Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 94 (всего у книги 178 страниц)

– Ну и что? – вырвалось у меня.

– А то, – ответил он и обстоятельно, или, как он сказал, популярно, объяснил мне…

Командир нашей 168-й стрелковой дивизии полковник Бондарев пользуется большим авторитетом у командования. Этот авторитет завоеван на поле боя личным составом дивизии, которая с первых дней войны сначала на Карельском перешейке, а затем на этом направлении показала себя с лучшей стороны. Отходить под напором превосходящих сил противника, конечно, пришлось. Тут уж никуда не денешься. Воины проявляли стойкость и мужество, наносили врагу большие потери и отходили только тогда, когда выбора не было – только по приказу сверху. При этом в частях и подразделениях сохранялся порядок и дисциплина. Нашего комдива любят командиры и рядовые, а солдаты, известно, чтут только достойных. Вот отсюда и пошло «бондаревцы». Кто первый произнес это слово, неизвестно, но когда мы сюда прибыли, оно уже прочно вошло в солдатский лексикон. Писала о бондаревцах и фронтовая печать. Я сам читал. Мы, которые недавно прибыли, конечно, не осмеливались сами себя так именовать, но когда сегодня утром начальник штаба дивизии Борщев назвал нас бондаревцами, нам, честно скажу, было приятно. Хотя он при этом заметил, что назвал нас так авансом, а вот, когда добудем «языка», тогда мы станем настоящими бондаревцами.

Обещают в скором времени выдать автоматы, нам – первым в полку. Это тоже о чем-то говорит.

Автоматы нужны позарез. Вон у немцев, у всех, во всяком случае на передовой, автоматы, и они все время из них строчат и по делу и без дела. А с винтовкой совсем не то. Ты пока затвор туды-сюды, а немец – очередь, а то и две. Конечно, неплохо бы танков сюда хоть несколько штучек, а то уже вот три недели тут – и не видел ни одного своего танка. Кстати, самолета тоже не видел ни одного. Фашистские появлялись, особенно когда мы только прибыли. Сейчас, говорят, фашисты перебрасывают свои танки под Москву, там идут большие бои. Рвутся, гады, к нашей столице.

А когда мы прибыли сюда, была угроза прорыва фашистских танков на этом направлении. Но обошлось. Дали им немного прикурить, и они убрались восвояси.

Тогда, после ужина, направили нас сразу на передовую. Нам особенно не объясняли что к чему, но мы чувствовали солдатским нутром, что обстановка сложная, напряженная, и тут было не до нас. Шли мы вначале кюветом вдоль шоссе, в сторону Пушкина, потом свернули влево и остановились посреди какого-то поля. Сейчас я знаю, где это – не доходя совхозной усадьбы. Приказали окопаться, вырыть окопы во весь рост, противотанковые, приготовить гранаты и бутылки с горючей жидкостью. Все ясно. Почти все. Ожидается наступление противника с танками. Когда? Скоро, раз нас срочно сюда выбросили. Сколько? Станет видно немного попозже, когда противник пойдет в наступление. Ну что ж, поживем – увидим. Принялись рыть саперными лопатками. Почва, на наше счастье, оказалась мягкой, песчаной.

Мы с Витькой Плотниковым, тоже бывшим пограничником, курсантом школы младших командиров, быстро отрыли щели, замаскировали их травой и сделали все, как было велено. Хотя наши щели были почти рядом, мы друг друга в темноте не видели, негромко переговаривались. Стояла непроглядная темень, моросил противный мелкий дождь. Метрах в двухстах от нас то и дело взлетали в аспидное небо ракеты и медленно с треском опускались на землю, освещая все вокруг ярким слепящим светом. Еще изредка бахали одиночные выстрелы, трыкали короткие автоматные очереди. Минометы и пушки молчали. Видать, экономили боеприпасы. Но осветительные ракеты пускали часто. Наш передок молчал, и порой казалось, что у нас впереди никого нет.

Все мы, прибывшие сюда в составе маршевой роты, днем обедали в Ленинграде, а вечером находились здесь на поле, в темноте, в свежевырытых щелях, расположив винтовки, гранаты и бутылки с зажигательной смесью на бруствере. Всматривались в темноту, в готовности встретить фашистов, если они полезут.

Прошло два-три часа, а может быть, и больше – часов-то у нас ни у кого нет, – напряжение начало спадать. Ракеты все еще вспыхивали, а стрельба почти прекратилась. В расположении противника ни движения, ни шума. Командиры наши, отделенный и взводный, не появлялись больше. Тоже, конечно, устали за день. Им нужно и командовать, и о бойцах заботиться, и щели себе вырыть. За них рыть никто не будет. А пуля или осколок не разбирают, командир ты, не командир, будешь маячить без укрытия – чирк и готов. Осенний ветер продолжал гулять по степи и бросать пригоршнями холодный мелкий дождь в солдатские лица и за воротники шинелей. Глаза постепенно приспособились к темноте и начали уже различать соседние щели и двигающиеся над ними каски. Неподалеку чудом сохранился дачный домик – небольшое легкое строение из досок и фанеры. Домик настолько невзрачный, что на него вначале никто не обратил внимания. Кто-то тут перед войной, по-видимому, сад-огород выращивал. Витька Плотников, шустрый парень, успел уже разведать домик и предложил мне на некоторое время укрыться в нем от дождя и ветра. «В случае чего мы сразу же в щели», – рассудили мы с Витькой. Предприятие, надо признать, рискованное, если не легкомысленное: противник почти рядом, да не только рядом, а готовится напасть на нас с танками. Но, с другой стороны, мы устали, промокли до нитки, спать хотелось зверски. Короче, мы по-пластунски перебрались в домик, в углу постелили газеты и журналы, которых в домике оказалось в изрядном количестве, и легли, плотно прижавшись друг к другу спинами, чтобы немного согреться и покемарить. Разумеется, не раздеваясь, не снимая с себя амуницию, в обнимку с винтовкой. Сколько прошло времени – не знаю. Нас растолкал, и притом не очень вежливо, командир отделения, водворил обратно в щели. Вскоре начало светать. А когда совсем рассвело, фашисты открыли бешеный огонь из всех видов оружия. Одним из первых вражеским снарядом был разрушен и сгорел на наших глазах домик, где мы недавно укрывались. Молотили они наши позиции около часа, если не больше, затем пошли в атаку, с танками. Сколько танков наступало – я их не считал, не до этого было. Напротив нас три штуки утюжили наш передний край. Один заполз сюда к нам, мы тут его общими усилиями забросали гранатами и бутылками. Загорелся. Долго чадил и до сих пор стоит на том месте. Пять фашистских танков подбили в тот день на участке нашего полка. Бой закончился поздно вечером. В тот день несколько раз фашисты принимались атаковать наши позиции и все безрезультатно. Было по всему видно, им очень хотелось взять Славянку и выйти на шоссе, но у них ничего не получилось. С тех пор на нашем участке они больше не пытаются наступать. Оставшиеся танки врыли в землю, окопались и чего-то выжидают. Да, денек тогда выдался жаркий, несмотря на скверную, совсем не теплую погоду.

Уже два месяца воюю, можно сказать, солдат с опытом. Кто бы мог подумать? Какой-то год назад сидел за партой, а сейчас уже закаленный в боях и походах воин… Скоро зима. Говорят, немцы не любят воевать зимой. Ну, что ж, посмотрим, поживем – увидим. На фронте зима, конечно, не лучший сезон и для нас тоже.

Сколько времени прошло, сколько повидал уже, в скольких местах побывал, а все время ловлю себя на том, что думаю о Ларисе. Даже мечтаю. Конечно, может быть, и глупо в этих условиях предаваться мечтаниям, но поделать ничего с собой не могу. Нет, мечтаю не о том, что там будет, когда кончится война и, если останусь жив, поеду домой, в родные места, встречу ее. Мечта моя, наверное, совершенно несбыточная – увидеть ее здесь, на фронте, или на худой конец – получить от нее весточку, Но разве хотя бы так не могло случиться?

…На рассвете мы возвращаемся в свое расположение после успешного выполнения боевого задания. Ведем с собой «языка». Впереди командир взвода лейтенант Орлов и помкомвзвода, сзади Андрей, Витя – мои друзья-разведчики, и я. В середине, втянув голову в плечи, руки за спиной связаны, бредет, тяжело ступая, здоровенный детина в измятой грязной шинели и нахлобученной на уши пилотке. У себя в деревне, проходя мимо землянки полевого госпиталя, встречаем девушку в солдатской шинели, шапке-ушанке и кирзовых сапогах, но не обращаем на нее внимания, поскольку устали, заняты своим делом. Девушка окликает:

– Витрук! Витрук!

Я оборачиваюсь, но не узнаю ее. Спрашиваю у лейтенанта, можно ли остановиться, выяснить, в чем дело.

– Ты ли это, Витрук? – подбегает она ко мне. Я, пораженный, конечно, узнаю ее, но эмоции сдерживаю.

– Я. А ты как здесь оказалась, Яринина?

– Вот, на фронте. Шла в медсанбат, смотрю – ты. Глазам своим не поверила.

– Давно на Ленинградском?

– С августа. Ушла добровольно на фронт, сразу направили в Ленинград. А ты такой же, только в шинели. Господи, Вася, ты уже красноармеец и воюешь…

Андрей и Виктор остановились невдалеке, зовут меня, и я говорю Ларисе:

– Извини, Яринина, мне нужно идти в штаб, мы «языка» сегодня взяли, нужно командованию доставить.

Она смотрит на меня восхищенными и такими нежными глазами, что сердце готово выпрыгнуть, потом робко спрашивает:

– Мы увидимся, Вася?

– Обязательно, Лариса. Я тебя найду, обязательно, – я, прощаясь, пожимаю ее руки и ухожу. Догоняя ребят, я часто оборачиваюсь. Лариса все смотрит и смотрит в мою сторону…

Ну разве такого не может быть? Может. Отчего же мне не помечтать.

Мне порой кажется, что это было чуть ли не вчера… После уроков мы с Ларисой идем домой. Она немного впереди. Разговор не клеится. Я по натуре своей молчун, мало разговариваю даже с Аркадием, моим другом. Говорит больше он. С девчонками я вообще теряюсь, не знаю, что сказать, даже зависть появляется, когда вижу, как на перерыве или после уроков кто-нибудь из ребят непринужденно треплется с девчонкой. А с Ларисой тем более, с ней я окончательно становлюсь сам не свой. Да не только я. Надо быть слепым, чтобы не видеть, что многие мальчишки по уши влюблены в нее, только виду не подают. Да и Аркадий… Я тоже стараюсь, но полностью это скрыть мне не удается. Иначе чем объяснить, что Леся так вдруг оставила нас вдвоем, да и Аркадий иногда делает свои намеки…

Мы идем по райисполкомовскому скверу, затем сворачиваем на улицу, утопающую в тени старых акаций. В конце улицы стоит новый дом, в котором на втором этаже живет Лариса.

– Ты чего молчишь? – спрашивает Лариса.

– А что говорить?

– Ты видел новый кинофильм?

– Угу, в субботу смотрел, – отвечаю и удивленно смотрю на нее: мы же всем классом после уроков ходили смотреть новый фильм «Истребители». Забыла, что ли? Но потом догадываюсь, что Лариса спрашивает просто потому, что неудобно же все время молчать. Я, конечно, мог бы ей рассказать, как я плакал во время фильма и как потом шел полем домой, в свое село, не шел, а летел, пел и мечтал, как мне хотелось быть на месте летчика, которого играл Бернес, и чтобы на месте его девушки была Лариса… Но я не мог ей этого рассказать.

За этим разговором мы подходим к ее дому.

– Ну я пойду, – говорит Лариса. – Ты почему такой, все время молчишь?

– Не знаю, – отвечаю. У меня двойное чувство: не хочется, чтобы она уходила, и тягостно, что теряюсь и не нахожу слов.

– А я уезжаю, – выпаливает она. Я не понимаю, куда и зачем она может уехать. К родственникам на лето, к знакомым в гости, что ли?

– Я совсем уезжаю, – повторяет Лариса.

Ошеломленный такой новостью, я торопливо спрашиваю:

– Куда, как?

– Куда, куда? На кудыкину гору. Слава богу, до него наконец дошло. Папу переводят в Калинин. Вот сдам экзамены и уедем.

У меня, видно по всему, глупый вид, потому что она улыбается, хотя, как мне кажется, не очень весело. Я стою пораженный, как громом среди ясного неба. Как же так? «Как же так?1 – хочется мне крикнуть. – Ну и пусть переводят отца, а ты оставайся. Зачем тебе ехать в какой-то Калинин, если я здесь?» Но я молчу, слова застряли в горле.

– Ну пока, Приходи провожать, – нарочито веселым голосом произносит Лариса и, взмахнув рукой, скрывается в подъезде. Я какое-то время в растерянности стою, затем медленно возвращаюсь к себе.

Я еще не верю, что это может произойти, Но это, как ни горько и тяжело осознать, произошло…

А ребята все еще спят, и лейтенанта нет почему-то. На дворе уже темнеет. Надо собираться на ужин и потом туда. Может быть, сегодня не пойдем? Сейчас бы в баньку, потом поужинать как следует и на боковую до утра. После ужина можно, конечно, кино посмотреть, ну там исторический фильм или про любовь. Вот было бы здорово! А как же «язык», который командованию нужен позарез? Да-а. Черт бы их побрал, этих фашистов проклятых, приперлись сюда. Кто их просил к нам? Скольким людям они испоганили жизнь?

Послышались шаги. Это помкомвзвода. Наш лейтенант ходит тихо, как кошка, – не услышишь. Помкомвзвода Собко, наоборот, – гупает, за версту слышно. Ну это в тылу, а на передовой, особенно на задании, он преображается, становится неслышным. Опытный охотник, сибиряк. Говорят, побывал в медвежьих лапах, но сам он об этом никогда не рассказывает. А силища у него! Равных ему по силе не только в нашем взводе, но и в полку, а то и во всей дивизии не сыщешь. Вот сержант Визиров, командир второго отделения, уж какой здоровяк, а по сравнению с ним – пацан. Недели две тому назад отделение Визирова ходило за «языком». Возглавлял группу захвата Собко. Возвращались в расположение перед рассветом, расстроенные, конечно: всю ночь проползали впустую. На нейтральной полосе нос к носу столкнулись с фашистским унтером. Что он там делал – этого я не знаю, но был в маскхалате и вооружен до зубов. Возможно, наблюдал за нашим передним краем или отстал от своей разведгруппы. Здоровенный боров, метра два росту. Обстановка на нейтралке не очень подходящая, чтобы там долго валандаться с «языком». Все время ракеты вспыхивают, постреливают с той и другой стороны. Скрутили фашиста быстренько, в рот кляп затолкали и поволокли. Каким-то образом он сумел освободить себе руки, оглушил бойца, который тащил его, и набросился на Визирова. Чуть не задушил. Хорошо, что помкомвзвода полз замыкающим. Он один утихомирил расходившегося «языка» и доволок его до штаба батальона на себе. А там откачали, и дальше он уже потопал на своих двоих.

С тех пор с помкомвзвода никто не связывается, даже в учебных целях.

Скрипнула дверь. Показалась голова помкомвзвода. Он что-то недовольно проворчал себе под нос, а затем негромко сказал:

– Подъем, орлы! Кончай ночевать, выходи на ужин!

Наступила еще одна фронтовая ночь – наше время, рабочее время разведчиков. Сколько еще таких ночей у нас впереди?

2. На Невском «пятачке»

Дни и ночи Невского «пятачка»… Изнуряющие, не прекращающиеся ни днем, ни ночью обстрелы, атаки и контратаки. Днем прицельное щелканье обнаглевших снайперов, стон раненых, холод и голод. Пищу нам приносят в термосах холодной, когда начинает темнеть, да и то не всегда. Дневная норма хлеба – один сухарь. Конечно, если этот сухарь доберется сюда. Одно время давали одни шпроты, и сейчас, несмотря на постоянное недоедание, не могу видеть шпроты. В сотне метров за спиной огромная река, а воды нет не только, чтобы умыться, но утолить жажду, особенно днем. Во время боя не отправишься по водицу. Никто не отпустит, да и сам не пойдешь: это может стоить жизни, в лучшем случае – ранение. Спим прямо в траншеях и в «волчьих» (или «лисьих») ямах, спим настороженно, не то что не раздеваясь, но даже не ослабляя ремней, не снимая сапог, все время вздрагивая и просыпаясь от постоянного грохота выстрелов. По-настоящему никто не знает, когда он спит и спит ли он здесь когда-нибудь. И все же спим. Я даже вижу сны. Иногда во сне вижу Ларису, иногда маму. А когда просыпаюсь после такого сна, щемит сердце. Не знаю, кто как, а я в самые трудные минуты вспоминаю маму. Формулы по математике почти все за год с небольшим вылетели из головы, а вот слова великого писателя о материнской любви, не знающей преград, всегда помню. Все мы, лежащие здесь на скованном морозом и продуваемом ветрами невском берегу, в мелких траншеях и в этих ямах и воронках, под ничего не щадящим вражеским огнем, и они, укрывшиеся там, за нейтральной полосой, в песчаных карьерах, в развалинах электростанции, в роще «Фигурной», пришедшие сюда, чтобы уничтожить нас, чужаки, – все вскормлены молоком Матери. От молока Матери и от лучей солнца, которое светит всем, – все прекрасное в человеке. И поэтому хочется иногда закричать: так почему же? Зачем все это?

Мать – чудо земли. Порой она мне кажется удивительной тайной природы, бессмертной, всемогущей, воплощением силы и красоты. Независимо от того, кто она, – простая крестьянка, как у меня, или великая ученая, и независимо от того, чья она мать – моя, рядового пехоты, или маршала. Когда лежишь под свинцовым дождем, вцепившись пальцами в мерзлую землю и роешь ее носом, когда мины и снаряды вокруг рвут в клочья эту землю и от удушливой гари невозможно дышать, когда становится совсем невмоготу и кажется, что это конец, все, мгновение – и тебя, еще фактически не жившего на этом свете, нет и не будет никогда, кличешь на помощь ее про себя: «Мама! Я здесь! Ты слышишь меня, мама? Неужели это все?!» И незримо она приходит и становится рядом у твоего изголовья, склоняется над тобой и заслоняет от смертельного огня. И опасность отступает…

…Утро. Солнечное тихое летнее утро. Мы с мамой сидим на пригорке у нашего дома. Солнце уже поднялось над деревьями и ласково улыбается нам. Пригревает, но еще не жарко. Мама сидит прямо на земле, на шелковистой, умытой росой траве, я, которому осенью исполнится три года, у мамы на коленях. Перед нами роскошный куст распустившихся и в бутонах роз, вокруг которых кружатся и жужжат пчелы. Я пытаюсь дотянуться к склонившемуся в нашу сторону алому цветку, мама мягко отводит мою руку: «Нельзя трогать троянду, она колется». Я смотрю маме в глаза, улыбаюсь и снова тянусь к заманчивому цветку. В этот момент меня будят. Надо же! Почему-то обязательно будят, когда снится хороший сон, и обязательно на самом интересном месте.

– Вась, слышь, проснись! – Аркадий толкает меня в бок ногой, а сам, высунувшись наполовину из окна и вытянув шею, смотрит в сторону бульвара. Я открываю глаза. – Они идут сюда!

– Кто? – спрашиваю, не понимая, чего от меня хотят.

– Привет! – выкрикивает Аркадий, обращаясь к кому-то на улице, и, спрыгнув с подоконника, бросается к выходу. – Пошли! – повелительно говорит мне на ходу.

Я неохотно встаю с кушетки и послушно следую за Аркадием на улицу.

Аркадий – мой школьный товарищ, можно сказать друг, оба мы из восьмого, только он из «Б», а я из «В». Я живу на квартире у его тети, Александры Ивановны, которая владеет половиной дома и сдает одну комнату и угол студентам и ученикам. Комнату занимают три студента пединститута, я довольствуюсь углом в комнате, где живет тетя с мужем. Аркадий с родителями живет за стеною, но целыми днями околачивается на теткиной половине. Уроки мы учим вместе.

Я подхожу к калитке, где Аркадий уже болтает с Лесей и Ларисой, с двумя «Л» из нашего класса. Они не обращают на меня никакого внимания и продолжают оживленно разговаривать о завтрашнем экзамене. Мне ничего не остается, как прислониться к столбу, за спиной Аркадия, и ожидать, что будет дальше.

– Пошли на Виды, – предлагает Аркадий, два «Л» дают свое согласие, и мы идем на Виды. Это здесь рядом, недалеко от нашего дома. Мы с Аркадием часто бегаем туда после уроков погонять мяч или просто погулять с ребятами. С площадки, которая получила когда-то название «Виды», открывается чудесный вид на сверкающую в зеленых берегах ленту реки, обширные луга, поля и убегающую вдаль железную дорогу. А как хорошо там дышится… Глядя с крутого обрыва, стремительно спускающегося к реке, хочется улететь или хотя бы уехать далеко-далеко, в Полтаву, Харьков или еще дальше. Я еще нигде не был, никогда даже на поезде не ездил, и, когда Аркадий рассказывает о своей поездке с отцом в Киев, я ему отчаянно завидую.

Мы усаживаемся под древним раскидистым вязом. Девочки достают геометрию.

– Давай, Вася, объясни тут одну штуковину, – толкает меня плечом Аркадий, – я еще не повторил это, – врет он, хотя мы с ним дважды прошлись уже по этому месту. – Да садись ты ближе, что ты боишься.

– Чего я боюсь, тебя, что ли? – огрызаюсь я и, покраснев до жара в щеках, несмело протискиваюсь между Ларисой и Аркадием.

Аркадий, хоть и делает вид, что командует мною и даже подтрунивает, но, я это точно знаю, да и другие замечают, уважает и часто просит объяснить домашнее задание или решить задачку. Вот и сейчас он не уверен, что знает твердо урок, и не хочет плавать при девчонках, особенно если рядом – Лариса.

Завтра последний экзамен, а там – больше двух месяцев каникулы. Прощай восьмой класс. Он для меня был и нелегким и необычным. Прошлым летом я окончил семилетку дома, в родном селе, что за шестнадцать километров отсюда. В солнечный день с этого места можно увидеть Лысую гору, на ней четыре ветряка, а у подножии горы в садах прячутся белые хаты. Там мои родители, и, конечно же, мне хочется домой. С прошлой осени я учусь в городской школе. Поначалу было трудно, даже очень, прежде всего потому что не дома. Все другое, все необычное. И в школе, и после школы. К тому же я медленно отвыкаю от старого, привычного. Вообще мне не хватает бойкости, стеснителен, робок. Аркадий говорит – это все потому, что я в семье один ребенок, вот меня и жалели, не могли надышаться. Может, он и прав. Потом, хотя я и пришел сюда с отличными отметками в аттестате, требования в городской школе куда выше, чем в сельской, одноклассники более развитые. Да и новые учителя не знали меня, а я – их. На первых порах в моем дневнике неожиданно появились тройки, хотя к урокам я готовился, как всегда, на совесть. Пришлось нажимать. Тут я впервые понял, что труд и терпение – великое дело. Во второй четверти тройки исчезли начисто, а к концу года и четверки стали редкостью. Стали замечать меня и девушки. Однажды на уроке географии Лариса попросила у меня тетрадь с домашним заданием по алгебре, сверить решение задач. Следующий урок была алгебра, а грозный Иван Андреевич не давал спуску лодырям. В перерыве тетрадь мне вернули, и когда на уроке я открыл ее, то нашел там записку: «Спасибо! Л.». Записка предельно краткая, но у меня даже сердце замерло. Любой мальчишка нашего класса, да и не только нашего, не прочь бы получить такую записку. Лариса если не самая красивая девчонка в школе, то одна из них. Ну а в классе, это уж я могу поручиться, красивее ее нет. Однажды в выходной мы с Аркадием были в парке. На центральной аллее встретили Ларису. Она шла с отцом, командиром Красной Армии. Даже взрослые парни оглядывались на нее. Вот что значит записка от Л. Она, конечно, не придает ей такого значения, как я. Наверняка нет. А там, кто их знает, этих девчонок. Не так давно были во Дворце пионеров, смотрели «Платон Кречет». Я пришел с Аркадием. Усаживаясь, поискал глазами Ларису и встретился с нею взглядом. Она сидела во втором ряду. Я опустил глаза, а когда снова посмотрел, то увидел, что она машет мне, показывает, что рядом с ней есть свободное место. А я, лопух, лишь мотнул головой. Почему я так поступил, сам не знаю. Но казню себя и сейчас и, по-видимому, долго буду казниться. И поделом!

Кажется, что это было очень давно и не со мной, с кем-то другим, а я смотрел со стороны. Может быть, это происходило, во сне?

Сейчас все смешалось – ночь и день, сон и явь…

Хмурые ноябрьские дни, порой их трудно отличить от ночей. Низко висит, давит к земле свинцово-серое небо. Падает снег и тут же куда-то проваливается, смешиваясь с песком и гарью. Земля вокруг искореженная, израненная. Спереди, сзади, с боков сплошь воронки от мин и снарядов. Траншеи, ходы сообщения, окопы, ямы – мелкие, разрушенные, засыпанные землей. Днем по траншее нельзя передвигаться не только в рост, но даже пригнувшись. Только ползком. Зазевавшегося или пренебрегшего опасностью незамедлительно прошивает неумолимая снайперская пуля. Впереди слева возвышаются развалины каменного здания электростанции. Оттуда простреливается каждая лощинка и бугорок, каждый вершок нашего «пятачка».

Здесь до войны стоял поселок. Как водится, были дома, деревья, кусты. К нашему приходу не только поселка, но даже труб от домов не осталось. Все перепахано, перемешано, исковеркано. Тут нет уже ни птиц, ни кустов, ни травы. Торчат кое-где рваные, присыпанные землей пни, валяются измочаленные куски дерева. Над вздыбленной, почерневшей от пороховой копоти землей стоят облака пыли и дыма. И кругом трупы, трупы. Не успеваем убирать. Благо уже холодно, и они не разлагаются, Так и лежат, припорошенные землей и снегом. Особенно густо их на нейтральной полосе. Как снопы на только что скошенной ниве. Туда, на нейтралку, сунуться нельзя ни днем ни ночью, и похоронить убитых нет никакой возможности. Потерь много, слишком много. На душе от этого горько и тяжело до предела. С многими, которые остались лежать здесь навечно, служил на границе, делил тяготы фронтовой жизни, отступал болотами к Ленинграду…

Круглые сутки враг бомбит и обстреливает «пятачок» и переправу. У развалин электростанции и правее, у песчаных карьеров, постоянно трещат автоматные очереди, бухают разрывы гранат, в облаках пыли и дыма вспыхивают жаркие рукопашные бои. Днем от непрерывной канонады все глохнут. Особенно вновь прибывшие. Только ночью на какое-то время слух возвращается к нам. Так и кажется, что сидим мы под громадным колпаком и кто-то с постоянством маятника бьет по нему. Вот только нет у этого колпака стен для защиты от губительного огня.

Я тут старожил. Уже три недели на «пятачке». Сначала мы наступали. Потом наступали они. По нескольку отраженных атак в день. К исходу таких дней тешишь себя мыслью: враг понес большие потери, возможно, что завтра будет затишье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.

Можно сказать, что уже вошло в привычку, когда с восхода до захода продолжается обстрел изо всех видов оружия. Это наш минимум. Вот так и живем на этом маленьком клочке земли, прижавшемся к Неве. Живем, сражаемся, не уступаем и не отступаем. Пытаемся хоть немного укрыться от огня: роем траншеи как можно ближе к вражеским окопам. Ближе уже нельзя: гранатами перебрасываемся. Зарываемся в землю поглубже в надежде создать хоть какое-нибудь укрытие и пристанище для отдыха. Но укрытия разрушаются, и мы не находим для себя нигде пристанища. Со стороны может показаться, что на этом крохотном клочке земли нет ничего живого, только беснуется, торжествует смерть. Но это не так. Мы тут живем и воюем. Жизнь у нас, правда, тяжелая, суровая, можно сказать, не человеческая. Сами мы стали неизвестно на кого похожими – закопченные от дыма и гари, обросшие, грязные. Узнаем друг друга только по голосу. По внешнему виду узнать невозможно. Да времени на жизнь тут отпущено не всем одинаково. Кому час, кому день, кому неделю, а кому и больше…

Сегодня я сменился рано. Пришел из боевого охранения в свою яму немного отдохнуть, забыться. Сменил меня Витя Плотников, он, как и я, – бывший пограничник, курсант школы младших командиров из Ораниенбаума, с июля вместе топаем по нелегким дорогам войны.

Я приполз на его место. В яме лежат, прижавшись друг к другу, двое. Яма прикрыта плащ-палаткой. Внутри, подвешенный к стенке, дымит телефонный провод. Он очень коптит: шлейф клейкого черного дыма поднимается вверх, расползается и медленно оседает. Лезет в рот, в нос, обволакивает легкие, и тогда становится трудно дышать. Долго в яме не усидишь, задохнешься. Но сидеть приходится. Снаружи холодно, в яме теплее. На мой приход никто не реагирует. Я молча укладываюсь рядом с теми двумя, прикрываюсь своей плащ-палаткой, закрываю глаза. Ни о чем не думаю. Просто лежу с закрытыми глазами. Три недели в этом аду. Из ребят нашего взвода, прибывших сюда, остались Витя Плотников, лейтенант – командир взвода, его помощник и я. Остальные погибли или ранены. А те, что сейчас тут, – это пополнение. Вначале, когда мы наступали, пополнение приходило каждый день. С ходу оно бросалось в бой без артподготовки и танков (да и где им взяться за Невой!) на эту нейтральную полосу и там оставалось лежать. Единицы с перевязанными руками, ногами, головами уходили в тыл, в госпиталь.

Это случилось примерно через неделю после нашего прибытия. Тогда как раз пытались наступать. Днем по траншеям к переднему краю стали подходить бойцы. Они шли пригнувшись: их, по-видимому, предупредили насчет снайперов. Все были в новом и свежевыстиранном обмундировании, в новых кирзовых сапогах и фуфайках. Это были люди не очень молодые, лет тридцати, тридцати пяти и сорока, солидные. Впереди, пригнувшись, шел их командир батальона. Тоже под стать своим бойцам. Невысокого роста, крепко сбитый, с волевым строгим лицом. Я стоял на посту у входа в землянку своего командира батальона. Когда этот человек появился из-за поворота траншеи, я крикнул: «Стой! Кто идет?» Он негромко ответил: «Свои. Пополнение. – Подошел ко мне, спросил: – Командир у себя?» Я обратил внимание, что у него под расстегнутой фуфайкой орден Красного Знамени, новые плечевые ремни и по три малиновых кубика на защитных петлицах гимнастерки. Несмотря на все эти атрибуты, в нем было что-то, что отличает гражданского человека от кадрового военного. По-видимому, пополнение и его командир были из ополчения. Может быть, они были даже с одного завода или учреждения. Я ответил утвердительно, и он скрылся в землянке. Бойцы стали заполнять траншею. Видно было, что они необстрелянные: они вели себя необычно, оглядывались, часто приседали, кланялись пролетающим пулям и минам. Правда, в это время противник сильно обстреливал наши позиции. А наша сторона почти не отвечала. Вскоре новый командир вышел из землянки и стал негромким голосом и жестами приказывать, чтобы бойцы проходили дальше, не скапливались, занимали позиции и готовились к атаке. Он и сам было двинулся дальше по траншее и, видимо, неосторожно распрямился больше, чем нужно. Щелкнул где-то недалеко выстрел, как пастух ударил кнутом, и командир стал оседать на землю рядом со мной. Бойцы подхватили командира на руки, стали поддерживать его голову, звать: «Петр Иванович! Товарищ командир! Что с тобой? Не помирай!» Помочь командиру уже было нельзя. Из небольшого отверстия над левой бровью по лицу стекала на землю кровь. Лицо медленно покрывалось смертельной бледностью. К этому времени я уже повидал смертей немало. Но этот случай поразил меня своим трагизмом, неожиданностью, горем, такой истинно человеческой любовью рядовых бойцов к своему командиру. Тело его санитары унесли, бойцы из пополнения прошли вперед и рассредоточились по траншеям в ожидании сигнала атаки.