Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 178 страниц)

– Есть резон в ваших рассуждениях, Глеб Андреевич, – сказал Климов. – В предвоенные годы мы имели весьма скудные представления о капиталистическом мире, и поэтому нам трудно было сравнивать свои экономические достижения и возможность противостоять потенциальному агрессору. Многим казалось, что если полуголодная, босая молодая Красная Армия наголову разбила многочисленных интервентов, то теперь, когда у нас создана индустрия, проведена коллективизация, – любого врага мы будем бить только на его же территории. Такие тогда были представления. Ну, хватит об этом. Вернемся, однако, с вашего позволения, к пирамидам. – Климов встал: – Сейчас я покажу вам небольшой, минут на пять, фильм. Предупреждаю: фильм бессюжетный, зато сам снимал.

Он повесил на стену бумажный экран, установил на столе кинопроектор и потушил свет. Застрекотал аппарат. На экране закачались под ветром ажурные ветви пальм; вдоль шоссе, бегущего навстречу кинокамере, тянулись убогие лачуги феллахов, мелькнуло морщинистое лицо бедуина. Затем камера медленно поползла вниз по бурнусу к босым ногам...

– А вот это Каир... А это английские туристы... А это с зонтиком... наш профессор Золотов. Этнограф. Сейчас мы его еще раз увидим возле плотины. Вот он показывает рукой на котлован... Вот общий вид будущей плотины. Смотрите, какой колоссальный котлован...

На дне котлована сновали крохотные «Мазы», спускаясь и поднимаясь по спирали.

– А вот и Иван Федорович Дробовников и ваш покорный слуга... Нас снимал араб-переводчик. Иван Федорович уже знал из газеты о Краснодарском процессе, расспрашивал подробности. И снова недобрым словом помянул брата. Такое, говорит, клеймо на семье...

Борисов повернулся к Климову:

– А что, брат и сейчас жив?

– Жив. Отсидел десять лет, вышел и еще хорохорится: говорит, что пошел в полицаи, чтобы, дескать, немцам вредить. Его действительно, наверное, в пьяной потасовке ранили свои – вот он и ухватился за это. Иван Федорович говорит, как брат напьется пьяный, все грозит расправиться с каким-то Сомовым, который его попотчевал пулей.

– С Сомовым? Я не ослышался? – Борисов прикоснулся к руке Климова.

Закончилась пленка. Климов выключил кинопроектор и равнодушно ответил:

– Да, а что?

– А не тот ли это Сомов? – Борисов повернулся к Тарасюку. И снова к Климову: – Слушай, Игорь Трофимович, ты случайно ничего не знаешь об этом Сомове?

– Понятия не имею. А зачем он тебе?

– Нет, это просто диво какое-то... Представь себе, что мы ищем Сомова. Может быть, ради него и приехали сюда. А ну, выкладывай все, что слышал о нем. – Борисов, заметно волнуясь, закурил и уставился на Климова своими черными, почти без зрачков, глазами.

Но Климов пожал плечами;

– Ничего я больше не знаю. Как-то непроизвольно запомнил фамилию. Даже не ручаюсь, что точно. Теперь уже и сам сомневаюсь. Может, и Семгин... Судаков... В общем, «лошадиная фамилия», – засмеялся Климов. – Однако же ты можешь сам поговорить с Емельяном Дробовниковым: вдруг в самом деле он что-то знает...

– Раз грозится расправиться, значит, знает, где он! Это нам и нужно... Где живет Емельян, не знаешь?

– Да где ему жить... У них с Иваном по полдома было. Когда Емельяна осудили, то имущество не конфисковали – пожалели жену с малыми детьми. Она из хорошей трудовой семьи... Значит, пойди на улицу Зеленую. В самом начале по правой стороне и будет их дом. Там спросишь, – все Дробовниковых укажут. Отличились... Каждый, конечно, по-своему.

– Завтра с утра нагряну к нему, – Борисов посмотрел на часы: – Ого! Без малого одиннадцать! Пора нам восвояси, Игорь Трофимович. Спасибо, как говорится, за хлеб-соль, а еще больше – за приятную беседу.

– Получилось, что приятное совместили с полезным, – пошутил Климов, провожая гостей до двери.

– Намек на Сомова? Верно... Ну, бывай...

15

Перед Борисовым сидел Емельян Дробовников – сухой, морщинистый старик, которому можно было дать лет шестьдесят пять, а был он всего на год старше своего брата Ивана. В углу под потемневшим ликом божьей матери теплилась лампада. В доме пахло свежими пирогами с мясом, и, должно быть, от этого запаха Емельян недовольно кривился.

«Постится, наверное», – подумал Борисов.

Емельян то и дело кашлял и, чувствуя от этого неловкость, пояснил, поглаживая руками красных петухов, вышитых на скатерти:

– Схлопотал бронхит... Пожизненный... В тундре этой проклятой...

– Так вы говорите, Сомова не встречали с сорок третьего года? – возвратился Борисов к начатому разговору.

– Не встречал, изверга, – отрицательно потряс головой Емельян.

– Как же вы его можете «изрубить на куски»?

– А очень даже просто. Вот немного одужаю и разыщу. Каждый год, как придет лето, так и собираюсь...

– Просто все у вас, Емельян Федорович: найду... изрублю...

– А чего там... Спочатку съезжу к Микшину, возьму его за жабры – он и скажет, подлец, где Сомов.

Борисову надоели экивоки Емельяна.

– Вот что, Дробовников, давайте кончать этот беспредметный разговор. Кто такой Микшин? Откуда его знаете? Откуда он знает Сомова? Всё – начистоту... или...

Лицо Емельяна вытянулось.

– Ясно, ясно, товарищ начальник, – засуетился он. – Значит, так. В сорок третьем меня загнали в тундру, как я уже сказал. По такому же делу был осужден и Микшин – он тоже был полицаем, только в Ростове. Ну, когда сидели мы, то сидели порознь, в разных лагерях. А когда отбыли срок и по вольному найму устроились на шахту, тогда, стало быть, познакомились – вроде как земляки... Ну, друг другу свое житье-бытье рассказывали. Он намного моложе меня, так все об жизни, о подходе к ней мое особое мнение хотел знать, то есть, как все это разумею я, как старший товарищ. Один раз договорились мы с ним сходить на озерко рыбки половить, а он не пришел. Явился на другой день и говорит: «Извини, дядя Емельян, что подвел тебя... Пришел ко мне старый знакомый прощаться. Неловко было отказать – выпили, посидели». – «Кто такой?» – спрашиваю. – «А Виктор Сомов», – отвечает. Я аж подскочил: «Да ты что, – говорю, – раньше-то молчал, что он здесь? Я бы его порешил, гада». – «Потому, говорит, и молчал, что кровопролития допустить не хотел. Не стоит он того, дядя Емельян, чтобы остаться вам здесь навечно». И как я ни добивался узнать, куда Сомов уехал, Микшин не сказал. Пробыли мы там еще какое-то время и разъехались. Я сюда, а Микшин – к себе домой, в Челябинск.

– Как зовут Микшина?

– Зовут Сашкой, А вот по батюшке – не помню.

– Ну ладно, Емельян Федорович, а откуда Микшин знает Сомова?

– Вот уж не знаю. Я так понял, что с самого Ростова вроде.

– А вы откуда знаете?

– Я? А по Краснодару... Когда был в полиции – и узнал...

– В одной команде были, что ли?

– Зачем? Я сам по себе. Он сам по себе, в своем заведении. Стало быть, при гестапо.

– А все же? Точнее. Часто встречались? Почему в его лице нажили себе врага?

– За одну встречу и нажил. А дело было так. Захватил я с товарищем на толкучке с десяток баб, чтобы, значит, в Германию их отправили. Приказ такой был – на базаре брать... Привели в полицию, а старший мне и говорит: «Вот такое дело, Емельян. Поведешь троих в гестапо, сдашь там их Виктору Сомову. Значит, требуют прислать как заложниц». Привел я баб, а мне велели вести их во двор; там халупа стоит, и в ней Сомов, значит, сидит. Захожу: играют в карты четыре человека. Доложил, зачем пришел. Ну, Сомов велел одному игроку отвести баб, куда следует, и ко мне: «Давай перекинемся в картишки, пока партнер вернется». Я согласился. Не успел оглянуться, как враз все деньги, что при мне были, проиграл. Ставить больше нечего, я и поднялся. «А что это у тебя в платке завернуто?» – спрашивает Сомов. А я, товарищ начальник, грех на душу взял: отобрал по дороге у бабы сапоги, продавать она их на толчок носила. Известное дело, ничего ей больше не продавать, потому как в заложницы угодила... Отвечаю Сомову: «Сапоги!» «Ставь, говорит, их на кон». – «Нет, сапоги ни в жисть не поставлю. Сделай милость, отпусти. Вот и игрок вернулся», – взмолился я. «Нет, поставишь сапожки!» – кричит Сомов. И так спокойно взял у меня с колен сверток, развернул и поставил сапоги под свою табуретку.

Емельян опять закашлялся. Вытер рукавом слезы и продолжал:

– Раздали карты, начали... И тут я заметил, что Сомов карту передернул. Я не стерпел и обругал его. Сомов схватил сапоги и забросил их под потолок на полку, – стало быть, просто отобрал. Обидно мне стало... Хром натуральный... Вскочил я и заорал: «Мерзавец! Мародер!» Эх, он как взовьется: «Королевскую полицию мародерами обзываешь!» Да за кобуру. Я – в дверь. Но не успел. Всадил он мне из нагана в плечо... Поправился я только недели через две и кинулся его искать, чтобы прикончить, да все никак не мог изловить его одного. А вскорости их команда ушла из Краснодара; наша доблестная Красная Армия наступала. Так что теперь я понимаю, что Сомов был этим самым зондером. Так я понимаю? Стало быть, если бы я его пришиб тогда или теперь, то за него мне ничего и не было бы. Он, гад, сухожилию мне перебил. Так я бы от имени нашего народа покарал бы его, как мститель народный.

– Что же молчали до сих пор, что Сомов жив?

– Так откуда мне знать, что его ищут? Отсидел ведь он... А враг он мне был личный, потому что мародер и бандит...

– А вы не мародер?

Емельян осклабился:

– Так когда я забирал сапоги у той бабы, она мне лицо поцарапала... Оставь я у ней сапоги, Сомов все равно бы их отнял. А ну как баба спробовала бы его, как меня – он прибил бы ее на месте. И выходит, что для ее же блага я у ней забрал эти самые прохаря.

Борисов был ошеломлен «сверхнаивностью» Емельяна. Он понимал, что это, своего рода, защитная реакция в разговоре с представителями органов правосудия.

– Идиотская логика, – сказал он. – Вот что я вам скажу, Дробовников, – гнусный вы старик! Дурачком прикидываетесь. – И поднялся.

– Так что, выходит, меня того... посадят теперь, стало быть? – опешил Емельян.

– К сожалению, нет! – махнул рукой Борисов и хлопнул дверью.

16

Он сидел за столом и писал. Никто ему не мешал – жена и пятилетняя дочка уже спали. За окном изредка шуршали такси; под трамвайными дугами с треском вспыхивали россыпи фиолетовых искр. Круглое пятно света настольной лампы освещало исписанный крупным неровным почерком лист бумаги. Александр Микшин, запустив пальцы в редеющие волосы, как и много раз до этого, вспоминал свою нескладную молодость.

...Лето сорок второго года... Горячий ветер гнал пыль и терпко-пряный запах полыни, иссеченной фашистскими минами, изрубленной саперными лопатками советских бойцов. Ни пороховой дым, ни запах гари и тлена – ничто не связывалось так устойчиво с его воспоминаниями о войне, – только этот запах. Запах полыни – запах войны!

То был его первый и последний бой.

Над русскими окопами волнами ходили немецкие бомбардировщики, черные фонтаны земли взмывали в небо, и не было тогда ничего желаннее тишины... И тогда слабели руки, сжимавшие винтовку; хотелось зарыться в землю, прекратить, наконец, этот невыносимый спор с немцами, уступить им, а там – будь что будет...

И вдруг леденящий кровь крик:

– Танки!!!

Рявкнула сорокопятка, и почти в то же мгновение желтый сноп пламени опрокинул ее набок. Жутко зачирикали пули...

Бойцы дрогнули и перебежками стали пятиться к оврагу. Слышалась дикая брань, надрывно раздавались голоса команды, но невозможно было разобрать ни слова. Ничего не было видно за стеной пыли, тянувшейся со стороны дороги. Казалось, что вот из-за нее вынырнет танк, и спасения тогда не будет.

Микшин бежал реденькой неспелой рожью, сил уже не оставалось. Он видел, как танки резко завернули вправо, наперерез отступающим бойцам. Вот уж близко спасительный перелесок... но впереди вырос столб огня, и он ударился об него, будто о стену.

Ночью он пришел в себя. Полнеба осветило зарево, – он догадался, что это горит деревня. Он был легко ранен, но чувствовал, что идти не может. У него кружилась голова, ноги его не держали. Он то полз, то вставал и, ступив два-три шага, падал.

К утру он добрался до какой-то деревни, заполз в огород и лежал там до вечера, чутко прислушивался к звукам, пытаясь разгадать, есть ли в деревне немцы. Немцев в деревне не было: они спешили на восток. Микшина приютила пожилая женщина; два ее сына тоже сражались на фронте.

Несколько недель он жил здесь, в Подворках, помогая своей спасительнице по хозяйству.

Было начало июля. Микшин окучивал картофельные кусты. К нему подошел парень в сильно поношенной одежде:

– Откуда, дружище? Будем знакомы: Виктор... Сомов! Тоже из окружения?

– Да, еле ноги унес... Из Челябинска я...

– Нас тоже недалеко отсюда рассеяли, чуть в плен не попал. А там не сладко...

Сомов был такой же неплененный пленник, как Микшин.

– Что думаешь делать? Оставаться здесь и на печке валяться? Скоро мирная жизнь наступит. Слыхал, говорят, снова к Москве подбираются. Сводки – это дело агитационное... Сам видел, как прут нас... Считай – крышка. Нету у нас стратегических резервов, – во как, понял? «Широка страна»... А разве там страна? Тайга там, степи. В Челябинск свой не попадешь, – считай, заграница. А я думаю пробираться в Ростов. Пойдешь со мной?

– Что там делать будем? – обрадованно спросил Микшин. Он тяготился неопределенной жизнью сельского жителя. Кроме того, ему не хотелось терять товарища, у которого такая же незадачливая судьба, как и у него. – Ты из Ростова?

– Нет, я из Ярославля. В Ростове у меня дед живет, старый, правда, но приютит. А тебя я пристрою, можешь не сомневаться. Давай с утра и тронем...

Много люда выгнала война на дорогу. Это были возвращавшиеся домой беженцы, которых обогнал фронт; погорельцы в поисках крова, окруженцы и «менщики» из городов, которые несли в села последнее имущество – отрезы на костюмы, гармонии, махорку, чтобы обменять все это на зерно, просо или подсолнечное масло.

Дед Сомова жил в грязной хибарке на окраине Ростова. Это был худой высокий и добродушный старик. Он был совсем глухой и, должно быть, оттого, что не мог слышать других, без умолку говорил сам неприятным трескучим голосом. Он до сих пор сапожничал и ночи напролет стучал в своей провонявшей махоркой каморке. Когда, как не теперь, нужна была людям его работа.

Микшин с Сомовым поселились в маленькой комнатке с перекошенными рамами и закопченной растрескавшейся печкой. В свободное от работы время старик изводил их полоумными разговорами, но они его покорно терпели, так как тот каждый день приносил им по краюхе хлеба.

Микшин промышлял на толкучке, иногда продавал дедову «продукцию». Сомов стал где-то пропадать по ночам, а потом объявил, что женится и уходит «жить к бабе».

Немцы начали проводить облавы на базарах и толкучке, даже на улице появляться было опасно. И вот однажды в дом деда пришел Сомов с полицейской повязкой на рукаве. Рядом с ним стояло двое таких же полицаев.

– Что ты здесь киснешь, лапша? Айда с нами. Начинай служить – паек будешь получать. А не пойдешь охотой – повестку пришлют, в армию забреют, – вышло такое распоряжение. А у нас лучше, верно, ребята? Тебе повезло: я тебя порекомендую, – продолжал Сомов. – А это кое-что значит. – Сомов подмигнул полицаям и засмеялся. – Приспосабливаться нужно. Новый порядок! Понял?

Микшин колебался. Почему же он не должен поступать так, как все? И он решился.

Он нес охранную службу у городской заставы. Полицаи останавливали возвращавшихся в город менщиков и отбирали у них мешочки с зерном, узелки с крупой и фасолью. Микшин шлялся по базарам, отбирал у людей сапоги, платки, и все это пропивалось, прогуливалось. Он стоял в оцеплении во время облав, конвоировал арестованных от здания гестапо до тюрьмы; а однажды он ударил прикладом, по-видимому, подпольщика, за то, что тот назвал его предателем и плюнул ему в лицо. Ударил потому, что знал: это правда!

Старый сапожник возненавидел постояльца, но отказать ему в жилье не решался.

И снова Микшин увидел Сомова. Теперь Сомов был в немецкой форме, на боку у него болтался тесак.

– Я сейчас служу в зондеркоманде. Но там, парень, нужны нервы покрепче. Пойдешь к нам? Устрою.

Микшину стало страшно и за людей, и за себя. Теперь он понял, куда и его вела кривая дорожка.

«Что же делать? Как жить? Сдыхать с голоду?» Он видел самоуверенных сытых оккупантов и все больше терял веру в победу Красной Армии. Все равно все пропало... Если все же когда-нибудь ему придется держать ответ перед Родиной, то разве его не поймут? Что изменилось бы, если бы он не пошел в полицаи? Кому польза от его гибели с голоду или оттого, что его угонят в Германию? Больше всего он боялся, что ему когда-нибудь придется убивать. Только не это! Он непременно откажется. Даже если ему будет грозить смерть...

До него доходили слухи об ожесточенных боях на Дону и под Сталинградом, и он стал стараться по возможности уклоняться от исполнения своих обязанностей. Сомов больше не приходил.

Когда Красная Армия подошла к Ростову, Микшин сбежал со службы и скрывался до освобождения города. Он явился на призывной пункт, но взять его в армию не успели: жители опознали его и он предстал перед советским судом. Его приговорили к десяти годам лишения свободы...

17

– Итак, Глеб Андреевич, с чем вас можно поздравить? – спросил генерал Ларионов, как только Борисов появился на пороге его кабинета.

– Пока не с чем, товарищ генерал, но, как говорится, рад стараться, – улыбнулся Борисов. Он сел напротив Ларионова, раскрыл папку, перебрал несколько листов, отложил их в сторону.

– Следователь Яновский предоставил в наше распоряжение протоколы предварительного следствия, где так или иначе упоминалась фамилия Ставинского, а также записи показаний Лунина, – начал Борисов. – Материалов о Ставинском было немного. Он как бы существовал отдельно, вне этой компании головорезов типа Жирухина, Скрипкина, Буглака. Во всяком случае, они о нем ничего не говорили. И это наводит на мысль, что он как бы находился в особом положении, был избавлен от участия в кровавых расправах. Это подтверждают и скупые показания обвиняемого Псарева, который сам прослыл в зондеркоманде любимчиком начальства. Поэтому наиболее вероятным можно считать, что именно Псарев мог знать о Ставинском больше, чем другие. Но Псарев так ничего существенного о нем и не сказал – то ли действительно роль Ставинского в команде была неизвестна ему, то ли он вообще, в отличие от других обвиняемых, полностью отрицая свою собственную вину, не захотел «топить» и другого. На вопрос, что же делал в зондеркоманде Ставинский, Псарев ответил, что тот играл на пианино на «камерадшафтсабенд» – что-то вроде балов, на которых присутствовали только одни немцы. Ставинский, по словам Псарева, знал немецкий язык, как прирожденный немец, и Псарев считал его немцем из фольксдойчей.

– Что ж, это вполне вероятно. Как Вейх или Литтих, он мог примкнуть к своим собратьям из «фатерлянда», стать у них переводчиком, – согласился Ларионов.

– Нет, он не был переводчиком, – возразил Борисов. – Я долго думал над ролью Ставинского в зондеркоманде и пришел к выводу, что, по всей вероятности, Ставинский был в ведении лейтенанта Пашена, который возглавлял группу спецпроверки русского населения. Эта группа, как вы знаете, занималась вербовкой агентов и провокаторов среди населения.

– Да, да, помню... группа Пашена...

– Поэтому естественно, что Ставинского не выпускали на «громкие» дела, чтобы не привлекать к нему внимания ни своих зондеркомандовцев, ни посторонних лиц, – продолжал Борисов. – Даже обвиняемый Скрипкин, который топил всех, надеясь этим самым заработать к себе снисхождение, ничего о Ставинском сказать не мог. Из его слов только следовало, что у Ставинского среди зондеркомандовцев был друг Виктор Сомов. Они были чем-то вроде побратимов. Кто-то кому-то обязан жизнью. Следовательно, при допросе Лунина в Костюковичах Сомов и Ставинский не случайно оказались рядом.

В один из дней на допросе обвиняемый Псарев вскользь упомянул, что год назад видел Ставинского в Киеве. Тот садился в Харьковский поезд. А может быть, это был и не он. Псарев не утверждал. Но его слова все-таки были зафиксированы в протоколе. И вот теперь следователь Яновский обратил на это мое внимание. «Вы помните, Глеб Андреевич, – сказал он, – Псарев оказался самым упорным из девяти обвиняемых. Отрицал все. Только иногда подтверждал свое участие, да и то в безобидных делах. А о встрече со Ставинским рассказал сам, просто так. Непохоже, чтобы он хотел извлечь какую-то пользу для себя, нажить моральный капитал. Просто у него вырвалось это признание, а может, полагал, что раз у него спрашивают о делах Ставинского, то тот тоже арестован, так что это ничего не прибавит и не убавит в его судьбе».

Таким образом, фигура Ставинского пребывает в тени. Но вот личность Сомова, наоборот, проступает выпукло, зримо. Особенной жестокостью он отличался, когда дело касалось истребления еврейского населения.

– Что вы можете сказать о Сомове более конкретно?

– Следователь Яновский собрал о Сомове значительный материал, потому что каратели этого типа его интересовали особенно. Так вот, Сомов служил в роте вспомогательной полиции, которая была придана группе белоэмигранта Юрьева. Эта группа занималась физическим истреблением всех лиц, неугодных «новому порядку», в том числе евреев и цыган. Так что Сомов принимал участие во всех этих акциях. Вот тут я привез копии протоколов, – Борисов указал на папку. – Когда мы еще готовились к процессу, то есть в начале прошлого года, на Ставинского и Сомова нами был объявлен всесоюзный розыск. Люди с фамилией Сомов проживали во многих местах, но среди них не оказалось «нашего» Сомова. Ставинских в Союзе вообще ничтожно малое число. Мы пришли к выводу, что Ставинский и Сомов, которым можно предъявить обвинение в участии в преступлениях, совершенных зондеркомандой СС 10-а, в нашей стране не проживают, оставалось предположить, что они в конце войны затерялись на Западе и живут где-нибудь в Америке или в одной из западноевропейских стран под видом перемещенных лиц. Или, переменив фамилии, обитают где-нибудь у нас подальше от тех мест, где их знают. И показание Псарева не давало следствию ровным счетом ничего. Если даже он не ошибся, а действительно видел Ставинского, севшего в Харьковский поезд, то мы все равно не знали главного: куда он поехал? В Харькове он мог пересесть на какой-нибудь поезд, идущий в любом направлении. Следствие даже не имело его точного словесного портрета. Кроме Псарева, в лицо его никто из обвиняемых не помнил. Но когда Псарева попросили описать внешность Ставинского, он догадался, что того еще не поймали, и замкнулся. И, вероятно, пожалел, что еще раньше проговорился о его возрасте, сказав, что Ставинский лет на семь был старше его. А как известно, Псареву в сорок втором году, когда он познакомился со Ставинским, было восемнадцать лет. Свидетель Лунин о Ставинском говорит буквально следующее: выше среднего роста, атлетического сложения, большие серые глаза, тонкий нос. Лунин говорил, что узнал бы его сразу. Но для нас, согласитесь, этого маловато, можно представить его портрет только в общих чертах.

– Да, получается, что материалов много, а зацепиться все-таки не за что, – поморщился Ларионов. – Был такой, да сплыл.

– Но я думаю, что теперь, после убийства Лунина, упоминание Псарева о его встрече со Ставинским приобретает иной смысл. Ставинский, очевидно, был уверен, что все обошлось. Но вот, оказывается, его жертва живет, а об этом он даже не знал. Он мог при встрече пройти мимо, мог бы сидеть с ней за одним столом в столовой, ехать рядом в трамвае и не подозревать, что Лунин остановит первого встречного милиционера и разоблачит его. Но как Ставинский узнал о показаниях Лунина в Краснодаре? Нелепо предположить, что он сам был там.

– А не кажется ли вам, Глеб Андреевич, что Ставинский узнал об этом просто случайно? – спросил Ларионов, закуривая. – Маловероятно, что на процесс он послал своего представителя, чтобы тот прослушал все, что там говорилось, – ведь попасть в зал суда было не так-то просто. Утечка информации в ходе следствия исключается, так ведь?

– Само собой разумеется.

– В общем, как бы там ни было, а Ставинский узнал и сделал свое дело.

– Он или Сомов... В Краснодаре я узнал, что некий Александр Микшин, бывший полицай, отсидевший десять лет, а ныне живущий в Челябинске, знает, где искать Сомова. Я связался с Челябинским управлением и попросил разыскать Микшина и доставить его самолетом сюда.

– Вот видите, сдвинулось дело с мертвой точки... Да, Москалев просил вас зайти. Он получил материалы из Харькова.

– Разрешите идти, товарищ генерал?

– Идите. Желаю успеха.

Перед отъездом в Краснодар Борисов поручил майору Москалеву связаться с Харьковским областным управлением, чтобы там уточнили некоторые детали биографии Мартового и его родственника Пилипенко. Сам же Москалев должен был съездить в Подольск и в Военном архиве получить все данные на рядового Мартового. Хотя поверхностная аттестация Мартового, данная Тарасюком, была положительной, Борисов все же решил его проверить.

Из сообщения харьковских чекистов следовало, что Мартовой в течение последнего месяца ежедневно находился на работе полный рабочий день. В четверг, шестого февраля, в день убийства Лунина, присутствовал на профсоюзном собрании в СМУ. Полнейшее алиби. Из Харькова была прислана фотокопия его военного билета. Все сходилось с данными, имеющимися в Военном архиве.

Мартовой был на фронте с первых дней войны. Уже в Польше попал в плен. Плен – немногим больше месяца. Потом сражался в рядах югославских партизан... И, наконец, опять регулярная армия. Демобилизация в июле сорок пятого года. Номера частей, в которых служил до плена, – записи, очевидно, сделаны в конце войны со слов Мартового, – полностью сходятся с архивными данными. Вот только фото на билете... Тонкий нос, большие глаза. Портрет, данный Луниным, подходил к этому лицу.

«А разве у меня не тонкий нос, не большие глаза?» – Борисов усмехнулся и отложил в сторону военный билет Мартового.

Харьковчане прислали данные и на ближайшего родственника семьи Мартового – Пилипенко Евгения Сергеевича, – двоюродного брата жены. С семьей Мартовых он в самых дружеских отношениях и, конечно, был бы приглашен на свадьбу. Харьковским органам уже приходилось собирать о нем сведения несколько лет назад, когда в Управление поступило анонимное письмо о том, что Пилипенко якобы дезертировал из армии и служил при немцах в Харьковской полиции.

После проверки установили, что Пилипенко попал в окружение под Белой Церковью и жил в деревне Строкачи, – как сказали жители, – «в приймаках». В январе сорок второго года он узнал, что его семья не успела эвакуироваться, и пришел в Харьков. При немцах нигде не работал, занимался кустарным промыслом – делал зажигалки, коптилки, мельнички для помола зерна.

Донос оказался ложным. Это была анонимка скандалиста-соседа. Пилипенко сейчас шестьдесят лет, он на пенсии.

Пилипенко тоже отпадал. На вопрос, говорил ли он кому-нибудь о Лунине и его поездке на Краснодарский процесс, Пилипенко ответил, что он не придал этому особого значения и, конечно, ни с кем не говорил об этом. Мартовой на этот вопрос тоже ответил отрицательно.

Брянские товарищи, в свою очередь, проверили круг знакомых Лунина, их взаимоотношения с ним, и пришли к выводу, что подозревать кого-либо из них нет оснований. Сейчас они отрабатывали другие версии, согласно плану, намеченному полковником Моховым. Капитан Тарасюк с данными, полученными в Краснодаре, вылетел прямо оттуда в Брянск.

«Ну что ж, возьмемся пока за Сомова. Чует мое сердце, что от него мы придем и к Ставинскому», – подумал Борисов.