занятия?

– Разумеется, с Бейера. Вам это имя что-нибудь говорит?

– Я с ним познакомилась еще в таком возрасте, – Татьяна приподняла ладонь на метр от пола.

– Вот как!

Татьяне стало грустно. Да, видно, в ней ничего не осталось от прежней Татьяны Ольшевской, если ее принимают за фабричную девчонку. И она сказала надменно:

– Это мой рояль! – И повернулась к выходу.

– Постойте! Куда же вы? – молодой человек выбежал в коридор и загородил ей дорогу. – Так это вы? Мне о вас говорил Георгий Станиславович и обещал познакомить...

Он поднес ее руку к губам и поцеловал ее тонкие пальцы. В его поступке не было позы, и Татьяна почувствовала искренность этого порыва.

– Меня зовут Петр Ставинский, – отрекомендовался он.

Пришел Георгий Станиславович Ольшевский – дядя покойного мужа Татьяны. Дядя Жорж, как она его называла. Это был человек лет пятидесяти пяти, совершенно седой, с утонченными манерами. Едва он появился на пороге, как Ставинский объявил:

– Вот мы и познакомились с вашей племянницей!

Дядя Жорж отнесся к этому благосклонно: Ставинский ему нравился.

Общение со Ставинским вывело Татьяну из состояния апатии. Он много рассказывал о себе: о детстве в доме тети Бродской, о ее «салоне». Это все было так близко ее душе! Петр тосковал о «том» мире. И так же, как она, был всем сердцем предан ему. Разница была лишь в том, что она потеряла этот мир недавно, а он был только овеян его дыханием. И Татьяне показалось, что она вышла из полосы холодного, липкого тумана к солнцу. Оба были молоды... И любовь к Ставинскому стала смыслом ее жизни.

Но все в этом мире относительно и непрочно.

Война унесла обретенное счастье. Ставинский не вернулся. Все поиски потерпели неудачу. Татьяна поняла, что он погиб, ибо не могла допустить в мыслях ничего другого. Если бы он остался в живых, то был бы с ней...

Шли годы... И грустные мысли одинокой, тоскующей женщины постоянно возвращались к поре недолгой, но искрометной любви. Она воскрешала в памяти день за днем, словно просматривала киноленту замедленной съемки. Даже пасмурные дни, – а не обошлось и без этого, – подсвеченные теперь искусственным мягким светом всепрощения, не затемняли ярких бликов в этой бесконечной сияющей цепи воспоминаний. Человек не чувствует своего возраста. И если бы не окружающие его люди, вид которых напоминает ему об этом, если бы не зеркало – человек и не знал бы, что он постарел. Его силы иссякают постепенно и незаметно, так что в любой момент жизни он считает свое состояние нормой, ибо ему не с чем его сравнить.

Но однажды Татьяна Ольшевская поняла, что прошлое, которое она так берегла, которым так любовалась, которое скрашивало ее одинокое существование, – надо забыть.

...В этот вечер Татьяна долго не ложилась. Она сидела на кровати и смотрела на дверцу изразцового камина. Огонь поглотил фотографии. Татьяна закрыла глаза и задумалась. Потом неторопливо встала с постели, машинально поправила спутанные волосы. Прошла к буфету и достала оттуда пачку порошков. Она стояла, привалившись боком к косяку буфета, и медленно разворачивала каждый порошок и высыпала его содержимое в стакан. Налила воды. Снова вернулась к кровати, села, помешивая в стакане ложечкой. И, когда вода стала совсем прозрачной, выпила ее до дна и поставила стакан на ночную тумбочку. Протянула руку к кнопке настольной лампы. Свет погас. Она легла в постель, не раздеваясь, чтобы больше никогда не встать.

27

Ничего этого не знали подполковник Борисов и лейтенант Имаит Руткис, поднимаясь на крыльцо двухэтажного дома на улице Энгельса. Они постучали в дверь. Изнутри послышался голос.

– Здесь открыто, – перевел Руткис.

Толкнули дверь – она отворилась, и они вошли в коридор, освещенный окном, расположенным в торце. Под ногами заскрипели старые половицы. Вдоль правой стены размещались газовые плиты. В коридоре стояла интеллигентного вида старушка. В руках она держала щетку для подметания пола и совок.

Руткис поздоровался и сказал:

– Нам нужно видеть Татьяну Владимировну Ольшевскую.

Женщина подошла ближе. На ее лице Борисов прочел грустное недоумение.

– Ольшевскую? – переспросила она. – Татьяна Владимировна умерла... Уже скоро пять лет... – Женщина очень хорошо говорила по-русски.

Это был удар.

– Вы Петер? – Женщина внимательно вглядывалась в лицо Борисова.

– Нет. – Борисов понял, что Ставинского здесь не знают.

– Мы из военкомата, и как раз разыскиваем Петра. Понимаете, его ищет орден... Немного поздно... Двадцать лет прошло...

– Понимаю, понимаю. Татьяна Владимировна Петера так ждала... И вот... Это такая трагическая история...

– Что же случилось? – голос Борисова прозвучал так мягко, так участливо, что женщина не выдержала и прослезилась.

– Ах, проходите в комнату, проходите, – пригласила она.

Борисов и Руткис сели у стола, застланного поблекшей плюшевой скатертью. Стол стоял посредине большой квадратной комнаты. Вдоль стен разместилась старинная мебель разной расцветки и стилей. Все эти разнообразные вещи стояли, тесно прижавшись друг к другу.

– Здесь все осталось так же, как было при ее жизни, – вздохнула женщина. – В этой комнате теперь живу я. Меня зовут Анна Илларионовна Кручинина. Я дальняя родственница ее матери. Раньше вот этот дом весь принадлежал Татьяне Владимировне. Но, может быть, вам это не интересно?

– Нет, нет! Рассказывайте, – попросил Борисов.

– Хорошо... Такой большой дом... Первый муж Татьяны был адвокатом, очень хорошим был человеком. Он умер в мае сорокового года. А через два месяца в Латвии установилась Советская власть. Этот дом у Татьяны реквизировали и оставили ей две комнаты – эту и за стеной. А остальные комнаты заняли под какие-то конторы. Таня познакомилась с пианистом Петером Ставинским, – она его так называла всегда – Петер. Я его не видела – в то время я жила в другом месте. Мой покойный муж как-то приезжал к ним. Говорил: красавец. Но началась война, его забрали в армию. В войну мой муж умер, и Татьяна пригласила меня жить к себе. Да, забыла вам сказать, что до сорокового года у нас с мужем было небольшое имение в Курземе. Его потом отобрали и сделали там кооператив. Мы с мужем и лепились там, как лишние, вот я с радостью и переехала сюда. Так вот, Петер с войны не вернулся. Погиб. Как Таня переживала! Как переживала! Но она все-таки надеялась на чудо. Бывает же, что люди находятся через много лет?

– Да, да, все бывает, – согласился Борисов.

Кручинина продолжала:

– После войны дом переоборудовали, и превратился Танин особняк в обыкновенный перенаселенный жилой дом. Но это ее мало трогало, лишь бы вернулся Петер. Но он не вернулся, а Татьяна замуж так и не вышла. Так и жили мы вдвоем. Однажды она прибежала домой такая возбужденная и говорит мне: «Тетя Аня, если я не ошибаюсь, скоро будем встречать гостя». А на мой вопрос: «Кого же?» – она лукаво улыбнулась и сказала: «Сами узнаете». Я ломала голову: «гость»... никто никогда к нам не приходил... Прождали мы целый вечер – никого. На другой день и на третий – то же самое. Она работала в детской библиотеке. В конце третьего дня Татьяна куда-то пошла. Вернулась часа через три. Бледная, растерянная. Я стала расспрашивать, что случилось. Она только рукой махнула: «Все кончено, оставьте меня». Весь вечер она не выходила из своей комнаты. Я подходила к ее дверям, слушала. Играл патефон. Легла я спать с тяжелым чувством. Утром все ждала, что она выйдет. Приготовила кофе, понесла к ней в комнату. Десять часов, а она еще спит. Не больна ли? Поставила кофе на стол – и к ней. А она мертва!..

Кручинина приложила к глазам платочек.

– Послали за Жоржем. Это дядя ее первого мужа... Я пять дней не поднималась, – сердце. И похоронили ее без меня. Всем руководил Жорж. Потом он договорился с домоуправлением, и я переселилась в эту комнату, а мою отдали другой старушке.

– А у вас есть фотография Татьяны Владимировны? – спросил Борисов.

– Конечно, есть!

Кручинина достала из шкатулки фотографию.

Борисов увидел молодую женщину с диадемой на высоком лбу. Чуть грустно смотрели темные миндалевидные глаза.

«Действительно, красавица... Прав был адвокат Филанцев, – подумал Борисов, с восхищением разглядывая карточку. – И к такой женщине Ставинский не вернулся!.. Почему?» Борисов чувствовал, что в рассказе Кручининой – все правда. Но она не знает самого главного – причины смерти Ольшевской. А это так важно знать! – и он снова вернулся к прерванному разговору.

– Скажите, пожалуйста, а что говорил этот дядя Жорж? Что он думал о смерти Татьяны Владимировны?

– Жорж сказал, что во всем виноват Петер.

– Вот как?

– Конечно, виноват не в самом факте ее смерти. Нет. Медицина установила, что отравилась она сама... Просто он разлюбил ее и не вернулся после войны, а она об этом как-то узнала. Вот и получается, что как воин он, может, и заслуживает награды...

«Да, да, Ставинский жив и где-то рядом»... – Эта мысль взволновала Борисова.

– А сохранилась какая-нибудь фотография Петра? Интересно, каким он был, наш герой? – осторожно спросил Борисов.

– У Татьяны было несколько фотографий. Но ее семейный альбом и все документы взял Жорж.

– Скажите, пожалуйста, Анна Илларионовна, а как полное имя этого дяди Жоржа и где его найти? – спросил он.

– Жоржа зовут Георгий Станиславович Ольшевский, а живет он недалеко от Новой Гертрудинской церкви.

– А, знаю, здесь квартала три-четыре, – Борисов махнул рукой в сторону улицы Карла Маркса.

– Нет... Это Старая Гертрудинская. А новая – на улице Ленина, против Видземского рынка... Если бы я не болела, то провела бы вас. У меня было воспаление легких, и я еще не выхожу.

Она стала путано объяснять, как найти нужный Борисову дом, но он понял, что найти его без особых примет и без адреса – сложно. В его планы не входило делать какие-либо расспросы. Адрес старика можно узнать официальным путем, был бы он только жив. И он спросил с надеждой:

– А вы его давно видели?

– Да нет. Месяца два назад. На Видземском рынке.

От дома Ольшевской до КГБ было совсем недалеко, но идти туда сейчас не было никакого смысла – сегодня воскресенье. Адрес старика они смогут узнать только завтра утром, связавшись с адресным бюро. Борисов и Руткис повернули в другую сторону – к улице Суворова. К вечеру опять подморозило, темные лужи затянул хрустальный ледок. Зажглись фонари. В их неярком свете мохнатой молью вились сухие редкие снежинки. Из ресторана «Стабурагс» плыл аппетитный запах. Борисов поднял голову. На стене плакат с надписями: цыплята табака, купаты, шашлык...

– Чем не Кавказ? – усмехнулся он. – Зайдем, что ли, Имант?

– Шашлык... купаты... Все это вам знакомо, не правда ли? – заметил Руткис. – А мама к обеду приготовит латышских ежиков.

– Ежиков? А что это? Печенье?

– Ежиков делают из готового печеночного паштета, а потом украшают наструганным на терке сливочным маслом и мелко нарезанным зеленым луком. А на десерт будет пирамида из сладких холодных сливок, взбитых с тертым хлебом! Своего рода – торт!

– Покорили меня, покорили! Тогда пойдемте побыстрее домой.

28

Олю всю ночь мучила бессонница. А когда она засыпала – снились кошмары. Чтобы прекратить это мучение, она встала, как всегда, в шесть часов. Обычно в воскресенье она позволяла себе роскошь поваляться в постели до восьми.

После завтрака Сергей ушел в медицинскую библиотеку. Она хотела сходить к подруге, но вспомнила, что еще не читала письма из Харькова, которое Сергей вынул из ящика, когда она готовила завтрак. Она уселась у стола и развернула письмо.

Как всегда, письмо было от Нины Дмитриевны. После нескольких полезных советов она писала, что Светка – внучка дяди Жени – совсем перестала посещать музыкальную школу и заявила, что ее мечта – стать фигуристкой. Оказывается, она еще с осени записалась в секцию фигурного катания. Раз такое дело, отец уговорил дядю Женю продать нам пианино в рассрочку. Оля, кажется, немного играет, так что будет ей развлечение...

И вдруг Оля вспомнила, как была она с Сергеем у дяди Жени накануне того злосчастного дня, когда пришла телеграмма о смерти отца.

Дядя Женя сокрушался:

– Вот был же у вас в понедельник, а забыл попросить Василия, чтобы пришел настроить инструмент.

Оля побренчала немного, – пианино действительно требовало настройки. Она поняла, что это маленькая хитрость десятилетней Светки, – очевидно, ослабила струны, а теперь ссылалась на невозможность игры на нем.

– А Василий Михайлович может настроить? – спросила Оля, закрывая крышку.

– Может! Еще как! – ответил дядя Женя. – Купили мы пианино три года назад. Привезли, а оно стук да бряк, – вот и весь краковяк. Я переполошился – где настройщика брать? А Василий и говорит: «Найди камертон, остальное – моя забота». Принес я камертон. Посидел Василий с часок, постучал камертоном, покрутил что-то в середине... А потом как разразился «Жаворонком» Глинки, я аж рот раскрыл. Мы и не знали, что он играет. Говорит: в молодости баловался... Так играл! Как Святослав Рихтер...

Василий Михайлович играет на пианино!.. Эта мысль приблизила другую: «Нет ли среди ваших знакомых пианиста?» – вспомнила она вопрос Борисова. Пианиста... пианиста... Нет таких знакомых... А Василий Михайлович играет... Но он же не пианист... а прораб. С самого своего детства помнит Сергей своего отца строителем... и он ни разу не играл... А где же было играть? – У них нет пианино... Василий Михайлович играл... играл «Жаворонка»...

Эта мысль преследовала Олю весь день, что бы она ни делала. Оля никак не могла отвязаться от ее тревожного звучания. Она вносила в сознание какой-то диссонанс... А что если?.. Но Оля в ужасе отталкивалась от смутного предположения. Нет, что я, с ума сошла? Он же никуда не уезжал. Да и вообще он не способен: весь его облик другой. Он добрый, спокойный, немного разочарованный в людях... Но эта мысль, в свою очередь, сформировала другую: разочарован в людях? Да! До ненависти к ним!

Оля сидела на диване, обхватив колени руками, и старалась восстановить в памяти странные высказывания Мартового за столом в день ее приезда в Харьков. Они еще тогда поразили ее своей сумбурностью приведенных примеров и категоричностью выводов.

Но все они тогда сделали скидку на вино... А разве так уж много он выпил, чтобы потерять контроль над своими мыслями? Выпил нормально.

– Оля, о чем ты задумалась? – вопрос Сергея оторвал ее от размышлений...

– Просто так... Повторяю латынь...

– А-а-а...

«Сказать или не сказать? – Оля искоса посмотрела на Сергея, что-то переписывавшего из учебника. – Нет, все это чушь... Мое больное воображение. Тогда оба потеряем способность здраво мыслить... А нам так необходимо иметь ясные головы, – учеба подходит к концу, еще усилие и... Надо прогуляться, развеяться»... – решила Оля.

– Сережа, я пойду к Дзидре. Хорошо?

– Угу, – буркнул он, не поднимая головы.

У подруги Оля пробыла недолго. Совсем неожиданно к ней вернулась мысль о Мартовом, и опять ею овладело это тягостное чувство раздвоения. Дзидра что-то рассказывала о своем Янисе, но Оля плохо ее понимала. Глянула в окно – темно.

– Я пойду, Дзидра. Поздно.

Выйдя на улицу, Оля вспомнила предупреждение Борисова. Он сказал, чтобы она и Сергей сразу же поставили его в известность, если у них возникнут какие-либо подозрения или сомнения в отношении кого бы то ни было.

«Но ведь это же свекор! И не пианист! Но он же играет... – мелькали противоречивые мысли. – Играет... «Как Рихтер»...

И Оля, придерживая руками меховую шапочку, побежала по скользкому тротуару вдоль улицы Кирова.

...Имант Руткис читал вслух Зощенко. И никто не обратил внимания на то, что его мать вышла в переднюю – там робко зазвонил звонок.

– Глеб Андреевич, к вам какая-то девушка, – сказала она. – Проходите, пожалуйста. Давайте мне пальто.

В дверях гостиной Борисов увидел Олю. Улыбка мгновенно сбежала с его лица. Его лицо имело способность сразу, без переходов, менять свое выражение. Только что оно искрилось от смеха, и вот уже на нем отразились озабоченность, тревога. Он стремительно поднялся ей навстречу: что привело ее в столь поздний час?

Но Оля, опережая его тревожный вопрос, как можно спокойней сказала:

– У нас все в порядке... Просто мне надо поговорить с вами... Если можно – наедине...

– Это легко, – улыбнулся Борисов и провел Олю в свою комнату. И она рассказала ему о том, что тревожило ее весь день.

Борисов попросил рассказать подробно обо всем, что она или Сергей говорили в Харькове об отце. Оля как можно подробнее постаралась припомнить все.

– Значит, рассказывали о Костюковичах? Так, так... – Борисов задумался. – А приходилось ли вашему отцу встречаться с Мартовым до приглашения на свадьбу? Видел ли он его фотографию?

На эти вопросы Оля ответила отрицательно.

Выслушав ее, Борисов попросил, чтобы о своих сомнениях она не говорила никому, даже Сергею. От предложения проводить ее Оля отказалась, торопливо оделась и ушла, пообещав звонить.

Сообщение Оли взволновало Борисова. У него и раньше было такое ощущение, что в начале следствия произошло какое-то упущение, отклонение в сторону. Был допущен психологический шаблон.

Слишком общую схему: Краснодарский процесс – убийство следовало, пожалуй, трактовать конкретнее, а именно: Краснодарский процесс – приезд (отъезд) Оли и Сергея – убийство. Такой вариант может объяснить завидную оперативность врага.

Как изобличить Мартового, если он и есть Ставинский? Найти людей, с которыми он работал, служил в армии?.. Сложная, кропотливая задача. От такой работенки само терпение будет рвать на себе волосы...

Достаточно ли тщательно была изучена биография Мартового? Нет ли щели в безупречно подогнанных по времени фрагментах? Эти фрагменты Борисов терпеливо исследовал, стараясь наметанным глазом обнаружить между ними какую-нибудь щель, чтобы можно было туда заглянуть и посмотреть, нет ли там чего искусно подтесанного, подмазанного с поправкой на время?

По поручению Борисова, харьковские чекисты беседовали с Мартовым, как с родственником Лунина. Все, что он рассказывал о своих фронтовых дорогах, было похоже на правду. Часть, в которой он служил, действительно, прошла там, где прошел он. И в Ростовском детдоме, который существует и сейчас, действительно, воспитывался мальчик Вася Мартовой с пятилетнего возраста, – это было видно из документов, чудом сохранившихся в канцелярии детдома. И то, что его лицо не встречалось ни на одной групповой фотографии, могло быть простой случайностью. В то время, когда ребята смотрели в объектив фотоаппарата, он мог болеть, просто отсутствовать... мало ли что?

«Итак, в биографии Василия Михайловича Мартового не удалось найти никакого изъяна, – размышлял Борисов. – Мартовому предстояло встретиться с Луниным впервые. Избежать этой встречи было нельзя: свадьба! А он – отец жениха! Не какой-нибудь там сосед или дальний родственник, который может не пойти на свадьбу. Как выяснилось, до свадьбы Лунин не видел Мартового даже на фотокарточке. Их встреча... если бы она состоялась... какие она имела бы последствия... для Мартового?.. Пожалуй, никаких. А если это Ставинский? Почему не предположить и такое? Играет «Жаворонка»... Это не «чижик-пыжик»... С ходу его не сыграешь, если учесть, что он не опускал руки на клавиши в течение многих лет. Для такой игры нужен фундамент хотя бы из былого мастерства. И прочный! Несомненно, он у него был. Почему же он сошел с него? По доброй воле? Или, подчиняясь обстоятельствам? Каким?

Да, что-то есть в этой фигуре недосказанное. Ясно только одно – сам он не убивал Лунина... Быть может, поэтому он чувствует себя уверенно. За его прочным алиби прячется кто-то еще. Со счетов нельзя сбрасывать ничего. Завтра надо сравнить его фотографию с теми, что есть у Ольшевского».