Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 178 страниц)

Глава 24

Встретившись на следующий день с Нурдгрен, чекисты не могли не отметить, что взгляд ее стал мягче, движения и вообще манеры поведения – спокойнее. Ермолин пригласил ее присесть к столу для совещания, за которым он сидел обычно вместе со своими сотрудниками на оперативках. Уже одно это снимало ту официальную обстановку, которая была в свое время необходима, но сегодня только помешала бы свободному и доверительному разговору с обвиняемой.

– Что вы хотели бы рассказать нам? – спросил Владимир Николаевич.

– Знаете, – начала Нурдгрен, – я много размышляла над вашим вчерашним пожеланием. Частично я уже ответила вам на допросах. Но, выходит, только частично. Моя работа против вас имеет более глубокие корни, чем я сознавала до своего ареста и нашей беседы.

– Если вы действительно осознали, это хорошо...

– Вот вы спросили меня вчера, не буквально, а по сути, какими идеями вооружали меня. А я, ей-богу, не знаю. Если вы спросите об этом Ричардсона, то он, по-моему, тоже не сумеет ответить. Идеи – это политика. У вас, как я понимаю, идеи всегда были и есть. Вам ясно, чего вы добиваетесь. А у нас, на Западе, у каждого в голове слышен только звон монет. Вот это и есть идеи. Больше этого я сказать не могу. Я исполняла приказания и пожелания Ричардсона, потому что любила его всю жизнь, хотя он давным-давно не любил меня.

Ваши советские люди за границей, можно сказать, все политики. Им все ясно: и что делать, и ради чего. Я со многими общалась, чтобы изучить, а потом доложить своим хозяевам, как вы выражаетесь. Это грубо и упрощенно, но в принципе – верно. Так вот: когда ваши балерины рассказывали артистам нашего оперного театра, что такое пермское хореографическое училище (не московское и не ленинградское), те раскрывали рты. А где на Западе есть такое? Я вас спрашиваю?

Чекисты рассмеялись.

– Простите, получилось, что я вас спрашиваю, а не вы меня.

– Вы говорили о работе против СССР, – сказал Ермолин, – но разведки НАТО занимаются подрывной деятельностью и в других странах. Почти каждую неделю в вашей же западной печати появляется какое-нибудь сенсационное разоблачение западных разведок, особенно ЦРУ. Ваши показания, по существу, только дополнительная иллюстрация к этому.

Нурдгрен отпила чай из своей чашки.

– Я расскажу о выполнении поручений Ричардсона. А вы сами определите, что к чему.

Ермолин молча кивнул.

– В мою задачу входило, в основном, привлекать клиентуру в салон мадам Дальберг, по возможности изучать советских людей, а о своих наблюдениях сообщать Елизавете Аркадьевне. Как я поняла, после смерти мужа она стала самым ценным агентом Ричардсона в наших северных странах, так же как несколько позже и сын, которого Тони приручил вообще с детства. Так вот, задания чаще всего я получала именно от мадам Дальберг, потому что Ричардсон бывал лишь наездами. Тони все более избегал встреч со мной наедине. Когда ему нужно было, он встречался со мной на квартире хозяйки, куда обычно проходил через салон. Так из любовницы он превратил меня в шпионку.

Мужчины заглядывались на меня, и это тоже было учтено. Меня частенько приглашали по телефону на завершение какого-нибудь мужского ужина в ресторан, потом увозили в отель... Эти же деловые люди заезжали и ко мне домой. Платили щедро, но, видно, я не родилась для накопительства. Постепенно я отвыкала от мыслей о Тони, а богема все глубже засасывала меня. Потом я поняла, что такой образ моей жизни помогал Тони и мадам, снимал с них ответственность. Финляндия всерьез встала на путь добрых отношений с вашей страной. Женщина вроде меня не могла бы осложнить отношения между нашими странами. Все так просто...

Приведу такой случай. Лео Дальберг был студентом университета. Он был уже совсем взрослый молодой человек, респектабельный, приятный, вежливый, всегда хорошо одет. Я пришла на вокзал проводить одну нашу клиентку, жену советского инженера, приемщика машин на каком-то заводе. Она с мужем уезжала в отпуск. Мы знали, что оба они скуповаты. Я дала знак Лео, и он, подойдя к супругу, вежливо спросил его, не может ли тот привезти из России в обмен на что-нибудь женские серебряные украшения. Тогда эти вещи у вас были очень дешевы. Золотые тоже. И что же, вы думаете, произошло? Инженер рассвирепел и высказал Лео такие слова, каких ни в одном словаре не сыскать. Елизавета Аркадьевна больше свое чадо на выполнение таких поручений не посылала. Зато за последние годы он, уже как начальник отдела сбыта фирмы, сумел скупить у вас порядочно изделий из золота и серебра.

Не могу забыть, как мы с мадам Дальберг унизительно почувствовали себя, когда отказались от платы за переделку – небольшую, по европейской моде – каракулевой шубки для советской балерины. Мы действительно были восхищены искусством этой артистки и хотели отблагодарить ее таким образом. Я даже удивилась, что Елизавета Аркадьевна при ее любви к деньгам пошла на это. Довольная переделкой, балерина спросила, сколько стоит работа.

«Это наш подарок вам, дорогая, за ваше искусство», – ответила Елизавета Аркадьевна.

«Благодарю вас, но у нас в Союзе искусство не принято одаривать подобным образом. – И она положила на трюмо сумму, превышающую даже ту, что полагалась. – Добро пожаловать на наши концерты!» – с этими словами балерина покинула салон.

Нурдгрен обвела чекистов взглядом.

– Вот в чем ваша политика, – продолжала она. – Мадам Дальберг, я думаю, тоже понимает это не хуже меня. Я вспоминаю Олимпийские игры в Хельсинки летом 1952 года. Ричардсон, он специально приехал к Олимпиаде, поручил мне изучить советскую женскую команду. Ваши спортсменки жили в новом студенческом общежитии в чудесном пригороде – Отаниеми. Я должна была дежурить там, заговаривать с девушками, приглашать к нам в салон, расспрашивать по вопроснику, который Ричардсон велел мне запомнить. Действовать я должна была смело, в случае чего он обещал меня выручить.

Два дня все шло хорошо. Ваши спортсменки одерживали одну победу за другой, были в хорошем настроении, тренировались, купались, гуляли по дорожкам. Тогда-то я и приступила к разговору с одной из них. Это была знаменитая спортсменка, ее росту и силе могли бы позавидовать многие мужчины. Она взяла меня под руку так, что остались синяки на память, и сказала: «Если ты еще раз покажешься здесь, я тебя, как диск, запущу вон к тому острову...»

Я ничего не сказала об этом случае Ричардсону, мне было стыдно. Единственным моим успехом в подобного рода попытках было дело Коркина.

Энтони поручил мне держать в поле зрения отель «Карелия», в котором жили в основном советские инженеры. Уже тогда я чувствовала, что Ричардсон особенно тянется к вашим специалистам. На лето жены инженеров обычно уезжали домой, к детям. Мужчины оставались одни. Заходили иногда поужинать в небольшой ресторанчик поблизости, хотя в «Карелии» была превосходная кухня. Я почти ежедневно заходила в ресторанчик тоже. Его хозяйка Мария была моей приятельницей. Тони знал ее еще с Карельского перешейка, она и там держала ресторан. Мария получила корваус – возмещение убытков от войны, кто-то ей к тому же помог, и она снова завела свое дело. У нее было очень уютно. Тапер Федя, тоже русский бедолага, негромко, с хрипотцой чудесно пел русские песни и романсы. Только пропил он свой талант. Стоило в ресторанчике появиться русскому из советских, Федя, как он говорил, переходил на ностальгию: «Степь да степь кругом» или еще что-нибудь в таком духе. Пел так, что мурашки пробегали по коже, слезу вышибал у кого угодно. Правду надо сказать: и его, Федина, душа искала чего-то кроме водки, да не нашла. Ричардсон, знаю, к нему подкатывал, так он его к черту посылал...

До сих пор не могу забыть одного романса, который пел Федя. Мелодия у меня на слуху, а слова, дай бог памяти...

Нурдгрен приподняла голову, закрыла глаза и на минуту задумалась. Потом медленно, чуть нараспев, начала неуверенно читать:

 
Принесла случайная молва
Милые ненужные слова:
Летний сад, Фонтанка и Нева.
 

По левой щеке Дарьи Егоровны скатилась слеза. Она умолкла и стыдливо смахнула слезу мизинцем. Чтобы не смущать расстроенную воспоминаниями женщину, чекисты отвели от нее глаза. Ермолин, быть может, лучше других понимал, почему так взволнована эта несчастная, в сущности, преступница.

– Читайте дальше, Дарья Егоровна, – мягко сказал он, – это хорошие стихи.

– Вы знаете их? – удивилась Нурдгрен.

– Знаю. Приходилось и читать, и слышать. Продолжайте, пожалуйста.

Теперь уже Турищев и Кочергин удивленно смотрели на Владимира Николаевича.

Нурдгрен, оправившись от смущения, уже вполне уверенно продолжала:

 
Вы, слова залетные, куда?
Здесь шумят чужие города
И чужая плещется вода.
Вас не взять, не спрятать, не прогнать.
Надо жить – не надо вспоминать,
Чтобы больно не было опять.
Не идти ведь по снегу к реке,
Пряча щеки в пензенском платке,
Рукавица в маминой руке.
Это было, было и прошло.
Что прошло, то вьюгой замело.
Оттого так пусто и светло.
 

...Нурдгрен замолчала. Она ждала, что эти люди, такие непонятные и даже загадочные, словно из другого мира, хотя и говорившие на одном с нею языке, русском языке, осудят ее за не к месту вырвавшиеся из ее сердца чувства... А все же интересно, откуда этот самый старший, кажется, он даже генерал, знает песню, которую пел тот бедолага Федя?

Именно от него и пришла помощь.

– Видите ли, Дарья Егоровна, то, что вы прочитали сейчас, это печальный вздох российской эмиграции, выраженный искренне, с сердечной болью. Конечно, не всей эмиграции, но той ее большей части, которая поняла, что по собственной вине трагично утратила Родину, тосковала по ней, рвалась, быть может, даже обратно. Ну, как Вертинский, например.

– Тот Александр Вертинский, который вернулся в Россию еще во время войны? Моя хозяйка, Елизавета Аркадьевна, ругала его на чем свет стоит, но пластинки с его романсами слушать любила.

– Да, именно Александр Николаевич Вертинский. Именно он написал и был лучшим исполнителем романса «Чужие города», слова которого вы сейчас прочитали. Автор их, кстати, женщина, тоже эмигрантка, жаль, запамятовал фамилию. Мне посчастливилось слышать этого замечательного артиста, когда он вернулся на Родину. Что творилось! Билеты на концерты достать было совершенно невозможно. Мне, можно сказать, повезло случайно. Так вот, в каждом концерте Вертинский обязательно два раза исполнял «Чужие города». Один раз по программе, второй – на «бис». Это был маленький шедевр. Так что ваш тапер Федя знал, что пел... Извините, что перебил, это я так, к слову...

– Значит, мне не случайно вспомнились «Чужие города». Я-то думала по глупости своей, что отвлекаю вас от дела такими пустяками.

Ермолин покачал головой.

– Такие пустяки, Дарья Егоровна, многих эмигрантов после войны позвали на Родину, и, вернувшись домой, они целовали родную землю... Раз уж зашел у нас с вами такой разговор, поэтический, хотите, я вам тоже прочитаю восемь строк?

Дарья Егоровна с изумлением смотрела на этого русского генерала. Склонила чуть, в знак согласия, голову. И Ермолин просто, не пытаясь даже и намекать на какую-либо выразительность, прочитал стихи, которые выписал когда-то из какого-то вышедшего за рубежом сборника русской поэзии:

 
– У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказав прости родному дому!
 
 
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо...
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!
 

– Это тоже романс Вертинского? – робко спросила Дарья Егоровна.

– Нет... Не романс, и не Вертинский. Это стихотворение Ивана Алексеевича Бунина, великого русского писателя. Тоже был эмигрант... Только у него не хватило духу вернуться в отчий дом... Так и умер в наемном... Ну, ладно. Так что же происходило далее в ресторане вашей приятельницы Марии?

Дарья Егоровна словно очнулась. Было заметно, что после того, как ее поняли и хоть в чем-то малом поддержали, очень неуютно было ей возвращаться к печальной действительности.

Тяжело вздохнув, она, однако, продолжила свой рассказ.

– Вы понимаете, не могла же я в маленьком ресторанчике весь вечер одна занимать столик. Кто-нибудь подсаживался. Моя чашка кофе свидетельствовала не только о моей скромности. Завязывался разговор, и дело обычно заканчивалось тем, что щедрые соотечественники угощали меня ужином, но никогда не пытались споить. Покидая ресторан, они вежливо благодарили меня за приятно проведенное время и уходили в свою «Карелию».

Наконец однажды и я дождалась своего улова. Ко мне подсел высокий, достаточно привлекательный мужчина средних лет с нагловатыми глазами. Он предложил угостить меня ужином. Я не отказалась. Дала знак Марии, и та сама стала угощать нас, разделив, таким образом, нашу компанию. Он представился как инженер Георгий Ефимович Коркин (мы с Марией и без него это знали заранее). Угостил он хорошо и доверительно сказал нам, что ему до чертиков скучно. Мария, баба красивая и заводная, сказала, что ей тоже все надоело и она готова хоть сейчас уехать куда-нибудь под пальмы, в Рио-де-Жанейро к примеру. Коркин в знак согласия поцеловал ей руку.

Инженер стал в ресторане завсегдатаем. Я отвлекала внимание, а Мария работала над планом «Рио». Потом Коркин начал приходить к ней домой. Она, кажется, влюбилась в него по-настоящему. Потом уже Коркин не присаживался ко мне, сидел только со своими товарищами, но я свое дело сделала.

Кончилось все тем, что в один, как говорится, прекрасный день за стойкой бара появился новый, никому не известный мужчина. Мария и Коркин исчезли. В полиции меня допросили по этому делу. Я рассказала им намного меньше, чем вам. Меня отпустили. Вскоре Мария вернулась и снова встала за стойку бара. Она, видите ли, отдыхала, о Коркине ничего не знает, и все в том же духе. Потом я слышала, что он, оказывается, не стоил того, что в него вложили Ричардсон и другие. По слухам, через несколько лет Коркин спился где-то в Южной Америке.

После Олимпиады и бегства Коркина (на Западе постарались раздуть его дело – «Советский инженер выбрал свободу!») Ричардсон рекомендовал Елизавете Аркадьевне, Лео и мне переехать в другую страну. Финским властям, надо думать, надоело терпеть инциденты, которые могли бы отрицательно влиять на отношения с Россией. Насколько я знаю, Ричардсон тоже никогда больше не появлялся в Финляндии.

Мадам Дальберг и на новом месте открыла ателье дамского платья – «Перфект», дорогое и модное. Лео как-то очень быстро получил должность в отделе сбыта крупной фирмы, женился на дочери старого промышленника. Она, по-моему, хорошая женщина и вряд ли догадывается, чем занимается ее муж на самом деле.

Энтони надолго исчез с моего горизонта и появился вновь перед нашей первой с Елизаветой Аркадьевной поездкой в Советский Союз.

Потом дело с отравлением мадам Котельниковой... Видит бог, я ничего не подозревала и не хотела этого. Мне только велели привести их в бар... Я ничего не заметила, но я знаю, что есть много всяких способов и специальная техника. После этой трагедии я хотела уехать за границу, но против моей воли меня заставили довести дело до конца. Расчет был простой: человек, отравивший Котельникову, никогда в России бы не появился. А я по-прежнему появлялась, чтобы вы поверили, что я ни к чему не причастна. Моя жизнь для них значила меньше, чем какая-то коробочка в тайнике. Лео Дальберг тоже поехал – он должен был мне ассистировать. Но он-то ничем не рисковал: даже если бы вы его задержали, то никаких улик предъявить не могли. Подумаешь, сунул руку в карман... Разве это государственное преступление? Не то что я...

Теперь вы знаете обо мне все...

Эпилог

В двенадцатом часу ночи на ближайшей от дома Петровых стоянке такси дожидались машин Ермолин с женой, Осокин, профессор Эминов и Турищев. Легкий морозец первых декабрьских дней приятно бодрил, а неслышный редкий снежок, лучась под фонарями, создавал настроение светлое и покойное.

– Чудесный старик этот Никитыч. Спасибо, Володя, что познакомил, – говорил Эминов, по старой привычке придерживая Ермолина за лацкан пальто.

...Ивану Никитовичу Петрову исполнилось семьдесят четыре. День его рождения память Ермолина удерживала цепко, так же, как дни рождения большинства его сотрудников и друзей.

Близкие Петрова знали, что из скромности он никогда не оповещает о семейном празднике, обычно они собирались у него в этот день без приглашения, и всегда их встречали тепло и сердечно. На сей раз Владимир Николаевич заранее сообщил об этом Осокину и Эминову, а Турищева особо предупредил:

– Григорий Павлович, послезавтра мы с вами, если вы не возражаете, поздравим Ивана Никитыча с днем рождения. Вы, надеюсь, получите полную возможность узнать его поближе.

Турищев не возражал, более того, сам организовал с другими сотрудниками и коллективный подарок, и телеграмму.

...Вдали показался зеленый огонек. Не сговариваясь, Эминов и Турищев предложили первыми ехать Ермолиным и Осокину. Прощаясь, Григорий Павлович успел шепнуть Ермолину:

– Все в порядке, Владимир Николаевич! Повинился незаметно перед стариком за обиду.

– Очень рад, и забудем об этом!

Ермолиным было ехать совсем близко, но все же Владимир Николаевич решил первым подвезти Осокина. Подъехать к самому дому, однако, оказалось невозможно: накануне ремонтники разворотили всю правую сторону улицы и огородили ее вешками. На прощание Осокин церемонно поцеловал руку Софье Петровне, Ермолин же вышел из машины, чтобы проводить его до парадного.

Пройдя несколько шагов, Сергей Аркадьевич сказал:

– Вы словно почувствовали, Владимир Николаевич, что мне нужно вам кое-что сказать. Сегодня утром пришло письмо от племянника моего Лео. Вам, думаю, следует знать о его содержании.

– Буду признателен, Сергей Аркадьевич.

– Лео написал, что его мать, а мою сестру Елизавету Аркадьевну, разбил паралич, а его самого уволили с работы. За все это он и благодарит меня.

В свете фонаря, висевшего над подъездом, Осокин уловил на лице Ермолина готовность сказать что-то.

– Не надо ничего говорить, тем более утешать меня, дорогой Владимир Николаевич. Создавшуюся там ситуацию я представляю, смею думать, не хуже вас. Лео выбросили из добропорядочной фирмы как незадачливого шпиона. Племянник мой и его семья с голоду не умрут. Сестра имела достаточно ценностей, ателье, да и у отца Кристины солидный капитал. А что из себя представляет та фирма, на которую Лео работал по-настоящему, теперь знаем и мы, и общественность той страны, где он живет. Я знаю, что левые газеты напечатали материалы о подрывной деятельности ЦРУ в их стране и назвали Лео в числе американских шпионов... Конечно, мне по-человечески жаль сестру, но не я начал эту внутрисемейную тайную войну.

– Вы правы, Сергей Аркадьевич, тем более что война оказалась не только внутрисемейной.

– Извините, Владимир Николаевич, что не сообщил вам сразу об этом письме. Не хотел, чтобы эта весть наложила какой-то отпечаток на сегодняшнюю мою встречу с Иваном Никитовичем и вами.

Рассеянно переведя взор, Владимир Николаевич вдруг заметил на противоположной стороне проспекта, у остановки троллейбуса, фигуры мужчины и женщины, похоже – долго прощающихся друг с другом.

– Если я не ошибаюсь, это мой сотрудник... – неуверенно сказал Ермолин.

– Совершенно верно, – подтвердил Осокин. – А если я не ошибаюсь, то он провожает мою сотрудницу.

Ермолин и Осокин заговорщицки улыбнулись.

– Давайте же и мы прощаться, Владимир Николаевич.

Мужчины крепко пожали друг другу руки.

* * *

Через три недели Корицкий и Нурдгрен предстали перед судом. Учтя все обстоятельства дела и личности подсудимых, суд определил им меру наказания ниже низшего предела...

1978—1979 гг.

Вениамин Дмитриевич Дмитриев, В. Ерашов
Тайна янтарной комнаты

От авторов

В годы Великой Отечественной войны гитлеровские захватчики, осуществляя политику разорения и разграбления временно оккупированных ими районов, вывезли из Советского Союза огромное количество материальных ценностей. Значительное место среди них занимали произведения искусства.

В числе похищенных фашистами уникумов была и знаменитая янтарная комната Екатерининского дворца-музея в городе Пушкине под Ленинградом.

Вскоре после окончания боевых действий стало известно, что детали убранства янтарной комнаты вместе с другими музейными экспонатами были отправлены по распоряжению одного из ближайших сподручных Гитлера – гауляйтера Эриха Коха – в город Кенигсберг (ныне Калининград).

В первые послевоенные годы была организована комиссия по розыскам сокровищ, украденных гитлеровцами. Комиссия проделала большую работу, целью которой являлось возвращение советскому народу принадлежащего ему достояния. Поиски янтарной комнаты продолжаются и сейчас.

Летом 1958 года областная газета «Калининградская правда» напечатала серию статей, рассказывающих о янтарной комнате, истории ее похищения и поисков. Затем вышел отдельной брошюрой очерк В. Дмитриева «Дело о янтарной комнате» (Калининградское книжное издательство, 1960 г.). Эти материалы нашли широкий отклик у читателей. В редакцию газеты, в издательство, а также в партийные и советские органы Калининграда поступило и продолжает поступать большое количество писем. В них трудящиеся спрашивают о том, что представляла собой янтарная комната, просят более подробно рассказать обо всем, что связано с ней, изъявляют желание оказать посильную помощь в ее розысках.

Стремясь ответить на эти вопросы, авторы предлагают вниманию читателей повесть «Тайна янтарной комнаты».

Книга построена на документальной основе. Авторы ее, участники розысков янтарной комнаты, использовали многочисленные архивные и музейные документы, относящиеся к описанию похищенного сокровища и изложению его истории, справочные и монографические материалы по истории Кенигсберга, а также материалы комиссии по розыскам янтарной комнаты.

Авторы пользуются случаем, чтобы выразить глубокую благодарность товарищам, оказавшим помощь в сборе материалов для книги. Особенно признательны авторы профессору Берлинского университета доктору Гергардту Штраусу (ГДР), товарищу Карлу-Хайнцу Вегнеру – главному редактору журнала «Фрайе Вельт» («Свободный мир»), издаваемого Обществом германо-советской дружбы, а также заведующей научным отделом дворца-музея в г. Пушкине Е. С. Гладковой.

В. Дмитриев,

В. Ерашов.

г. Калининград, январь 1961 г.