Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 178 страниц)

Вместо послесловия

Перевернута последняя страница. Но повесть о поисках янтарной комнаты не закончена. У этой правдивой истории пока еще нет конца.

Поиски продолжаются. Их ведут члены комиссии, солдаты и офицеры гарнизона, рабочие калининградских предприятий, служащие и студенты, колхозники и инженеры. Поисками янтарной комнаты заняты и наши друзья в Германской Демократической Республике.

Поиски продолжаются. Трудно пока сказать, будут ли они успешными. Каждому теперь ясно: есть три основных предположения о судьбе янтарной комнаты.

Первое. Возможно, что янтарная комната вывезена доктором Альфредом Роде в Западную Германию и до сих пор находится там. Если это так, следует надеяться на ее возвращение в СССР после того, как наладятся отношения между нашей страной и Федеративной Республикой Германии.

Второе. Не исключено, что янтарная комната сгорела при пожаре Королевского замка, хотя поверить в это трудно, зная, как бережно относился Роде к заполученному им сокровищу.

Наконец, есть и третье предположение – что комната искусно запрятана где-то в Калининграде или в его окрестностях и необходимы систематические, планомерные поиски, которые одновременно могут дать ценные сведения о подземном хозяйстве города, принести) ряд интересных и важных находок, помогут быстрее завершить восстановление городского хозяйства, разрушенного войной.

Ну, а если янтарная комната не будет найдена? На этот вопрос отвечает в своем письме инженер В. Петров из Вильнюса. «Можно было бы сделать другую (точную копию творения Шлюттера – Туссо – Растрелли) янтарную комнату. Это возможно потому, что самое крупное в мире месторождение янтаря находится в Калининградской области). Там же расположен и крупнейший в мире комбинат по обработке янтаря. Поэтому вопрос о сооружении новой янтарной комнаты можно успешно решить, тем более, что к изготовлению облицовки и изделий из янтаря, аналогичных тем, которые были в янтарной комнате, можно было бы привлечь мастеров Ленинграда, Калининграда, Латвии, Литвы, умельцев с Урала, из Якутии, замечательных северных косторезов, а также мастеров из других городов и республик нашей страны».

Что ж, возможно и так.

Но пока еще есть надежда – и надежда немалая! – обойтись без многомиллионных затрат на изготовление новой янтарной комнаты. Поиски ее продолжаются!

Они продолжаются в тиши архивов и в теплых комнатах музеев, в оживленных помещениях редакций и на калининградских улицах, в развалинах замков и в подземельях фортов, в подвалах еще не восстановленных зданий и в заброшенных бункерах. Продолжаются изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Потому что наш народ любит свое искусство и гордится им. Потому что достояние нашей Родины должно быть возвращено ей. Потому что бывшие дворцы должны вновь засиять для своего хозяина – народа еще ярче и прекраснее.

Поиски продолжаются!

Вот почему одна из глав этой книги названа: «Заключительная, но не последняя». Вот почему авторы не ставят на этой странице слово: «Конец». Ибо конца у книги пока нет. Но жизнь со временем обязательно допишет ее.

Лазарь Карелин
МЛАДШИЙ СОВЕТНИК ЮСТИЦИИ
Повесть

Печатается по изданию

«Советский Писатель»

Москва, 1952

1

от и станция.

Поезд сбавил скорость, и ворвавшийся на вагонную площадку ветер принес с собой острый запах молодой травы. Трофимов всей грудью вобрал в себя воздух, чувствуя, как радостное возбуждение вдруг овладело им. Легко подхватив чемодан, он не стал ждать, когда поезд остановится, и спрыгнул на перрон.

Его никто не встречал. Пробираясь к выходу, он подумал, что во всем городе не найдется, пожалуй, человека, который встретил бы его обычным приветствием: «Здравствуйте, с приездом!»

– Стало быть, здравствуйте, с приездом вас! – неожиданно услышал он за спиной.

Трофимов обернулся. Перед ним стоял высокий бородатый старик в брезентовом плаще.

– Могу подвезти, – сказал он и потянулся огромной рукой к трофимовскому чемодану.

– Спасибо, я сам, – благодарно улыбнулся Трофимов.

Старик сразу приметил Трофимова среди прочих приезжих. Ему понравилось, как этот высокий, широкоплечий молодой человек спокойно и неторопливо шел по перрону. Он не озирался по сторонам и никого ни о чем не спрашивал. Большой чемодан легко покачивался в его руке.

Трофимов и старик были под стать друг другу: оба рослые, большеголовые, с крутыми открытыми лбами.

– Из наших, из уральских? – спросил Трофимова его новый знакомый.

– Нет, москвич.

– Вот оно что! – удивился старик, видимо считавший, что такие рослые и крепкие люди могут быть только уральцами. – Ну, пошли.

Он все-таки отобрал у Трофимова чемодан и двинулся к выходу.

Маленькая привокзальная площадь была запружена легковыми машинами, грузовиками, пролетками и телегами. В воздухе плыл гомон голосов, гудели автомобильные моторы. Где-то звонко заржал молодой конь.

Трофимов огляделся. Со ступенек вокзального подъезда хорошо была видна вся площадь и дорога, уходившая от нее в глубину полей и перелесков, за которыми, едва различимый в голубоватой дымке весеннего утра, виднелся город.

– До города не меньше трех километров, – сказал старик и вдруг, точно осердясь на себя за недогадливость, протянул Трофимову руку. – Что ж это мы никак не познакомимся? Чуклинов, Егор Романович Чуклинов, местный житель.

– Сергей Прохорович Трофимов.

Старик крепко пожал Трофимову руку.

– В командировку?

– Нет, на постоянную работу.

– Прямо из Москвы?

– Прямо из Москвы.

– Что ж, милости просим, – и Чуклинов с хозяйским радушием широко повел рукой. – Мы, уральцы, хорошему человеку рады. Поехали…

Лошадь у Чуклинова оказалась старенькой, понурой, и запряжена она была не в пролетку, а в обыкновенную телегу с сенцом, чуть прикрывающим дно. Но, хотя у вокзала только что остановился автобус и мимо то и дело проезжали легковые автомобили, Трофимов не решился обидеть старика и сел в телегу.

– Поехали!

– Я ведь не извозчик, – неожиданно сказал Чуклинов, когда они выбрались на дорогу. – Приехал к поезду за абрикосовыми саженцами, а они еще не прибыли. Ну, вот и решил, чем порожняком возвращаться, кого-нибудь из приезжих прихватить.

– На Урале абрикосы задумали сажать? – удивился Трофимов.

– Задумали, – уверенно, как о давно решенном деле, сказал Чуклинов. – И посадим и вырастим! Конечно, не обыкновенный сорт, а морозоустойчивый, мичуринский. Ему Иван Владимирович и название подходящее дал: «Товарищ».

– Подходящее?

– Да, за стойкость. У нас на Урале стойкость в большой цене. Выстоял, не отступил в трудную минуту, – вот ты и товарищ, друг до самого что ни на есть последнего часа. Это я про людей. Ну, а стойкий человек и природу себе под стать создает: ведь у растения тоже и свой обычай и свой характер есть…

Старик замолчал. Лицо его посуровело, он отвернулся от своего попутчика и сосредоточенно смотрел теперь куда-то вдаль, поверх головы лошади.

Задумался и Трофимов. Короткий этот разговор не казался ему обычной дорожной беседой, какие сплетаются из ленивых слов, чтобы как-нибудь скоротать время в пути, а обещал что-то большее. И сам старик, высокий, по-молодому сильный, с пристальным, точно испытывающим взглядом, и запах оттаявшей под весенним солнцем земли, и эти незнакомые луга, и пихтарниковые овражки, а за ними лес, лес без конца и края, – все это вместе с чувством радостным и светлым рождало в Трофимове неясную тревогу: как-то сложится здесь его работа, как-то пойдет жизнь? Ведь не проездом он в этих местах, а назначен сюда, в районный центр Ключевой, прокурором на пять лет – обычный срок деятельности прокурора, – срок немалый в жизни любого человека.

Конечно, заглядывать вперед было рано, но не думать об этом Трофимов не мог. Не мог, потому что вот в этом небольшом уральском городе, который только показался вдали, наново должна была начаться его жизнь.

Сходное ощущение испытал он, когда совсем еще молодым человеком, окончив юридическую школу, приехал в Полтаву следователем районной прокуратуры.

Мирная жизнь, семья, работа… Все это оборвала война. И он, похоронив жену и годовалого сына, погибших при бомбежке Полтавы, ушел добровольцем на фронт…

С неумолимой ясностью возникли перед Трофимовым картины прошлого. Да, в те дни лишь одно чувство владело им и влекло, неудержимо влекло в самые опасные места, вон из окопа, в атаку, врукопашную.

– Смерти ищешь? – глядя на него с сожалением, как глядят на слабых и малодушных, спросил как-то лейтенанта Трофимова командир дивизии. – Нет, солдат, так за родину не воюют…

То, что говорил ему тогда командир, не сразу тронуло сердце Трофимова, но все же после этого разговора он задумался и, постепенно, перемогая в себе личное свое горе, стал настоящим солдатом – смелым и хладнокровным, упорным и самоотверженным тружеником войны.

После победы он мог остаться в армии или пойти опять на следовательскую работу. Трофимов выбрал другой путь: он снова сел за учебники. Теперь это уже была не школа, а юридический институт, и трудно пришлось ему после самостоятельной работы и четырех лет войны снова привыкать к студенческой жизни.

Но Трофимов твердо решил стать прокурором.

Почему возникло у него это намерение? Не потому ли, что за годы войны ожесточилось его сердце ко всем тем, кто, нарушая советские законы, становится пособником наших врагов, мечтающих задержать нас в движении к коммунизму? Да, потому, что ожесточилось его сердце против врагов, но еще и потому, что рядом с чувством ненависти к врагам росло и крепло в нем чувство любви к соотечественникам – простым и честным строителям новой жизни. И вот, задумавшись над собственной судьбой, он избрал для себя профессию суровую и благородную – профессию прокурора.

Вскоре после окончания института Трофимов случайно встретил своего бывшего командира дивизии. Тот узнал Трофимова и предложил ехать к нему на Северный Урал, где полковник работал теперь одним из секретарей обкома партии.

Трофимов в это время как раз завершал полугодовую стажировку в одной из районных прокуратур Москвы и готовился к самостоятельной работе.

– Добьюсь для тебя назначения в большой и трудный район, – сказал ему секретарь обкома. – Согласен?

В этой короткой фразе, сказанной мимоходом, на людной московской улице, Трофимов услышал главное: его бывший командир по-прежнему верил в него и, веря, испытывал. Вот почему он так просто предложил Трофимову трудную работу в старинном уральском городке и, не добавив ни слова, прямо спросил о согласии.

А ведь секретарь обкома мог бы рассказать, что этот бывший уездный городок превращался в большой город, в столицу района, где вырос огромный комбинат, где сплавляли лес, изготовляли бумагу, добывали золото. Он мог бы рассказать Трофимову, что в этом районе несколько колхозов-миллионеров, что в городе свой театр, свой педагогический институт, два техникума. Но вместо всего этого он сказал только «большой и трудный район».

Слова звучали по-фронтовому: большое и трудное задание. Именно так и понял их Трофимов – офицер запаса, а ныне младший советник юстиции. И хотя звание и опыт прежней работы давали ему право выбирать, он, точно шагнув из строя на вызов командира, коротко ответил:

– Есть!..

…Дорога в этом месте круто взбегала на бугор. Телегу встряхнуло, и Трофимов, очнувшись от своих дум, поднял голову.

Перед ним, как на ладони, лежал город. Белые стены старинной кладки каменных лабазов вплотную подходили к реке, извилистой и узкой, с быстрым, глубинным течением. Поверхность воды казалась озерно-тихой, только бурлящие заверти да пенные гребешки у берегов нарушали обманчивую гладь реки и говорили о бьющих со дна сильных ключах.

– Ключевка! – сказал Чуклинов. – От нее и город наш Ключевым называется. От нее и народ здесь норовистый да крутой.

Трофимов, восхищенный красотой города, ничего ему не ответил. Привстав на колени, он с интересом смотрел на открывавшуюся перед ним панораму.

Ослепительно сверкали на весеннем солнце алебастровые стены воздвигнутых на холмах древних церквей. От них сбегали к реке улицы, то узкие и извилистые, то широкие и прямые.

Просторные одноэтажные дома с высоко поднятыми над землей окнами были рублены из черной уральской сосны, и, как бы вкривь и вкось ни стояли они на крутых, неровных склонах, не было, казалось, такой силы, которая могла бы пошатнуть или сдвинуть их с места.

Дома эти не теснились друг к другу. Окаймленные молодой листвой деревьев, они стояли свободно посреди больших участков возделанной под огороды земли с непременной, присевшей на бочок банькой в углу, у забора, в зарослях малинника и смородины.

Многочисленные новые здания, по преимуществу в два и три этажа, не нарушали самобытного облика города, а стояли так же свободно, образуя широкие улицы. Такие улицы, из новых домов, выходили к асфальтированному шоссе, которое сразу же за городом врубалось в дремучий сосновый бор. По изрезавшим лесную чашу просекам можно было, угадать, что дорога эта извилистой лентой тянется к видневшемуся вдали, за полосой леса, Ключевскому комбинату. Отсюда, с берега реки, Трофимов лишь смутно различал высокие башни шахтных копров, массивные очертания газгольдеров и повисшие над розоватыми конусами отвалов крохотные вагонетки канатной дороги.

– Красиво! – с восхищением сказал он и подивился тому, как громко прозвучал его голос в прозрачном весеннем воздухе.

Телега въехала на мост, и седоки сошли с нее, чтобы лошади было легче одолеть крутой подъем на том берегу реки.

– Да, красота, – подталкивая рукой телегу, согласился Чуклинов. – Только вот уберечь ее мудрено. Не смотрите, что он большой, город-то. Он, все равно как деревцо, – чуть недосмотрел, не уберег – и зачахнет… Вам куда? В гостиницу?

– Да, пожалуй, лучше всего в гостиницу.

– Она отсюда недалеко, – промолвил Чуклинов и зашагал вровень с лошадью, ободряя ее на крутом подъеме невнятным ласковым бормотанием. – Тяни, тяни, старая, вон-от дом-то наш, вон-от!

– А что, – спросил, размышляя над словами старика, Трофимов, – разве в городе нет порядка?

– Отчего нет порядка? – неожиданно сердито и громко отозвался Чуклинов. – Наш город еще при Иване Грозном в городах значился!

– Выходит, про красоту, что уберечь не легко, вы так, между прочим, сказали? – усмехнулся Трофимов.

– Иначе говоря, зря сказал, так, что ли? – хмуро глянул на него Чуклинов.

По напряженности, с которой прозвучали его слова, Трофимов понял, что случайным своим вопросом задел собеседника.

– Либо зря, либо к слову пришлось. Бывает и такое, – примирительно улыбнулся он.

– Эх, мил человек, Сергей Прохорович, зря да для красного словца в мои годы не говорят. Так-то. – И старик вдруг улыбнулся Трофимову лукавой, понимающей улыбкой. – А тебе я вот что скажу: молод ты еще старика пытать. Поживи у нас, поосмотрись, на то у тебя и глаза есть.

Чуклинов отвернулся и зацокал языком на лошадь.

– Вот и гостиница ваша, – сказал он, когда телега свернула на другую улицу, и указал на старый, купеческой стройки двухэтажный дом. – А вон там, вон за церковушкой той, крыша зеленая виднеется – там я и живу. Пооглядитесь, прошу ко мне на весенний мед да на прямой разговор. Чуклинова дом вам всякий укажет.

Старик остановил лошадь у ворот гостиницы и помог Трофимову снять с телеги чемодан.

– Обязательно приду, Егор Романович, – сказал Трофимов и замялся, не зная, как спросить о плате за проезд.

– Нет, нет! – поняв его замешательство, нахмурился Чуклинов. – Я – не извозчик.

Он взмахнул вожжами, и телега легко покатилась под гору.

– В гости, в гости не забудьте! Буду ждать! – донесся до Трофимова его звучный, сильный голос.

2

Дежурная в гостинице встретила Трофимова торопливой, заученной фразой:

– Номеров нет, могу предоставить койку, предъявите паспорт и командировку.

– Что ж, койку так койку, – согласился Трофимов, выкладывая на стол удостоверение.

Дежурная развернула его и с интересом глянула на Трофимова.

– Для вас, товарищ прокурор, могу предоставить «люкс», или «депутатский».

– Значит, номера все же есть? Ну, давайте какой получше.

– Номер-то один, – смутилась дежурная. – Это только названия два.

– Что ж, давайте оба – начну жить на широкую ногу, – пошутил Трофимов.

Но дежурная даже не улыбнулась.

– Пойдемте, я вас провожу, – заторопилась она.

«Смотри ты, как мое прокурорское звание на нее подействовало», – с досадой подумал Трофимов, поднимаясь следом за дежурной по лестнице.

– Скажите, – обратился он к ней, – неужто я такой уж страшный, что вы даже разговаривать со мной не хотите?

Дежурная, по-своему поняв вопрос, кокетливо повела плечом:

– Нет, почему? Вы мужчина видный…

– Да я не о том вовсе спрашиваю, – рассмеялся Трофимов. – Мне непонятно, почему вы так меня испугались? Что я – серый волк, что ли?

– Какой же вы серый волк? – ободренная его смехом и тоже смеясь, сказала дежурная уже смело, с откровенным любопытством взглянув на Трофимова. Она отперла дверь и посторонилась, пропуская его вперед.

Номер, носящий сразу два громких названия – «люкс» и «депутатский», – оказался маленькой, светлой комнатой, заставленной старинной мебелью: зеленым плюшевым диванчиком и множеством кривоногих круглых кресел.

– Что же вас все-таки во мне испугало? – снова спросил Трофимов у дежурной.

– А ничего! – независимо и не без озорства сказала девушка. – Просто строго очень на меня посмотрели… Вот и все!

– Ах, вон оно что! Тогда прошу прощения.

Дежурная отошла к дверям и вдруг ласково, как, наверно, говорила ее мать, встречая приехавших к ним в деревню дорогих гостей, сказала:

– Живите у нас подольше.

Сказала и, смутившись, выбежала из комнаты.

Улыбаясь, прислушивался Трофимов к ее удаляющимся легким шагам. Вот где-то внизу прозвучал ее голос: «Дуняша! Дуняша! Беги к директору, скажи…»

Что должна была сказать Дуняша, Трофимов не расслышал. Он прошелся по комнате и остановился у открытого окна.

Сразу же по другую сторону улицы начиналась базарная площадь. Там царило то шумное оживление, какое бывает на весенних базарах, когда после долгой и суровой зимы приходит наконец желанное тепло и в город съезжаются колхозники из самых отдаленных уголков района.

И Трофимова потянуло на улицу, на солнце, захотелось поскорее познакомиться с городом, где предстояло ему жить и работать.

3

Зал заседаний Ключевского народного суда был переполнен.

Прокурор Михайлов, немолодой грузный человек, оторвал взгляд от разложенных перед ним бумаг и посмотрел в глубину зала. Оттуда на него были устремлены сотни внимательных, ожидающих глаз.

«Почему сегодня так много народу? – подумал прокурор. – Дело как дело – ничего особенного…»

– Подсудимый Лукин, встаньте, – сказал судья.

Высокий молодой парень, сутулясь и стараясь ни на кого не смотреть, поднялся со своего места за барьером.

Вглядываясь в его виноватое, застывшее от нестерпимого стыда лицо, Михайлов вспомнил, как несколько дней назад к нему пришла целая молодежная делегация с требованием устроить над Лукиным что-то вроде показательного процесса.

Какой там показательный процесс! Достаточно и того, что он, Михайлов, согласился лично участвовать в рассмотрении этого, на его взгляд, несложного дела.

«Но почему же все-таки оно вызвало в городе такой интерес?» – задал себе вопрос Михайлов.

Он перелистал лежащие на столе бумаги.

«Подсудимый – Лукин Константин Иванович, 1926 года рождения, шофер комбината. Потерпевшая – Лукина Татьяна Павловна, 1928 года рождения, лаборантка на обогатительной фабрике. Так… Другой потерпевший – ее отец, Павел Андреевич Зотов…»

«Зотов?.. Зотов?.. Ах, вот оно что! Ведь этот Зотов – старейший мастер комбината, известный в городе человек. Да и Лукины – кто же в городе не знает старого Лукина, мастера по лесному сплаву, охотника, уральского краеведа? Нашла коса на камень! Впрочем, дело-то само по себе ясное: хватил парень лишнего, повздорил с женой, ударил ее, оскорбил вступившегося за дочь старика, а теперь и стыд и раскаяние… Но вот прямо и честно признать свою вину не желает. Мальчишка! Да как он смел про гордость здесь говорить?»

Прокурор всем своим грузным телом повернулся к подсудимому.

– Так что же, признаете вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?

В это время в зал вошел Трофимов. Никто не обратил на него внимания. Молодая женщина, возле которой он остановился, отыскивая свободное место, подвинулась, и Трофимов сел рядом с ней.

– Я был пьян, – тихо, но с упорством, видно уже не в первый раз произнося одну и ту же затверженную фразу, сказал подсудимый. – Я ничего не помню.

– А почему же свидетели отрицают это? – ожесточаясь, возвысил голос прокурор.

– Свидетели сговорились показывать против меня, – еще тише и еще ниже опустив голову, произнес Лукин.

– Константин! Говори правду! Правду говори! – послышался из глубины зала глухой мужской голос. – Не унижайся до лжи.

Подсудимый испуганно глянул в сумрак зала и вдруг, точно переломив что-то в себе, выпрямился и дерзко, с вызовом, крикнул:

– Говорю, как было!

– Костя! Костя! Как же тебе не стыдно? Как же ты можешь?.. – услышал Трофимов рядом с собой горестный шепот.

Он заглянул в заплаканные глаза соседки и, хотя ничего не знал о сути разбиравшегося дела, сердцем почувствовал, что правда на стороне этой женщины.

Она была очень молода, и даже страдальческая морщинка на лбу не лишала ее лица той юной непосредственности, которая сквозила во всем: в уголках глаз, пусть заплаканных, но не померкших, в удивленном изломе бровей, в плотно сжатых губах, которые, казалось, еще миг – и раскроются в улыбке.

Что же случилось, какое горе вторглось в жизнь этой молодой женщины? Трофимову вдруг очень захотелось увидеть ее такой, какой она была, может быть, еще неделю назад. Он понял, что судьба этой женщины тронула его, что и по-человечески и в силу своего долга он сделает все, чтобы помочь ей, хотя и не знал еще, в чем будет заключаться эта помощь.

– Муж? – спросил он у женщины, воспользовавшись минутной паузой, когда судья советовался о чем-то с народными заседателями. Спрашивая, Трофимов показал глазами на подсудимого.

Женщина утвердительно кивнула головой.

– Что же у вас с ним произошло?

Этот вопрос Трофимов задал так участливо и так просто, что она, почувствовав его дружелюбие, наклонилась к нему и ответила откровенно и доверительно, как могла бы ответить только хорошему, верному другу:

– Мы всего два года женаты, а знаем друг друга с самого детства… – Слезинки быстро-быстро, одна за другой, закапали у нее из глаз, но она даже не заметила этого… – И вот точно кто подменил его… В тот вечер пришли ко мне товарищи по работе, отец… Сидели мы на скамейке перед домом, вечер был весенний, теплый – не хотелось уходить в комнаты…

Она смолкла. На мгновение воспоминания вернули ее в прошлое. Казалось, весенний ветер, проникнув в зал суда, коснулся ее лица, и вот уже дрогнула, разгладилась горестная морщинка на лбу. Она вскинула голову, наверно, так же, как в тот вечер, там, на скамейке перед своим домом, прислушиваясь к дыханию весеннего ветра, но увидела не темную полосу леса на горизонте, не синеватый бугристый лед Ключевки, не набухшие почки нависших над забором ветвей, а притихший зал суда, своего понуро стоящего за барьером мужа, услышала строгий голос судьи.

– Что это я? – снова опуская голову, сказала она и чужим, невидящим взглядом посмотрела на Трофимова.

Суд тем временем продолжался.

Неторопливо задавал свои вопросы председательствующий. Трофимову понравилась спокойная, доброжелательная манера, с какой он обращался к подсудимому, предоставлял слово прокурору или защитнику. Чувствовалось, что он знает свое дело и умеет настойчиво и твердо вести судебное разбирательство. Аккуратная гимнастерка и затянутая в черную перчатку неподвижная левая рука красноречивее всяких слов говорили о прошлом этого человека. Его твердое смуглое молодое лицо внушало симпатию, и Трофимов с удовлетворением подумал: «Судья здесь как будто на месте».

Прислушиваясь к спокойным вопросам председательствующего и нервным, сбивчивым ответам подсудимого, Трофимов без труда понял суть разбирающегося дела. Виновность Лукина была очевидна. Трофимов мысленно восполнил неоконченный рассказ своей соседки. Итак, в тот вечер, возвратившись домой в нетрезвом виде, Лукин безо всякого к тому повода обругал и ударил свою жену, а когда за нее вступился отец, то нагрубил и ему.

Теперь Лукин пытался оправдать себя тем, что был тогда очень пьян, говорил, что ничего не помнит. Свидетели же утверждали, что Лукин был не столько пьян, сколько раздражен и не мог не отдавать себе отчета в том, что делал. Неясной оставалась причина, побудившая Лукина совершить этот позорный поступок. Если не докопаться до причины, если ограничиться только доказательством самого факта виновности Лукина, установить для него статью и вынести приговор, то суд, советский суд, не сделает самого главного, самого важного: не заставит Лукина понять и признать свою вину.

Трофимов понимал, что только очень внимательное, очень чуткое отношение к подсудимому поможет суду найти правильное решение в этом, казалось бы, простом деле. Он понимал, что ложная гордость и стыд, а возможно, и страх перед наказанием мешают Лукину говорить правду. Правда же эта была необходима не столько для суда, сколько для самого Лукина, для его жены, для их близких.

Понимали ли это прокурор и судья? Со все растущим беспокойством прислушивался Трофимов к вопросам, с которыми они обращались к подсудимому. Да, не было сомнения: судья добивался от Лукина именно той правды, о которой думал Трофимов, он пытался установить не только виновность подсудимого – она была очевидна, – но хотел, и это было главное, выяснить причину, побудившую Лукина так тяжко оскорбить жену. Прокурор же действовал чересчур прямолинейно. Рассерженный упорством, с которым Лукин пытался умалить свою вину, прокурор, видимо, принял твердое решение просить у суда о самом строгом наказании для подсудимого.

«Сто сорок шестая и сто пятьдесят девятая: шесть месяцев исправительно-трудовых работ! – решил про себя Михайлов. – Чтобы неповадно было! Мальчишка!.. Ее жалко – любит мужа… – Невольно Михайлов подумал о своей дочери, кончавшей в этом году десятилетку. – Вот и моя Катюша, того гляди, приведет в дом доброго молодца. Какой-то он будет? Может, тоже драться пожелает? Ну, нет!..» – и разгневанный этими мыслями, прокурор раздраженно пробормотал:

– Сто сорок шестая и сто пятьдесят девятая по совокупности!

– У вас есть вопросы к подсудимому? – спросил его судья.

– Нет, мне все ясно.

«Все ясно! – повторил про себя Михайлов. – И что это судья с ним разговоры разговаривает? Молодой еще, маловато опыта, – вот и тянет. А мне за двадцать лет судебной практики… – Тут Михайлов мысленно вернулся к тому, о чем мучительно думал последние дни, с тех пор как из области пришло уведомление об откомандировании его на учебу и о том, что на смену ему направляется новый прокурор. – Да и мне, видно, двадцатилетнего опыта маловато… – Он с горечью покачал головой. – Когда я еще молодым человеком сложнейшие дела расследовал, матерых вредителей за ушко да на солнышко выводил, тогда мне опыта и знаний доставало, а теперь вот, чтобы этакого, например, петуха призвать к порядку, надо, оказывается, специальный институт кончать. – Михайлов горько усмехнулся. – Что ж, я солдат: приказано учиться – буду учиться».

Тут, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, он повернул голову и увидел Трофимова.

«Кто таков?» – насторожился Михайлов, уловив в обращенном к нему лице незнакомца напряженное внимание, с каким тот следил за ходом процесса.

«Наверно, дружок подсудимого», – предположил прокурор, но тут же подумал, что на приятеля Лукина человек этот никак не похож. Михайлов снова глянул на него и заметил осуждение в его ответном взгляде.

Да, Трофимов осуждал Михайлова. С недоумением смотрел он на прокурора, который так прямолинейно, так торопливо вел дело. С недоумением и осуждением отнесся Трофимов и к заявлению прокурора о том, что ему все ясно.

«Что же тебе ясно? – с досадой думал Трофимов. – Под какую статью можно подвести вину Лукина? Для этого не стоило и суд начинать. Дело ведь далеко не такое простое! Посмотри, посмотри на мою соседку, на ее горестное лицо. Нет, товарищ прокурор, ничего-то тебе не ясно».

– Если ни у прокурора, ни у защитника нет больше вопросов, – сказал председательствующий, – то суд продолжит допрос свидетелей.

– У меня имеется заявление! – вскочил со своего места седенький старичок.

– Предоставляю слово защитнику, товарищу Струнникову, – объявил судья.

Прежде чем заговорить, Струнников вскинул брови, и будто на одной с ними веревочке вскинулись вверх его плечи. Всем своим видом защитник выказывал крайнее изумление. Лицо его с вскинутыми бровями дышало таким негодованием, что по залу суда пронесся настороженный шепот.

– Товарищи судьи! В интересах истины я ходатайствую, больше того, я настаиваю на вызове в суд еще одного свидетеля и на привлечении к делу дополнительных материалов, которые могли бы должным образом раскрыть перед нами прошлое моего подзащитного! – Адвокат произнес эти слова горячо, и видно было, что он волнуется, точно впервые, а не в какой-нибудь двухтысячный раз приходится ему выступать защитником в суде. – Товарищ председательствующий! Мой подзащитный – еще молодой человек, я бы сказал, юноша, но, тем не менее, его краткий жизненный путь отмечен пусть скромными, но…

– Товарищ председательствующий, – прервал Струнникова Михайлов, – я протестую против того, что защитник, вместо заявления по существу дела, цитирует нам избранные места из своей защитительной речи. Всему свое время и место.

– Товарищ председательствующий! – запальчиво возразил защитник. – А я протестую против того, что представитель государственного обвинения прерывает меня на полуслове.

– Хорошо, хорошо, продолжайте, – улыбнулся судья.

– Итак, я повторяю, краткий жизненный путь моего подзащитного отмечен пусть скромными, но достойными нашего внимания трудовыми заслугами. Лукин – отличный водитель, прекрасный механик. Но это не все. Лукин известен как страстный исследователь нашего богатейшего края. В этом он наследует своему отцу – старейшему уральскому краеведу. Почему же, решая судьбу молодого человека, мы не желаем считаться именно с этой стороной его жизни – с его трудовой и общественной деятельностью? Кадровый советский рабочий – и вдруг подсудимый? Любитель природы, исследователь родного края – и вдруг преступник? Не противоречит ли это одно другому? Безусловно, противоречит. Вот почему, чтобы найти истинную причину, побудившую Лукина совершить то, что он совершил, мы должны, я полагаю, особенно пристально изучить бытовую и трудовую обстановку, в которой он жил последние месяцы.